Колесница времени Степанова Татьяна
– Ну вот, инициативный комитет не стал реагировать на голышей. И это тоже оставьте.
– Но тут идет речь о подавлении инакомыслия. И в юные головы в ходе экскурсии закладывается идея…
– Сильная картина, висит в Третьяковке, а Суриков – великий русский художник, – сказал Дорф. – Раиса Павловна, я вам так скажу, – моя профессия – пиар и масс-медиа. Пропиарить можно что угодно, даже эту вот вашу идею. Но игра не стоит свеч. Много шума будет и – ничего.
– Вы так думаете, Герман? – Лопырева взглянула на часы – антикварные, в дубовом футляре, стоявшие в углу кабинета.
– Я в этом уверен. А вы что, куда-то торопитесь?
– Да нет, хотя так, какая-то усталость. – Раиса Павловна поднесла руку к глазам.
– Да, я сам как лимон выжатый, – кивнул Герман Дорф. – Я вообще-то страшная сова – у меня к вечеру как раз пик активности наступает. А тут что-то начал сдавать.
– Вы так молоды, вам ли это говорить, – Раиса Павловна откинулась на спинку кресла. – Ну так какой ваш окончательный совет?
– Забить.
– Забить?
– Такая организация, как ваш Инициативный комитет, не должна размениваться на всякие мелочи.
– Но работа с подрастающим поколением – это не мелочь.
– Ну а какие можно выдвинуть инициативы? Что, убрать «Утро стрелецкой казни» в запасники? Или не проводить со школьниками экскурсии в Третьяковке? Или не рассказывать о содержании и смысле картин?
– Не акцентировать…
– А они будут акцентировать. Вопреки. Вы что, предложите штрафы за это вводить, как вот предлагали штрафовать за употребление иностранных слов? Или в тюрьму сажать?
– Нет, но…
– Мой совет – все это положить под сукно, эту кляузу, – сказал Дорф.
Раиса Павловна Лопырева поджала тонкие губы. Потом снова глянула на часы в углу кабинета.
Герман Дорф вытянул ноги и рассматривал свои дорогие лоферы из кожи игуаны. На лице его была написана скука.
Раиса Павловна вздохнула и швырнула документ в мусорную корзину.
Глава 5
Марта
В пыльной и облезлой съемной однокомнатной квартире, расположенной на первом этаже хрущевки в районе метро «Динамо», жизнь била ключом.
Квартиру снимала Марта – женщина, уже не молодая, но весьма и весьма энергичная. Когда она появлялась в своей съемной квартире, то там все так и кипело – вещи летели в разные стороны, одежда падала на пол, в ванной, катастрофически лишенной ремонта, шумел душ.
Марта мылась в душе и напевала: ла-ла-ла…
У нее полностью отсутствовал слух, да и голоса не было, но это ее никогда не смущало.
Ла-ла-ла-ла…
А город пил коктейли пряные…
Виновата ли я…
Ай-яй, в глазах туман, кружится голова…
Ромашки спрятались, поникли лютики…
Лаванда, горная лаванда…
И еще десяток песенок, точнее отрывочных куплетов, потому что кто их, эти песни, до конца поет, кто знает все слова?
На полу, давно не метенном, жаждущем пылесоса и уборки, валялась одежда, нижнее белье.
Это словно помеченная тропа от входной двери к душу. Марта всегда раздевалась на ходу. Деловито пританцовывая.
Останавливалась на секунду возле зеркала в прихожей, шарила в косметичке, доставала разные губные помады и начинала красить рот – пробовать, какой цвет лучше, какой ярче.
Так и не выбрав, она шла в душ мыться. Смывала там, стирала помаду с губ, чтобы затем начать все сначала.
Вечер, вечер, вечер в квартире у метро «Динамо»…
Вечер ведь только начинался.
После душа Марта включала электрический чайник на крохотной грязной кухне, заваривала чай – покрепче. И ела шоколадные конфеты. Пусть от нее пахнет шоколадом и ванилью. Она ведь…
Да, она ведь – слааааааааа-ааад-кая женщина…
Страаааааа – аааааа-анннная женщина…
Эта женщина в окне…
Милая моя, солнышко лесное…
А ты такой холодный, как айсберг в океане…
Ты – морячка, я – моряк…
Сердце, тебе не хочется покоя…
После чая и конфет Марта открывала стоявший в комнате старый шкаф и начинала одеваться, прихорашиваться.
Дверь гардероба заслоняла ее и от комнаты, и от окна. Никого не было в квартире, но так уж повелось, так она привыкла.
