Россия: характеры, ситуации, мнения. Книга для чтения. Выпуск 3. Мнения Ганапольская Е.

Молитва

C кем спорить…

Университет довершил воспитание Владимира Бельтова: до этого времени он был один, теперь попал в шумную семью товарищей. Здесь он встретил горячую симпатию юных друзей и, раскрытый ко всему прекрасному, стал заниматься науками. Сам декан не был равнодушен к нему, находя, что ему недостаёт только покороче волос и побольше почтительного благонравия,[2] чтоб быть отличным студентом.

Кончился, наконец, и курс. Прежде чем университетские друзья разошлись по белу свету, собрались они у Бельтова перед его отъездом. Все были ещё полны надежд; будущее раскрывало свои объятия, манило. Молодые люди чертили себе колоссальные планы. В ушах Бельтова ещё раздавались клятвы в дружбе, в верности мечтам, звуки чокающихся бокалов. Мечтатель мой с восторгом ехал в Петербург. Деятельность, деятельность!.. Там-то совершатся его надежды, там-то он разовьёт свои проекты, там узнает жизнь.

Приезд его в Петербург и первое появление в свете было успешно. Он имел рекомендательное письмо к одной старой деве[3] с весом.[4] Она представила Владимира своему брату. Тот поговорил с ним несколько минут и был поражён его простою речью, его многосторонним образованием и пылким, пламенным умом. Он ему предложил записать его в свою канцелярию, сам поручил директору обратить на него особенное внимание.

Владимир принялся за дела. Ему понравилась бюрократия, рассматриваемая сквозь призму 19-ти лет, – бюрократия хлопотливая, занятая, с номерами и регистратурой, с озабоченным видом и кипами бумаг под рукой; он видел в канцелярии мельничное колесо, которое заставляет двигаться массы людей, разбросанных на половине земного шара – он всё поэтизировал. Молодой Бельтов мечтал о будущем; у него в голове бродили разные надежды и планы…

Управляющим четвёртым отделением в той канцелярии, куда поступил Владимир, был Осип Евсеич, худенький, седенький старичок, лет шестидесяти, в потёртом фраке, всегда с довольным видом и красными щеками. Этот человек всего лучше мог служить доказательством, что не дальние путешествия, не университетские лекции, не широкий круг деятельности образуют человека: он был чрезвычайно опытен в делах, в знании людей и к тому же такой дипломат, что, конечно, не отстал бы ни от Осермана,[5] ни от Талейрана.[6]

От природы сметливый, он имел полную возможность развить и воспитать свой практический ум; ему не мешали ни науки, ни чтение, ни фразы, ни несбыточные теории, которыми мы из книг портим воображение, ни блеск светской жизни, ни поэтические фантазии. Он, переписывая набело бумаги и рассматривая в то же время людей начерно, приобретал ежедневно более и более глубокое знание действительности, верное пониманье окружающего и верный такт поведения, спокойно проведший его между канцелярских омутов,[7] чрезвычайно опасных.

Менялись главные начальники, менялись директоры, мелькали начальники отделения, а начальник четвёртого отделения оставался тот же, и все его любили, потому что он был необходим и потому что он тщательно скрывал это; все отличали его и отдавали ему справедливость, потому что он старался совершенно стереть себя; он всё знал, всё помнил по делам канцелярии; у него справлялись, как в архиве, и он не лез вперёд; ему предлагали место начальника отделения – он остался верен четвёртому отделению; его хотели представить к кресту[8] – он на два года отдалил от себя крест, прося заменить его годовым окладом жалованья, только потому, что начальник третьего отделения мог позавидовать ему. Таков он был во всём: никогда никто из посторонних не жаловался на его взяточничество; никогда никто из сослуживцев не подозревал его в бескорыстии.

Вы можете себе представить, сколько разных дел прошло в продолжение сорока пяти лет через его руки, и никогда никакое дело не вывело Осипа Евсеича из себя,[9] не привело в негодование, не лишило весёлого расположения духа. Обычно он оканчивал дело как удобнее было: справкой в Красноярске, которая не могла раньше двух лет вернуться, или – это он любил больше всего – пересылкой дела в другую канцелярию, где уже другой начальник оканчивал по тем же правилам этот гран-пасьянс.

Как-то раз, закончив просматривать бумаги и дав новую работу писцам,[10] Осип Евсеич и его помощник заговорили о Владимире.

– А что, Осип Евсеич, – спросил помощник, – как вам понравился новый молодой человек, из Москвы, что ли?

– Малый,[11] кажется, бойкий; говорят, его сам определил.

– Да-с, точно, малый умный. Я вчера читал бумаги, им писанные: прекрасно пишет, ей-богу.

– Видел и я, – формы не знает; у него из дела выходит роман, от кого сообщено, кому переслать – ему всё равно; а спроси его – он нас, стариков, пожалуй, поучит. Сначала я сам было подумал: «Кажется, не глуп; ну, не привык к службе, привыкнет», – а теперь три месяца всякий день ходит и со всякой дрянью носится, горячится, точно отца родного, прости господи, режут, а он спасает. Видали мы таких молодцов… Покричит, покричит да так на всю жизнь чиновником без всяких поручений останется, а сдуру будет над нами смеяться: это-де[12] канцелярские чернорабочие; а чернорабочие-то всё и делают… Трутни![13] – заключил красноречивый начальник.

В самом деле, события, как нарочно, торопились ему на подтверждение. Бельтов вскоре охладел к занятиям канцелярии, стал раздражителен, небрежен. Управлявший канцелярией призывал его к себе и говорил, как нежная мать, – не помогло. Его призвал министр и говорил, как нежный отец, так трогательно и так хорошо, что чиновник, бывший при этом, прослезился, – и это не помогло. Бельтов начал до того забываться, что оскорблялся именно этим родственным участием посторонних, именно этими отеческими желаниями его исправить. Словом, через три месяца Владимир ушёл из канцелярии.

Этим и окончилась служебная карьера доброго приятеля нашего, Владимира Петровича Бельтова. Что же делал Бельтов в продолжение следующих десяти лет? Всё или почти всё. Что он сделал? Ничего или почти ничего. Кто не знает старинной приметы, что дети, слишком много обещающие, редко много исполняют. Отчего это? Неужели силы у человека развиваются в таком определённом количестве, что если они используются в молодости, так к совершеннолетию ничего не останется? Вопрос премудрёный. Я его не умею и не хочу разрешать, но думаю, что решение его надо скорее искать в атмосфере, в окружающем, в влияниях и соприкосновениях, чем в каком-нибудь нелепом психическом устройстве человека. Как бы то ни было, но примета исполнилась над головой Бельтова. Бельтов с юношеской запальчивостью и с неосновательностью мечтателя сердился на обстоятельства и с внутренним ужасом доходил во всём почти до того же последствия, которое так красноречиво выразил Осип Евсеич: «А делают-то одни чернорабочие», – и делают оттого, что бельтовы не умеют ничего делать и приносят на жертву человечеству одно желание, одно стремление, часто благородное, но почти всегда бесплодное.

Герцен Александр Иванович (1812–1870) – писатель, философ, революционный деятель. Один из идеологов «западничества», теории «русского социализма». Автор романов, повестей, мемуаров о проблемах русской и европейской жизни 40–60-х годов. Название его романа «Кто виноват?» стало одним из вечных вопросов русской общественной и политической жизни.

Вопросы и задания

1. Каким студентом был Бельтов: а) по мнению декана; б) по мнению товарищей; в) на ваш взгляд?

2. Чего ожидал Владимир от служебной карьеры? Были ли у него необходимые для этого данные?

3. Как добился успеха Осип Евсеич? Почему Осип Евсеич был недоволен Бельтовым?

4. Приведите пример удачно сделанной, на ваш взгляд, карьеры (в спорте, кино, политике, музыке и т. п.). Какую роль в ней сыграла «чёрная работа»?

5. Правда ли, что «дети, слишком много обещающие, редко много исполняют»?

6. Согласитесь или опровергните, что: 1) Бельтов – романтик, не понимающий окружающую жизнь; 2) Осип Евсеич – профессионал и приятный человек; 3) в неудачах Бельтова виновата окружающая среда; 4) университет развивает в юношах мечтательность и непрактичность.

Говорить о настоящем России – значит говорить о Петербурге, об этом городе без истории в ту и другую сторону. Москва, напротив, хранит воспоминания прошедшей славы, всегда глядит назад, идёт задом наперёд и оттого не видит европейских начал. Петербург – расхожая монета, без которой обойтись нельзя. Москва – монета редкая, возможно, замечательная для нумизмата, но не употребимая. Итак, о городе настоящего, о Петербурге.

Ему не о чем вспоминать, кроме о Петре I, его прошедшее сделано в один век, у него нет истории, да нет и будущего; он всякую осень может ждать шквала,[14] который его потопит. Петербург – удивительная вещь. Я всматривался, приглядывался к нему и в академиях, и в канцеляриях, и в казармах, и в гостиных, – а мало понял, и Петербург остался загадкой как прежде.

С того дня, как Пётр увидел, что для России одно спасение – перестать быть русской, с того дня, как он решился двинуть нас во всемирную историю, необходимость Петербурга и ненужность Москвы определилась. Первый, неизбежный шаг для Петра было перенесение столицы из Москвы. С основания Петербурга Москва сделалась второстепенной, потеряла для России прежний смысл свой Москву забыли после Петра и окружили тем уважением, которым окружают старуху-бабушку, отнимая у неё участие в управлении делами. Всё молодое, всё талантливое, появлявшееся в Москве, отправлялось в Петербург писать, служить, действовать.

В Петербурге все люди вообще и каждый в особенности прескверные.[15] Петербург любить нельзя, а я чувствую, что не стал бы жить ни в каком другом городе России. В Москве, напротив, все люди предобрые, только с ними скука смертельная; в Москве есть своего рода полудикий, полуобразованный быт, на него хорошо взглянуть, как на всякую особенность, но он тотчас надоест. Петербург и нравов[16] своих не имеет. Оригинального, самобытного в Петербурге ничего нет, не так, как в Москве, где всё оригинально – от нелепой архитектуры Василья Блаженного[17] до вкуса калачей.[18] Петербург тем и отличается от всех городов европейских, что он на все похож; Москва – тем, что она вовсе не похожа ни на какой европейский город, а есть гигантское развитие русского богатого села.

У Петербурга нет сердечной связи с страной; у него есть полиция, река, двор, семиэтажные дома, гвардия, тротуары, и он доволен своим удобным бытом, не имеющим корней. В Москве мёртвая тишина; люди систематически ничего не делают, а только живут и отдыхают перед трудом; в Москве после 10 часов не найдёшь извозчика, не встретишь человека на иной улице. В Петербурге все до такой степени заняты, что даже не живут. Деятельность Петербурга бессмысленна, но привычка деятельности – вещь великая. Петербуржец недоволен настоящим, он работает, у него есть ограниченная цель, и он её достигает. Москвич, преблагороднейший в душе, никакой цели не имеет и большей частью доволен собою.

Петербургские литераторы вдвое менее образованны, чем московские; они удивляются, приезжая в Москву, умным вечерам и беседам в ней. А между тем вся книжная деятельность только и существует в Петербурге. Там издаются журналы, там цензура умнее, там писал и жил Пушкин, Карамзин, даже Гоголь принадлежал более к Петербургу, чем к Москве. В Москве есть люди глубоких убеждений, но они сидят сложа руки; в Москве есть круги литературные, проводящие время в том, чтобы всякий день доказывать друг другу какую-нибудь полезную мысль, например, что Запад гниёт, а Русь цветёт.

Москвич любит кресты и церемонии, петербуржец – места и деньги; москвич любит аристократические связи, петербуржец – связи с должностными людьми. В Петербурге можно прожить года два, не догадываясь, какой религии он держится; в нём даже русские церкви приняли что-то католическое. В Москве на другой день приезда вы узнаете и услышите православие и его медный голос. Вся эта святыня бережётся стенами Кремля; стены Петропавловской крепости берегут казематы[19] и монетный двор.

Удалённая от политического движения, питаясь старыми новостями, Москва рада посещению, даёт балы и обеды и пересказывает анекдоты, Петербург, в центре которого все делается, ничему не радуется, никому не радуется, ничему не удивляется: если б порохом подорвали весь Васильевский остров, это сделало бы меньше волнения, чем приезд персидского посланника в Москву. В Москве принимают всякого иностранца за великого человека, в Петербурге – каждого великого человека за иностранца. Москвичи плачут, что в Рязани голод, а петербуржцы не плачут об этом, потому что они и не подозревают о существовании Рязани, а если и имеют тёмное понятие о внутренних губерниях, то абсолютно точно не знают, что там хлеб едят.

Молодой москвич либерален, молодой петербуржец – формален, как деловая бумага. В Петербурге вообще либералов нет, а если появится, то отправляется отсюда не в Москву, а в Сибирь.

В судьбе Петербурга есть что-то трагическое, мрачное и величественное. Это любимое дитя северного великана. Небо Петербурга вечно серо; солнце, светящее на добрых и злых, не светит на один Петербург; сырой ветер приморский свистит по улицам. Повторяю, каждую осень он может ждать шквала, который его затопит. Взгляните на москвичей: им и не жарко и не холодно, им очень хорошо, и они довольны балаганами,[20] экипажами, собою. И взгляните после того в хороший день на Петербург. Торопливо бегут несчастные жители из своих домов и бросаются в экипажи, скачут на дачи, острова; они упиваются[21] зеленью и солнцем, но привычка заботы не оставляет их, они знают, что через час пойдёт дождь, что завтра, труженики канцелярии, они утром должны быть по местам.

В Москве на каждом шагу прекрасный вид, Петербург можно исходить с конца в конец и не найти ни одного даже неплохого вида; но потом нужно вернуться на набережную Невы и сказать, что все виды Москвы – ничто перед этим. В Петербурге любят роскошь, но не любят ничего лишнего; в Москве именно одно лишнее считается роскошью; оттого у каждого московского дома колонны, а в Петербурге нет; у каждого московского жителя несколько слуг, плохо одетых и ничего не делающих, а у петербургского один, чистый и ловкий.

Петербург во всю жизнь видел только перевороты и празднования, и вовсе не знает нашего старинного быта. Москва только по слуху знает о переворотах. В своё время приедет курьер, привезёт грамотку[22] – и Москва верит печатному, кто царь и кто не царь, верит, что Бирон[23] – добрый человек, а потом – что он злой человек, верит, что сам бог сходил на землю, чтоб посадить Анну Иоанновну,[24] а потом Анну Леопольдовну,[25] а потом Иоанна Антоновича,[26] а потом Елизавету Петровну,[27] а потом Петра Фёдоровича,[28] а потом Екатерину Алексеевну[29] на место Петра Фёдоровича. Петербург очень хорошо знает, что бог не пойдёт мешаться в эти тёмные дела, он видел оргии Летнего сада, он видел похороны Петра I и похороны Павла I.[30]

В Москве здоровье усиливается настолько, что работа внутренних органов заменяет все действия. В Петербурге нет ни одного толстого человека. Из этого ясно, что кто хочет жить телом и духом, тот не выберет ни Москвы, ни Петербурга. В Петербурге он умрёт на полдороге, а в Москве из ума выживет. Но так как есть фатум, который за нас избирает место жительства, то это дело конченное. Есть стороны в московской жизни, которые можно любить, есть они и в Петербурге.

Обещают теперь железную дорогу между Москвой и Петербургом. Давай бог! Через этот канал Петербург и Москва взойдут под один уровень, и, наверно, в Петербурге будет дешевле икра, а в Москве двумя днями раньше будут узнавать, какие номера иностранных журналов запрещены. И то дело!

Вопросы и задания

1. Почему Петербург, по мнению Герцена, город настоящего? Спросите у ваших русских знакомых, что они думают об этом? Расскажите о городах вашей страны, которые можно назвать «город прошлого», «город настоящего», «город будущего», аргументируйте ваше мнение.

2. Какую роль сыграло основание Петербурга для России? Для Москвы

3. Охарактеризуйте быт Москвы и Петербурга. Представьте, что вы должны нарисовать картины из жизни двух столиц. Что вы изобразите?

4. Какая разница между москвичами и петербуржцами? Нарисуйте портреты типичного москвича и петербуржца.

5. Как автор относится к Москве и Петербургу? Как вы думаете, что он мог бы сказать об этих городах сейчас?

6. Есть ли в вашей стране города, которые можно сравнить с Москвой и Петербургом (по их роли в истории и культуре государства)? Опишите их. Знаете ли вы, как они выглядели в эпоху, о которой пишет Герцен?

Проходя курс в университете, а следовательно, живя известный период времени студенческой жизнью, я духовно очень с ней сроднился и поэтому хорошо понимаю, что тот, кто сам не прошёл курса в университете, не жил в университете, тот никогда не в состоянии правильно судить о нуждах университета, тот никогда не поймёт, что означает «университетская наука», т. е. не поймёт разницу между университетом и высшей школой (хотя бы и прекрасной школой, как, например, наш лицей Царскосельский или Школа правоведения). Между тем разница эта весьма существенна. Разница между университетом и школой заключается в том, что университет живёт свободной наукой. Если университет не живёт свободной наукой, то в таком случае он не достоин звания университета. Тогда действительно лучше уж превратить университет в школу, потому что школа всё-таки тогда может давать деятелей с определёнными знаниями, между тем как университет без свободной науки не даст людей ни с большими знаниями, ни с большим научным развитием. Вообще, не может быть с большим научным развитием человек, не прошедший и не познавший своим существом свободную науку. Когда стремятся университет поставить в жёсткие границы как в смысле лиц учащих, так и учащихся, то не понимают, что таким путём наука развиваться не может. Без свободной науки не может создаться ни научных знаменитых произведений, ни научных открытий, ни знаменитостей. Университет, кроме того, представляет из себя такую среду для научного развития молодых людей, какую не может представить никакая высшая школа, потому что в университете преподаются все научные категории знаний, которые в данный момент имеет человечество, и студенты живут в атмосфере этих знаний. Так, например, студенты математики специально занимаются только математикой, сдают они экзамены только по математике, но вместе с тем в течение всей своей жизни в университете они не чужды и всем остальным отраслям науки. Студент с утра до вечера находится в среде студенчества, он постоянно сталкивается с различными мыслями и идеями, которые воспринимают студенты других факультетов. Так, например, я, будучи студентом математики, очень интересовался предметами юридического факультета. И если на каком-нибудь факультете появлялся талантливый профессор, то его лекции приходили слушать студенты других факультетов. Таким образом, в течение всей университетской жизни (в течение 4 лет), если университет действительно удовлетворяет своему назначению, то есть если в нём преподают свободную науку и преподают её студентам, которые способны воспринять эту науку, то, изучая предметы одной категории, студенты в то же время находятся в сфере наук всех категорий, которыми в данный момент обладает человечество. Поэтому правильно поставленный университет есть самый лучший механизм для научного развития. Вот с этой точки зрения многие говорят: важно, чтобы студент приобрёл не научные знания, а научное развитие.

Витте Сергей Юльевич (1849–1915) – известный политический и государственный деятель России конца XIX – начала XX века. В своих мемуарах дал широкую картину общественной жизни России от царствования Александра II до Николая II. С именем Витте связаны глубокие реформы на транспорте, в финансах и др.

Вопросы и задания

1. В чём, с точки зрения автора, существенное отличие университета от высшей школы?

2. Какие преимущества даёт университетское образование? Согласны ли вы с автором или хотели бы возразить ему?

3. Почему университет является самым лучшим механизмом для научного развития? В чём, на ваш взгляд, заключается это развитие?

4. Согласны ли вы, что важнее дать студенту научное развитие, а не просто научные знания? Обоснуйте свою точку зрения.

5. Сформулируйте основные задачи высшего образования сегодня. Что вас удовлетворяет и что не нравится вам в известных вам системах образования?

Теория образованной беседы

Я очень часто слышу: «У нас ещё нет беседы!» Как это жаль! Научите же нас беседовать, вы, которые говорите, что у нас нет беседы.

Беседа есть искусство вмешиваться языком в чужие дела. Как всякое искусство, она имеет свои правила. Есть разные беседы. Одна из них, самая естественная и самая полезная, называется – глупая беседа. Это царица бесед, беседа чистосердечная, добрая, откровенная, очень похожая на дружбу, хотя большей частью происходит между людьми, совершенно чуждыми друг другу. В ней участвуют все вообще; она обработана наилучшим образом, доведена до совершенства на целом земном шаре и одна заключает в себе источник основательного знания: только из этой беседы вы можете составить себе полную и хорошую статистику недостатков, пороков, средств и глупостей соседей и приятелей.

Второй род беседы – беседа поучительная. Она теперь вышла из употребления, но в прежние времена при ней очень хорошо спалось.

Беседа между деловыми и любовниками не называется беседой, но методом взаимного надувания.[31] Притом она производится по углам.

Наконец, последний и самый утончённый род беседы – беседа изящная или образованная. Она рассуждает ни о чём и ни о ком. Это верх искусства. Когда народ доходит до такой степени умственного совершенства, что может по целым суткам говорить умно ни о чём и ни о ком, тогда только он достоин имени истинно образованного народа.

Мы, русские, можем без преувеличения сказать о себе, что уже достигли половины этого совершенства: мы уже очень хорошо и плавно разговариваем ни о чём и только не знаем, как сделать, чтобы, собравшись вместе, не говорить о ком-нибудь. А в этом вся сила!

О чём же говорить когда вы запрещаете разговор о ком-нибудь?.. Как о чём! Говорите каждый о себе. Искусство образованной или изящной беседы состоит именно в том, чтобы каждый говорил о себе, но так, чтоб другие этого не примечали. Несправедливо утверждают наши пессимисты, будто у нас вовсе нет изящной беседы. Я сто раз бывал в обществах, в которых все мы говорили очень умно весь вечер и ровно ничего не сказали.

Вот, например, вчера у моего почтенного приятеля Павла Аполлоновича. На диване сидит всегда мисс Дженни, розовая англичаночка, и тоненькими английскими ручками полощет чашки. Она сидела там и вчера. Подле[32] неё сидела Катерина Павловна; подле Катерины Павловны София Николаевна; подле Софии Николаевны Каролина Егоровна – далее Иван Иванович. Возле него Пётр Петрович; рядом с ним Илья Сергеевич и Сергей Ильич; там Фёдор Тимофеевич и Тимофей Алексеевич – а здесь я, Павел Аполлонович и какой-то господин в очках.

У Павла Аполлоновича есть идея, что он тайный советник: это основание его ума и мера, к которой он приводит людей и ещи. Идея Фёдора Тимофеевича – карты: он, когда размышляет, только об этом; это есть его любимая дума после забот, после дел, даже средь дел и забот; он отдыхает на этой думе. Фёдор Тимофеевич – человек умный и образованный, как все, которые тут были; он скрывает свою идею, но я знаю, что это так… Идея Тимофея Алексеевича – фабрики; Каролины Егоровны идея – двор. У Сергея Ильича есть идея – английская верховая лошадь; у Ильи Сергеевича есть идея – петербургский климат; у Катерины Павловны есть идея – счастье; у Петра Петровича есть идея – архитектура; идея Иван Иваныча – его коллекция, а идея Софии Николаевны – что нет ничего прелестнее её носика. У розовой англичанки своя идея – что она англичанка, а это все русские. Моя идея – что человек выдуман только для одной идеи, а идея господина в очках – что он поэт, а это самая странная из всех идей.

Первые чашки душистого чаю мгновенно разогрели все эти идеи. Из движения их начало постепенно образовываться то, что называют общим разговором. Каждый из собеседников начал неприметно вести разговор к своей идее.

Каролина Егоровна говорила о дворе. Сергей Ильич скакал вокруг её рассказа и не находил нигде места, чтоб вскочить в него на своей английской лошади. Каролина Егоровна уже сходила с дворцовой лестницы и стояла за колонной, ожидая, пока подадут карету, Сергей Ильич уже заговорил о колонне, уже хотел сказать, что видел её там, проезжая в эту минуту по площади на своей английской лошади, как Пётр Петрович схватил эту колонну обеими руками и начал рассуждать об архитектуре – перестраивать все дворцы и дома, протягивать фронтоны во всю длину зданий, воздвигать арки в готическом стиле и восхищаться формой куполов у афинян. Тут он упомянул о куполе собора Святого Павла в Лондоне, и Сергей Ильич перешёл к анекдоту об английских ворах, от которых перешагнул он в английский парламент, который прямо приводил его к английским лошадям и к его верховой езде. Я уже видел, как он в мысли седлал свою лошадь.

По несчастью, он произнёс слово «промышленность» – как не произнести его, оворя об Англии! – и проиграл дело: Иван Иванович, который в тот самый день дёшево купил на аукционе две китайские куклы, возразил, что китайцы не уступают англичанам в тонкости и изяществе изделий. Удар был ловкий и счастливый: он открыл Ивану Ивановичу прекрасный случай выложить всю старую бронзу, купленную им очень дёшево вместе с куклами.

…Несчастный Иван Иванович! Напротив тебя сидел Илья Сергеевич с пасмурной идеей петербургского климата!.. Илья Сергеевич давно уже искал случая сказать, что вчера шёл дождь, а сегодня поутру была прекрасная погода, которая скоро сменилась холодным ветром, и не успел вставить это наблюдение ни в придворные вести Каролины Егоровны, ни между афинских куполов Петра Петровича, ни в английский парламент Сергея Ильича. Теперь пришла его очередь.

– Позвольте вам заметить, – сказал он, вы говорите о китайской промышленности и сравниваете её с европейской. Образованность Китая неподвижна; он не изменился в течение четырёх тысяч лет…

Вы, верно, подумаете, что Илья Сергеевич действительно хотел говорить о Китае и сравнивать его образованность с нашею? О, как вы жестоко ошибаетесь! Илья Сергеевич заговорил о неизменности Китая единственно потому, что видел возможность легко перейти от неё к переменчивости петербургского климата.

– Но господа! – это было сказано по-французски Софией Николаевной, которая мигом поняла всю пользу нового предмета: она надеялась, что по случаю китайской образованности зайдёт речь о китайских носах, которые очень некрасивы, и что все, конечно, заметят её носик, составляющий коренную идею её логики. – Но, господа, – сказала она, – вы принимаете сторону таких безобразных людей, что я начинаю сомневаться в вашем чувстве прекрасного.

Тут пошёл разбор китайского лица, и все приняли участие в разборе. Носик Софии Николаевны сиял в это время, как Галлеева комета, которая ещё не сияет, но будет сиять.

Я не стану описывать подробности дальнейшего хода вчерашней беседы. Она производилась таким же образом до самого конца.

Катерина Павловна говорила очень мило о счастье по поводу очков поэта.

Фёдор Тимофеевич, услышав речь о счастье, рассказал своим соседям, как он три дня назад три раза выиграл в карты. Такого счастья он никогда ещё не видывал!

Иван Иванович отыскал-таки возможность порассказать историю о старой бронзе, купленной им с молотка, и вообще говорил об этом очень хорошо.

Потом зашёл разговор об египетских древностях. И так далее.

Расходясь, многие из нас повторяли: «Редко найдётся другой дом в Петербурге, где бы беседа была так образованна и приятна, как у Павла Аполлоновича!» Одним словом, все были в восхищении – исключая меня да ещё Ильи Сергеевича, которого идея пропала без пользы, потому что во весь вечер ему ни разу не пришлось к слову сказать что-нибудь про петербургский климат. Бедный Илья Сергеевич! Я слышал, однако ж, что после нашего ухода, когда сели играть в карты, он успел слегка намекнуть, что вчера шёл «дождик». И я очень рад этому!

Что касается до меня, то я решительно не мог ввернуть своей идеи ни в один из тысячи одного предметов вчерашней нашей беседы, и признаюсь, не видел другого средства облегчить свою досаду, как пересказать вам здесь эту знаменитую идею.

* * *

Сенковский Осип Иванович (1800–1858) – востоковед, писатель, критик, создатель жанра научно-философской повести; редактор и издатель журнала «Библиотека для чтения». Писал «восточные», светские, бытовые повести, фельетоны. Характерны лёгкость и занимательность изложения, многообразие тем, ироничность и непринуждённость слога.

1