Саван для блудниц Данилова Анна
– Так зовут его мать. Она красивая, молодо выглядит, поэтому мы и называли ее между собой Вероникой.
– И Вадим тоже?
– Да нет, это в основном я… Он называл ее коротко: «ма».
– Понятно. Скажи, Виктор, а в каких отношениях был Вадим с Наташей Голубевой?
– Интересный вопрос. Ни в каких. Вернее, она была в него влюблена, а он ходил с другой девчонкой. – Кравцов посмотрел на часы, и брови его удивленно взлетели вверх.
– Ты опаздываешь?
– У меня встреча с девчонкой…
– Понял… Скажи, когда ты в последний раз видел Вадима?
– За день до смерти. В школе, как обычно. У нас было много дел, надо было готовить реферат по химии, переписывать билеты по истории, учить английский, готовиться к зачету… Мы даже вечером не встречались, я позвонил ему домой, Вероника сказала, что Вадим уже спит, что ему нездоровилось, что-то с желудком, кажется, они купили несвежий торт… А утром я пришел в школу и узнал, что его нашли в классе…
– Что же это, выходит, он не спал тогда, когда ты разговаривал с Вероникой, а его просто не было дома?
– Думаю, что он вышел ночью и зачем-то пошел в школу. Такое с ним иногда случалось. Там на первом этаже, где кабинет биологии, окна совсем низко, решетка отходит, а открыть форточку ничего не стоит… Мы иногда ночью забирались туда… с девчонками, но ведь это не преступление? Где еще встречаться? Не в подъезде же. Когда предки на даче, то собирались у меня… Возьмем пивка, рыбки, сигарет, само собой…
– А Вадим был откровенен с тобой?
– Думаю, что да.
– Он рассказывал тебе о своих проблемах, неприятностях?
– Нет, ничего такого в последнее время он мне не говорил. У нас экзамены на носу, он собирался переводиться в какой-то гуманитарный лицей, там у него, кажется, тетка…
Крымов, отправляя Шубина на встречу с Кравцовым, слегка проинструктировал его относительно того, что говорила по поводу этих встреч с окружением Вадима Вероника Льдова, а потому Шубин был готов, что непременно услышит про Вадика какую-нибудь гадость (как предупреждала Вероника). Но пока ни одного дурного слова от лучшего друга Льдова он не услышал. Может, на то он и есть лучший друг, чтобы говорить об убитом только хорошее.
– А это правда, что его зарубили топором? – Кравцов уже поднялся со стула и теперь всем своим видом выказывал желание как можно скорее уйти отсюда. Он явно спешил.
– Правда… – вздохнул Шубин, тоже поднимаясь, но потом спохватился: – Да нет же, еще ничего не известно… Просто похоже на рубленую рану, но пока это неофициальные данные. А что, у тебя есть сведения о каком-нибудь топоре?
– У нас в мастерской, где проходят уроки труда, полно и топоров, и молотков, и чего угодно, а попасть туда может любой. Надо бы пересчитать все топоры и вычислить, не исчез ли из мастерской один из них…
– Правильно, мы так и сделаем. У меня за углом машина, я могу тебя подвезти…
– Да нет, я сам.
– Виктор, а ты не должен был Льдову деньги?
И тут вдруг Кравцов покраснел, уши его, прикрытые русыми волнистыми прядками, просто запылали.
– Нет, а с чего вы взяли?
– Я тебе позвоню, – уже более жестко ответил ему Шубин и, резко развернувшись, пошел в сторону проулка, где оставил машину. Он вдруг понял, что потерял целый час.
– Вот, пожалуйста, угощайтесь. – Ларчикова протянула Крымову коробку, полную шоколадных конфет. – Это меня ученики балуют…
На Татьяне Николаевне был темно-синий бархатный халат, то и дело распахивающийся на пышной высокой груди, плавно переходящей в белую лебяжью шейку, увитую тщательно уложенными тонкими локонами, сладковато пахнущими лаком. Маленькая головка Ларчиковой была словно сделана из фарфора – такая же хрупкая на вид, с матовым бело-розовым личиком, искусно расписанным тонкой кистью художника (выразительные темные глаза, четко очерченные темно-розовые губки «вишенкой», кукольно-аккуратный носик) и высоко забранными в небрежно-изящную прическу волосами цвета августовской соломы. «Такую женщину хочется съесть, – подумал Крымов, – а потом закусить соленым огурцом – до чего приторна, аппетитна и вместе с тем как будто ядовита…»
– … Я говорю им, что конфеты нынче дороги, что мне незачем делать такие подарки, но 8 Марта – это святое, отвечают мои ученики… У меня секретер набит коробками с печеньем и пачками поздравительных открыток. Приятно, знаете ли… Я понимаю, что вы пришли ко мне не чай пить, но все равно, мы же интеллигентные люди, должны немного привыкнуть друг к другу, чтобы потом спокойно поговорить обо всем.
Крымов подумал, что если такие дуры, как Ларчикова, учат детей, то обществу действительно грозит полное разложение. И незамедлительное. Тем более что на коробке шоколадных конфет, которыми она его угощала, стоял штамп недельной давности – ей не могли подарить на 8 Марта шоколад, произведенный в апреле. Значит, он был куплен либо ею самой, либо ее любовником, поскольку она не замужем (он понял это, когда мыл руки в ванной комнате, в которой напрочь отсутствовали следы ПОСТОЯННОГО мужского пребывания). Что касается его предположения насчет любовника, то у такой знойной полногрудой самочки, какой была Ларчикова, просто не может не быть любовника. Она и Крымова уже записала в свой арсенал как потенциального сексуального дружка, это тоже бросалось в глаза. Во всяком случае, Крымов был уверен, что протяни он только руку, и этот спелый, с червоточинкой плод с готовностью упадет ему в ладонь… Об этом свидетельствовали ее многозначительные томные взгляды и вздохи, выставленная напоказ грудь и откровенное, ничем не прикрытое кокетство.
– Вадик Льдов… Боже мой, как представлю его в гробу, становится не по себе… Ну за что? И, главное, кто мог решиться на такое зверское убийство? Вам уже известны результаты экспертизы?
– К сожалению, нет.
– И как он вообще оказался в такую рань в классе? Некоторые говорят, что он пришел в школу еще вечером, другие утверждают, что утром. Вот бы узнать, когда же наступила смерть и от чего? Чем его убили?
И вдруг плечи ее затряслись, тело проняла крупная нервная дрожь, а потом Ларчикова так громко, в голос, надсадно, со стоном и, как ни странно, искренне разрыдалась, что Крымов даже удивился. Вот уж чего он не ожидал, так это рыдания по поводу смерти ученика.