Затем она отступала от шкафа и шла в прихожую смотреться в большое зеркало.
Крупная, с очень широкими боками и толстым задом, с тяжелой выпирающей грудью, – она была облачена в черную короткую комбинацию.
Возле зеркала, поставив ногу на маленькую скамейку, она начинала свой вечерний ритуал – надевание чулок.
Чулки всегда черные, иногда гладкие, иногда в сеточку.
Марта любовно и бережно доставала их из пакета, почти каждый раз новую пару. Встряхивала, потом засовывала внутрь руку, щупая и наслаждаясь фактурой.
Затем, кряхтя, потому что бока и грудь мешали, она наклонялась, ставила ногу на скамейку, просовывала ступню внутрь чулка и…
Ох, волшебный момент!
Нет, не нога скользила внутрь, это чулок скользил вверх по ноге, обтягивая широкую щиколотку и крепкую ляжку.
Марта долго, с чувством, любовалась на свою ногу в черном чулке, а потом ритуал повторялся.
Надев чулки, она еще долго вертелась перед зеркалом – и так, и этак, гладила себя по полным крутым бокам, втягивала живот.
Под такие чулочки, конечно, нужны туфли на умопомрачительных шпильках. Этак сантиметров двенадцать. Но не девочка ведь уже, не двадцать лет. Порхать на каблуках при таких габаритах тяжко.
А потому туфли выбирались на каблуке низком, устойчивом, удобном. Ходить придется и стоять. Лучше уж полностью полагаться на проверенные комфортные вещи, на обувь, что не натирает ноги.
После чулок и обуви наступал еще один трепетный момент возле зеркала.
Марта начинала краситься.
Она долго колдовала над лицом, сначала накладывала «базу» под тональный крем для гладкости кожи. Затем уверенными движениями наносила на лоб, щеки и размазывала круговыми движениями саму «тоналку».
Съедала еще пару конфеток, давая тональному крему впитаться. Затем густо и обильно пудрилась.
После этого подводила брови. Придирчиво выбирала тени для глаз – почти всегда перламутровые – и накладывала их широкими щедрыми мазками.
Не штукатуриться, а краситься…
Вот так, вот так, вот так…
Накладные ресницы она красила тушью густо-густо и очень-очень долго. Взмах, взмах… И вот ресницы почти совсем как кукольные – такие длинные, такие густые.
Марта с удовольствием взирала на свои пухлые щеки и тыкала пальцем в баночку с румянами – чуть-чуть оттенить вот тут на скулах, а то щеки толстые, хотя и нельзя назвать их обвисшими.
После Марта надевала парик. Свои волосы – это свои, от них, конечно, никуда не денешься, но вот этот белокурый парик, это просто чудо что такое.
Свои волосы закрыты специальной сеткой, чтобы парик сидел как влитой.
Вот так надеваем и…
А вот теперь из зеркала на мир смотрит настоящая Марта – та, которую знают в клубе.
Это Марта Монро, почти что Мэрилин…
О, Мэрилин, незабвенная Мэрилин Монро… Ах, до твоего идеала, конечно, далеко, но общий узнаваемый тренд соблюден.
Точь-в-точь…
Белокурая Марта Монро в парике наконец-то делала завершающий штрих: она бралась за помаду – ту, что перед душем отбраковывала, и густо, с наслаждением и любовью красила свои губы.
Яркие губы…
Ах, они созданы для поцелуев.
Затем она натягивала платье с блестками – порой розовое, порой серебряное – и брала с вешалки жакет из белого искусственного меха, так похожего на перья.
Марта Монро.
Она глядела на себя в зеркало.
Жизнь…
Ах, жизнь, что ты делаешь со мной…
Знакомый таксист – она платила ему щедро – уже ждал, звонил от подъезда: такси подано.
Марта легко поворачивалась на своих устойчивых каблуках, брала с зеркала туго набитую сумку и…
Вот тут ей всегда приспичивало в туалет на дорожку.
Это было что-то чисто психологическое, она не могла покинуть квартиру и сесть в такси без того, чтобы не зайти в туалет.
А с этим целая проблема, потому что, когда вы полностью уже собраны, одеты в платье и меховой жакет, выясняется одна очень интересная деталь.
Под платьем надето боди.
Тут надо пояснить, что сначала Марта хотела надеть вниз только утягивающее белье – такие панталоны, облагораживающие пышность форм. Но с чулками и платьем это неудобно.
Совершенно неудобно.
И вот тогда ее осенила идея с боди. Но он же как сплошной купальник!
И ходить в туалет в нем – сущее наказание.
Марта снова заходила в ванную – это же совмещенный санузел – и вставала, раскрылатившись над унитазом.
Чуть приседала, затем, чертыхаясь вполголоса, оттягивала утягивающий плотный боди, закрывавший промежность, чуть в сторону и…
Ооооооооооооо! Какое наслаждение…
Тугая золотая струя…
И нет того извращенца, любителя золотого дождя, который это оценит.
Сделав свое маленькое важное дело, Марта, не помыв рук, цокала каблучками назад в прихожую.
Порой она даже забывала спустить воду в унитазе.
Ее мысли были заняты уже предстоящим вечером в клубе.
А мочевой пузырь опорожнен.
Глава 6
Инвалидное кресло
Легкий ароматный дым гаванской сигары поднимался к вечернему небу, затянутому тяжелыми дождевыми тучами. Смеркалось, и автоматическая подсветка вдоль дорожек на участке зажглась.
Петр Алексеевич Кочергин курил сигару на свежем воздухе в патио своего большого дома. Патио по-модному отделано плиткой, украшено морозоустойчивыми хвойными в больших керамических горшках. Но все горшки сдвинуты так, чтобы максимально освободить все проезды и все повороты – из патио на участок и к крыльцу открытой веранды дома.
Возле ступеней крыльца оборудован широкий, очень удобный пандус – это чтобы инвалидное кресло Петра Алексеевича…
Да, Петр Алексеевич Кочергин, отец Данилы и Жени, курил сигару в своем инвалидном кресле, из которого не вставал уже много лет.
Кресло – чудо современной медицинской техники – оборудовано электроприводом, сенсорными кнопками. Но для движения по дому всем этим Петр Алексеевич не пользовался. Крутил колеса кресла руками и перемещался тихо, почти неслышно.
Да, да, очень тихо в доме. И пуст он, дом этот, в вечерний час. Все в разъездах, все по делам. И лишь Петр Алексеевич праздно вот так совсем от нечего делать курит сигару и прислушивается.
Горничная в доме, где-то в самых его недрах. Горничная-филиппинка. Ее посоветовали взять знакомые жены Петра Алексеевича. Знакомые – дипломаты. Сейчас, мол, это модно и удобно – горничная-филиппинка. По-русски она знает плохо. Но насчет работы по дому – оооооооооо! Целыми сутками она фанатично и истово убирается, убирается. Словно невидимый молчаливый робот. Глянешь – и нет ее совсем, словно и не существует она на свете, эта горничная-филиппинка. А в доме чистота, ни соринки.
Петр Алексеевич крепче прикусил сигару зубами. Вот так… Смеркается. Осень, темнеет рано.
Для прогулки на свежем воздухе Петр Алексеевич одет тепло – в куртку, вокруг шеи шерстяной шарф, на голове шерстяная кепка. Горничная-филиппинка помогает ему одеваться и раздеваться.
А прежде помогал тот парень… Ну, когда не водил машину.
Но теперь осталась лишь горничная…
Петр Алексеевич неспешно начал объезжать патио, двигаясь в направлении большой клумбы, засаженной последними осенними астрами, декоративной камнеломкой и мхом. Что тут только не делали, на этой клумбе – и японский садик, и альпийскую горку.
А теперь вот засадили все камнеломкой. Она и под снегом зеленеет. И подстригать ее, как газон, не нужно.
Огоньки подсветки на дорожках участка…
Участок немаленький, с фруктовым садом, за которым мало ухаживают, с туями у забора.
Сразу за забором – крутая тропинка в лес, и ведет она к высокому берегу Москвы-реки. Сын Данила летом любит бегать там по утрам. Когда дочь Женя приезжает с мужем Геннадием, он и его пытается увлечь на пробежку.
Но Геннадий к спорту не слишком расположен. И за то, что он не бегает… да, за то, что он вот так демонстративно не выпячивает свою физическую форму, свою энергию, свои возможности, свою свободу, наконец, бегать, прыгать, ходить, да, ходить… Вот за это за все Петр Алексеевич ему благодарен.
Зять исполнен чувства такта. Так считает Петр Алексеевич. А вот сын Данила такта напрочь лишен.
Да и жалости, сочувствия – тоже.
Ох, нет, только не подумайте, что Петр Алексеевич, глава и хозяин этого большого, очень дорогого дома, нуждается в жалости и сочувствии из-за своего инвалидного кресла.
О нет…
Может, лишь в самые первые годы после того, как это случилось с ним. Но тогда дети его – сын и дочь – были еще так юны. Молодость вообще толком не способна к истинному сопереживанию трагедии.
Поддержку Петр Алексеевич получил сполна только от жены. Да, от своей второй жены. С ней он в браке и по сей день.
Но жены сегодня вечером с ним рядом тоже нет. Жена – деловой человек, она очень занята.
А Петр Алексеевич вот тут, дома…
Он курит сигару.
С великим наслаждением он курит великолепную душистую гавану. И ощущает каждой клеточкой своего тела мир, что его окружает.
Патио, где оборудовано все для семейного барбекю. Эту вот вечернюю сырость. Этот ветер с реки, что шумит в саду. Эти огоньки подсветки, что моргают, точно подмигивают ему со стороны дорожек.
Петр Алексеевич медленно крутит колеса кресла руками, потом все же нажимает сенсорную кнопку. И кресло – его домашний трон – медленно и осторожно едет из патио по дорожке в сад.
Он едет один и курит сигару. Сумерки все гуще, осенний вечер накатывает, как океанская волна.
В доме на веранде и в холле внизу включается электричество.
Скоро ужин.
Возможно, к ужину из семьи кто-то приедет. Возможно, все сразу, а может, и никто, потому что все задерживаются в Москве – по делам, и в пробках, и просто так.
Жить за городом вот в таком элитном поселке у Москвы-реки, конечно, престижно. Но тут очень остро чувствуется одиночество.
От этого спасает лишь хорошая сигара.
Петр Алексеевич кружит в инвалидном кресле по дорожкам сада. Это его прогулка. Это его ежевечерний моцион. Это – традиция.
Хорошо, что пока нет дождя.
Глава 7
Белоручка и пузырек зеленки
То, что Белоручка получила звание майора и повышение, не стало для Кати – Екатерины Петровской, криминального обозревателя Пресс-центра ГУВД Московской области, сенсационной новостью.
Больше удивило другое – Белоручка покинула МУР, Петровку, 38, и перешла на работу в областной главк.
Не Белоснежка… Белоручка… Лилечка… Катя именно так называла всегда ее про себя – Лилечка.
Вместе они работали лишь однажды – по московскому делу об убийствах на бульварах[1]. Но с тех пор крепко подружились. Хотя виделись очень редко. И вот новость средь бела дня – Лиля Белоручка, теперь уже майор полиции, ушла из отдела убийств МУРа, чтобы работать в Подмосковье. Она назначена начальником криминальной полиции в ОВД Прибрежный.
Они с Катей не встречались очень давно. И многое с момента их встречи изменилось. Но вот неожиданно выпал шанс увидеться и поработать вместе – так думала Катя по пути в Прибрежный ОВД за рулем своей маленькой машины «Мерседес-Смарт».
Она даже не стала звонить Лиле Белоручке, решила нагрянуть как снег на голову после того, как прочла в сводке происшествий об этом убийстве.
Она не ожидала от этого дела ничего экстраординарного. Просто – потешить репортерское любопытство и заодно встретиться со старой подругой, поздравить ее с новым назначением.
Да, она не ожидала от этого дела ничего такого… Она даже не могла представить себе, какие события впереди, связанные с этим вроде бы таким простым бытовым убийством на аллее у железнодорожной станции.
Что греха таить, по пути в Прибрежный ОВД Катя считала, что она там, в компании Лили Белоручки, слегка развеется и отвлечется.
От чего отвлечется? Так от этой тяжкой осенней апатии. От усталости, давящей словно камень. От всего этого опостылевшего ритма – дом, работа, дом…
Она приезжала на работу в Пресс-центр к девяти. Вставала в семь утра в полной темноте. Октябрь не баловал погожими днями, а конец месяца вообще утонул в нескончаемом дожде, в сумраке, в тучах.
На работе Катя всегда задерживалась, а это означало, что и домой она возвращалась тоже в темноте.
Включала свет в своей квартире на Фрунзенской набережной и часто подолгу сидела на кухне, пила крепкий чай. Смотрела в окно на Москву-реку, на набережную, сияющую огнями.
Все, все, чем она прежде так гордилась и что спасало ее в самые трудные моменты жизни – любопытство, азарт, бойкое перо, настойчивость, – все это словно обесценилось. Представлялось таким смешным и никчемным, никому не нужным…
Был ли то некий душевный кризис? Катя об этом старалась не думать. Она все чаще ловила себя на мысли, что и работу свою – написание криминальных статеек в интернет-издания в качестве криминального обозревателя Пресс-службы ГУВД – она исполняет все более и более формально.
Все чаще подбирает слова…
Все чаще пишет на нейтральные темы.
Многие вещи, о которых она прежде не задумывалась, становились важными и, как бы это сказать, звучали совсем по-иному.
Порой Катя ощущала безмерную опустошенность в душе и безграничную апатию.
Но она старалась брать себя в руки…
Нужно взять себя в руки! Слышишь, ты! Надо, надо брать себя в руки. Ты сможешь, ты сильная.
Получалось или не получалось – об этом Катя опять же судить не могла. Чтобы хоть как-то поднять себе настроение, она…
Что мы делаем, когда нам плохо, скверно? Мы обращаемся к друзьям.
Так поступила и Катя. И это коротенькое сообщение в сводке об убийстве у железнодорожной станции в Прибрежном пришлось как нельзя кстати. Ну, если такое можно сказать об убийстве.
Катя решила написать о раскрытии этого дела для криминальной полосы интернет-версии «Вестника Подмосковья». И не стала звонить подружке Лиле Белоручке загодя.
Решила просто приехать сама в Прибрежный.
ОВД находился на берегу Москвы-реки. И почти рядом со столицей. Раньше это было просто отделение милиции Прибрежное. И туда словно в ссылку отправляли тех, кто… Ну, в общем, не имел особых служебных перспектив – оперов и участковых, грешивших алкоголем, которым до пенсии оставалось год-полтора. Их просто жалели увольнять за пьянство. А также строптивых, тех, кто имел с начальством какие-то конфликты. Или тех, кто просто не сработался с основным коллективом района.
Такие места в полиции – своеобразный отстойник. Нет, нет, не подумайте, что там все сплошь грешники и злодеи, нет, скорее даже наоборот. В подобных местах – в заповедниках – порой бытует особая атмосфера, отличная от общей генеральной несгибаемой линии ведомства.
Если где-то собрать слишком много профи – пусть и алкашей, и строптивых, и бунтарей, то атмосфера не может не измениться.
Там, внутри.
Катя думала по пути в Прибрежный ОВД, что майору Лиле Белоручке достался непростой, очень непростой коллектив. И то, что она, женщина, возглавила криминальный отдел, это… возможно, знак судьбы. Пусть маленький, незначительный, но все же положительный знак.
В это утро, решив посвятить себя командировке в Прибрежный, Катя впервые за долгое время встала не в семь, а в начале девятого.
А это означало, что она проснулась при свете дня. Пусть серого, ненастного, но все же дня – а не в полной темноте.
Добралась до ОВД она без приключений, оставила позади Москву и тут же въехала в микрорайон Прибрежный, застроенный многоэтажками.
Отдел полиции располагался возле парка на берегу реки. У здания ОВД – все как обычно, только очень много полицейских машин.
Но вот внутри…
– Один звонок сделаю! Щас адвокат приедет – так я один звонок сделаю с его мобильного, и вас всех тут не будет! Вас всех уволят!
– Руки покажите, пожалуйста.
– Нечего меня осматривать, вы не имеете права!
В дежурной части патрульные, помощник дежурного и эксперт-криминалист пытались утихомирить задержанного – молодого мужчину, рыжего, сытого, с глазами навыкате и красными пятнами на лице. Он брызгал слюной на эксперта-криминалиста и орал:
– Лига кротких против Содома! Он – изззззвращенец бородатый, трансвестит в женском платье! Лига кротких не потерпит!
– Покажите руки, – настаивал эксперт.
– Да чего руки. Да ты знаешь, кто я?! Один звонок – и тебя, всех вас уволят без пенсии!
– Руки покажите, я сказал.
Катя, подойдя, увидела, что руки молодца, кричавшего про лигу кротких, все в зеленых пятнах.
Она отозвала в сторонку помощника дежурного, предъявила удостоверение и спросила:
– Что тут у вас?
– Дурдом, – дежурный покачал головой.
– Я к вашему начальнику майору Белоручке.
– Она в пятом кабинете, потерпевшими занимается.
Катя пошла по коридору, ища пятый кабинет. Постучала, открыла дверь и..
– Закройте дверь, я занята!
Резкий женский голос. Катя увидела свою подругу. Лиля была в форме. Она обернулась к двери, взмахнула рукой – мол, не сейчас. И тут глаза ее встретились с глазами Кати.
– Это я, – сказала Катя.
– Это ты?
Читать бесплатно другие книги:
