Звени, монета, звени Шторм Вячеслав

НЕ ДЛЯ ЛЕГЕНД

ПЯТЫЙ ПРЕДЕЛ

Пламя пляшет в камине. Опаляюще жаркое, ненасытное. Странное. Странное потому, что пламя в камине есть, а дров нет. Нет ни дров, ни хвороста, ни даже крохотного клочка сухого мха или бумаги.

Впрочем, бумага как раз есть. И даже не клочок — целый лист. Он наполовину исписан и, судя по неровному левому краю, вырван из книги. Он лежит на самом краю стола, и достаточно легкого движения руки, чтобы жадно облизывающийся в предвкушении огонь принял новую порцию пищи. Принял, закрутил, стер навсегда написанные некогда буквы. Кстати, что там написано?

«…ся с Маской. Он ответил, что также пытался пару дней назад по своим делам поговорить с Олларом, но безрезультатно. Тогда, по словам Маски, мой брат не поленился Переместиться в Южный Предел. Отец Оллара сообщил, что накануне его сына забрал с собой Мудрый Лаурик. Лаурик на Зов Маски не ответил, мои попытки тоже ни к чему не привели. Видят Всеблагие, всё это очень странно. Насколько мне известно, ни один из Мудрых за всю историю Пределов не сталкивался ни с чем подобным. Завтра Маска обещал Переместиться в мой Предел: быть может, то, что не получилось у нас поодиночке, станет возможным, когда мы объединим свои усилия?..»

Что бы это значило? Кто это написал? Может быть, мужчина, сидящий сейчас за столом? Или это и не человек вовсе, а искусно раскрашенная и одетая в шелка мраморная статуя? Разве может у живого человека быть лицо со столь совершенными чертами, что хочется отвернуться или зажмуриться? Даже не лицо — Лик. Лик, исполненный света. И разве может живой человек сидеть настолько неподвижно, с закрытыми глазами? Кстати, это правильно, что глаза закрыты. Никто, никто в созданных Четырьмя Пределах не сможет изваять на таком лице глаза ему под стать. Довольно и смеженных век с такими изящными длинными ресницами, выглядящими совершенно как живые. Да, великим искусником был неведомый скульптор, сумевший воплотить такое. Кажется, сумей преодолеть внутренний трепет, задержи на лице взгляд чуть дольше, и непременно сумеешь уловить тот миг, когда ресницы дрогнут.

Голос — негромкий, спокойный и исполненный какой-то гипнотической внутренней силы — звучит в окружающей тишине неожиданно и, кажется, со всех сторон:

— Ты был прав и не прав, братец. И даже представить себе не мог, когда писал это, насколько. Прав в том, что никогда еще в Пределах не случалось подобного. Никто из гончих псов Четырех Сучек не терял следа и не переставал слышать остальную свору… Не прав же… Не прав же в глупой, пустой надежде своей. Даже соберись вы все вместе, вам бы никогда не удалось противостоять мне, как не удалось вашим Хозяйкам уничтожить Первый Предел и стереть память о Тех, кто создал его и меня. И еще не прав был ты, когда, узнав истину, не захотел отринуть оковы и перестать быть убийцей. Как и все остальные.

Ища источник этого голоса, любой рано или поздно обнаружит в дальнем углу комнаты три огромные стеклянные сферы. И в каждой, не касаясь ногами пола, как застывшее в янтаре насекомое — человеческая фигура. Старик. Мужчина средних лет. Мальчик. А повернувшись обратно к столу и к сидящей за ним дивной статуе, видишь невозможное: глаза, которых не может быть, которые невозможно даже представить, широко раскрыты. И из них на тебя изливается мрак. А совершенные губы статуи двигаются, и звучит тот самый голос:

— Впрочем, от тебя я и не ожидал иного ответа. Ты слишком закостенел в убийствах и пороке, слишком привык бездумно выполнять волю своих владычиц и пользоваться теми крохами Их Силы, которые Они тебе швырнули, как кость собаке. Крошка Оллар — твой верный ученик и последователь, к тому же он пока слишком мало умеет, чтобы быть мне действительно полезным. А вот ты, Лаурик… — Рука статуи — или всё-таки человека? — поднимается со стола и палец, на котором блестит яростно-багровый рубин, обвиняюще указывает на мужчину: — …ты меня очень разочаровал. Слышишь, братец?

Лицо заключенного в стекло пленника искажает мучительная гримаса, рот раскрывается в яростном крике, но в комнате не слышно ни звука.

— Слышишь, — удовлетворенно кивает сидящий за столом. — А вот я тебя — нет, хотя прекрасно понимаю, что ты хочешь мне сказать. Так что не трудись понапрасну. Да, так о чем я? А, о разочаровании. Именно на тебя я возлагал самые большие надежды, ведь когда разум мой был затуманен Четырьмя Сучками, мы с тобою неплохо ладили. Пожалуй, в те дни я не кривя душой называл тебя, жалкого смертного, своим братом. Каких высот мы могли бы добиться вдвоем! Мир, в котором нет Пределов и Границ! Мир, где каждый житель — Мудрый, причем Мудрый, которого не ограничивает ошейник краткого человеческого века… Но ты, Лаурик, оказался лицемером и трусом. Скольких людей, вся вина которых заключалась лишь в том, что они удостоились Взгляда Изначальных Творцов, ты уничтожил без жалости и колебаний? Десять? Пятьдесят? Сто? И смерть их никак не отразилась на жизни всех прочих. Я же предложил тебе прервать жизни нескольких тысяч во имя блага миллионов. Помнишь, что ты мне ответил? По глазам вижу, что помнишь.

Сидящий за столом потягивается, как сытый кот, не сводя глаз с пленника:

— Вот так ты и оказался в ловушке, мой дорогой братец, рядом со всей своей «семейкой». Хочешь спросить, почему я просто не прикончил вас троих? Ну что ж, отвечу. Во-первых, я не в силах, — но пока, только пока, уверяю тебя, — изменить порядок, установленный вашими обожаемыми хозяйками. Убей я тебя, и в Западном Пределе тут же родится или, что еще хуже, раскроется подобно тебе очередной Мудрый. Конечно, я с легкостью устраню и его, но к чему вся эта суета? К тому же — и это будет во-вторых — в память о нашей былой близости я решил начать переустраивать мир именно с твоего Предела. А для этого мне удобнее всего одолжить твой облик, надеть маску, так сказать. Ведь они все так любят и почитают Лаурика Искусного, так им гордятся и так верят ему! И потом, кто, как не Лаурик Искусный, сам того не зная, создал мне идеальные условия. Ведь это ты, братец, хоть и не без колебаний, дал свое согласие на то, чтобы соединить два побега Королевского древа. Ты, поди, надеялся войти в историю как опекун и воспитатель Сильвеста Второго, а? Принести в Западный Предел золотой век процветания и стабильности, к вящей славе своей и своих хозяек? Ну что ж, твоей мечте отчасти суждено сбыться. Я лично прослежу, но только с одной оговоркой: если у Этайн родится ребенок, он станет черным проклятием для Четырех Сучек и всех их последователей!

При виде неприкрытой ненависти и отчаяния, которые наполняют глаза пленника, тело мучителя сотрясается в раскатистом смехе. Смех этот становится всё громче и громче, гуляет по пустой комнате с высокими потолками, отражается от стен и стеклянных сфер; заключенные в них люди пытаются закрыть себе руками уши; тела их, распятые в пустоте, выгибаются.

Отсмеявшись, прекрасный мужчина не спеша встает и приближается к сферам вплотную.

— Я рад, что вам нравится нарисованная мною картина, дорогие мои «родственники». Да, кстати, есть ведь еще и третья причина того, что я оставил вас в живых. Те милые шарики, в которых вы сейчас находитесь… они созданы моей Силой, что не имеет ничего общего с Силой Четырех Сучек. И что самое главное, они находятся здесь. В Первом Пределе. Пока вы в них, над вами не властны время, усталость, голод, смерть… Не постарев ни на минуту, вы можете провести внутри века и даже тысячелетия — и вы их там проведете! — Глаза говорящего опасно прищурились. — Вы станете свидетелями краха всего того, что составляло саму суть вашего существования, и проклянете тот день, когда появились на свет!

Круто развернувшись, мучитель идет к двери, но на пороге неожиданно останавливается и оборачивается:

— К сожалению, увидеть мой триумф своими глазами вам не суждено, но обещаю: мы будем видеться весьма часто, и я обо всём вам расскажу.

Несколько мгновений он смотрит на пленников, потом переводит взгляд на свой стол и, с легким неодобрением покачав головой, прищелкивает пальцами. Исписанный листок охватывает слепящее белое пламя, которое, моментально погаснув, оставляет на столешнице лишь малую горстку пепла…

ЗАПАДНЫЙ ПРЕДЕЛ

…Ночь накрывает плащом Бруг-на-Сиур и Ардкерр, дворец Ард-Ри Западного Предела. Черным плащом, расшитым искрами звезд, над которым багровым, налитым кровью оком, пылает полная луна. Все в Ардкерре спят, утомленные долгим днем. Спят беспокойно, тревожно, мучимые неизвестными страхами и страшными видениями. Спят и не просыпаются. Спят могучие воины и прекрасные девы, спят седобородые старцы и грудные дети, спят гончие собаки и резвые кони. И даже те спят, кому спать никак нельзя, кто поставлен этой ночью охранять покой друзей и родственников.

И сторожить преступницу.

На тех же самых местах, где сморил их странный сон, вповалку, даже не выпустив из рук оружия, спят стражи Ардкерра. Спят и не видят, как медленно скользит в пазах на воротах крепости тяжелый дубовый брус толщиной с предплечье могучего бойца. Скользит и падает на землю. Как медленно, со скрипом петель, распахиваются ворота — сначала на треть, потом наполовину и, наконец, настежь. Как в их проеме показывается одинокая человеческая фигура.

Мужчина — а когда человек попадает в полосу лунного света, отчетливо видно, что это мужчина, — с удовлетворением смотрит на спящих у ворот стражей, чуть кивает и идет через залитый луной двор. За его спиной слышатся тупые звуки ударов и придушенные хрипы: воинов, всё так же объятых сном, начинает с нечеловеческой силой и точностью поражать невидимое оружие, но он не оглядывается и идет вперед. Идет мимо длинных домов воинов, мимо хозяйственных построек и конюшен, дальше и дальше. Идет и не оставляет следов.

Наконец, мужчина останавливается у покоев Ард-Ри. Прищурившись, смотрит на них и заходит внутрь.

Возвращается он не один. За руку он ведет молодую женщину. Она могла бы показаться красавицей, если бы не широко раскрытые, остекленевшие глаза, да странные и неестественные движения, словно мышцы и сухожилия человеческого тела сокращаются и распрямляются против воли хозяина. Так движется марионетка в руках не слишком искусного кукловода — резко, рывками.

— Ты славно послужила мне, Ниам, — говорит мужчина, хотя знает, что женщина не может ему ответить. — Но твоя служба еще не окончена. Ты так похожа на свою сводную сестру: и обликом, и голосом, и речами. Из тебя бы получилась достойная жена для верховного правителя. Разве виновата ты в том, что, хотя у вас с Этайн один отец, твоя мать не рождена от Ард-Ри? Разве это повод для того, чтобы всю жизнь быть лишь второй после нее? Я — твой шанс, Ниам. Сейчас я перенесу тебя далеко отсюда, и ты будешь спать дальше. Когда же ты проснешься, всё будет зависеть лишь от тебя самой. Как знать — может, ты еще займешь когда-нибудь подобающее тебе место…

Фигуры мужчины и женщины подергиваются рябью, словно отражение в воде, к которому коснулись ладонью, и исчезают. Через несколько мгновений появляется только мужчина.

Один.

— Итак, проснувшись завтра утром, красавица Ниам не вспомнит ничего лишнего, — удовлетворенно произносит он, — но и суть того, что я ей сказал, она не забудет. Зерна упали на подготовленную почву, и если в тот момент, когда лесные воины Увенчанного Рогами найдут ее, она не назовется Этайн, значит, я совсем ничего не понимаю в людях… А теперь настала пора навестить и ее драгоценную сестричку.

Обогнув покои с северной стороны, мужчина вновь останавливается. Тяжелая, окованная железом дверь преграждает путь в подземелье, прорытое прямо под Бруг-на-Сиур. Рядом, привалившись спинами к холму, спят четверо воинов. Мужчина плавно поднимает обе руки параллельно земле, ладонями вверх, и широкие железные полосы на двери начинают вспучиваться, выгибаться вперед змеями, вырывая из дерева толстые гвозди, потом лопаются одна за другой, как гнилые веревки. Дверь раскрывается, за ней — мрак и запах затхлой сырости. На ладони мужчины вспыхивает огонек, и он начинает спускаться вниз. За его спиной вновь принимаются за свою жуткую работу призрачные клинки.

Спустя несколько минут мужчина возвращается. На плече он легко, как пушинку, несет еще одну женщину. Спящую, как и все в Ардкерре. Она очень похожа на первую, и будь обе не созданиями из плоти и крови, а статуями, любой бы сказал: у скульпторов, что их изваяли, был общий оригинал. Только если первая вышла из-под резца талантливого ученика, то над второй трудился мастер-виртуоз.

Брезгливо отдернув ногу от натекшей прямо на порог лужи крови, мужчина неожиданно бормочет: «Ах да. Чуть не забыл…». Он бережно укладывает свою ношу на землю, несколько мгновений копается в привешенном к поясу кошеле, а потом склоняется над одним из убитых — уже пожилым воином, длинные усы которого не скрывают шрам, давным-давно изуродовавший рот и левую щеку. Вложив в руку этого воина какой-то небольшой предмет, мужчина отступает на шаг назад и придирчиво рассматривает распростертое у его ног тело, затем резко хлопает в ладоши. Копье с длинным волнообразным наконечником, лежащее на земле подле одного из мертвых, внезапно приходит в движение и, описав в воздухе короткую дугу, с влажным хрустом пробивает грудь воина со шрамом, буквально пришпилив его к земле у самых ступеней, ведущих вниз. «Так-то лучше!» — удовлетворенно заключает мужчина и вновь поднимает так и не проснувшуюся женщину на руки. Не открывая глаз, она, задыхаясь, бормочет во сне: «Это ошибка, Коранн… Ошибка… Я же люблю тебя больше жизни, почему ты мне не веришь?..»

Неизвестно почему, но при этих словах мужчина останавливается.

— Бедная девочка, — произносит он. — Ты выбрала не того мужчину. Он не только с легкостью забыл о своей любви, но даже не смог подарить тебе ребенка, которого ты так хочешь. Как жаль, что ты мне не пара… Впрочем, от судьбы не уйти: ты понесешь от жителя благословенного Первого Предела и всё же станешь матерью. Пока ты не знаешь этого, но ребенок, которому суждено родиться от нашего союза, когда-нибудь встряхнет этот мир от вершин облаков до корней гор. Первый ребенок, рожденный в Первом Пределе за тысячу лет. И если всё пройдет, как я задумал, не последний…

ПЯТЫЙ ПРЕДЕЛ

Спальня поражает роскошью и изяществом. Кажется, будто в ней наяву воплотились самые смелые, самые неожиданные и изощренные мечты неведомого художника. Безупречный вкус и гармония чувствуются в любом, даже самом незначительном предмете.

На резном ложе, под расшитым изумительными золотыми цветами и листьями зеленым шелковым балдахином, спит прекрасная молодая женщина. Она почти обнажена, лишь тонкая рубашка, похожая на паутинное кружево, больше показывающая, нежели скрывающая, невесомо обтекает ее тело, туго натягиваясь на заметно округлившемся животе. Густые, медового цвета волосы женщины в беспорядке рассыпаны по подушке, на лбу выступила испарина.

— Коранн… — шепчут чувственные губы красавицы. — Коранн…

В спальню входит мужчина. В его руках резная чаша. Несколько мгновений он молча смотрит на спящую, словно любуясь ею. Но это не то восхищение, которое испытывает муж, глядящий на жену, и даже не то, с каким отец смотрит на дочь. Скорее такой взгляд уместен для художника, с удовлетворением созерцающего вышедший из-под его кисти портрет. Законная гордость мастера созданным им шедевром.

— Коранн… Коранн…

— Опять! — с досадой произносит мужчина и легонько трясет спящую женщину за плечо: — Этайн! Этайн, проснись!

Глаза женщины открываются. При виде склонившегося над ней лица, она напрягается, пытается отодвинуться в сторону, но тут же вновь расслабляется, а на губах ее расцветает улыбка:

— Здравствуй, господин мой!

— Здравствуй, Этайн, — улыбается в ответ мужчина. Но улыбается чуть вымученно, и женщина сразу замечает это. Глаза ее грустнеют.

— Опять? — тихо спрашивает она.

— Опять. Ты можешь что-нибудь вспомнить? — Женщина качает головой, на ее глаза наворачиваются слезы. Мужчина присаживается на ложе, ласково гладит ее по голове.

— Ну за что, за что мне это?!

— Не плачь. Твоей вины тут нет. Выпей лекарство. — Женщина робко принимает из рук мужчины чашу, доверчиво заглядывает ему в глаза:

— Это поможет? Он больше не будет преследовать меня?

— Я очень надеюсь. А если даже и нет, то мы придумаем что-нибудь еще. Ты же знаешь, что я всегда буду рядом, моя девочка. Выпей. Вот так, хорошо. Теперь ложись. Тебе нельзя волноваться.

— Ты посидишь со мной? Пожалуйста! С тобой мне ничего не страшно.

— Ну конечно, посижу. Закрой глаза и попытайся расслабиться. Тебе и нашему малютке нужен покой.

Женщина подчиняется. Откидывается на подушки и закрывает глаза.

— Как я хочу, чтобы он скорее появился! — шепчет она.

— Осталось совсем немного. Он будет высоким, красивым и статным, наш сын. Наследник целого мира.

— Или дочь… — сонно бормочет женщина.

— Или дочь, — соглашается мужчина. — Прекрасная и величественная, как та звезда, что встает за твоим окном. Она тихо напевает колыбельную, и все прочие звезды подпевают ей, а потом из хрустального озера выплывает большая, круглая луна и скользит всё выше и выше по бархату ночного неба. Всё выше и выше…

Посидев еще немного, он осторожно высвобождает свою кисть из пальцев спящей женщины, встает и еле слышно произносит:

— Спи, Этайн, спи. Очень скоро ты забудешь Коранна Мак-Сильвеста, а потом его забудут и все остальные…

ЗАПАДНЫЙ ПРЕДЕЛ

Над равниной кружит ворон. Большая, иссиня-черная птица с широким размахом крыльев и сильным, острым клювом. Ворон голоден, но как нарочно ему уже давно не попадается ничего съестного. И всё-таки он не улетает прочь, ждет неизвестно чего.

Дождался.

Сначала слышится неясный гул. Потом вдали возникает облако пыли. Люди. Люди и лошади.

Ворон очень доволен, ведь там, где есть люди, для него всегда найдется чем подзакусить. Тем более в последнее время. Вот уже трижды птица славно лакомилась мясом, которое к тому же не нужно было ловить. Оно просто лежало и ждало, когда за ним явятся волки и вороны.

Звери войны.

Ворон никогда не понимал смысл человеческих поступков. Например, зачем эти странные двуногие создания, которые даже не умеют летать, убивают друг друга? Не за обладание самкой в брачную пору, не защищая свои владения от посягательств чужака, и даже — это возмущало ворона больше всего — не для того, чтобы съесть. Нет, они просто убивали и уходили, иногда забрав с собой голову убитого.

Размышляя над всем этим, ворон спускается пониже и принимается ждать. Солнце изрядно сползает к линии горизонта, и большинство людей, к разочарованию голодной птицы, садятся на лошадей и в повозки и скачут прочь. Впрочем, трое остаются, и ворон решает, что этого вполне достаточно. Как очень скоро выясняется, он не ошибся: двое из трех вскакивают на ноги и выхватывают длинные блестящие штуковины, при помощи которых люди обычно превращают друг друга в мясо. Два-три удара, и один из них падает. Ворон спускается на землю, скачет чуть поодаль.

Двое оставшихся людей — убийца и тот, с которым он приехал, — переносят тело в повозку, стоят немного, громко переговариваясь, потом, наконец, садятся на лошадей.

Ворон на всякий случай ждет еще немного, пока два силуэта окончательно не скроются из глаз, и подлетает к повозке. Голод и запах свежей крови сводят его с ума. Но не успевает птица вспорхнуть на колесо повозки и приступить к трапезе, как воздух совсем рядом начинает мерцать, расплываться, как бывает в очень жаркий и безветренный день. С хриплым карканьем ворон отлетает на несколько локтей, садится на землю, склонив голову набок и поблескивая глазками-бусинами.

Мерцание прекращается почти тут же, и рядом с повозкой появляется еще один человек. Смотрит из-под руки вслед убийце и его спутнику, что-то негромко говорит. Потом вытаскивает труп из повозки, кладет его на землю и достает острую железную штуковину. Точно такую же, как была у убитого и убийцы, но только короче. И одним быстрым движением проводит ею по горлу убитого. Ага, будет отрезать голову!

Но вот голова отделена от тела, однако странный человек на этом не останавливается. Более того, все его дальнейшие действия с точки зрения ворона вообще не имеют смысла. Зачем снимать с убитого разноцветный мех, в который люди укутывают свои голые тела? Зачем много раз втыкать острую штуку в мертвеца, кромсать его вдоль и поперек? Зачем, наконец, проделав всё это, накрывать труп мехом, но не снятым с него, а другим, вытащенным откуда-то из повозки?

Тем не менее странный человек проделывает всё это. Потом берет свой трофей за длинный мех, растущий у людей на голове, и воздух вокруг него вновь начинает мерцать, подергиваться дымкой.

И тут ворон делает самую большую ошибку в своей жизни. Вместо того, чтобы терпеливо дождаться, пока человек исчезнет, он подлетает к мертвому и, усевшись ему на грудь, осторожно клюет прямо сквозь мех. Раз, другой.

Человек резко оборачивается. Всего остального ворон уже не видит.

Он не видит, как человек подходит к повозке, на которой уехал убитый. Несколько мгновений смотрит на нее совсем как ворон, склонив голову. Распутывает ремни, стреноживающие лошадей. Залезает в повозку и поднимает бич. Стремительно уносится в ту сторону, откуда приехали убийца и его спутник.

И уж конечно, не знает мертвый ворон, что и человек, и лошади, и повозка, и даже следы от ее колес на земле исчезнут только через семь сотен локтей…

СЕВЕРНЫЙ ПРЕДЕЛ

…Который уже день подряд полуденное солнце струит на Львиный город опаляющий жар. Который уже день подряд на бледно-голубом, словно выгоревшем небе нет ни облачка. В воздухе дрожит призрачное марево, при дыхании он обжигает легкие. Земля, растения, люди и даже, кажется, камни мостовых и стен — всё жаждет дождя. В кабинете главы Алого Братства отчетливо душно, несмотря на широко распахнутое окно. Даже аромат цветущего жасмина не в силах перебить запаха пыли.

В высоких креслах друг напротив друга замерли двое из числа самых могущественных людей всех Четырех Пределов. Один говорит, другой — слушает.

— …есть легенда. Когда-то, в самый разгар междоусобной войны за звание Верховного короля или, как говорят у нас в Западном Пределе, Ард-Ри, когда враги теснили войска Сильвеста со всех сторон и уже не было надежды, случилось необъяснимое. В Пределе появился чужак с лицом, отмеченным странными алыми знаками. К сожалению, имя его легенда не сохранила, и во всех версиях называет просто «Дарэг Клив» — «Алый Меч». Никто не знает, как и почему это произошло, но пришелец примкнул к Сильвесту и повернул ход войны вспять. Его доблесть и воинское искусство приводили врага в суеверный трепет, особенно после того, как воин этот в поединках уничтожил практически всех вражеских предводителей, а в одном сражении лично уложил чуть ли не сотню доблестных мужей, сам не получив и царапины.

— И что с ним стало потом?

— На этот счет есть разные версии. Те, кто верит, что Алый Меч был послан в помощь Сильвесту Четырьмя, утверждают, что в ночь перед последней битвой, в которой, кстати, Сильвеста едва не убили, таинственный воин исчез из своего шатра. Они объясняют это тем, что окончательную победу будущий Ард-Ри должен был одержать сам, чтобы доказать, что он достоин высокого звания. Алый Меч же отправился туда, откуда и пришел — на небеса.

— Что-то в твоем голосе подсказывает мне, что ты не относишься к сторонникам этой версии.

— Ты прав. Как ты, наверное, уже понял, Дарэг Клив западных легенд был членом Братства и жителем Северного Предела. Это объясняет и знаки на его лице, и прозвище, и сверхъестественное с точки зрения любого жителя моей родины владение оружием. И хотя ничто в этом мире не случается без ведома и промысла Тех, Кто всегда над нами, я сильно сомневаюсь в том, что именно Они послали этого человека, тем самым изменив историю. В этом я всего лишь сомневаюсь, но кое-что знаю. И знаю наверняка. — Говорящий выдерживает паузу. — Ты слышал о проклятии безумия, Делонг? О скверне, имя которой — гельт.

Его собеседник также некоторое время молчит, потом медленно наклоняет голову:

— Когда человек в наказание за свои грехи сходит с ума, его более не сдерживают Границы, как не сдерживают они меня и моих братьев. А поскольку легенда о помощи Четырех Сильвесту очень популярна в Западном Пределе, лишь Мудрые знают истину. Она же заключается в том, что Алый Меч, в повседневной жизни тихий и спокойный человек, во время сражения разительно менялся. Он беспрестанно хохотал, гримасничал, косил без разбора как своих, так и чужих, и не останавливался до тех пор, пока не оставался на поле боя один, чуть ли не по пояс заваленный трупами. И, в конце концов, когда безумие полностью завладело воином, и он едва не зарубил самого Сильвеста, тогдашнему Мудрому Предела не оставалось ничего другого, как покончить с опасным союзником.

И вновь повисает тишина.

— Ты сказал многое, о Уста Четырех, — наконец нарушает молчание Делонг, — но не сказал главного: зачем ты сказал всё это? Сдается мне, не только для того, чтобы развлечь меня занимательной историей.

— Ты прав. Эта легенда — лишь предыстория того, что происходит в настоящий момент в Западном Пределе. Того, что началось в Лайдоре на твоих глазах. В моем Пределе вновь война. И вновь воин с алыми метками на лице поддерживает одну из сторон. Но на этот раз сторона эта — неправая, и имя чужака известно. Ты тоже знаешь его, Делонг Невозмутимый, и знаешь хорошо.

Недоумение на суровом лице магистра Алого Ордена очень скоро сменяется ужасом.

— Нет!

— Увы, да. Как бы ни хотелось мне самому считать, что это ошибка, но это правда. И что самое страшное, виноват здесь я. Не знаю, как такое могло случиться, но во время известного тебе ночного нападения на Фрэнка у «Алмазной шпоры» его ударили по голове. Рана была не смертельна, но удар затронул мозг. Прежде чем я успел вмешаться, наш друг шагнул через Границы. В мой родной Предел. Там его ловко прибрал к рукам узурпатор, восставший против законного правителя, и объявил вновь вернувшимся Алым Мечом. Теперь гельт, еще более страшный, чем настоящий Алый Меч, под его именем сеет смерть и ужас на земле Западного Предела.

Делонг потрясенно качает головой.

— Вижу, что так и не убедил тебя до конца? — сочувственно произносит его собеседник. Он выкладывает из стоящего на столе большого серебряного блюда гроздь винограда, проводит по дну ладонью и что-то еле слышно шепчет.

— Смотри!

Гладкий полированный металл тускнеет, его заволакивает дымка, которая, впрочем, очень быстро рассеивается. И постепенно начинает проявляться картина.

Идет битва. На переднем плане — высокий, с могучими плечами мужчина, вооруженный длинным мечом и топором. На миг замерев, он врезается в группу из трех десятков воинов. Именно врезается, стремительно и безжалостно, шутя парируя или просто уклоняясь от отчаянных, но кажущихся на его фоне такими медленными и неуклюжими, выпадов. И рубит, рубит обеими руками. Вот крупным планом выделено его лицо. Оно забрызгано кровью и перекошено яростью, рот раскрыт в неслышном вопле. Но даже кровавая маска не в силах скрыть мечей, вытатуированных алой краской на обеих его щеках.

Точно такие же знаки украшают лицо магистра Делонга, который сейчас, затаив дыхание, смотрит на дно отполированного серебряного блюда. Смотрит — и видит лишь страшное лицо своего бывшего ученика.

— Ты только что видел фрагмент битвы, произошедшей неделю назад у стен крепости Темра-на-Форайре, — тихо произносит Мудрый. — Ее итог — две с лишним тысячи убитых и победа мятежников. Победа, во многом обусловленная присутствием в их рядах Алого Меча. Но это, к сожалению, еще не всё.

Дно блюда вновь подергивается дымкой, и вместо него возникает новая картина.

Ночь. Вдалеке едва различимы контуры бревенчатого частокола. За ним — еще один частокол — сплошная стена леса. Между приземистыми деревянными строениями скользит смазанная тень с длинным мечом в руке. Скользит, не пропуская ни одной двери. Плавно проникает внутрь, пропадает на несколько мгновений и вновь появляется в сфере видимости. А когда рука с мечом внезапно дается крупным планом, то отчетливо видно, как с зачерненного лезвия на землю падают еще более черные капли.

Картинка резко меняется, и Делонг видит комнату, ярко освещенную пылающим камином. В комнате мужчина и женщина. Судя по всему, они совсем недавно проснулись и теперь торопливо одеваются. Женщина то и дело косится на дверь, на ее лице нескрываемый ужас. Мужчина, свирепого вида гигант, что-то гневно ей говорит, сражаясь с застежкой пояса. В следующее же мгновение в комнату врывается уже виденный магистром ранее убийца. Теперь, на свету, можно разглядеть не только его одежду из черной кожи и вороненую кольчугу, но и лицо. Оно, видимо, в целях маскировки, вымазано сажей, но даже это не в силах полностью скрыть татуировок на щеках и сверкающих глаз. Женщина отчаянно кричит и отскакивает в дальний угол комнаты. Мужчина кидается к лежащему рядом с разворошенным ложем топору. Не успевает. Убийца оказывается у него на пути, его забрызганный по самую рукоять кровью клинок взлетает и падает. Вместе с ним падает отсеченная голова мужчины. Убийца поворачивается к женщине, вжавшейся в стену и не прекращающей кричать, и делает вперед шаг, второй…

Картинка в блюде исчезает.

— Через два дня после предыдущей битвы Алый Меч напал на лесной лагерь Увенчанного Рогами, — поясняет Мудрый. — В ту ночь он один убил почти двести человек. Большую часть — безоружными и спящими.

Делонг берет со стола кисть винограда, несколько мгновений смотрит на нее, а потом с проклятием сжимает кулак. Сок брызжет во все стороны, пятная одежду магистра, но он не замечает этого. Мудрый сочувственно кладет руку на его плечо:

— Поверь, я разделяю твои чувства, но…

— Пустое, Лаурик. Горевать и сокрушаться о содеянном поздно и бессмысленно. Теперь я и сам понимаю, что ты должен его убить, и чем скорее, тем лучше. Для него это будет просто избавлением от страданий.

— Рад, что ты это понял, Невозмутимый. Но убить его должен не я, а ты.

— Что?!

Делонг вскакивает с места, опрокидывая стул. Мудрый спокойно выдерживает его пылающий гневом взгляд.

— Ты не ослышался. Я просто не могу сейчас отвлекаться на подавление смуты. Наше с Трейноксисом противостояние вошло в завершающую стадию. Да, моя родина лежит на одной из чаш весов, но на другой — благополучие всех Четырех Пределов.

— Но почему ты не сделал этого раньше?

— Как ты правильно сказал только что, горевать и сокрушаться о содеянном поздно и бессмысленно. И потом, очень многие действительно поверили в то, что Фрэнк — и впрямь посланный Четырьмя воитель Алый Меч. Его деяния, сверхъестественные для любого мужчины Западного Предела, говорят сами за себя. И на эту силу мы теперь можем ответить лишь большей силой. Такая сила есть только у тебя, магистр. Слушай меня внимательно. На рассвете завтрашнего дня две армии сойдутся в решающей битве. Если Алый Меч по-прежнему будет сражаться на стороне мятежников, они, несомненно, победят. Даже я боюсь предположить, что тогда случится с Пределом Мудрости. Ты, Делонг Невозмутимый, и несколько лучших твоих бойцов сегодня отправитесь со мной в Западный Предел и встанете под знамена законного правителя, Ард-Ри Коранна Мак-Сильвеста. А завтра перед началом битвы ты вызовешь Фрэнка на поединок и… освободишь его от мучений. И тогда все воочию увидят, что он вовсе не Посланец Четырех. Возможно, это позволит нам вовсе избежать сражения — или решить дело малой кровью.

Лаурик тоже встает, и его торжественный голос гулко звучит в каменных стенах комнаты:

— От имени Тех, Кто над нами, от имени брата моего, Мудрого Северного Предела Серебряной Маски, и от своего имени, я прошу и приказываю тебе: помоги!..

ПЯТЫЙ ПРЕДЕЛ

…Тихо и пустынно в зале. Но тишина эта — тревожна. Это — затишье перед бурей.

Существо, которое от рождения нарекли Трейноксисом, в Четырех Пределах знали как Серебряную Маску, а в последний год именовали в основном Лауриком Искусным, сидит за столом, задумчиво подбрасывает на ладони старую, истертую монету.

«Вся жизнь, весь мир, все люди поставлены на карту против одной мелкой монеты, — неслышно шепчут его губы. — И никогда еще я не был настолько уверен в победе. Тогда почему… почему так?..»

Он в очередной раз высоко подбрасывает монету, но в последний момент резко убирает ладонь, и тускло-желтый кругляш со звоном вертится на столе. Кажется, по всем законам природы, ему давно уже пора упасть, но под задумчивым взглядом он поворачивается снова и снова.

Голова.

Герб.

Голова давно забытого владыки.

Герб давно исчезнувшей империи.

Звени, монета, звени. И звоном своим, мягким, переливчатым звоном, что издавна сводит людей с ума, веди рассказ. Расскажи мне, о древняя монета, о дальних странах и туманных эпохах. Расскажи мне о том, что было, и о том, что безвозвратно ушло. Расскажи о подлости, чести, ненависти, любви и предательстве. Расскажи о героях и легендах.

О героях, которые не знали, что станут легендами, и которые не хотели ими быть.

О легендах, которые творили героев, в единый клубок свивая обрывки нитей правды и вымысла.

И главное, расскажи мне о судьбе, о древняя, истертая монета. О судьбе, которая совсем как ты. И не важно, чьи пальцы закрутят, заставят звенеть. Лишь две стороны у монеты. Лишь две.

Голова.

Герб.

Жизнь.

Смерть.

Честь.

Долг.

Слава.

Забвение.

Звени, монета, звени…

ПУТЬ В ЛЕГЕНДУ

Голова. Человек в маске

Дождь лил три дня. Прерывался ненадолго, будто давая Львиному городу перевести дух, и припускал по-новой, выбивая из крыш и мостовых насмешливую дробь. Непрекращающаяся музыка, торжествующее трио: барабаны дождя, свирели ветра, литавры грома. Музыка осени. Похоронный марш засыпающей природы. Туш, в честь грядущего пришествия Седой Старухи — Ледяной Леди — Белой Невесты. Той, что дарует смерть ради возрождения.

Мутные, бурлящие струи воды текли по улицам, словно намеревались начисто вымыть из города всё: грязь, сор, запахи. Жизнь.

И жизнь, чувствуя это, замедляла свой ритм, затихала и ждала. Ждала, потому что знала — когда-нибудь дождь кончится. Небо снова сменит темную шаль плакальщицы на беззаботный голубой наряд, вновь встанет солнце. И не важно, что это солнце почти не будет греть еще очень долго. А пока мокрый город спал. Спал и видел сны.

Замок был огромен. Когда-то. Но и сейчас, когда крепостная стена во многих местах обвалилась, когда половина башен были обломаны и торчали, как осколки сгнивших зубов, на месте подъемного моста зияла пропасть, а в выбитых окнах свистел ветер, он не казался меньше. Напротив, эти следы разрушительного действия времени делали его еще больше, внушительнее. Я сотни раз видел этот замок, и за прошедшие годы он ничуть не изменился, не сдвинулся ни на волос. И всякий раз мне казалось… нет, я твердо знал, что в страшных разрушениях повинно не только время. Так изуродовать творение рук разумного существа может только другое разумное существо.

Я знал это всегда, просто знал, как знают, что на небе светит солнце, а вода — мокрая. Но сегодня… Сегодня что-то было не так.

…огромные камни градом бились в башни, и от них откалывались целые куски, падая вниз, прямо на головы…

Картина с бешеной скоростью пронеслась перед взором. Один неуловимый миг, но за то время, пока он длился, я явственно слышал этот чудовищный грохот, а дыхание перехватило, будто легкие были забиты каменной пылью.

…огненные валы накатывали на стены с упорностью и неотвратимостью морской волны. Белоснежный камень чернел на глазах, а жуткие крики сжигаемых заживо…

Что это? Откуда и почему — именно сейчас? Зачем кожа на лице стягивается, словно опаляемая нестерпимым жаром, зачем глаза слезятся, а в горле стоит комок от жирного чада?

Я был нигде и в то же время — везде. Я стоял у заросших мхом и зеленью стен, я балансировал на самом краю почти целой башни, я метался по внутренним покоям, я смотрел на замок с высоты птичьего полета. И всюду, словно рой беспощадных стрел, меня настигали видения.

Крики.

Грохот.

Пыль.

Дым.

Огонь.

Кровь.

Вдруг всё кончилось. Очередное видение оборвалось, как будто отсеченное резким ударом.

Я стою в каком-то подземелье. На стенах мечется тусклый свет факела, где-то рядом громко капает вода. Передо мной — вырезанный из какого-то сверкающего кристаллического материала постамент… нет, это алтарь. Я знаю это так же, как знаю, что на небе светит солнце, а вода — мокрая. В дальнем от него углу — трон, изготовленный из того же материала. На троне — человек. Багряная мантия, спадающая тяжелыми складками. В свете факелов кажется, что человек — в крови. Голова опущена, и лицо невозможно разглядеть. Холеные, сильные руки сжимают подлокотники, на указательном пальце левой — перстень в виде…

Я знаю этот перстень, я слишком хорошо его знаю. Закричать? Но язык присох к гортани, но губы сомкнулись, как многотонные каменные плиты. Рвануться вперед? Но ноги вросли в пол, но руки налились такой тяжестью, что и тысяче человек не сдвинуть их с места. Отвернуться, зажмуриться? Но шея — как заржавевший засов, но веки — как подъемная решетка, до упора оттянутая наверх.

Смотреть.

Шорох в темноте. Неясная тень вдоль стены. На алтаре — ворон. Блестит оперением и недобрым, разбойным глазом.

— Дур-ррак!

Скок, скок. На кривых лапках с хищно загнутыми, черными когтями. Скок, скок.

— Пр-рроснись, дур-ррак!

Человек в мантии медленно встает. Так медленно и так неудержимо. Как лавина в горах. Как волна цунами. Как…

— Смер-ррть! Пр-рроснись!

Скок, скок. Растопырив крылья, словно пытаясь закрыть его, заслонить собой.

Лицо. Не различить лицо. Капюшон надвинут так низко. Рука с перстнем поднимается. Вот уже виден твердый, волевой подбородок…

— Дур-ррак!!!

Отчаянно, с надрывом. Черные крылья машут, пламя факела колеблется и гаснет. Он проваливается в темноту, и отовсюду гремит:

— Дур-ррак!!!Пр-рроснись, дур-ррак!!!

Солнечный свет очень яркий. Слишком яркий. Несмотря на тяжелые шелковые портьеры. Над высоким — почти в рост — серебряным полированным зеркалом на стене замер солнечный зайчик. Вот он смещается чуть вниз, блеснув, на мгновение ослепив.

Я рывком поднимаю тело с постели, сдергиваю и бросаю на пол пропитанную потом ночную рубашку, нагой подхожу к зеркалу.

— Дур-ррак! — торжествующе говорит мне отражение голосом черного ворона. — Пр-рроснулся, дур-ррак?! А что дальше?

Загорелое, мускулистое тело без малейших подозрений на жирок. С первого взгляда и не поймешь, сколько ему лет. Тридцать? Сорок? Пятьдесят? Будь в комнате еще посторонний наблюдатель — глупый солнечный зайчик не в счет, — он бы наверняка по достоинству оценил длинные, сильные ноги, узкую талию, разворот плеч, руки, точно позаимствованные у лучших статуй в замковом парке, гордо посаженную голову, тщательно подстриженные волосы, в которых серебряные пряди, кажется, блестят лишь с разрешения владельца, делая его еще внушительнее.

Это если смотреть со спины. Со спины, понимаете? Понимаешь, солнечный зайчик? Хотя тебе, должно быть, всё равно. Ты, беззаботный малыш, сын светила, видящего всех и всё за миллионы лет, наверное, тоже повидал немало. Что для тебя блеск и слава, жизнь и смерть, красота и уродство?! Прах, пыль, подхваченная легким ветерком. Только что лежащая здесь, а миг спустя — закруженная, заверченная, развеянная. И — ничего. Так что смотри, зайчик, смотри. Тебе — можно.

Да, и сейчас понятно, что лицо когда-то составляло с этим красивым, пышущим силой и здоровьем телом одно целое. Как ни старалась сила, изуродовавшая его, ей не удалось изменить величественных очертаний, столь любимых придворными скульпторами прошлых веков.

Эй, мастера древности! Великие искусники, дети легенд, вытесывавшие из мрамора красавиц, в которых влюблялись могучие короли и сходили с ума от неразделенного чувства! Вы, отдавшие бы многое за одну возможность воплотить в дереве, камне, металле эти черты. Многие ли из вас не отвели бы взгляда от того, что от них сейчас осталось? Разве что ты, ваятель Памиш, великий гений из забытой Четырьмя деревушки на границе Предела, баловень судьбы и любимец земных владык, вскрывший себе вены, не сумев воплотить видения, встреченного на зыбких, непостижимых путях, куда уводят слабых клубы Серого Дыма? Ты, которого завистники называли демоном, почитатели — богом, а все прочие — слепым? О да, ты протянул бы свою руку, и чуткие, тонкие пальцы твои, творившие невозможное, прикоснулись бы к ним. Но ответь, Памиш-ваятель, и ответь честно, потому что ушедшему за Последнюю Черту нет смысла лгать: неужели бы они не дрогнули? Нет, что ты, не от ужаса. Тебя ли испугать расплющенным носом, изорванными в клочья губами, переломанными и криво сросшимися челюстными костями, тем, что осталось от кожи, после того, как ее словно разъела жгучая кислота?

От жалости и ярости.

Молчишь, мастер? Правильно. Прости, что потревожил тебя там, за Последней Чертой. И ты прости меня, глупый соленный зайчик. Знаю, тебе это безразлично, но всё равно — прости. Блесни последний раз на перстне, да, вот этом, на указательном пальце левой. Блесни и исчезни.

А мне пора надевать маску.

Новый день начался…

Герб. Принятый

Бурый.

Нависшие надо мной осколки башен, колонн, фонтанов, что давно, очень давно вытесаны были из белого и розового мрамора, гранита, даже хрусталя, ныне же — потерявшие безвозвратно прежние свои гордые очертания, стертые ветром, песком, человеком, временем. Потемневшие от влаги, льющейся беспрестанно с равнодушных небес.

Грязь, облепившая сапоги, камни под ногами, жирными, маслянистыми каплями застывшая на одежде, крохотными точечками усеявшая лицо, руки, волосы. Грязь, от которой не скрыться, не защититься даже сверкающей, отточенной сталью. Грязь, которой от начала времен всё равно кого пятнать: владыку или раба.

Серый.

Небо, столь низкое, что, кажется, вот-вот рухнет, не выдержав собственной тяжести и скопившейся в нем влаги, что никак не может вылиться наружу. Рухнет, придавит, сомнет — и меня, и его, и мертвый, застывший в призрачно-высокомерном молчании город.

Туман, обволакивающий всё вокруг, стирающий и без того призрачную грань между тем, что есть, и тем, что видится. Туман, в котором теряются звуки, меняются краски, и лишь один шаг в сторону переносит тебя куда-то, где жизнь — не жизнь и время — не время.

Алый.

Кровь, такая теплая в окружающем промозглом мареве, затейливыми узорами расписавшая узкую, длинную полосу голубоватой закаленной стали, отметившая косыми росчерками смуглую, загорелую кожу. Отчаянно стучащаяся изнутри: «Выпусти меня! Выпусти! Мне так тесно здесь!»