Успокоившись, Татьяна Николаевна извинилась, пробормотав при этом: «Не выдержала… Крепилась-крепилась, а тут не смогла…» – после чего шумно высморкалась, сходила в ванную умылась и, вернувшись, отпила немного чаю.
– Вы хотите поговорить со мной про снимки? – спросила она обреченным тоном. – Спрашивайте, но я ни в чем не виновата…
Поскольку Крымов был не в курсе, Ларчикова рассказала ему о том, как Вадим Льдов с Виктором Кравцовым решили над ней подшутить. Поздно вечером, когда она оставалась в классе одна, разделись в мужском туалете, находящемся буквально через стенку, и решили сфотографировать свою классную руководительницу рядом с голым Льдовым.
– Представляете, он подошел ко мне сзади и обнял меня… А получилось так, будто мы оба раздетые, потому что он оголил мое плечо… – И Ларчикова принялась рассказывать в подробностях обо всем, что произошло в тот злополучный вечер, как делала это совсем недавно, обращаясь к своим ученицам.
Она оправдывалась, и было видно, что эта история с фотографиями доставила ей немало неприятностей, поскольку директор школы ясно дала понять, что ждет ее заявления об уходе.
– А мне можно взглянуть на эти снимки? Ведь вы же не маленькая и прекрасно понимаете, что после того, что произошло, вы – одна из подозреваемых… – Он нарочно сказал это, чтобы чуточку припугнуть Ларчикову и посмотреть, как отреагирует она на эти слова.
– Снимки? Пожалуйста… – Она покраснела и с готовностью достала из секретера, в котором действительно виднелась стопа конфетных коробок и красивые бутылки, голубой конверт со снимками.
Сделанные непрофессионально, явно случайные кадры действительно могли бы послужить компроматом против Ларчиковой, если бы не выражение ее лица на них: испуганное и злое одновременно. Но какова идея?! И, главное, зачем подобное понадобилось этим пацанам?
– Может, они хотели отомстить вам за что-то? Не могут же ученики ни с того ни с сего подшутить так жестоко? Разве они не понимали, что может последовать за этими снимками? Татьяна Николаевна, если вы хотите, чтобы я отыскал настоящего убийцу Льдова, мне необходимо выяснить, не было ли неприязненных отношений у вас с ним, и только после этого я смогу уже более спокойно вести расследование…
Крымов валял дурака, говоря ей это, поскольку у него не было ни малейших причин подозревать Ларчикову в убийстве ученика: перед тем как поехать к ней, он дождался результатов звонка Щукиной в морг, Чайкину, который производил вскрытие трупа Льдова, и узнал, что смерть парня наступила приблизительно в семнадцать часов пятого апреля, то есть в понедельник вечером, когда в школе было полно народу. В это время Ларчикова, как удалось ему выяснить из телефонного разговора с директрисой школы, находилась с остальными учителями в актовом зале, где проводилась репетиция концерта, посвященного выпускному вечеру. Ларчикова принимала в ней самое активное участие и никуда не отлучалась. Что же касается самоубийства Голубевой, то девочка выпила гремучую смесь – огромное количество фенобарбитала – около полуночи, тоже пятого апреля, что в принципе исключало возможность убийства: ведь в квартире находились родители девочки и никаких посторонних следов в ее спальне не обнаружили. Да и на стакане были лишь отпечатки пальчиков Наташи.
Другое дело, что Ларчикова могла нанять какого-нибудь подонка, чтобы тот за бутылку водки совершил это кровавое дело – примеров найма подобного рода киллеров-алкоголиков было в городе уже вполне достаточно. Оставалось только доказать причастность классной руководительницы к убийству своего ученика, а вот это как раз было бы делом не из легких. Но это лишь одна из многочисленных версий. Еще одна, причем самая приемлемая относительно этой школы, – наркотики. Среди старшеклассников наркомания была распространена настолько сильно, что во время рейдов милиции чаще всего попадались ученики именно этой, семьдесят шестой школы. И что бы ни говорила Вероника Льдова о том, что ее сын не нуждался в деньгах и что у него якобы все было, деньги никогда не бывают лишними, да и что такое для нее большие деньги – тоже вопрос, поскольку все, как известно, относительно. Она могла просто не знать об истинных запросах своего сына. Вадим мог вляпаться в историю с наркотиками, продать пусть даже и небольшую партию, а затем обмануть поставщика с оплатой. Обычная история. А то и вовсе придумать байку о том, что пакет с ценным порошочком у него украли или что-нибудь в этом роде. За это, как правило, и убивают. Но как доказать это? Остается одно – следить за Кравцовым.
– За что мне мстить ему? – плаксивым голосом простонала Ларчикова. – У меня с Вадиком были хорошие отношения, можете спросить у кого угодно. Да и с Витей тоже. Я же их знаю с пятого класса. Просто это переходный возраст, больше никакого объяснения я не нахожу.
– Может, мальчики были пьяными, когда ввалились в класс и начали вас снимать?
– Вполне возможно, потому что я от девочек слышала, что наши мальчики время от времени пьют на переменах пиво, а то и вино, а потом прямо-таки засыпают на уроках. Сами видите, в какое время мы живем…
– Я вижу, что вы от меня что-то скрываете… Но это – ваше право. Только если я пришел сегодня к вам с единственной целью – вычеркнуть вас из списка подозреваемых и тем самым сузить их круг, то теперь понимаю, что надеялся на это зря. И что все слухи, которыми полнится школа, не случайны.
– Да что вы такое говорите?! Вы подозреваете меня в убийстве Вадика? Но я не убивала его! За что? – На выпуклом, гладком, порозовевшем лбу Ларчиковой выступили капли пота: она занервничала и теперь суетливо озиралась по сторонам, словно в поисках поддержки. Но в комнате, да и в квартире, судя по всему, у нее вообще не было защитника, и Крымов даже подумал, что и это тоже неспроста. Что за стройной и соблазнительной Ларчиковой скрывается некая тайна, которой наверняка владел Вадик Льдов. Эта мысль пришла неожиданно и заслонила собой все остальное. А что, если Льдов шантажировал Ларчикову? Крымов поймал себя на том, что, будь классная руководительница 9 «Б» не столь привлекательной, он бы ни за что не додумался до такого. Но Ларчикова… Да, безусловно, было в этой молодой женщине нечто такое, что заставляло думать о ней только как об объекте соблазнения со всеми вытекающими отсюда последствиями. Она была не замужем, вела, судя по всему, соответствующий ее положению свободный образ жизни, в котором имели место случайные связи. Они и могли послужить предметом сплетен и шантажа со стороны ее драгоценных учеников. Такая женщина – знающая себе цену и умеющая пользоваться своей сексуальностью, не могла бы довольствоваться скромным жалованьем школьной учительницы. И любой мужчина, без исключения, согласился бы на связь с ней – настолько она была хороша. И что дурного в том, что ее кто-то содержал, содержит или даже СОДЕРЖАТ?
Все эти мысли пришли Крымову одновременно с предположением несколько другого характера. Что такое школа? Если говорить о тех, кто учит, это в основном женский коллектив. А как там относятся к красивым женщинам, да еще отличающимся легкомысленным поведением? Их не очень-то любят и всячески стараются выжить, чтобы не видеть каждый день перед собой кого-то, кто превосходит вас. А тут еще эти снимки… Что, если сама директриса дала задание Льдову и Кравцову спровоцировать Ларчикову?
Крымов замотал головой: он явно перефантазировал.
– Татьяна Николаевна, может быть, ваш муж как-то связан делами с отцом Вадика Льдова?
– Муж? Но я не замужем… – пожала плечами Ларчикова. – Разве вы, человек, каждый день сталкивающийся с людьми и работающий на интуиции, еще не поняли, что я живу одна? Да это видно невооруженным глазом! Какой же вы психолог, когда…
– Но вы могли быть разведены… – не дал ей договорить Крымов. – Разве нет?
– Тоже верно…
Крымов посмотрел на часы: Надя уже давно ждет его в агентстве, чтобы поехать домой. Что же такое с ним происходит, отчего ему не хочется уходить из этой комнаты, от этой женщины, с которой он мог бы…
Он, слегка привстав, схватил ее грубо и властно, словно она уже давно принадлежала ему, за руку и, притянув к себе, усадил на колени. Она не сопротивлялась, однако ее лицо оставалось серьезным. «Примерно так же, наверное, вели себя и другие мужчины, – подумал он, – которые бывали здесь и которых она угощала чаем или коньяком. Она примагничивала к себе и без того наэлектризованную мужскую плоть, заставляя мужиков чувствовать себя животными, целиком и полностью зависящими от инстинктов. Ларчикова. Да кто ее вообще пустил в школу? Разве таких женщин можно подпускать к подросткам? Ее кожа – нежная, прохладная и шелковистая – соткана из порока, а голова набита фотографиями обнаженных мужчин. Нимфоманка, вот кто она, эта Ларчикова. А он, Крымов, последняя сволочь, только и умеющая, что раздевать женщин, обнимать их податливые и жаждущие уверенного хозяйского прикосновения тела и находить в них временные и уютные пристанища своей мужской сущности…»
Внутри Ларчикова оказалась так же хороша, как снаружи, вот только слишком горяча…
– У тебя нет температуры? – спросил он, чувствуя, как вплавляется в нее и не может остановиться, чтобы вернуться в оболочку того Крымова, которого они придумали вместе с Надей Щукиной.
Щукина… Как же она ошиблась в нем, как просчиталась… Бедная Надя.
– Вас как зовут-то?
– Сергей.
– Понятно, а то я все Зверев да Зверев…
Они стояли на крыльце и смотрели, как из подъезда выносят носилки сначала с телом девушки в черном, а затем и раненой, еще не пришедшей в сознание Ларисы Белотеловой. Следом в облаке дыма показался Корнилов – он яростно курил и кого-то искал глазами. Наконец, увидев Земцову, махнул рукой и направился к ней.
– Везде успеваешь, Земцова… Ты-то здесь как оказалась?
– Так мы и вызвали милицию и «Скорую»… У меня дело было к ней, я пришла, предварительно, кстати, позвонив, но, как видите, немного опоздала… Не представляю, куда мог деться убийца, ведь мы были уже у подъезда, когда раздался этот ужасный крик…
– Так вы, стало быть, и есть единственные свидетели?
– Стало быть… Мне можно туда пройти?
– Можно, но только если ты мне расскажешь, что у тебя за дело было к этой дамочке… И кто она вообще такая?
Юля повернула голову, чтобы взглядом дать понять стоящему рядом с ней Звереву, что беседа со следователем прокуратуры будет конфиденциальной, но опоздала: он и сам, догадавшись, что может помешать, медленно шел по направлению к скамейке, расположенной в двух шагах от ворот.
– А это кто еще?
– Мой знакомый, он не имеет никакого отношения к Белотеловой. Это фамилия раненой женщины.
Корнилов записывал.
– Она приезжая, очень дешево купила эту квартиру. Ей это показалось подозрительным, вот она и пришла, чтобы мы выяснили, ЧИСТАЯ ли квартира, – отчаянно врала Юля, предпочитая пока не раскрывать все свои карты, чтобы не потерять Белотелову, ставшую теперь уже куда более интересной клиентку. – Знаете, как это бывает… Продали квартиру в спешке, а в ней либо прописаны военнослужащие, либо родственники, находящиеся на излечении в психушке…
– Об этом надо было думать раньше… Но я понял, что ее задели случайно. Целились-то в голову той, что с хвостом…
– Эта девушка – агент по недвижимости, я успела переброситься с ней парой слов за несколько часов до того, как все это произошло… Она, кстати, подтвердила, что недавно ее опередил другой риэлтор, которому удалось очень дешево продать квартиру номер два, как раз ту, в которой живет Белотелова. Я думаю, что надо начать поиски преступника именно с той риэлторской фирмы, которая занималась этой квартирой, а конкретно – найти Сашу, агента…
– Юлечка, да ты просто клад! Ты, кажется, хотела подняться в квартиру? Пойди посмотри, а потом позвонишь мне вечерком, хорошо? Будем работать вместе.
– А что там с Льдовым и Голубевой?
– Вот позвонишь мне, тогда и поговорим, а лучше – приезжай сама. Интересные вещи вырисовываются… Привет Крымову и всем остальным…
Юля поднялась в квартиру и обнаружила работающих там экспертов – Зыкова и Емельянова. Увидев ее, они поздоровались.
– Он ушел через окно… – сказал толстячок Костя Зыков, ползающий по полу с кисточкой в руке и пыхтящий от непомерных для него усилий. – Смотри, следы мужских башмаков видны невооруженным глазом, и ведут они прямехонько к окну, а вот и на подоконнике грязь… Очень удобное расположение окна – можно спрыгнуть прямо на крышу башни, оттуда на крышу гаража и… в машину. Надо проследить весь его путь до дороги, а уж там – как повезет.
– Что-то, мальчики, я не пойму: если преступник решил убить девушку, агента по недвижимости, то как он оказался в квартире Белотеловой? Ведь за несколько минут до убийства здесь точно никого не было, потому что я звонила сюда и договаривалась с нею о встрече. Значит, буквально в считанные минуты убийца спустился, предположим, с чердака, где прятался все это время, выбирая удачный, на его взгляд, момент для нападения, после чего либо позвонил Белотеловой зачем-то и выстрелил в обеих, что маловероятно, либо выстрелил в агента и хотел было уже сбежать вниз, но, заслышав наши шаги и голоса, позвонил Белотеловой в дверь (или она сама открыла ее из любопытства, что тоже маловероятно, – женщина, услышав выстрел, не станет открывать двери)… Словом, он каким-то образом оказался в квартире и выстрелил в Белотелову… Экспертиза покажет, в кого из них стреляли в первую очередь… А где, кстати, Чайкин? Что-то я его нигде не видела.
– Я здесь. – Леша Чайкин, бледный, вышел из туалета с виноватым видом. – По-моему, меня тоже пора вскрывать… Привет, Земцова!
– У тебя проблемы?
– Как и у всякого нормального человека. Кажется, я опоздал и они уже уехали? – Он имел в виду машину «Скорой помощи», которая могла бы доставить его вместе с телом несчастной девушки в морг.
– Что ты можешь сказать?
– А то, что все люди сволочи, раз позволяют себе убивать друг друга. Молодая баба вошла в подъезд, и ее укокошили выстрелом в упор. За что, спрашивается?
– Леша, по-моему, ты должен задавать себе другие вопросы… – подал голос Зыкин, продолжавший корпеть над отпечатками мужских башмаков. – И вообще, чем это тебя таким накормили, что на тебе лица нет?
– Главное, чтобы на человеке была одежда, Зыкин, и не учите ученого… А вообще, ребятки, по-моему, меня хотели отравить. Вот только кто? Это вопрос.
– Щукина, – хохотнул молчавший до этого Емельянов, с лупой рассматривающий что-то на косяке двери. – Не пойму – не то кровь, не то помада. Что-то красное и жидкое…
– Варенье, наверное, – подсказала Юля, – или клубника. Скорее всего именно клубника, потому что пахнет ею…
Она прошла на кухню и, увидев стоящее на подоконнике блюдо со свежей клубникой, поняла, что не ошиблась.
– А что, если ее просто хотели ограбить? – спросила она сама себя вслух, поскольку состоятельность Белотеловой прямо-таки бросалась в глаза. Начиная с самих роскошных апартаментов и кончая свежей (апрельской!) клубникой, которую хозяйка приготовила именно для нее. А почему бы и не угостить частного детектива витаминчиками в период авитаминоза?
– Где она работает? – Леша Чайкин вошел на кухню следом на Юлей.
– В парикмахерской, представь себе. Ты вот, Леша, возишься по уши в дерьме (извини меня, пожалуйста), чтобы прокормиться и прикрыть дыры на штанах, – вдруг разошлась не на шутку Юля, – а эта Лариса Белотелова (обрати, кстати, внимание на фамилию! Может, действительно судьба человека во многом зависит от имени и фамилии?!) стрижет ногти, а заодно и купоны…
– Какие еще купоны? – не понял Чайкин, воровато оглядываясь и запуская руку в гору клубники. – Все равно ж пропадет…
– Чертовщина какая-то… Ну что, Земцова, пошли по домам?
– Я не могу, у меня здесь еще дела… Послушай, Чайкин, ты хороший парень, умный, все понимаешь. Мне надо бы остаться здесь, в этой квартире, на ночь. Позарез. Если ты пообещаешь, что будешь молчать, я тебе кое-что объясню…
– Да брось ты, Земцова, говори, что надо делать, и будь спокойна… Хочешь, чтобы я отвлек ребят и сделал вид, что ты ушла?
– Ты – умница.
– Знаю, да только никто меня не любит.
– Но это еще не все.
– Хочешь передать своему дружку весточку: мол, не жди меня и езжай своей дорогой?
– Правильно! Он и отвезет тебя, куда попросишь.
Она достала блокнот, написала Звереву записку, чтобы он перезвонил ей в девять вечера по номеру Белотеловой для того лишь, чтобы не получилось так, что она останется на ночь в квартире, наполненной призраками, одна и никто об этом не будет знать. После чего вырвала листок, сложила записку и отдала ее Чайкину:
– Ну что, с богом?
– С богом. Прячься.
Юля зашла за высокий холодильник и затаилась там.
Она слышала, как хлопнула входная дверь, затем голос Чайкина оповестил всех о том, что «Земцова поехала к Корнилову – хлеб отбирать»… Она усмехнулась: еще неизвестно, кто у кого хлеб отбирает.
Глава 4
На столе Корнилова лежал коричневый толстый конверт. В нем находилось заключение судебного медика Чайкина, которого все почему-то называли «патологом». Но ведь «патологи», или, если правильнее, патологоанатомы, вскрывают, как правило, людей, умерших естественной смертью. А разве смерть в четырнадцать лет может быть ЕСТЕСТВЕННОЙ?
Заключение по результатам вскрытия трупа Голубевой было более чем интересным. Оно было шокирующим и заставляющим уже иначе воспринимать семью Голубевых, да и все общество в целом.
Рядом с этим конвертом лежал аккуратный тетрадный листочек с характеристикой ученицы 9 «Б» Голубевой Наташи, из которой выходило, что она просто-таки пай-девочка. Так чему же верить: заключению или школьной характеристике?
Если исходить из медицинского заключения, девочка жила интенсивной сексуальной жизнью: состояние повреждения ее половых органов свидетельствовало о том, что ученица девятого класса прошла, что называется, огонь и воду, прежде чем решилась отправиться на тот свет. Так, к примеру, результаты вскрытия показали, что вечером пятого апреля Голубева была в контакте с несколькими мужчинами, о чем свидетельствует наличие спермы двух (!) разных антигенов, что говорит о близости потерпевшей по меньшей мере с двумя мужчинами. В крови погибшей девушки обнаружен алкоголь и наркотическое вещество…
Но самым трагическим, на взгляд Корнилова, являлось то обстоятельство, что у Наташи Голубевой была трехмесячная беременность!
В дверь постучали, это пришла Людмила Борисовна Голубева. Во всем черном, с газовым шарфиком на голове, едва прикрывавшем густые каштановые волосы, она показалась Корнилову невероятно красивой. Он не мог понять, как женщина с таким одухотворенным лицом могла допустить, чтобы на ее глазах выросло морально ущербное существо, каким предстала перед его искушенным взором ее покойная дочь. Где были глаза матери? Мозги? Куда смотрел отец? И что за обстановка была в семье, в которой на ребенка совсем не обращали внимания?! Если Наташа курила, то от нее за версту должно было пахнуть табаком, если нюхала кокаин или увлекалась травкой, то это было бы заметно по ее поведению. Когда она возвращалась после своих интимных свиданий домой, неужели мать ни разу не поинтересовалась, где была ее дочь, чем занималась и в обществе кого проводила время?
– Вы хорошо держитесь, – сказал Корнилов и протянул посетительнице пепельницу, потому что первое, что сделала Голубева-старшая, едва переступив порог кабинета следователя прокуратуры, это достала из кармана жакета красивый серебряный портсигар и закурила.
– А что мне еще остается делать? – осипшим от слез и волнений голосом произнесла она и посмотрела на Корнилова в упор взглядом уставшего и разочаровавшегося во всем человека. Так, наверное, смотрят перед тем, как пойти на казнь или добровольно принять смерть. Может, и у ее дочери был точно такой же взгляд, когда она поднялась поздно ночью с постели, насыпала в стакан таблетки, раздавила их на дне ручкой или карандашом, залила водой и, последний раз взглянув на окно или, предположим, фотографию Льдова (а почему бы и нет?), выпила ВСЕ ДО ДНА… Боже, как же было страшно этой молодой еще женщине увидеть на постели заледеневшее мертвое тело единственной дочери!
– Вы хорошо знали свою дочь?
– Знала? А разве можно знать до конца ДРУГОГО человека? Что-то знала, а что-то нет… А почему вы задаете мне этот вопрос?
– Как вам известно, нами возбуждено уголовное дело. Наша цель – выяснить, кто довел вашу девочку до самоубийства. Вот по этому поводу мы вас и пригласили.
– Наташу уже не вернуть…
– Я понимаю, но тем не менее. Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос. Какие у вас отношения в семье?
– Вы имеете в виду наши отношения с мужем?
– Да.
– Обычные. Но уж если быть до конца откровенной, то у меня с мужем нет НИКАКИХ отношений. И давно. Но не понимаю, какая связь может быть между этим и гибелью Наташи?
– Самая прямая.
– Я никогда не любила мужа, но внешне старалась этого не выказывать. Он – слабый, хотя и амбициозный человек, трус, хотя добрый… С ним можно жить, но если только редко видеть, потому что выносить его в больших дозах просто невозможно. Вы не психоаналитик и поэтому не пытайтесь найти в наших отношениях причину, заставившую Наташу уйти из жизни. Не надо вешать нам на шею этот груз. Это нечестно. Она ушла из жизни совсем по другой причине.
– По какой же?
– Думаю, что из-за любви. Я сначала не хотела вам показывать ее записку и эту акварель, но утром, после вашего звонка, я вдруг поняла, что вам захочется крови, а потому решила защититься (да простит меня Натали)… – С этими словами Людмила Борисовна достала из сумочки сложенный вчетверо плотный листок бумаги, развернув который Виктор Львович увидел совершенно очаровательную, прозрачную акварель, детскую и вместе с тем зрелую, точно и ясно выражающую чувства девочки-подростка, страдающей от одиночества. На рисунке был изображен мост, на нем два человечка – он и она; парень и девушка; ярко-оранжевый свитер парня выдавал в нем Вадика Льдова, тоненький силуэт девушки – Наташу Голубеву; по небу плыли голубые нежные облака, подсвеченные солнцем, а под мостом чернела вода… Черная вода – символ одиночества.
– На ней розовая кофта, у нее есть такая?
– Нет, но это ни о чем не говорит. Разве что о нежности, которую она испытывала к этому мальчику. Про покойников плохо не говорят, но Вадик был распущенным парнем, которому было позволено все… Родители его практически не воспитывали, он был предоставлен сам себе. У него всегда были деньги, поэтому за ним вечно тащился хвост прихлебателей, вассалов, слуг, рабов… Он делал с ними что хотел – заставлял прислуживать ему, оказывать мелкие услуги, выполнять за него домашние задания и чуть ли не башмаки чистить… А за это он давал мальчишкам деньги, покупал сигареты, пиво…
– Как вы его…
– Просто я искренна с вами, вот и все.
– А наркотики? Вы не слышали, чтобы Льдов принимал наркотики или продавал их?
– Врать не стану, ничего такого не слышала. Да и как можно было это услышать, если за такое дают сроки… Если даже он и продавал их – с него станется. Я не думаю, что деньги, которыми он бравировал при каждом удобном случае, доставались ему лишь от родителей. Он был гибким парнем (в плохом, конечно, смысле), а потому был способен ради достижения своих целей на все…
– Да вы просто ненавидели его?
– Это я тоже предусмотрела. Нет, я не убивала Вадима Льдова, и, когда бы ни произошло убийство, я была дома – мы с мужем проанализировали все мое время, начиная с четвертого апреля и кончая днем похорон… Даже если я и отлучалась, то у меня имеются свидетели на каждый час, каждую минуту, причем все это – люди незнакомые, случайные… В поликлинике, например… В магазине – у меня остались и чеки.
– Но вы могли избавиться от него ЧУЖИМИ РУКАМИ… Ведь, признайтесь, вы мечтали о том, чтобы он исчез из жизни вашей дочери…
– Я мать, и я действительно об этом мечтала… Думаете, легко мне было, когда я узнала, в какого монстра влюбилась моя Натали? Как вы думаете, была я рада всему этому?
– А кроме Вадима, у Наташи был еще какой-нибудь парень? – Корнилов решил немного отвлечь Голубеву от Льдова.
– Да нет, не слышала. От нее, во всяком случае… У них дружный класс, они часто собираются, слушают музыку. Однажды почти весь их класс съездил в Москву, на экскурсию… Их классная руководительница тоже мне нравится, такая деятельная, всегда горой за своих учеников. Ларчикова Татьяна Николаевна. А вы, кстати, не слышали, какую шутку они ей устроили?
И Людмила Борисовна, пытаясь убедить Корнилова в том, что это смешно, рассказала историю с фотографиями голого Льдова и падающей со стула Ларчиковой.
– Не знаю, как вы, а мне это не показалось смешным. Вы нервничаете, это понятно, но у меня создается ощущение, что в своей прошлой жизни вы были СТРАУСОМ, – горестно вздохнул Корнилов.
– Что? Что вы сказали? Каким еще страусом?
– А тем самым, который прячет голову в песок. Вы и сейчас ее зарыли очень глубоко, даже не видно… – Корнилов встал и, разнервничавшись, закурил, забыв предложить сигарету ошарашенной его словами Голубевой. – Что смешного вы нашли в том, что двое наверняка подвыпивших или обкуренных девятиклассника голышом вломились в класс, где в это время находилась их молоденькая классная руководительница (причем одним из них был именно Льдов, царство ему небесное!), и стали приставать к ней, лапать и, одновременно, снимать. Вы что, не понимаете, что здесь не может быть ничего смешного?! Выпили, покуражились, сломали карьеру Ларчиковой, а теперь Льдов – убит, причем жестоко, топором… А вы еще пытаетесь меня убедить в том, что здесь есть доля юмора. А почти одновременно с мальчишкой, так нахально поиздевавшимся над своей «классной», умирает ваша собственная дочь, приняв лошадиную дозу снотворного! Как вы думаете, здесь напрашивается связь или же я вызвал вас, чтобы послушать, как вы ненавидели Льдова, и принять все доводы, касающиеся вашего, как вы считаете, железного алиби? Нет уж, голубушка, не для этого я пригласил вас к себе. И если во время похорон я не смел подойти к вам, поскольку понимал ваше состояние, то теперь (можете жаловаться на меня кому угодно, я даже вам сам дам ручку и бумагу!) мне предстоит сказать вам нечто из ряда вон… Это вы убили свою дочь!
Корнилов замолчал, чувствуя, что перегнул палку и что, вероятно, видит эти стены в последний раз. Его уволят по жалобе Голубевой; она не станет молчать и бездействовать, раз предоставляется возможность направить куда-то свою мстительную, холодную и осознанную энергию; ей надо оправдаться перед собой и своим мужем…
Пока он думал об этом, его глаза следили за выражением ее лица. Женщина явно недоумевала. Она никак не могла взять в толк, о чем, собственно, идет речь.
– Потрудитесь объяснить… – произнесла она с трудом, давя в себе рыдания. Похоже, она только сейчас начала осознавать, какое тяжкое обвинение предъявил ей только что следователь прокуратуры.
– Я спросил вас, встречалась ли ваша дочь с кем-нибудь кроме Льдова…
– Но она с ним не встречалась! Он совершенно не обращал на нее внимания! Разве вы не поняли, что это-то как раз и послужило причиной ее смерти?! – почти вскричала она, поднимаясь со стула и хватая со стола зажигалку Корнилова, в то время как ее собственная была зажата у нее в левой руке.
– Тогда вы тем более виноваты, что ничего, совершенно ничего не знали о своей дочери. Хотите взглянуть на материалы вскрытия?
В маленькой тесной квартирке Иоффе собралось девять одноклассников и одноклассниц Вадима Льдова: Лена Тараскина, Оля Драницына, Валя Турусова, Тома Перепелкина, Катя Синельникова, Жанна Сенина, Витя Кравцов, Женя Горкин и Максим Олеференко.
– Ты запер дверь? – спросил Кравцов, обращаясь к Жене Горкину, курносому молчаливому пареньку, открывая заученными движениями одну бутылку за другой и ставя их на накрытый по случаю этих импровизированных поминок стол, на котором, помимо пива, было несколько банок с мясными и рыбными консервами, гора сверкающих цветных пакетиков с чипсами, нарезанный ломтиками ржаной хлеб и раскрытая картонная коробка с копченой мойвой.
– Да запер, не боись… – отозвался Женя, жадно присасываясь к горлышку пивной бутылки и отпивая его большими глотками, да так громко и аппетитно, что за бутылками потянулись и все остальные.
– Уж не знаю, что говорят в таких случаях, – произнес Кравцов, чувствуя, что все присутствующие теперь вынуждены воспринимать его как преемника покойного лидера Льдова, а потому и слушаться его во всем и что он теперь должен хотя бы в чем-то повторять поведение своего предшественника, чтобы походить на него и не дай бог не упустить момент, когда появилась возможность занять его опустевший трон. А сделать это можно только силой и напором, воспользовавшись безвластием, разбродом, чтобы, подавив чужую волю, навязать всем свою. Во всяком случае, Виктор, представив себе на мгновение, как бы, оказавшись сейчас на его месте, вел себя Льдов, продолжил уже с большей уверенностью, словно ощущая, как внутренняя сила Вадима переходит в него и наполняет и без того прочно заселенное мыслями и чувствами Вадима его собственное, кравцовское «я». – Пусть будет ему земля пухом, и царство ему небесное!
Вадим любил торжественность в речах, и чудовищный контраст между его пристрастием к пышности церемоний и простоте и грубости всего остального, что составляло их групповые забавы, заставлял сердце биться сильнее, чем от опия. Вот и сейчас от панихидных речей он запросто перешел бы к щекочущим нервы фактам, доставляющим небывалое удовольствие одним и страх другим. Но теперь, при Викторе Кравцове, в их компании произойдут перемены, пусть не такие резкие, как хотелось бы ему, новому лидеру, но все же достаточно радикальные. Жени Горкина здесь не будет вовсе: он, Кравцов, так решил, и этого вполне достаточно, чтобы другие его поддержали и, главное, ПОДЧИНИЛИСЬ. Горкин сбежал, когда они решили развлечься с девчонкой из интерната, с которой Тома Перепелкина перед этим выясняла отношения. Есть даже подозрение, что именно Горкин и насвистел тогда Ларчиковой, где они и чем занимаются, и теперь «класснуха», которая прикатила к посадкам ночью и все увидела своими глазами, вздумала шантажировать этим девчонок. А раз так, пусть господин Горкин отвечает за свои поступки и расплачивается либо выходом из компании, либо платит наличными (чего, кстати, никогда не практиковал Вадим, который штрафовал исключительно «натурой»). Пусть это будет нововведением. А что, деньги еще никогда и никому не помешали. Кроме того, это послужит уроком для остальных – чтобы неповадно было предавать своих.
– А о Голубевой ты тоже будешь держать речь? – спросила, облизывая от пива губы, Валя Турусова. – Мы что сюда, на поминки пришли?
Голос ее, высокий и дрожащий от волнения, звучал громко и вызывающе. Никто ничего не понял, однако Жанна Сенина, бросив вопросительный взгляд в сторону Тамары Перепелкиной, которая выглядела сегодня особенно элегантно в новом облегающем платье из красной эластичной ткани и явно пришла сюда не для траурных церемоний, осадила Валю, удивив всех присутствующих:
– Не на поминки, конечно, но не вспомнить про Наташу нельзя… Ведь на ее месте могла бы оказаться любая из нас…
– В смысле? – округлила глаза Валя и обвела удивленным взглядом всех сидящих за столом. – О чем это она?
– Она сдавала анализы, я сама провожала ее в платную поликлинику, прождала внизу, возле регистратуры – почти час, а она так и не вышла… Ну я и ушла, а буквально через полчаса встречаю ее – прикиньте! – в магазине – она спокойненько покупает себе сигареты. Выскользнула, оказывается, из больницы через другой выход, где флюорография, чтобы меня не видеть… Спрашивается, зачем же было звать меня с собой за компанию, чтобы потом от меня же и сбежать?..
– Думаю, у нее были плохие анализы, – перебила ее Тамара и вдруг достала откуда-то снизу, наверное, из сумки, стоящей на полу, бутылку водки. Раздался общий радостно-удивленный возглас, как будто анализы Голубевой уже никого не интересовали. – Вы что, ошалели? Не понимаете, о каких анализах идет речь?
Кравцов, под которым Перепелкина уже одним своим уверенным и не терпящим возражения тоном сильно покачнула кресло его, как ему казалось, растущего прямо на глазах авторитета, почувствовал, что волосы на его голове зашевелились. Он хоть и плохо помнил тот вечер четвертого апреля, когда все они – и Голубева и Льдов – были еще живы и здоровы и сидели, вернее, лежали вот здесь, на этом самом продавленном диване и курили длинные коричневые палочки, которые принесла для них Тараскина, но уж то, что Наташка досталась им обоим, почему-то в памяти засело крепко. Быть может, потому, что он тогда словно взбесился, ему почему-то захотелось сделать Наташке больно, и он сделал ей больно, она застонала, а он закрыл ей рот ладонью, а потом держал ее, лицом вниз, пока Льдов…
Он очнулся, со лба его катился холодный пот. Если сейчас он спросит о СПИДе и окажется, что речь идет совсем о других анализах, он сядет в калошу, иными словами, на глазах у всех распишется в своей неинформированности. Все будет выглядеть по-идиотски. А этого нельзя допустить. Надо выждать время, пока кто-нибудь не проговорится, не скажет слово, от которого, быть может, теперь зависит жизнь самого Кравцова.
– Она что, залетела, что ли? – кроткое розовощекое лицо красивой Олечки Драницыной повернулось к Тамаре. – Что вы все ходите вокруг да около?
Она спасла его, эта спокойная и умная Драницына, с которой можно иметь любое дело и быть уверенным в том, что тебя не подставят. Побольше бы таких девчонок. Без комплексов.
– Да-а, говорят тебе… – выпалила, словно выдала чужую тайну, Жанна Сенина.
– Подумаешь… Выпить-то за нее, конечно, тоже надо, но Вадима мне почему-то жалко больше. Я вот смотрю на вас, на ваши кислые рожи и понять не могу, чего вы все ждете? Не наливаете? Кого ты, Кравцов, из себя строишь?
Теперь уже удивилась Тамара, у которой бразды правления этой маленькой сволочной компании выскользнули из рук так же стремительно, как и оказались там, – все теперь смотрели на Олечку Драницыну, уверенно наливающую водку в граненые стаканы, заботливо и молчаливо поставленные перед каждым Максимом Олеференко. Твердость ее голоса заставила закрыть рот даже Виктора, который только что собирался произнести тост.
– Вы пейте, – между тем продолжала Оля, ни на кого не глядя и потроша пачку с чипсами. Опустив внутрь блестящего пакета пальцы, она достала хрустящие жирные и красные от перца аппетитные кругляши и отправила их в рот. – А я лучше поем… Мне некогда, у меня дома дела, матери надо помочь…
– Вообще-то мы никого не держим. – Жанна Сенина развела руками и посмотрела с опаской на Перепелкину: одобряет ли та ее реплику и, главное, позицию в отношении Драницыной.
Но Перепелкина даже не взглянула на свою «шестерку», она просто залпом, не чокаясь, выпила водку и закусила хлебом. За ней последовали и остальные.
Спустя полчаса, когда была выпита и вторая бутылка водки, Катюша Синельникова, которая подошла к окну, чтобы продемонстрировать Кравцову (который почему-то весь вечер не смотрел на нее, а просто-таки пожирал глазами Драницыну) свою кожаную короткую юбочку, а заодно и стройные ножки, вдруг сказала:
– Смотрите, а наши придурки в футбол гоняют…
Она говорила о своих одноклассниках, которые, в отличие от нее и всех тех, кто считал себя элитой класса, «белой костью» и сидел сейчас за круглым столом старика Иоффе, жили в повиновении у своих родителей, отбывали свое «золотое» детство в невеселом окружении таких же пресных и неинтересных школьников, как и они сами. Музыкальная школа, лыжи, какие-то курсы, репетиторы, футбол, художественная студия, легкая атлетика, бассейн, занятия, английский, экзамены – ее воротило от этих слов, и это сближало Синельникову с теми, кто думал так же, как она. «Жизнь прекрасна только с теми, кто тебя понимает» – так говорил Вадик Льдов, которого уже нет и никогда не будет, а ведь это он первый пригласил ее сюда и впервые сделал с ней то, что она хотела, чтобы с ней сделали. И что плохого в том, что она взрослее своих одноклассниц, которым ничего не надо. Каждый человек индивидуален, и физическая сторона его жизни не должна тревожить общественное мнение. Другое дело, что эта же самая физическая сторона превращает подчас жизнь в тяжкое испытание, когда мужчина (а в их компании не было мальчиков и девочек, все успели сблизиться и повзрослеть настолько, насколько это было возможно в состоянии наркотического опьянения, да и алкогольного, впрочем, тоже), которого ты, как тебе кажется, любишь, уходит в маленькую комнату, чтобы заняться сексом С ДРУГОЙ… Как вытерпеть это? Как сделать, чтобы Кравцов пошел сегодня именно с ней, а не с Драницыной, с которой он не сводит глаз? Она не хотела быть третьей – слишком уж унизительная роль, ведь тогда он достанется ей уже мокрый от пота и уставший, и ему нужно будет только разрядиться и рухнуть на нее, как на мягкий, душистый тюфяк… А Катя слишком любила себя, чтобы постоянно довольствоваться этой ролью. Она не понимала, ЧТО они все находили в этой Драницыной…
Глядя, как ее одноклассники гоняют по светло-зеленому апрельскому полю мяч, она вдруг решилась уйти, как это сделали недавно Лена Тараскина, которую сильно тошнило от водки, и Валя Турусова, которую ждал ее художник. Катя не хотела, чтобы ее посадил к себе на колени бритоголовый и пахнущий потом Горкин или чтобы ей под юбку полез толстый и тяжелый Олеференко. Не для того она полтора часа провела в ванной комнате, приводя себя в порядок, чтобы ее трогали грязные лапы этих ублюдков, этих пьяных и грубых парней. Вот Кравцов – это другое дело.
– Ты куда? – услышала она, как ее окликнул Горкин, и не успела Катя подойти к двери, как он, приподнявшись со стула, на котором сидел уже вместе с Жанной Сениной на коленях, схватил ее за руку и притянул к себе. – Ты куда, Синельникова? У нас еще водка есть, не спеши. Туда, куда ты собралась, ты всегда успеешь… Что, в футбол поиграть захотелось?
Жанна спрыгнула с его колен и быстрым шагом направилась к Максиму Олеференко, который знаком приглашал ее к себе. Он сидел возле противоположной стены в глубоком кресле, показывая взглядом пьяненькой Жанне, которой никак не удавалось пересечь комнату, чтобы на кого-нибудь не наткнуться, что надо делать. Усмехнувшись, она подошла к нему и села перед ним на корточки, но ноги не выдержали, подкосились, и она плавно опустилась на колени. Наклонив голову, Жанна вздохнула и хотела было что-то сказать, как почувствовала, что Максим больно схватил ее за волосы и потянул вниз…
– Работай, работай…
Кравцов, обнимавший за талию сидящую рядом Тамару Перепелкину, которая ничего не ела, много курила, а потому опьянела больше других, продолжал смотреть на Олю Драницыну, поедающую с равнодушным видом хлебные темные катыши. Она тоже опьянела, но сидела за столом с отсутствующим видом и думала о чем-то своем. Она привыкла к этой обстановке и чувствовала себя здесь, в этой задымленной, прокуренной квартире, как рыба в воде. Она вспоминала весь сегодняшний день, начиная с того момента, как ей позвонил дядя Миша и пригласил к себе. Рядом с ним она чувствовала себя уверенно, он позволял ей все, о чем бы она его ни попросила, даже самые невероятные вещи… У них была такая игра: он разрешает ЕЙ делать все, что ей вздумается, а она – ЕМУ. Но если у нее фантазий было куда больше и связаны они были в основном с материальными ценностями (то ей захочется, чтобы он подарил ей морскую раковину, стоящую у него на зеркальной полке, то чтобы отдал ей его длинный и толстый синий свитер с желтыми оленями, то она пожелает съесть сразу все апельсины, которыми он и так угощал только ее, то она открыто попросит у него определенную и немалую, на ее взгляд, сумму, что бывало особенно часто…), то у дяди Миши фантазия была всегда одна, конкретная, и она поражала Олю своей простотой, как поражала реакция этого серьезного взрослого мужчины, который всегда казался ей каким-то необыкновенным и оригинальным, на ее наготу. Он словно превращался в другого человека, озадаченного одной-единственной, не дававшей ему покоя проблемой, суть которой сводилась исключительно к обладанию Олиным телом. Ему нравился сам процесс, и Оля очень хорошо это усвоила. Она уже давно выучила все, что доставляло ему наибольшее удовольствие, а потому в те встречи, когда ей особенно нужны были деньги, сама провоцировала своего взрослого друга, принимая его излюбленную позу, а то и вовсе хватая его своими нежными пальцами за пламенеющую плоть, приводила его, как животное, просящее у нее поесть, в ту комнату его большой квартиры, где было особенно темно и звучала заунывная хоровая музыка, которой сопровождались все их свидания… Здесь он мог позволить себе с ней все, что хотел, и даже больше. Но к этому «больше» он и готовил Олю почти две недели, показывая ей фотографию своего друга, с которым ей предстояло познакомиться и который, по словам дяди Миши, давно любил ее по одним только рассказам о ней…
…Она очнулась уже в постели. Виктор в нетерпении стаскивал с нее одежду, бормоча при этом ей что-то на ухо и производя резкие и грубые движения, словно он делал это впервые, после чего, все же войдя в нее, застонал от удовольствия и, вдруг обозвав ее самым последним словом, сказал, что с ней ему нравится больше, чем с другими. «Странные эти мужчины», – думала она, испытывая ставшие уже привычными, но все же еще не потерявшие своей остроты ощущения, в то время как подошедший к ней с другой стороны Олеференко взял ее за щеки своими большими липкими, провонявшими мойвой ладонями и, чуть приподняв за голову, чтобы видеть ее полураскрытые влажные губы, придвинулся к ее лицу своей распаленной плотью…
Тамара Перепелкина, лежа на диване в гостиной, повернув голову, наблюдала за тем, что проделывают с Олей Драницыной Виктор и Максим. Возбуждаясь от этого зрелища все больше и больше, чувствуя на своем теле тяжесть мужского тела, она представляла себя сейчас, конечно, не с Горкиным, который, двигаясь ритмично и с силой, дышал ей прямо в лицо жарким пивным духом, а с другом отца, высоким солидным брюнетом, фамилии и имени которого она еще не знала…
И никто из них так и не вспомнил больше в тот вечер ни о Вадиме Льдове, ни тем более о Наташе Голубевой. Жизнь продолжалась и требовала новых услад.
Крымов вышел из квартиры Ларчиковой с трофеем – пачкой фотографий, сделанных Льдовым и Кравцовым.
Он старался не думать о том, ЧТО произошло между ним и классной руководительницей, и о том, как теперь он взглянет в глаза Нади. Просто посмотрит, улыбнется и спросит, не готово ли свадебное платье, которое они заказали у Аллы Францевны Миллер. И Надя тут же превратится в восковую куклу – потеплеет, размягчится и потечет…
В машине он снова пересмотрел все фотографии, и две из двенадцати показались ему странными, непохожими на остальные. Качество снимков оставляло желать лучшего, некоторые фрагменты изображения были смазаны, и все же… Поскольку печать везде была цветная, при более внимательном рассмотрении нельзя было не заметить, что на десяти снимках у Ларчиковой ДРУГОЙ ОТТЕНОК ВОЛОС, более светлый. Кроме того, фоном двух снимков служит не школьная доска с краем портрета Толстого, а фрагмент натюрморта с ромашками. Спрашивается, и где же теперь искать этот натюрморт? Вот это ребус в духе Земцовой.
Вспомнив о ней, Крымов тотчас достал телефон и набрал ее номер.
– Да, слушаю… – Голос нежный, с придыханием.
– Здравствуй, Юлечка Земцова, где ты, моя радость?
– Крымов, только тебя мне сейчас и не хватало с твоими шуточками и хорошим настроением. Хочешь, я его быстренько испорчу?
– Что, Надя вернулась к Чайкину?
– Нет, хуже: на Белотелову, ту самую клиентку, которая приходила к нам сегодня утром и оставила аванс, – вспомнил? – на нее совершено покушение, ее ранили.
– Это та, у которой не все дома и… кровавые брызги на зеркалах?
– Да.
– Ничего себе. Ну и что дальше? Где она?
– Ее увезли в больницу… – И Юля вкраце рассказала ему о том, что произошло на улице Некрасова в доме номер шестнадцать, за исключением обстоятельств, которые были связаны с Сергеем Зверевым. Зачем злить ревнивого собственника и эгоиста Крымова, если можно обойтись и без такого рода подробностей?
– Надо срочно выяснить имя этой агентши…
– Что вы говорите? Надо выяснить не только ее имя и личность, но и ее возможную связь с парнем-агентом по имени Саша, который занимался продажей квартиры Белотеловой. Чувствую, мы наткнулись на интереснейшее дело. Во всяком случае, мне так кажется, тем более что я сейчас как раз нахожусь именно в ЭТОЙ, «нехорошей», зараженной полтергейстом квартире в полном одиночестве и вижу перед собой зеркало с подсыхающими каплями крови…
– Если ее ранили, это может быть ЕЕ кровь?
Читать бесплатно другие книги:
