Девочка, которая любила играть со спичками Суси Гаетан

Глава 1

Я где-то вычитала, что всюду во вселенной существует такая штука, которая называется сообщающиеся сосуды, и это сущая правда. Потому что иногда рука у папы становилась тяжелой, и он награждал братца моего градом затрещин, так что у него только искры из глаз сыпались, а потом братец проделывал то же самое со мной, вот это и называется сообщающимися сосудами. Братишка размерами поменьше меня будет, но, даже не знаю, как так получилось, он весь сделан будто из жесткой резины. Когда он на меня набрасывается, мне ничего не остается делать, как согнуться в три погибели, защищая голову, и молиться о том, чтобы время текло как можно быстрее. К концу того срока, который был папе отпущен на земную жизнь, ко мне он приматывался очень редко, а если строго следовать истине, не могу не отметить, что последний раз это случилось при царе горохе, или даже еще раньше. С тех пор, когда терпение его истощалось или просто так, для порядка, чтоб жизнь медом не казалась, он давал мне только легкие подзатыльники, как будто напоминал мне, что я его сын, и, чтоб не кривить душой, еще я должна сказать, что подзатыльники, которыми он меня награждал, были лишь бледным подобием тех затрещин, которыми он осыпал брата, а брат это отлично понимал и потом забивался в свой угол и тихо там себе что-то бурчал под нос, переполненный низменной ревности, потому что братишка мой завистлив от природы, в этом, как мне кажется, заключается его главный порок.

Должна признаться, что папа считал меня более умным своим сыном, мне кажется, я уже писала об этом раньше, как и о том, что я себя хорошо вела, уткнув нос в словари или собирая цветы и мурлыча себе тихонечко мотивы из музыки фей, когда шиповник очень красиво смотрелся в грязи рядом с тыквами, и я себе не теребила беспрестанно причиндалы, как сами знаете кто. А еще очень важно, что я никого не обижаю, нет у меня такой привычки, если только маленькую козочку не переполнит ужасная справедливая ярость, как, может быть, вы соблаговолите припомнить, тот случай с моим возлюбленным, когда я ему щеку ногтем разодрала. Все это я к тому говорю, что не было никакой несправедливости в том, что братишка мой чаще, чем он того заслуживал, растягивался как мертвец на заднем дворе нашего дома среди картофелин в мундирах.

А еще я это к тому говорю, что, когда я увидела, на какое святотатство он покушается, зажав в руке пилу, я ничуть не встревожилась, совсем ни капельки, а стала только мягко, как женщина, успокаивать его, убеждая объяснить мне до того, как он что-то начнет делать, почему он с такой решимостью собирается резать папу на кусочки. Можете себе представить, что он мне ответил? Вот что он мне сказал:

— Перед тем как папу хоронить, его надо обратить в пепел.

У лошади, как и у меня, причиндалы не висят, это я вам говорю на тот случай, если раньше сказать запамятовала, но она все еще была обмотана веревкой вокруг брюха, как подпругой, которую я намотала, чтобы тащить этот поганый могильный ящик, а конец той веревки так и болтался у нее между ног, как отвисший причиндал. Дело в том, что лошадь вошла в дом следом за мной, а это было из ряда вон выходящим событием, свидетельствовавшим о том, что не все в порядке в датском королевстве. Она легла на бок, и, поскольку одна половина ее большого брюха была прижата к полу, вторая его половина очень увеличилась в размерах, если я доходчиво выражаю свою мысль, и это напомнило мне папину грудь в те золотые времена, когда он еще дышал. Внезапная и совершенно необычная рассудительность доводов моего брата озадачила меня, бедняженьку, чуть не до потери пульса:

— Ты пошел в селение за гробом. Где же твой гроб?

— Во-первых, это гроб не мой, а папин. А во-вторых, я не смог его там найти.

Брат забурчал себе что-то под нос, забубнил, раньше я такого бурчания никогда от него не слыхивала, хоть возможностей у меня для этого было предостаточно. Потом он резко смолк и бросил в мою сторону помутившийся взгляд, причем смотрел он на меня прищурившись, и в зрачках у него отражалось что-то такое, от чего у меня мурашки пошли по коже.

— У нас нет такого большого ящика, чтобы целиком положить в него папу, — сказал он, — и вина в том твоя.

Я бросила на него взгляд, полный оскорбленного достоинства.

— Да, ты в этом виноват! Поэтому мы его сожжем. Возьмем его прах, если тебе ясно, что я имею в виду, и положим его в миску от папиных острых перцев, чтобы похоронить ее с ним внутри. А теперь посмотри сюда, видишь, какого размера наша печка? Попробуй-ка, затолкай туда бренные останки мертвеца!.. Мы должны будем жечь его по кускам.

И зубья пилы уже коснулись папиной ноги. Знаете, сказать, что меня охватила паника, это то же самое, что вообще ничего не сказать.

— Нет, прекрати! Мы не можем так поступить!

— Ты можешь предложить что-то другое?

Пила, которой он стал махать у меня перед носом, извивалась и так музыкально звенела, что в другое время и при других обстоятельствах, я бы, наверное, от этого захихикала.

— А потом мы возьмем все его бумаги и ящик с феиными магическими чарами и похороним их вместе с ним. И еще Справедливую Кару, чтоб ты знал. Мы все это вместе со Справедливой Карой зароем в одной яме!

— Справедливую Кару?

Такое он сделать не мог. Такое он просто не мог сделать.

— Но мы же тогда лишимся дара речи!

К счастью, папины останки стали твердыми, как камень, то, как утром его тело окоченело, было просто шуткой, по сравнению с тем, как оно окоченело сейчас, а я-то знаю, что по большому счету братец мой лентяй, и скоро ему надоест справляться с той задачей, которую он перед собой поставил. Из папы вытекло всего несколько капель крови, цвет ее был каким-то странным, она стала такой густой, что даже и не текла, как следует, и это дало мне какое-то время, чтобы на меня снизошло озарение, если это то самое слово, которое я имею в виду, и в конце концов оно на меня снизошло.

— Они придут сюда грабить наше добро, как бандиты! Орды ближних готовы на нас наброситься. Они все у нас отнимут, мы даже на кухне не сможем больше жить.

Услышав это, он застыл, как будто его хватил паралич.

— Что ты сказал?

Есть такие обстоятельства, которые не подвластны нашему контролю, когда нам приходится повторять только что сказанное, пусть слова меня простят. Я повторила ему приведенный выше абзац более или менее дословно.

У братца моего аж шея позеленела.

— Я тебе сейчас объясню, — сказала я, воспользовавшись его оцепенением, чтоб забрать у него пилу.

Ни слова не говоря, он дал мне это сделать, челюсть у него отвисла, и он, пребывая все в том же оцепенении, покорно прошел несколько маленьких шажков, как, бывало, шел после того, когда папа для профилактики колотил его головой о ствол дерева. Я тянула братишку за собой в библиотеку.

Что касается словарей, так я уверена, что у нас их было больше, чем сосен в сосновой роще, может быть, даже больше, чем веток у тех сосен, у нас их были мириады, если такая вещь существует на самом деле. Уж не знаю, прочитала ли я хоть половину из них, но, должна вам сказать, читала я их предостаточно. Я себе все время повторяю, что в один прекрасный день все их прочту, по крайней мере те, которые не порваны и не рассыпаются в руках в прах, как отсыревшая мука, но я ничего не могу с собой поделать, мне всегда хочется перечитывать самые мои любимые, те из них, в которых повествуется о блистательных кавалерах в доспехах, сверкающих, как ложки, этику спинозы, которая сбивает меня с толку, как все великие истины, не говоря уже о воспоминаниях графа де Сен-Симона. Не знаю, в каком уголке мироздания происходили все эти истории, в каких заморских странах, исходя из того, что я повидала, мне трудно поверить, что такие вещи вообще случаются на земле, особенно теперь, когда я собственными глазами видела, на что похоже село, потому что оно совсем не оправдало витавших в моем воображении ожиданий, но, когда я читаю графа де Сен-Симона, меня как будто кружит в вальсе. Меня кружит в танце в самых дальних закоулках сознания, как будто от грохота призрачных армий, развеивающихся дымом, потому что маленькая козочка способна понять лишь малую толику Сен-Симоновой премудрости, но когда я его читаю, я будто на крыльях парю в поднебесье, и все тут. Например, чтобы избежать раздоров и разладов, король покончил со всеми церемониями и постановил, что в его покоях не будет проводиться ни одна помолвка, а браки будут заключаться сразу же в часовне, и поэтому отпала необходимость ради этих церемоний носить длинный камзол со шлейфом и расшитыми вставками, такие камзолы теперь каждый день носили только телохранители принцессы, находившиеся при исполнении обязанностей, а еще, чтобы покров держали епископ меца, назначенный королем в первосвященники в память о дяде, и местный священник короля, которым был назначен аббат морель к тому дню, когда монсеньор герцог бургундский один должен был подавать принцессе руку, как при входе, так и при выходе из часовни, и ни один князь не мог ставить свою подпись в книге священника после монсеньора герцога, причем обо всем этом Сен-Симон написал в одном предложении, и если мне удалось чему-то научиться как секретариусу, то этим я обязана графу, его громогласному голосу, его потрясающим историям и его построению фраз, в которых слова взбираются к вершинам смысла с треском горящего полена, вы уж мне поверьте, если поняли, что я имею в виду.

Сырость, постоянно и непрестанно исходящая из земли, уже сделала свое мокрое дело с частью словарей, провела уже свою долгую, неспешную и неумолимую работу, поразив их плесенью, влажность гложет все наши владения, и словари гибнут естественной смертью, как и все остальное, гниение все доканывает, оно свое дело знает туго! Меж стопок книг, так наши словари на самом деле называются, надо расчищать проходы, они выше нашего с братом роста, и, поскольку нам неведомы диковинные земли рыцарей и иисуса, такое хождение среди словарных курганов до последнего времени приводило меня в самое пьянящее возбуждение на этой планете, если не считать тех кратких минут, что мы провели вместе, и ты снизошел до того, чтобы прижать меня к груди, пока язык мой блуждал по лику твоему, о, доблестный мой рыцарь, и тех мгновений, когда я танцую с моими бликами света, о чем я расскажу дальше. Не было и речи о том, чтоб лошадь следовала за нами, всему есть свои пределы. Я запретила ей это одним взглядом, и она осталась стоять на пороге, являя собой жалкое зрелище с разноцветными своими глазами. Лошадь обделена лишь даром речи, но даже это зависит от того, что вы называете речью. Мы с братом уселись на какие-то старинные подушки, покрытые бархатными гардинами, которые, очевидно, в те славные дни, когда нас и в проекте не было, украшали высокие окна библиотеки с разбитыми стеклами, откуда сюда задувает ветер, порой несущий град и вихрящиеся тучи снежинок, эти подушки, покрытые старыми бархатными гардинами, служили мне постелью, когда я не спала под звездным небом, о чем, мне кажется, я уже писала. Я стала рассказывать брату о том, что произошло в селе, смотрите выше, опуская тем не менее некоторые эпизоды, которые, в соответствии с моими представлениями о приличиях, могли показаться непристойными, и вопросы, которые он мне задавал, были такими странными, он в таких подробностях вдавался во многие детали, причем детали настолько незначительные, что временами я даже не знала, что ему ответить, и заняло это целых тридцать-шестнадцать дождливых дней, но в конце концов он все-таки ухватил суть дела, которую я заставляла его повторять, как урок, чтобы вполне убедиться в том, что он уяснил себе суть той передряги, в которую мы попали. А после этого он смолк, будто воды в рот набрал. Он взял бутылку чудесного вина, потому что отец, бог знает, почему, всегда настаивал, чтобы вино хранилось в библиотеке, и стал братец пить вино из горлышка, уставившись прямо перед собой таким взглядом, будто принимает серьезные решения со всеми вытекающими из них последствиями. Я-то знаю, как вино может ударить в голову, и мне казалось, что теперь для этого был не самый подходящий момент.

— Сегодня не пятница, когда умер иисус, — строго сказала я.

— А откуда об этом знать господину в юбке? — огрызнулся он, полагая, что это его замечание поставит меня в тупик.

— Ну, ладно, тогда скажи мне, прежде всего, где же козел? Кроме того, пятница, когда умер иисус, всегда наступает в то время года, когда лед на пруду начинает таять.

Говоря это, я в дцатый раз повторила себе, что господь не мог пожаловать такую награду, как смерть в назначенный день каждого года. Если бы это случилось со мной, а очередь моя, как ни крути, все равно раньше или позже подойдет, я не буду здесь ходить вокруг да около, я, как отец, разберусь со всем одним махом.

Братец пожал плечами, будто хотел показать, что это ему как прошлогодний снег. Меня так и подмывало сказать ему, что сейчас нам не время как свиньям кататься по полу, давясь от смеха, как мы всегда делали, следуя папиному примеру, когда накачивались чудесным вином, но он мне в ответ сказал такое, от чего всю меня просто передернуло, вы знаете, что он мне заявил?

— Забирай-ка ты свои опухоли и отваливай отсюда, чтоб духу твоего здесь больше не было!

Забирай-ка ты свои опухоли и отваливай отсюда, чтоб духу твоего здесь больше не было, вот какой привычной любезностью наградил меня братец — а ведь пока я тебя не встретила, он был единственным на всей земле существом, которого хотела полюбить маленькая козочка. Но, знаешь, когда я была с ним, у меня не возникало и тени желания, чтобы он растянулся у меня на спине, причем совсем не потому, что у него и в мыслях этого не было, если тебе понятно, что я имею в виду. Иногда я себе говорю, что если причиндалы не отваливаются, можно делать все, что в голову взбредет, но стоит пропасть естественному, как все оборачивается ужасом. Тьфу. Хотя, может быть, это рыцарские словари мне так голову вскружили, внушили мне, что здесь, во владениях наших, от такого типа любви можно ждать чего-то возвышенного.

Я оставила брата в мрачном одиночестве размышлять над его тайными планами.

Взяла керосиновую лампу и отвалила со своими опухолями. Я шла по коридорам, пытаясь осмыслить, каково сейчас положение дел во вселенной. Мне бы надо было захватить с собой книгу заклятий. Я прекрасно понимаю, что лучше всего мне было бы как можно скорее залезть в нее с головой и рассказать там обо всех невероятных и удивительных событиях, произошедших со мной и братом с рассвета, но голова моя кружилась не в ту сторону, за весь день у меня во рту маковой росинки не было, если не считать разных трав, съедобных грибов и отцветших цветов, которые я собирала по дороге через сосновую рощу, в селе и на обратном пути, я, должно быть, забыла вам в этом признаться, и это помогло мне весь день продержаться. Обычно мне ничего другого и не нужно, пока ночь не настанет, разве что кусочек твердого как камень хлебушка, но этот день мне все силы вымотал, меня пошатывало из стороны в сторону, и я дала себе зарок, что до рассвета заставлю себя проглотить две картофелины. Тело, оно как бездна, все внутри черным-черно. И говорить нечего о том, что портретная галерея меньше пострадала от всемогущей плесени. Все картины висели в рамах на стенах, там их было в два раза больше, чем десять пальцев у меня на руках. Некоторые из них мне очень нравились, те, где были нарисованы такие пейзажи, которые я себе даже вообразить не могу, так мало они похожи на все, что я знала до сих пор на этой планете старых гор. Там же висело несколько картин с изображениями каких-то серьезных личностей, которые были очень друг на друга похожи, казалось даже, что личность была одна и та же, только костюм у нее менялся, нос на всех портретах был один и тот же, честное слово, и под каждым можно было прочесть разные имена и разобрать даты, лишенные всякого смысла, такими они были древними по сравнению с теми датами, что мы писали в книге заклятий, но на всех портретах без исключения стояла еще такая надпись: суассоны из коетерланта. Еще на этих портретах были нарисованы шлюхи и целомудренные девственницы, которых называли маркизами, если я правильно поняла, были и графини, и мне показалось, что я, скорее всего, тоже шлюха суассон, причем эта мысль меня вдруг осенила так отчетливо, как будто мне в мозг внезапно ворвался тигр, какая же я болтливая, господи, подумала я, мне бы даже в мемуарах Сен-Симона можно было отвести место.

Лошадь, следовавшая за мной по пятам, останавливалась перед некоторыми картинами, всем своим видом выражая не то явное недоумение, не то разочарование. Я, кстати, даже представления не имею о том, до какого возраста отпущено жить лошадям. Нам кажется, что мы знаем что-то о некоторых существах, но на самом деле мы и понятия не имеем о том, когда истекает срок их годности. По всей видимости папа замесил ее задолго до того, как замесил нас с братом, если только он ее и в самом деле замесил, может быть, отец с лошадью сосуществовали вместе с начала вечности, как взаимодополняющие друг друга состояния, выражающие единую сущность, если следовать положениям этики. Но все это лишь гипотезы и подобные им умозаключения, тесно связанные с религией. Перед тем как покинуть портретную галерею, я нагнулась, увидев на полу что-то такое, чего раньше я там никогда не видела, и это меня заинтриговало. Но на самом деле ничего интересного в этом не было. Там лежал высохший труп енота, лапа которого попала в капкан.

Тут я чуть было не свалилась на пол, потому что нога моя в том самом месте, откуда она начинает расти из тела, запуталась в цепях. Я вам сейчас попробую объяснить, почему так получилось. К петлям дверного косяка северной двери портретной галереи были так привинчены цепи, что, если бы кто-то захотел, он мог бы привязать там кого-то за раскинутые в стороны руки и ноги. Тогда человек, привязанный цепями за лодыжки и запястья, стал бы похож на букву х, если называть вещи своими именами. Таким человеком был наш папа. Время от времени он нам приказывал заточать себя в цепи именно таким образом, и это еще не все. От братишки моего еще требовалось всем весом наваливаться на папину спину, так, чтобы максимально растянуть в стороны его руки и ноги, хотя в папином возрасте это никак не могло пойти ему на пользу, особенно если судить по тому, как хрустели его косточки. И потом в точке максимального мышечного растяжения, если этот термин значит именно то, что я хочу сказать, мне следовало встать прямо перед ним и стегать его по голому животу мокрой тряпкой. В груди у него раздавались странные звуки, меня от них с души воротило, и я всегда плакала, когда папа заставлял нас такое с собой вытворять. Потом он просил нас снять его с цепей, но мы это делать не могли и от этого тоже очень мучались. Поскольку он нам приказывал не снимать себя с цепей до наступления ночи, мы ждали ее прихода, чтобы освободить его от оков, не внимая его мольбам, в этом отношении приказ был совершенно категорическим. Наш сыновний долг требовал от нас уважения к его распоряжениям, в противном случае нам грозили полновесные затрещины. Свисая так с цепей, папа поливал оскорблениями высокомерных личностей, висящих в портретной галерее в обрамлении своих рамок, а я так и не могла понять, что они могли ему сделать, чтобы заслужить такое его благословение, но им на это было в высшей степени наплевать, двух мнений тут быть не может. Тем не менее меня все равно охватила печаль, и на прекрасные мои волосы закапали слезинки. Вот такие чудаковатые упражнения проделывал мой родитель. И подумалось мне еще, что никогда нам их больше не доведется увидеть.

Пройдя в дверь, я оказалась в огромном помещении с зеркалами, где взгляд мой неизменно притягивало расположенное вдалеке самое запретное место наших владений, куда, пока папа был жив, доступ нам был категорически запрещен, но я туда захаживала частенько, особенно по ночам, когда глодала меня грусть-тоска заунывная. Помещение это было таким огромным, что там хоть двести ближних могли махать локтями, как мы с братом любили делать, подражая курам, и никто из них даже не коснулся бы локтями друг друга, хотите верьте, хотите проверьте, потому что это место имеет историческое значение. Брат мой туда ходить боялся как черт ладана, потому что в воздухе там постоянно раздавался какой-то шепоток, особенно по вечерам, перешептывание какое-то, о котором подробнее я расскажу дальше, а братец-то мой — дебил, если вы себе этого еще не уяснили. Никакое другое помещение не могло быть меньше похоже на нашу скромную кухню, обшитую досками, где мы проводили большую часть нашей земной жизни, чем этот зал, облицованный мрамором, с огромным камином, канделябрами и такими большими окнами, что в высоту в них могли бы уместиться три маленьких козочки, стоящие друг у друга на голове. А канделябры, свисавшие с потолка, были сделаны как клубничины с хрустальными подвесками и такими шарами, которые ловили свет, а потом его отражали, и блики его начинали плясать и весело смеяться, честное слово, и все со всех сторон начинало кружиться как будто в танце, а если вам повезло и сквозь разбитые стекла задувал ветерок, тогда раздавался веселый перезвон хрустальных подвесок, чистый-чистый, как рыба в воде. Правда, некоторые канделябры попадали на пол, как перезревшие плоды, и вдребезги разбили мраморные плиты, глядя на них, можно было подумать, что это какая-то огромная выпотрошенная мошка, кишки которой полны яиц — гниение! делай теперь свое дело. Еще я хочу, чтоб вы знали, что там был такой огромный, необъятный верблюд с крылом, в него можно было бы без всякого труда упрятать троих мертвецов. Я говорю крыло, но точно не знаю, как эта штука называется, она чем-то напоминает стол, и если верить иллюстрациям, такая вещь есть у всех верблюдов, но у нашего она всегда стоит торчком, как крышка раскрытого гроба, и поскольку в потолке над верблюдом зияет старая-престарая дыра, когда идет сильный ливень, капли дождя падают внутрь, на туго натянутые струны, издающие печальные звуки, которые могли бы быть шопеном, слова я подбираю очень точные. Я часто взбиралась на этого верблюда с должным к нему уважением и обходительностью, потому что этот большой черный предмет мебели всегда представлялся мне чем-то строптивым и непокорным, живущим собственной таинственной жизнью, и я с опаской пробегала рукой по белым клавишам его клавиатуры, которые были желтыми, как лошадиные зубы. Мне бы хотелось, чтоб он со мной заговорил, хотелось услышать его глубокий подлинный голос, когда он поет, может быть, он оказался бы вовсе и не печальным, если б кто-нибудь соблаговолил его приласкать, следуя, так сказать, моему примеру, но папа никогда не извлекал звуки музыки из огромного верблюда, не спрашивайте меня, почему, потому что у папы даже в причиндалах его музыка звучала.

Все это происходило в дневное время, потому что ночью, об этом я расскажу вам чуть позже, здесь было просто потрясающе, но сначала я должна вам поведать о серебряной посуде, потому что, если говорить о ней, следует иметь в виду только дневное время. Она стояла во встроенных в стену больших шкафах, которые в высоту составляли три роста маленькой козочки и высились чуть не до самого потолка, поэтому мне приходилось пользоваться стремянкой, шкафы были закрыты застекленными дверцами чудесных ярких оттенков, которые переливались всеми цветами радуги, вот почему она была защищена от все поражавшей вокруг плесени, я имею в виду серебряную посуду. Иногда, в те дни, когда обстоятельства чудесным образом складывались так, что ярко светило солнце, отец отправлялся в село, а брат на другом конце наших владений тешился своими причиндалами, я устраивала здесь себе праздники. Вы даже представить себе не можете, сколько тут всего стояло в этих шкафах, мне едва хватало четырех часов, чтобы все это вынуть и расставить, я, естественно, все еще говорю о серебряной посуде. Даже не помню, собиралась ли я об этом писать, но я так люблю опрятность и аккуратность, что они меня просто с ума сводят. Ложки там были всех разновидностей, какие только можно себе представить, а еще там были блюдца, тарелки, чашки, ножи, и, если бы я захотела перечислить все, что стояло в шкафах и ящиках бального зала, сделанное из золота, стекла, серебра, бристольского стекла, философского камня, все восхитительные вещи, которые только можно себе вообразить, их список не кончился бы никогда. Я внимательно разглядывала каждый предмет серебряной утвари, так эти вещи правильно называются, я бы не стерпела, если бы на них появилось даже маленькое пятнышко, все должно было сверкать и искриться, я все оттирала до блеска, наводила полный глянец, никогда моя юбка не находила себе более достойного применения. Я стирала пыль и убирала мусор с мраморных плит на полу, снова мне попалось это слово, разбросанный как попало, и с величайшей любовью и заботливостью расставляла мои солнечные блики под самыми высокими окнами этого замечательного лабиринта, искрящегося и блистающего чистотой, куда солнце заглядывало потанцевать. Я думаю, что этих предметов серебряной утвари было добрых сорок сотен пятьдесят-тринадцать, каждый раз, когда я пыталась их пересчитать, выстроив рядами, у меня голова начинала кружиться не в ту сторону, и я сбивалась со счета, так их там было много, вот вам крест. Иногда меня кружило вокруг них в вальсе голыми ногами по щербатым холодным мраморным плитам. Но чаще я просто глядела на них, разведя руки в стороны в полном обалдении, застывала, как испуганный мышонок или воробышек, и чувствовала, как все горести и утраты каплями капают у меня с крыльев, как с сосульных сталактитов, падающих весной с крыши, которые отец при жизни называл цуляля, потому что в возрасте парня хоть куда он был миссионером в Японии, только не спрашивайте у меня, где это находится, хоть это и наверняка на другом конце сосновой рощи.

Но самые странные вещи происходили в бальном зале по ночам, доказательством чему служат мои воспоминания. Папа, вы же знаете, какой он у меня, так вот, когда он плакал по ночам, глядя на дагерротипы, это слово правильное, мы с братом могли делать все, что нам заблагорассудится, кроме, естественно, пожаров. Я хочу сказать, что справа от него, там, где у паскаля разверзалась бездна, можно было хоть из пушек палить, папа бы даже не моргнул глазами, из которых одна за другой ему на кончик носа скатывались слезы, капая оттуда на покрытые веснушками руки, я так понимаю, это у него еще одно такое упражнение было. А я спешила улучить этот момент, чтоб улизнуть в бальный зал. Если строго следовать истине, надо вам сказать, что добраться туда после наступления темноты можно было, только пройдя часть пути сквозь ночь, поскольку кухня нашей мирской обители, которая выходит на распаханное под пар поле, раскинувшееся около библиотеки и портретной галереи, вся сбита из толстых досок с бревнами, ее с нашей скромной помощью папа сам задумал и сколотил собственными и нашими руками золотой век тому назад, мне даже кажется, это было тогда, когда у меня еще причиндалы болтались между ног, так вот, кухня, как я говорила, находится примерно в шестидесяти локтях от надворных построек, за теми башнями, где располагается бальный зал.

Еще нужно было перебраться через лужу, в которой валялись свиньи, аккуратно обходя спящих животных, потому что у нас еще и своя лужа была, раньше я, должно быть, об этом написать запамятовала. Частенько, если только нам удавалось выбраться из той ямы, надо было идти по сдохшим курам, валявшимся где-то на протяжении дюжины локтей. А что до конюшни, так о ней мы для большей ясности вообще умолчим, туда уже с незапамятных времен никто не заглядывал, даже наша лошадь не отваживалась туда внутрь заглядывать, можете мне поверить на слово, потому что нечего было и думать открыть в нее дверь без помощи пушки.

Если мы оборачивались, с этого расстояния, как бы ни было оно незначительно, кухня нашей мирской обители уже не была видна даже при свете дня, потому что ее загораживало огромное здание библиотеки и портретной галереи. Я обычно останавливалась передохнуть в теплице, она так называется, потому что там беспорядочно и буйно растут самые разные симпатичные сорняки. Есть там еще и балкон, куда я любила захаживать, он как барабан выдавался над зданием, уступом зависая над трясиной, и оттуда открывался вид на далекие дальние дали. Насколько хватало взгляда, повсюду раскинулась сосновая роща. А еще горы и серое небо. Иногда по вечерам на закате линия горизонта была обозначена так четко, что мне казалось, я могу на нее упасть, пролетев весь путь до другого конца света, и я даже отводила взгляд, опасаясь, что голова начнет кружиться не в ту сторону.

И последнее — это наш дом, похожий на замок. Он еще выглядел вполне сносно, и даже инспектор по сносу не нашел бы в нем серьезных изъянов. Там могла бы разместиться целая армия и еще три императора со свитами. Но теперь там гнездились только голуби с воробьями, причем они постоянно вздорили между собой, подражая курам. Два его крыла, выстроенные в форме подковы, венчали башни. Ко всему этому примыкали хозяйственные постройки, о которых я здесь даже упоминать не буду, потому что, если вы захотите все это себе представить, вам придется нанять специалиста по геральдике или тригонометрии, а у меня, конечно, есть пороки, но не до такой же степени!

Тем не менее должна сказать, если вы от каждого конца подковы проведете прямые линии, то именно там, где они пересекутся, и будет расположен бальный зал, где-то в двадцати локтях в сторону, но сейчас уже настало самое время рассказать вам о том, что здесь происходило по ночам.

Я заходила туда и тихонечко, чтобы не беспокоить тени, о которых речь пойдет ниже, устраивалась на ящиках, в которые папа складывал слитки, он, должно быть, из-за этих самых слитков и запрещал нам строго-настрого заходить в это помещение. Сначала я давала глазам приноровиться к темноте, уставившись в щербатое зеркало в дальнем конце комнаты, то есть я хочу сказать, что все оно было в зеленых пятнах, покрывавших его как чешуйки. Цвета оно уже не отражало, такая судьба ждет все больные зеркала. Оно вам все показывало только черно-белым и пепельным с сухим привкусом былого. Это зеркало было чем-то сродни остановившимся часам, которые показывают не настоящее время комнаты, а отражают ее самые отдаленные воспоминания, как бывает, когда смерть побеждает жизнь, можете мне поверить, если только вы в состоянии, и я вам объясню, почему так происходит.

Как-то раз я долго всматривалась в зеркало, не отрывая от него пристального взгляда, и шепот, о котором я вам уже говорила, начал нарастать, он становился похожим на журчание или монотонное бормотание, в котором различались звуки доносившегося издали смеха, шуршания шелка, веера, раскрытого взмахом руки, сновидений птиц, прижимающихся во сне к прутьям клетки. Однажды я привела сюда с собой брата, потому что хотела убедиться в том, что это у меня не глюки, и что вы думаете? Как только раздался шепот, его стало бить мелкой дрожью, он весь затрясся, как желе, и пулей вылетел отсюда вон. Я осталась одна. Тем хуже для кретинов. У меня нет страха перед тем, что происходит не так, как заведено, что идет вразрез с будничной рутиной мира, это как протест против все пронизывающего одряхления, против того, что все в этом мире неизменно изнашивается, если только вы улавливаете, что я имею в виду.

А потом на выздоравливающем зеркале начинают возникать облики. От бликов лиц доносится приглушенный, постепенно нарастающий рокот голосов. Бархатные платья и камзолы, парики, кавалеры в долгополых сюртуках с фалдами как сорочьи хвосты, еще их, кажется, называют фраки, толпа обликов множится, им уже не хватает места в зеркале, и они выходят из него, заполняя пространство зала, который теперь принадлежит им. Это вас обязательно должно удивить, но когда облики обретают передо мной очертания настоящих людей, и сзади меня, и спереди, и справа, и слева, у меня возникает такое чувство, будто я теряю реальность собственного облика, то есть я хочу сказать, что постепенно становлюсь невидимой, смотрю на руки свои и вижу прямо сквозь них щербатый мраморный пол. Скоро я уже как будто больше не существую. Превращаюсь в одно из воспоминаний бального зала, дошедшее до нас от других времен, и, скажу я вам, чувство возникает такое, что все здесь происходящее составляет часть моего далекого детства, если оно у меня вообще когда-то было. В самой гуще толпы я чувствую руки шлюхи или целомудренной девственницы, которая меня обнимает, от нее пахнет свежестью, она склоняется надо мной, чтоб нашептать мне что-то на ухо, и ласково мне улыбается, хоть я больше уже вроде бы как и не существую. И кажется мне еще, что папа здесь где-то поблизости, хоть я его и не вижу. Господи, как же от этой шлюхи приятно пахнет, если даже она и впрямь шлюха, так нежно и свежо, как от куста дикой розы. И вдруг я замечаю, что издали ко мне приближается бамбино, тоже улыбающийся во весь рот, причем у меня возникает совершенно явственное ощущение того, что лицо у бамбино — точная копия моего, и улыбается он моей улыбкой, но он — не я, мы с ним просто похожи, как две капли воды. Не знаю, доходчиво ли я вам обо всем рассказываю, но стоит мне закрыть глаза, как я снова вижу это в памяти своей так отчетливо, будто все происходило наяву. Потом понемногу толпа рассеивается, шепоток стихает, я остаюсь в одиночестве, изумленная в окружившей меня гулкой тишине, в которую из разбитых окон задувает ветер, развеивающий по углам отзвуки шепота с мягким шелестом присвиста. Я об этом вспоминала, возвращаясь на кухню нашей мирской обители из зеркального помещения портретной галереи, и думала, что надо еще раз зайти в бальный зал, в последний раз перед тем, как нас смоет волна катастрофы. В одной руке я держала лампу, в другой — книгу заклятий, а в голове все время вертелась мысль о том, что надо бы обязательно заглянуть к папе, хоть помочь ему я уже ничем не могла. Вы, конечно, можете мне сказать, что я слишком вдаюсь в подробности, но мне только хочется доходчиво и добросовестно описать факты в их первозданном облике. Когда мы сегодня утром разложили папины бренные останки на столе, я помню это совершенно отчетливо, его ладони были обращены вниз, к земле, а пальцы слегка сжаты, как у человека, страдающего от головокружений, который хватается за траву, глядя в небо, потому что боится свалиться вверх и пролететь весь путь к неподвижным звездам. Его руки были в том же самом положении, когда брат попытался расчленить его тело на части, я прекрасно помню, что тогда снова обратила на это внимание. Теперь же папины ладони были обращены к небу, а пальцы вытянулись, как будто кто-то поставил на них печать, и так далее, я все говорю, как есть. К этому я бы еще только добавила, что он стал лысый, как арбуз, вокруг губ все было будто гладко выбрито, от усов и следа не осталось, ни одной волосинки на лице, просто ничего, и все тут. Чтобы быть сыном моего отца, надо уметь ничему не удивляться и не бояться неожиданностей, вот я к чему клоню.

Глава 2

Пока я случайно не наткнулась на этику спинозы, в которой ровным счетом ничего не поняла, потому что он ее, должно быть, написал, чтобы огонь в платье наряжать, я задавала себе множество вопросов, которые, как теперь мне стало ясно, совершенно не имеют значения, может быть, они вообще бессмысленны, но тем не менее эти вопросы постоянно вертелись у меня в голове, хоть я и старалась их от себя отогнать, глядя на поразительные бренные останки отца и пытаясь как-то осмыслить наше положение во вселенной. Я думала о том, что теперь с нами станется, и прежде всего со мной. Если так случится, что мы не сможем больше жить на нашей земле, куда же, черт возьми, нам податься, спрашиваю я вас? И, если такое случится, окажемся ли мы с братом в одном и том же месте, или наоборот, нас с ним навеки разлучат? От одной мысли об этом голова моя начала с такой скоростью кружиться не в ту сторону, что мне пришлось ухватиться за стул, на котором я сидела, не то под тяжестью опухолей я свалилась бы на пол.

А что, если они решат похоронить нас вместе с папой— кто знает, что им в голову взбредет? — и для этого сделают так, чтобы срок нашей годности истек до положенного времени, потому что, как же тогда иначе им удастся нас похоронить вместе с отцом, ведь это даже в каком-то смысле, можно сказать, гуманно, и тут у меня волосы стали вставать дыбом от другого вопроса: с помощью каких средств они решат превратить нас с братом в бренные останки, то есть, как именно они решат перевести нас из состояния подмастерьев в качество вполне полноправных сподвижников, если вы следите за ходом моих рассуждений.

Именно в этот момент в голове моей снова завертелись все те вопросы, которые я себе обычно задавала до того, как прочла в высшей степени невразумительную этику спинозы, из которой совсем недавно, всего лишь год назад, я в числе других вещей узнала о том, что истинная религия представляет собой размышления не о смерти, а о жизни — делай, гниение, свое дело! На самом деле это была одна из папиных присказок, смысл которой заключался в том, что наша работа состоит в стремлении к осмыслению, точно так же, как работа овсяной каши состоит в том, чтобы быть овсяной кашей, хоть я и не уверена, улавливаете ли вы в этом логику. Давайте, я вам это сейчас объясню. Когда я была еще совсем маленькой козочкой, еще меньше той, какой стала теперь, поскольку известно, что все мы смертны, я иногда размышляла над тем, куда мы с братом попадем, когда в положенный строк станем трупами — в рай, чистилище или ад, потому что после соответствующей проверки других возможностей не остается. Я пришла к выводу о том, что в чистилище людям внушают, что они в аду. Этого, как мне кажется, уже вполне достаточно. Потому что если мы уже настрадались, хотя бы на минуточку представив себе, что муки будут вечными, то всякая необходимость в вечных муках отпала бы сама собой. Что же касается ада, то я никогда не утверждала, что его нет, но самое страшное наказание, которым бог мог бы покарать дьявола, старалась я себя убедить, состояло бы в том, что он прекратил бы посылать людей в ад, потому что дьявол ревнив и тщеславен, как мой братец, а эти качества — пресвятая богородица! — вполне заслуживают наказания, и это больше всего беспокоит меня в моем брате, если только допустить, что создатель всего сущего и впрямь низвергает людей в ад в соответствии с решением, которое никакими силами не может быть опротестовано. Я даже, было, подумала про себя: «Бедный дьявол». И тем не менее, если судить по моему собственному жизненному опыту, недостатка в его кознях в нашем мире не ощущается.

Все это, как я говорила, происходило еще до того, как меня просветила спинозина этика, поскольку она учит нас с высоко поднятой головой проходить мимо этих суеверий, которые годятся только на то, чтобы вгонять в страх и морочить головы, лишенные элементарного образования. Но, столкнувшись со свершившимся фактом превращения папы в труп, должна признаться, я уже больше ни в чем не была уверена. Мне кажется, перспектива того, что лукавые прохиндеи из села заставят нас с братом сыграть в ящик даже без помазания, так на меня подействовала, будто они меня уже насадили на шампур и со всех сторон обжаривают как шашлык на костре этих уходящих в седую древность предрассудков относительно ада и тому подобного. Это же надо — все эти бредни приходится постоянно держать в голове, свихнуться от этого можно. Но если бы никто себе таких вопросов не задавал, жизнь на земле стала бы совсем скучной.

Так я и сидела, глядя на окоченевшее папино тело, на колченогом стуле, где папа любил сидеть, выходя из отключки. Я сидела очень прямо, расправив плечи, в спину будто кол вогнали, в общем, в такой позе, которая присуща графиням и людям с таким прекрасным образованием, как мое собственное. В правой руке я все еще держала керосиновую лампу, а книгу заклятий — в левой, в той руке, которая ближе к сердцу, и лампа при этом упиралась основанием мне в коленку. Откуда-то сбоку из мутной темноты до меня доносилось какое-то копошение, но я к нему давно привыкла, наши владения — как земля обетованная для мелких тварей, повсюду вокруг себя мы оставляем труху и тление. Тем не менее, сказала я себе, папины бренные останки — явление знаменательное. Важное событие, имеющее значение для вселенной во всей ее печальной совокупности. Его останки отбрасывают тень на наши жизни — брата и мою, но это самое малое из того, что можно о них сказать, потому что тень эта отброшена гораздо дальше, до той самой земли, которую называют святой, если она вообще где-то существует. Что теперь станется со всей планетой, со всеми ближними, которые кишмя кишат вокруг нас? Охватит ли их ярость и боль отчаяния, когда до них дойдет эта новость, станут ли они повсюду бомбы разбрасывать, как где-то написано, и сжигать все, разбивать вдребезги, глаза свои выплакивать и волосы на себе рвать вокруг той ямы, в которой мы собираемся похоронить его тело? Снизойдет ли сам господь, гневливый и небритый, на поля наши? Погибнут ли вместе с нами леса? И так далее. Все эти мысли мельничными крыльями крутились у меня в голове.

Когда отец существовал по эту сторону бытия, жизнь мира, по крайней мере, имела значение, хоть и не была она ни прямой, ни гладкой, — вот та мысль, которую я пытаюсь сформулировать. Неизменные пути звезд и орбиты галактик, овощи, неустанно растущие на мохнатом теле земли, даже мелкие твари, с суетливой аккуратностью копошащиеся в зарослях и рассылающие из густых трав свои запахи, у всего этого имелось свое предназначение, и хоть оно не было явственным, всегда тем не менее соответствовало папиным приказаниям. А теперь, когда он стал покойником, будто чудовищной силы ураган пронесся над землей и одним махом смел все, что на ней находилось. Не знаю, насколько доходчиво выражена эта моя мысль, и переживаю поэтому так, что аж тошно становится. Вам, должно быть, уже показалось, что с тех пор, как я начала использовать по отношению к себе род местоимений, присущий шлюхам, мне стало очень недоставать уверенности в себе.

Но больше всего, пока я так сидела и смотрела на папины бренные останки, меня тревожил вопрос о том, что теперь произойдет со Справедливой Карой. Я вам сейчас расскажу, как я о ней узнала, я имею в виду Справедливую, чтобы вы не подумали, что я собираюсь изобрести колесо. Как-то раз, задолго до того как я стала естественным источником крови, и, скорее всего, в ту пору у меня все еще болтались причиндалы из того места, которое им определено религией, я ночью наблюдала за папой, пока он думал, что мы с братом погружены в небытие сна. Отец пошел к дровяному сараю, также известному под названием склеп, и провел там много часов подряд. Было бы неправильно судить о моем папе лишь по затрещинам, у него под грудью что-то было, то есть, я хочу сказать, в груди, и скоро вы сами сможете в этом убедиться. Он взял с собой керосиновую лампу, потому что по ночам в склепе царит царство тьмы, и в нем бывает небезопасно, так как там повсюду все разбросано вкривь и вкось. В то время я, как говорится, была в том возрасте, когда высокая трава доставала мне до лопаток, и у меня уже была привычка проводить ночи под звездным небом, когда волосы рассыпались мне по плечам и на них оседали холодные капельки росы, а изумрудные комары, с которыми мы всегда были на дружеской ноге, как и все другие мелкие твари, старавшиеся, как правило, держаться от меня подальше, преспокойненько разбегались себе во все стороны, чтоб не тревожить мои ночные кошмары. И когда папа шагал через поле, он, бывало, проходил настолько близко, что едва на меня не наступал, но при этом был так глубоко погружен в свои мрачные мысли, что даже не замечал меня в высокой траве, можете себе представить? Мне бы никогда даже в страшном сне не привиделось совать свой нос в папины дела или — упаси господи! за ним подглядывать, вдаваясь в то, что меня не касается, то есть я хочу сказать, пытаться выяснить, чем папа занимался в склепе по нескольку часов кряду, никогда бы мне это и в голову не взбрело до той самой ночи, когда внезапно ушки у меня оказались на макушке. Должна вам признаться, что иногда со мной во сне приключаются всякие странности — то я говорить начинаю, то ходить, принимаюсь что-то делать, сама не зная зачем, и при этом даже понятия не имею, что я это делаю, иногда даже что-то записываю, хотя на следующий день эти записи удивляют меня до крайности. Так вот, в ту ночь, о которой идет речь, я как сомнамбула, именно так это называется, прошла несколько локтей от того места в поле, где обычно погружалась в состояние восстановительного небытия, и уши мои оказались на расстоянии трех лягушачьих скачков от двери в дровяной сарай, вот я о чем толкую. Расслышав звуки плача, я встала, как будто меня подрять подняли, а разбудить забыли, и подошла в этом состоянии к низкому окошку в склеп, но это еще только начало. Отец стоял там на коленях и рыдал, прижавшись лбом к стеклянному ящику, который я увидела впервые, чтоб мне с места не сойти, и с того самого момента меня так понесло по бесконечному склону колдовских заклятий, что еще не один год нести будет.

Надо вам сказать, что тогда со мной такое случилось в первый раз, потому что в этом мире у меня нет никакого интереса к тщете нашего мирского бытия, кроме некоторых четко определенных категорий, предметов, и мне никогда не приходило в голову, что в нашем дровяном сарае может находиться что-то такое, что могло бы для меня иметь какое-то значение, поэтому я и не подходила к нему ближе, чем на четыре или пять локтей, как и к некоторым другим хозяйственным постройкам в наших владениях, откуда же мне, скажите на милость, в таком случае было знать, что там находится внутри, включая Справедливую Кару?

Которую я тогда и увидела в самый первый раз в жизни моей распропащей. А если бы до того самого дня кто-нибудь мне сказал, что папа хоть как-то интересуется цветами, я бы, наверное, тысячу раз обмозговала это в своей бестолковке и все равно не поверила. Но папа наведывался туда по нескольку раз в неделю, совершенно не подозревая о том, что я подглядываю за ним в окошко сарая, когда он разбрасывает лепестки вокруг стеклянного ящика и бубнит себе что-то тихонечко под нос, будто говорит с такими же близкими, как вы или я. Отец мой всегда был старым, сколько я его знала, таким старым, что я могу только строить догадки, пытаясь представить его себе другим, таким, каким он был в возрасте парня хоть куда в сутане в Японии. После того случая я несколько лет видела его там в слезах, как тогда, в самый первый раз, такого старого, как горы, говорящего со стеклянным ящиком, будто он был совершенно нормальным, и при этом у меня всегда от удивления, как от горя, щемило сердце, будто я вдруг замечала каплю крови, сочащуюся из старого сухого валуна, вот вам крест. Уж не знаю, улавливаете вы, о чем я речь веду, или нет.

Как бы то ни было, со временем это стало для меня чем-то вроде тайной мессы, на которой присутствовала я одна, и даже священник, служивший ее в склепе, не подозревал о том, что я рядом. Конечно, мне совсем не хотелось, чтоб он узнал, как я за ним подглядываю, потому что это было чревато затрещинами, которые я себе прекрасно представляла, поэтому, когда дело подходило к концу и с первыми лучами зари он собирался уходить из сарая, я брала ноги в руки и стрелой сматывалась оттуда, только воздух вихрился в окружавшей тишине, как вокруг подружки моей стрекозы. Больше того, со временем я с легкостью могла определять тот момент, когда папа закончит, можете мне поверить. Когда все было сказано и сделано, у этого священника, если можно так выразиться, Не ita missa est, состояла в том, что он ухаживал за Справедливой Карой, заботливо сметал с нее пыль, менял ей покровы, осторожно перекладывал ее в другое положение, а потом нежно клал обратно в ящик с невысокими стенками.

Но как-то раз, когда папа оттуда выходил, уж не знаю, что с бестолковкой моей приключилось, но я там замешкалась перед самой дверью, а он как увидел меня, так, прямо, и оторопел. Он взмахнул рукой, а я подняла локоть на уровень щеки в полной уверенности, что меня ждет, сами знаете что, но против всяких моих ожиданий он мягко погладил меня по голове и, заглянув внутрь склепа, сказал не без доли натянутости, но спокойно:

— Это — справедливая кара. Вот откуда взялось то имя, которое мне врезалось в память.

Так я узнала о Справедливой и обо всем остальном, что хранилось в склепе, а потом я частенько туда с папой наведывалась, и воспоминания об этом стали для меня священными. Я помогала ему со стеклянным ящиком, я даже вроде как перешла с ним на ты, подражая папе, говорила с ним как с самым настоящим ближним, как будто у меня тоже крыша поехала. Под конец мы вынимали Справедливую Кару из ее ящика, если только не делали этого раньше, что тоже иногда случалось, и, не отрывая от нее взгляда, смахивали с нее пыль. А потом, бывало, мы часами сидели там вдвоем с папой моим, взявшись за руки, с места мне не сойти, и эти воспоминания тоже стали для меня священными. Должна вам признаться, что в это время со мной происходили какие-то странные вещи. У меня возникало такое ощущение, будто ко мне возвращаются перевоспоминания о тех временах, когда все в наших владениях треклятых было совсем не так, как теперь. И прежде всего солнце: тогда оно все заливало своим светом. И всегда этот свет меня повсюду преследовал, чтоб мне пусто было. Я носилась из стороны в сторону, а он мне светил даже на каблуки и подметки, хоть стой, хоть падай, и под конец я даже начинала уставать, не говоря уже о том, что он мне все время слепил глаза. И с луной было то же самое. Я шла, как иногда говорится, куда глаза глядят, потом возвращалась обратно тем же путем, а она — это же надо! — все так же висела себе в небе между вершинами деревьев, даже если я не шла, а бежала. Даже сегодня. Я иногда думаю, что не просто так на земле живу в свете этих двух светил. Та же проблема и с облаками, похожими на помпончики. Но об этом — ни слова.

А еще мне кажется, если вернуться к тому невообразимому времени, времени, о котором я думала, держась за папину руку в склепе, что тогда я едва дотягивала ростом папе до коленки; он казался мне высоким, как стена, всегда смеялся или улыбался, как будто у меня в какой-то период жизни росли из спины два крылышка, как у бамбино. Причем все эти картины моей прошлой жизни неизменно дополнял образ шлюхи, если она таковой являлась, от которой так приятно пахло ласковой свежестью, как от цветов дикой розы на опушке сосновой рощи. От этого времени моего бытия у меня в памяти остались еще более отчетливые воспоминания, чем от того, когда я еще не доросла до папиного колена. Рядом со мной тогда стоял еще один херувимчик, но то была не я, хоть мы с ним были похожи как две капли воды, в чем меня постоянно пытался убедить братец, а папа держал в руках увеличительное стекло, которое называется лупа, и волшебная сила помогала ему ловить в это увеличительное стекло лучи солнца, которые выжигали на деревянной дощечке черные линии, и над ними вился легкий дымок. Папа улыбался, выписывая на дощечке буквы этими сфокусированными лучами света, и мне, когда время настанет, надо будет подробнее вам рассказать про ту дощечку, вы тогда сами поймете почему.

Заканчивая рассказ об этих мемуарах, так, кажется, называются мои перевспоминания, должна вам сказать, что они меня долгое время очень волновали, особенно во сне, а потом еще прошлой зимой, когда братишка пытался меня убедить без всякого на то основания в том, что где-то в горах, бог знает где, у нас есть маленькая сестричка, но про этот наш спор я уже где-то писала, точно это помню. Надо признаться, что спать мне это не мешало, хоть и очень меня доставало. Я только пожимала плечами, а если у меня тогда шла кровь, я его ею забрызгивала. А в другое время, я хочу сказать, когда папа был не в дровяном сарае, он вел себя как обычно — все себе больше помалкивал, как козел, который приходил к нам по весне, погруженный в свои мрачные мысли, командуя из своей спальни наверху, как делал это еще только вчера.

Что же до братца моего, он, как узнал о Справедливой Каре, перепугался до такой степени, что штаны обмочил; думаю, его и сейчас еще из-за этого мучают по ночам кошмары.

Так вот, сидела я там и глядела на папины бренные останки, перевспоминая все это, конечно же, без всякого смысла, и хотелось мне только, чтобы кто-нибудь мне объяснил, какая польза от памяти. Я, пожалуй, изо всех своих сил постараюсь упрятать все эти мысли в самый дальний уголок бестолковки моей и больше не буду об этом думать, а вместо этого стану отражать происходящее через его осмысление, как учит нас этика. Я собрала воедино все свои мысли о нынешнем состоянии вселенной, сконцентрировавшись на нашем с братом положении. Отец наш стал ни более ни менее, как неодушевленной вещью, потому что души в нем уже не было, причем у меня возникло такое чувство, что даже эта бездушная вещь нам уже не принадлежит. Орды ближних нагрянут к нам из селения, они даже отдаленного представления не имеют о наших обычаях, ничего не уважают, еще меньше понимают, с пеной у рта что-то пытаются доказать, они взбалмошные и назойливые, как мухи, они все у нас отнимут: и владения наши, и мои словари, Справедливую Кару, вполне возможно, тоже у нас заберут, а вместе с ней и дар речи, и даже сами папины бренные останки возьмут себе и похоронят их там, где им заблагорассудится, в дерьме и в грязи.

Но самое страшное заключалось в том, что если бы они даже и оставили нас с братом в покое, у нас больше не было будущего. Если бы мы продолжали следовать папиным правилам, в каком-то смысле повторять его деяния, как молитвы по четкам, я так думаю, мы бы просто воду в ступе толкли, потому что все наши устоявшиеся порядки были осмысленными лишь постольку, поскольку папа был жив, как и все хрупкие символы огромного распавшегося мира, которые я еще улавливаю то тут, то там, как разноцветные шарики, висящие на новогодней елке, наряженной для бамбино на одной из моих иллюстраций, я смотрю на них, а они лопаются один за другим, как мыльные пузыри, от одного только факта папиной смерти, который вселяет в меня благоговейный ужас. Потому что этот факт вплотную придвинул ко мне «горизонт нашей жизни».

Должна вам признаться, хоть я и гнала от себя эти мысли, у меня было сильное искушение пустить все по течению, сдаться, дождаться прихода соседей и отдать себя на их волю, потому что у нас с братом не было теперь ни собственных принципов, ни законов, которые мы могли бы противопоставить их правилам. Я даже запретила себе мечтать о том, что придет прекрасный рыцарь, возьмет меня на руки и умчит на белом коне в расчудесные дальние края, но прежде всего я старалась не думать о том, что у прекрасного рыцаря будет твоя улыбка, твои глаза и твой меч-кладенец, блестящий, как ложка.

Я нутром чуяла, что единственный мой шанс, если это выражение точное, состоит в том, чтобы быть свидетелем происходящего, и я собрала всю свою храбрость в обе руки, то есть взяла книгу заклятий и карандаш и написала первое предложение, а слезы мне жгли щеки: Пришлось нам с братом зажать вселенную в ладошке, потому что как-то утром, когда только-только начало светать… — или что-то в этом роде, так как времени мне не хватало, мне не хватало всего, и поэтому я даже не могла перечитать то, что написала.

Не знаю, сколько времени я писала так быстро, как только могла, пока сердце мое стучало так сильно, что его биение отдавалось в пятках, потому что луны не было, небо подернула дымка, но за раз я, должно быть, без остановки исписала с дюжину страниц, проносясь сквозь слова и фразы, как ружейная пуля сквозь библию. Когда секретариус вбивает себе в голову нестись сквозь слова, лучше вам убраться с его пути, а то может не поздоровиться — на такой скорости и шею сломать не долго. Мои труды прервал звук, раздавшийся в животе, если я правильно припоминаю, его называют бурчанием, и тут я вспомнила о данном моему несговорчивому брюху обете съесть до рассвета хоть пару картофелин, который я так и не выполнила. Когда я закрыла книгу заклятий, мне показалось, что папины коленки слегка передвинулись. Его ноги были такими же окоченевшими и прямыми, похожими на палки, как когда мы сняли его утром с его злосчастной мачты, а теперь они чуть согнулись, как у дохлого паука. Но, в конце концов, за что боролись, на то и напоролись. Для очистки совести, хотела бы здесь отметить, что его голые ноги странным образом напоминали две заплесневевшие буханки хлеба — как по форме, так и по цвету. Немногого мы стоим в глазах смерти — как до ее прихода, так и после ее наступления, — вот та немудреная истина, которую решила довести до вашего сведения ваша покорная слуга.

Из разбросанных там и сям мешков я вытащила картофелину и свеклу, на которую наткнулась еще раньше, пошла к ведру, чтоб их вымыть, а потом обтерла сатурновым кольцом своей юбки. Треть свеклы, уже ставшей квелой, была обглодана. Свеклы — они как мы, и крысы, которые их глодают, тоже такие. Съедят их или оставят гнить, они здесь долго не задержатся, на земле нашей грешной, никто здесь долго не задерживается, и не пытайтесь уверить меня в обратном. Я уселась на корточки под столом, на котором лежал папа, и начала жевать. Потом подняла книгу заклятий и продолжила писать могучей кистью простертой длани, а сверху тем временем стали доноситься какие-то странные звуки. Лошадь, лежавшая на полу неподалеку от меня, уселась на задние ноги и взглянула на меня своим пристальным разноцветным взором. Из всех спален раздавался такой грохот, будто там в паническом смятении неслись куда-то наперегонки многочисленные ноги. Казалось, весь этот шум передвигается в направлении веранды, служившей чем-то вроде бельведера и примыкавшей к папиной спальне, откуда еще только вчера папа… Я вся съежилась, объятая страхом и охваченная дурными предчувствиями, сжав в руках дорогую мою книгу заклятий. С лестницы с грохотом спустился брат. Все круша на своем пути, он пронесся к шкафу, и так в порыве яростного гнева долбанул рукой по стулу, вся вина которого состояла лищь в том, что он стоял у него на пути, что стул отрикошетил папе по животу. Вот тут-то до меня и дошло, что братишка мой совсем слетел с катушек.

— Ты что творишь? — спросила я, не осмеливаясь вылезти из-под стола.

Брат пыхтел над крышкой банки с гвоздями, пытаясь ее отвинтить. Он раздраженно махнул в мою сторону рукой, давая мне понять, чтоб я не возникала.

Потом унесся обратно наверх, забрав с собой пилу и молоток. Оттуда снова донесся невероятный грохот, еще более грозный, чем раньше. Я зажала ладонями уши, мне казалось, я истошно вопила. Больше всего на свете мне хотелось убраться отсюда куда подальше, чтоб найти спасение хоть в селе, бросившись в ноги лукавым прохиндеям, — так меня уже братец мой достал вместе со всеми трупами, похоронами и другими злоключениями — такая жизнь хуже каторги. Но я не могла оставить брата моего. Я понимала, в каком он был смятении, видела, как он с дьявольской одержимостью катится в пропасть, и мне надо было бросить себя как тот стул на его пути, чтоб спасти от неминуемой погибели, сказать ему, по крайней мере, о том, в каком свете мне видится наше нынешнее положение. Поэтому я пошла к нему наверх по той самой лестнице, с которой только сегодня утром мы спустили папу вниз, как пианино.

Половинки! Я никогда не знала, откуда они взялись, но разве нам дано знать, откуда на нас свалилось все, что есть в распроклятых наших владениях? Их у нас, наверное, почти столько же, сколько портретов в портретной галерее, и в незапамятные времена они мне даже очень нравились. Я тогда еще любила их наряжать, ей-богу, то в одно их одевала, то в другое, но они в этом всегда выглядели нарядно, и я вела себя с ними, как будто мы вместе с Сен-Симоном были при дворе короля-солнца, где собиралась тьма тьмущая прекрасных рыцарей и графов, разодетых в пух и прах с рыцарскими фалдами, как у ближних наших, сами себе можете вообразить, и в глубине души я настолько была сыном своего отца, что представляла себя при том дворе графиней. Мы называли их половинками, потому что у них было только тело, сделанное из воска и дерева. У них отсутствовала та часть внутренностей, которая отвечает за страдания и потому дает основание называться полноправным ближним, если я доходчиво выражаю свою мысль. Их еще можно называть чучелами, что тоже вполне приемлемо, хоть немножко неправильно и не совсем точно, а если кто-то болтает невесть что и языком метет как помелом, лишь бы треск стоял, речи его это чести не делает.

Брат выстроил их всех на бельведере в один ряд около перил ограды и усадил на стулья. У одного в руках была метла, у другого — большая ветка дерева, у третьего — что-то вроде граблей или заступа, и, глядя на них с небольшого расстояния, можно было подумать, что это нечто вроде караульного помещения, вот, оказывается, какая мысль осенила убогое сознание моего братца. Мне никогда раньше не доводилось видеть его в состоянии такого возбуждения, мне даже казалось, что из ушей его и из задницы искры сыплются.

— Братец, — сказала я, — неужели ты думаешь, что вооруженные метелками половинки смогут остановить ближних?

Брат засветил с полдюжины керосиновых ламп, мутный свет которых даже отдаленно не напоминал рай, я вас уверяю. Он продолжал метаться как бешеный от одного конца бельведера к другому, вооружая своих солдат тем способом, который я только что описала, и время от времени прикладывался к бутылке чудесного вина, хлебая его прямо из горлышка. Это же надо! А потом сказал:

— В этих владениях я хозяин. Пусть только сунутся! Разговор с ними меня не испугает! Им ответит жерло моей пушки!

— Твоей пушки? Какой еще пушки? — попробовала я его урезонить. — От папы только бренные останки остались, тело его никогда больше не пошевельнется!

— Теперь я стал папой!

Он выпятил грудь колесом и стал себя колошматить по ней кулаками, как папа наш, бывало, делал, будто в подражание гориллонам.

Летом я не раз с серьезным видом пыталась втолковать бабочке, сидевшей у меня на коленке: «Я — твой хозяин», я это просто так делала, ради забавы, но моего жевательного аппарата было недостаточно, чтоб ее в этом убедить, и мы помирали со смеху, то есть я хочу сказать, что подружка моя улетала — попробуйте объяснить бабочке, что значит быть хозяином владений! То, что даже бабочка не в состоянии понять, никак не может быть чем-то очень важным, такое у меня в этом вопросе сложилось мнение. Хотя, сразу же хочу оговориться, мнения по этому поводу в нашей семье расходились, то есть, я хочу сказать, когда папа еще дышал как целый человек.

Как бы то ни было, я оставила братца наедине с его больной головой, здесь это будет самым уместным выражением. Взяла лампу свою керосиновую и стала спускаться по лестнице.

— Ты куда пошла? — заорал он мне вслед так истошно, будто его голым бросили на раскаленные угли.

Ничего ему не ответив, я выскочила на улицу в ночь, живущую своей жизнью. Я пошла в направлении, сами знаете чего — дровяного сарая, известного также как склеп. Мне казалось, там я буду в относительной безопасности, потому что братец мой, уподобившийся кретину, до смерти боялся туда заходить, сами знаете почему. Опершись на каменный стол, где царила Справедливая Кара, я локтем слегка ее подвинула, чтоб освободить себе место, и сразу стала писать, так сказать, ковать железо, пока горячо, такая вот у меня жуткая привычка. Оторвалась я от своего сочинения только для того, чтобы, дрожа от страха, подойти к двери и бросить взгляд на то, что творил мой брат, охваченный безумием. В каком-то смысле ему удалось достичь поставленной цели, потому что, и в самом деле, с этого расстояния половинки можно было принять за настоящих солдат, таких, как нарисованы в моих словарях. Время от времени он рупором складывал у рта руки и орал что было мочи:

— Пусть они только сюда сунутся! У меня есть пара словечек, чтоб высказать этим ближним!

Я вернулась к столу печальная, дрожа от страха. Как бы мне хотелось теперь быть на твоей стороне, под твоей защитой, такой маленькой, трепещущей от восхищения пред твоим величием. Но я откинула волосы назад так, что они заструились по плечам, глубоко вздохнула и собралась с силами, которыми наделил меня карандаш.

Пару-тройку раз в небе прочерчивали пути огненные шары, запущенные братом с бельведера, по-своему они даже были красивы. Я и отдаленного представления не имела, из чего он их делал, понятия не имела, как он их так запускал, что они долетали до середины поля. Один из них упал так близко от дровяного сарая, что я уже чуть было не вскрикнула, но сдержалась, решила, что лучше будет не подавать голос. Такая изобретательность у этого типа с куриными мозгами, у братца моего, могла появиться только вследствие умопомешательства, как я уже вам говорила, это у него так вдруг вспыхнуло в голове озарение после долгих лет умственной отсталости и привело к тому, что рассудок его совсем помутился.

К тому же братец стал бить молотком по большому прямоугольному листу железа, от чего грохот стоял такой, будто гром гремел, это, я думаю, он делал для того, чтобы люди поверили, что он накоротке со стихиями, которые, как он пытался представить, подвластны его воле, но кто же, скажите на милость, мог в такую чушь поверить, кроме него самого, повредившегося в бедном своем рассудке? Это же надо до такого додуматься!

Тут до меня вдруг дошло, что эти огненные шары, которые я видела в небе, были сродни горящим куропаткам, только теперь юпитер младший делал их из скипидарного дерева, если только оно так на самом деле называется. Да, бог с ним, с деревом, только птичек очень жаль. У того, — кто с ними такое мог сотворить, ни стыда быть не может, ни совести.

Так прошла вся ночь. Я отдала ей ту часть себя, которая ведает записью слов на бумагу. Страниц двадцать исписала своим бисерным, сжатым почерком, это вам не фунт изюма. К концу работы голова моя уже была ни на что не годной. Мозг таял, сочась сквозь глазницы, глаза болели так, будто мне песок в них насыпали, а карандаш так и норовил выскользнуть из руки и убраться невесть куда.

Так вот, доложу я вам, положение складывалось совершенно безвыходное, куда ни кинь — всюду клин, и я уже дошла до такого состояния, что стала подумывать над тем, не последовать ли мне за ариадниной нитью папиной веревки и тоже не повеситься ли, чтобы в мгновение ока одним махом покончить сразу со всеми проблемами, для того, должно быть, веревочки и придумали, мои милые. Но, что же тогда с братом станется? И увижу ль я тебя еще когда-нибудь, суженый мой? А как же останутся без меня птицы, в тайне со мной танцующие даже на другом конце света, и блики мои солнечные, кто же тогда будет Справедливой Каре покровы менять?

Луч зари позолотил горизонт. Услышав стук молотка, я выглянула из сарая в последний раз. Мой брат прибивал стул к вершине двух стремянок, предварительно связанных ремнями. Делал он это в огороде, где-то в дюжине локтей от дома Сами можете проверить, они там так еще и стоят, стремянки эти распроклятые. Вот тогда-то я и увидела на другом конце поля, около самой сосновой рощи, на фоне кустов дикой розы чей-то силуэт, только я никак не могла определить, кому этот силуэт принадлежит. Мне кажется, я уже раньше где-то писала в моем завещании об этом странном видении, должно быть, где-то страниц пятьдесят тому назад. Потому что вскоре я поняла, кому принадлежал этот силуэт на фоне зари: то был не кто иной, как наш ближний, стоявший на своей деревянной культе, который ходил по этой земле, подпрыгивая, как сорока. К нам пожаловал нищий.

Или попрошайка, если вам так больше нравится. На нем был его широкий плащ, весь засаленный, это слово к нему больше всего подходит, казалось, ему сноса не будет, и, скажу вам откровенно, нам здесь только его недоставало во всей этой катавасии, ей-богу. Когда он подошел ближе, я заметила, что шел он своей развязной походкой сенатора. Иногда ритм ее сбивался, и, казалось, клюка его хмелела от охватывавшего ее ощущения свободы и независимости, внезапно начиная описывать в воздухе странные кренделя, как будто павлин веером раскрывал свой хвост или колесо от телеги начинало вращаться вокруг собственной оси, но деревянная нога его продолжала преданно и верно ступать то на траву, то на утоптанную землю, синтаксис здесь дан с любезного разрешения де Сен-Симона. Не помню, говорила ли я вам о том, что этот наш ближний, то есть попрошайка, был человеком беззаботным, то есть, можно сказать, без затей. Те, кто под твердью небесной особенно высокого о себе мнения, палец ему в рот не положат, голову вам даю на отсечение.

Глава 3

Братец мой взглянул на него искоса, рука его зависла в воздухе, брови насупились. Из того места, где я пряталась, мне показалось, что на лице брата появилась тень выражения нерешительности и удивления, и во мне даже надежда затеплилась, но по здравому размышлению я решила, что такая мелочь никак его не выведет из состояния умопомешательства.

Братишка мой продолжал постукивать молотком по стулу, который собирался прибить к верхней части двух стремянок, дрожавших от каждого удара мелкой дрожью, и снова я осталась горевать в одиночестве.

А нищий тем временем поставил свою ногу деревянную посреди поля, клюку свою изогнутую повесил на руку и стал хлопать в ладоши и смеяться, явно ошарашенный плотницким мастерством братца моего. А когда он бросил взгляд на бельведер и увидел половинок, вооруженных метелками и швабрами, у него даже челюсть отвисла. Он хлопнул себя по бедру а глотки его раздались звуки, похожие на те, которыми выражают свои чувств собаки, но об этом я уже писала раньше. Потом он подошел поближе и постучал костяшками пальцев по той стремянке? которая стояла слева, как обычно стучатся в дверь, чтобы привлечь внимание брата в чем он и преуспел. Он провел указательным пальцем у себя под носом, явно намекая на усы, что должно было означает его желание узнать, где папа. Братец в ответ склонил голову на бок, закрыл глаза, высунул язык, а свободной рукой показал, что держится за воображаемую веревку над головой, стремясь таким образом изобразить повешенного, — двух мнений тут быть не могло. Сначала нищий оцепенел. Потом, должно быть, решил, что это — хорошая новость, и, продолжая пребывать в прекрасном расположении духа, направился к склепу, где я пряталась, о чем ни он, ни братишка мой не догадывались. Здесь он сел, прислонившись спиной к стене. Потом стал глазеть на братца, как будто тот играл спектакль в театре одного актера, как наша единственная игрушка. Нищий так сидел, смотрел на него и бубнил что-то себе под нос, вроде пру-пу-пу, если я это правильно вам передаю, как лошадь наша пофыркивает губами своими, и при мысли об этом я еще подумала, куда она могла запропаститься, я имею в виду нашу клячу, которая исчезла, будто сквозь землю провалилась. Потом нищий вынул из кармана тухлый бутерброд и обстоятельно, без всяких комплексов откусил от него приличный кусок. А братец мой тем временем закончил свое дело и взгромоздился на самой вершине стремянок, держа в руке перо, как скипетр, а высохший труп енота, который я несколько часов назад видела в портретной галерее, нахлобучил себе на голову, как корону. Так он там и сидел — то ли король задрипанный, то ли шут гороховый. А нищий захлопал в ладоши.

Мне страшно хотелось спать, но я противилась сну до последнего, чтоб успеть завершить свое завещание до того, как разразится катастрофа. Но силы меня оставили, просто выскользнули из меня, как карандаш из пальцев. Что бы мы ни делали, как бы ни складывалась обстоятельства, что бы с нами за день ни происходило, к ночи мы всегда ложимся и засыпаем, потому что другого нам не дано. Будто нас кто-то ведет на коротком поводке, усталость нас всегда одолевает, клонит к земле и неизменно побеждает, вгоняя в сон, так уж наша жизнь устроена. Должно быть, это смерть нас так по жизни ведет.

Проснулась я от взрыва. Я никак не могла проспать больше половинки оборота часов, потому что день еще только занимался. В головке у маленькой козочки царила такая сумятица, что на пути к двери я то и дело натыкалась на всякий разбросанный хлам и даже ногу себе в одном месте до крови пропорола о плуг, мне кажется, рана причиняла мне острую боль и к тому же прилично кровоточила. Но, как говорится, нет худа без добра, потому что это привело меня обратно в себя.

Взрыв случился потому, что брат мой, бог знает где, откопал писклю, зарядил, и над одним ее концом еще вился голубоватый дымок, как у папы изо рта, когда он рыгал, смолов корзину острых перцев. Я была в курсе того, что братец знал про наши владения такие подробности, о которых я и не подозревала, так как у нас были некоторые постройки, куда я никогда даже не заглядывала, а он там, бывало, проводил целые дни напролет. Что же касается меня, то пока можно было собирать дикие розы и полезные грибы, пока у меня была дневная порция словарей и блики солнца на серебряной утвари, меня очень мало заботила суета мира нашего грешного, заниматься которой нас толкает религия, как я уже, кажется, раньше писала. Братишка мой, без всякого сомнения, знал о существовании пискли уже давно, и теперь, глядя на него, я начала понимать некоторые вещи, которым раньше не придавала никакого значения. Вы понимаете, когда папа наш уходил в село, я время от времени слышала точно такие же взрывы, но тогда я себе говорила, что это, должно быть, так ветки внезапно ломаются — от ветра или от накопившегося в них ледяного дождя, потому что в нашей части света ледяной дождь год от года накапливается, сохраняясь все лето, что мне здесь еще вам сказать, так что донесшийся звук, как мне показалось, происходил именно от этого. Я теперь припоминаю, что в такие моменты я никогда не знала, куда братец мой подевался, а теперь, я так себе думаю, он, наверное, ходил за своей пищалкой и палил из нее по куропаткам. Потому что — и это тоже вдруг отчетливо всплыло у меня в памяти, — как раз в один из тех дней, когда я слышала взрывы, брат заявил, что нашел у дороги двух мертвых птичек, а потом — только представьте себе на минуточку — он их сварил и съел вместе с папой, просто в голове не укладывается. Я, конечно, как вы сами понимаете, к ним даже не притронулась. Меня бы наизнанку вывернуло, если б кто-нибудь насильно мне в рот засунул кусок куропаткиного трупа, и, когда я смотрела на то, как они ели, меня внутри душили рыдания, хоть снаружи я и не подавала виду. Тьфу ты, пропасть, я же совсем не про писклю хотела написать, а про пищаль. Господи, ты, боже мой, как же бедная моя головушка притомилась, из нее даже значения слов стали выскальзывать, а ведь это — все мое достояние. И даже пищаль, если такая штука и впрямь существует, не вполне точно отражает действительность. Мне бы, наверное, надо было сказать фузея. Хотя, на самом деле, точным термином для обозначения этой хреновины должно быть ружье. Вот такие пироги. А братец мой тем временем снова пальнул в направлении сосновой рощи. Уж не знаю, было ли там что-нибудь, что он решил на тот свет отправить, а если и было, то отправил он это туда, куда хотел, или нет, только отдача от выстрела была такой сильной, что сбила его с ног, и он приземлился на задницу. И звонко при этом рассмеялся. Потом встал и стал стоять, пошатываясь на неверных своих ходулях. Он взял бутылку вина и начал прямо из горла лакать, запрокинув голову назад до отказа, прямо как свинья настоящая, но скоро что-то вроде как слегка сбило его с панталыку — до него дошло, что бутылка опустела, и он так ею хряснул об стену, что разлетелась бутылочка в мелкие дребезги, а у меня от такого его поведения даже голова пошла кругом.

Теперь, когда наступило утро, стало ясно, что охранники на бельведере были всего лишь половинками, а трон, который он себе соорудил на вершине двух стремянок, ни на кого не мог произвести впечатления, даже на меня. Так я стояла и смотрела на него с такой злостью, что у меня начала трястись голова. Тут я увидела нищего, который вприпрыжку ковылял вдоль холма, он давеча начисто у меня из бестолковки моей выветрился. Из карманов его хламиды засаленной вываливались ножи с вилками, он ухмылялся себе глумливо, как крыса поганая, и той рукой, в которой не была зажата клюка, прижимал к груди охапку нашей серебряной утвари и всякое другое добро из бального зала. Пасть его в оскале ухмылки растянулась до ушей, хоть завязочки пришей, рожа так и лучилась вся от удовольствия, а глазенки тем временем мутновато бегали, сверкая искрами жадности. Как вы сами понимаете, он был такой довольный от наживы своей, выпавшей ему как манна небесная. Тем временем маленькая козочка вернулась к своему завещанию. А куда, скажите на милость, ей было еще возвращаться?

Бумажные страницы громоздились кучей, перечитывать написанное мне было недосуг. Я с трудом продвигалась вперед, используя подручные средства, Сен-Симон сказал бы, наверное, что я беру неприятельские бастионы, но я верю словам, по большому счету они всегда говорят то, что должны сказать. Бросьте камень с закрытыми глазами, потом, не подглядывая, повернитесь пять раз вокруг своей оси, и даже до того, как вы откроете глаза, вам будет точно известно, что камень упал на землю, хоть вы и представления не имеете, в каком направлении его бросили. То же самое происходит и со словами. В конце концов они всегда где-нибудь находят свое место, в какую бы сторону вы их ни запустили, только это на самом деле и имеет значение. Я совсем не собираюсь тем самым говорить, что секретариус позволяет себе писать, как писали в незапамятные времена при царе горохе. Мне только хочется дать вам понять, что когда она пишет, ей приходится нелегко, а это совсем не одно и то же. Вот такие они, эти маленькие козочки не от мира сего.

Скоро я услышала, что братец зовет меня, вопит, во всю глотку надрывается, и уже по тому, как он выговаривал слова, мне стало ясно, как сильно чудесное вино повредило его бедную головушку. Я тут же присела под грязным окошком на корточки, даже носа не смея высунуть, чтобы взглянуть на то, что теряло снаружи свои очертания. Братец мой, пьяный в дымину, как шпана малолетняя, взгромоздился на лошадь, которая вдруг снова возникла невесть откуда, прохиндейка лукавая, являя собой при этом самое печальное зрелище. Ноги нашей несчастной скотины напоминали ветки дерева, которые вы поставили на землю и пытаетесь согнуть, чтобы смастерить лук. Под весом брата брюхо ее провисло так низко, что он своими пятками чуть землю не скреб. Глядя на нашу клячу, ставшую похожей на бассета, — я прекрасно себе представляю, как выглядят эти собаки, потому что наш пес, который преставился, поев нафталиновых шариков, тоже был бассетом, — на походку ее, распластанную под весом братца моего, можно было подумать, что лошадь нашу превратили в сосиску чары какой-то злой феи, потому что, должна вам сказать, далеко не все феи бывают добрыми. Лошадь едва двигалась вперед, спотыкалась на каждом шагу, ее заносило в разные стороны, а братец мой ей все время норовил под ребра каблуками своими звездануть, можете мне поверить, черти в преисподней его со всех сторон как следует прожарят, но это еще не все. Веревка, которой я прошлым утром обмотала лошадиное брюхо как подпругой, так и была обмотана, а к концу ее, волочившемуся сзади, был привязан мешок, размеры которого сами по себе свидетельствовали о том, что там находилось внутри. Тут я увидела нищего, которому на все происходящее было в высшей степени наплевать, весело подпрыгивая на культе своей деревянной, он скрылся на кухне нашей мирской обители.

А юпитер младший тем временем все продолжал меня звать. На голове его королевской короной все еще был нахлобучен труп енота, встретившего смерть свою в капкане.

И в это самое мгновение раздался ужасный звук, похожий не то на рокот, не то на жужжание. Он неторопливо приближался к нам, нагнетая ужас, — именно это слово самое точное, потому что казалось, он доносится прямо из ада, который был у нас под ногами, того самого ада, в который мы должны верить, чтобы нас самих туда не отправили, хоть на самом деле братец мой никогда ни во что верить не хотел. А у папы нашего, должна вам сказать, в числе любимых его присказок была одна, гласившая о том, что маленькие фомы неверующие плохо кончают, когда берутся огонь в платья обряжать, не веруя в то, что со спичками играть опасно.

Вдали показалось что-то, чему я даже имени не могу подобрать, грохочущее, как гигантский шмель величиной с осла, хоть осла на самом деле даже сравнивать нельзя со шмелем по размеру, оно глухо рокотало, двигаясь в нашем направлении от сосновой рощи, а, может быть, и от всех семи морей. Брат мой никак не мог прямо усидеть на нашей кляче, потому что лошадь была очень напугана этим треском, громыхавшим как грохот, иногда доносящийся с неба от тех странных птиц, которых папа, если память мне не изменяет, называл археопланами, когда мы с братом его слышали, тут же пулей куда-нибудь сматывались. Как только лошадь увидела, что шмель этот движется в нашем направлении, она стала пытаться бить землю копытом, но это у нее бедняги не очень получалось, потому что колени у нее на ногах подгибались, и она упиралась мягким брюхом в грязь земли, в которую сердца наши когда-нибудь вернутся прахом.

Шмель тем временем остановился неподалеку от брата и встал ко мне своей мордой, хоть сам он и понятия не имел, что я схоронилась в том месте. На самом деле шмель оказался сложной машиной, какой мы еще никогда в наших владениях не видывали, если не считать той, которая мне все ноги измучила, я имею в виду орган. В ней было два колеса, вот и все, что я о ней могу сказать, и управлял ею рыцарь в шлеме, хотите верьте, хотите нет, и когда рыцарь с нее спустился, рокочущее жужжание тут же стихло, с места мне не сойти. С головы до пят рыцарь был облачен в кожаные одеяния, и когда он снял шлем с очками и плотно сжал их в руке, сердце мое скакнуло так, как лягушки скачут, прыгая в воду, потому что, то был ты, возлюбленный мой, во всем своем неописуемом великолепии твоих рыцарских доспехов.

Брат мой не проронил ни слова, только глядел на рыцаря и его боевого коня, вселявшего ужас, и трясся как осиновый лист на ветру.

Рыцарь ему сказал:

— Где твоя сестра? — но тут же поправился, — твой брат. Где твой брат, который носит длинную юбку? Послушай, я тебе зла не желаю. Я — инспектор месторождения…

Братишка мой, напуганный до невозможности, молчал, будто воды в рот набрал. После минутного замешательства рыцарь направился к дому. Братец в приступе ярости саданул каблуками нашей кляче по бокам, чтобы пустить ее в галоп, но для бедной скотины это было чересчур, она ничком свалилась в грязь, и брат полетел туда же вслед за ней.

Он встал, нисколько не заботясь о еноте, который так и остался валяться в грязи, куда отлетел при падении, и понесся так, что только пятки сверкали, чтобы обогнать инспектора места моего рождения. И взобрался братец на стремянки своего трона, откуда чуть снова в грязь не свалился, мне надо вам все это сейчас очень быстро объяснить, а потому пишу я с ошибками и не всегда доходчиво, но вы уж меня все-таки выслушайте, потому что я уже говорила о том, что в нашей семье случаются отключки, и это правда, когда речь заходит о папе и обо мне, а у брата их не бывает. У юпитера младшего были другие средства, к которым он прибегал, когда его вынуждали к тому обстоятельства. Иногда случалось, только не спрашивайте меня почему, что когда он бывал чем-то сильно напуган, его начинал бить страшный колотун и, казалось даже, у него возникают проблемы с дыханием, как будто в него вселялся какой-то чудовищный зверь и начинал вязать узлами его потроха, как будто он из последних сил старался, чтоб сердце его не остановилось, как будто и так далее, и тому подобное, и смеяться тут совершенно не над чем. Если вас интересует мое мнение, такие его припадки были ничем не лучше наших отключек. Так вот, с братцем моим тогда случился именно такой припадок, когда он сидел на троне перед инспектором моего места рождения. Я только надеялась, что он штаны себе не обмочит, что случалось с ним иногда в этом горе его, потому что, как тут ни крути, тогда в твоем присутствии графине, наверное, стало бы чуточку стыдно за свою семью.

Я отлично помню, что сказал инспектор места рождения, потому что все это, как говорится, навсегда запечатлелось в моей памяти, я видела, что ты специально говоришь очень громко, намеренно это делая, в надежде на то, что где бы я ни находилась, до меня донесутся твои слова.

— Послушай меня, я пришел тебе помочь как друг. Я знаю, ты слышишь, что я тебе говорю, даже если иногда тебе это бывает не очень понятно. Я бы мог как-то помочь вам уладить ваши дела. Я инженер, а к тому же… Так вот, я хочу тебе сказать, что через несколько часов все они сюда заявятся. Люди из села и из других мест, может быть, даже из правительства. Вчера я встретился с твоей сестрой, с братом, если так тебе понятнее. Не знаю почему, но она — он, господи, как это все нелепо, — так вот, она мне очень понравилась. Мне хотелось подготовить вас к их приходу. И помочь вам немножко, если получится, в меру моих возможностей. Ты понимаешь, положение складывается достаточно сложное. Я был у священника и просматривал с ним книгу записей актов крещения. Ты понимаешь, о чем я говорю? Там сказано, что были две девочки-двойняшки. Одну из них я вчера видел. А где вторая? Что с другой случилось? И с матерью твоей? Они и теперь здесь с тобой живут?

Я чуть приоткрыла дверцу дровяного сарая, и раздавшийся скрип привлек внимание инспектора, на что я, надо сказать, и рассчитывала. Я вышла на порог. И тут же инспектор повернулся в направлении маленькой козочки, как овод, летящий к единственному в саду цветку.

Братишка начал вопить, что он здесь хозяин, но, скажу я вам, никого он в этом не убедил. Ты продолжал идти в моем направлении, начисто про него позабыв. В этот момент я заметила, что нищий, застрявший в нашей земной обители, высунул свой нос в окно и пялился на тебя озабоченно и подозрительно.

— Ты почему прячешься? Брата испугалась?

Ничего ему не ответив, я скрылась в сарае. Но я помню, что, несмотря на обстоятельства, я сделала особое усилие, чтобы, когда я уходила, задница моя так вильнула на виду инспектора места рождения, чтоб он счел меня вполне приятной личностью. Я остановилась и замерла в молчании рядом со Справедливой Карой, как будто хотела позволить тебе сделать собственные выводы.