Учебный роман Уокер Кристин

Глава девятнадцатая

На следующее утро я валялась до одиннадцати. Глаза слиплись от слез, ужасно болела голова. Полночи я думала о Марси, о том, что она, во-первых, встречалась с Гейбом, а во-вторых, столько месяцев мне врала. И чем больше я об этом размышляла, тем лучше понимала, что она просто предпочла Гейба мне. Полное предательство.

Я с трудом сползла по лестнице и проглотила пару таблеток ибупрофена. Потом налила в чашку кофе и села за стол, сгорбившись над ней. Папа читал книгу, сидя на против.

Через некоторое время хлопнула дверь. Вбежала мама, размахивая газетой.

– Она тут! – прощебетала она.

Я простонала и буркнула в ответ:

– Что и где?

Мама развернула передо мной газету и сказала:

– Сибил Хаттон, президент Ассоциации родителей и учителей, обратилась к какому-то своему знакомому в «Трибьюн», и о нас написали! Смотри, на самой первой странице!

И дело было не только в первой странице. Был еще и заголовок: женщина из пригорода протестует против брачного курса в школе: «АССОЦИАЦИЯ РОДИТЕЛЕЙ И УЧИТЕЛЕЙ И ЕЩЕ 300 ЧЕЛОВЕК С НЕЙ СОГЛАСНЫ». Это не какая-то там крохотная местная газетенка. Не паршивая «Дейли леджер». А сама «Трибьюн». Газета города Чикаго. На передовице – фотография моей мамы и две колонки с описанием, какие усилия она приложила, чтобы разгромить этот курс. Такой поворот событий – это либо круто, потому что, блин, может, у нее все получится, либо ужасно – сами посудите, моя мама на первой странице «Трибьюн». Люди пойдут языками чесать.

– Твою петицию подписало триста человек? – спросила я. – У нас ведь не наберется столько старшеклассников.

Мама взяла газету в руки:

– Я обращалась к родителям всех учеников твоей школы. Сначала была петиция. Потом мы писали письма – это пока дает потрясающий результат. А теперь еще и это. – Она снова уставилась на статью, а потом протянула газету отцу: – Что думаешь, Итан?

Папа закрыл книгу и пробежал статью взглядом. У него на лице появилась идиотская улыбка, как у самой стеснительной девчонки, которую вдруг пригласили на танец. Он наклонился к маме и поцеловал ее:

– Сама Элизабет Кэди Стэнтон гордилась бы тобой.

У мамы округлились глаза. Потом она запрыгала:

– Отличная идея! – Она крепко поцеловала папу в губы и сказала: – Спасибо, дорогой. Надо позвонить Сибил. Пойду наверх.

Я обрадовалась, что она ушла. Если бы мне и дальше пришлось смотреть на их поцелуи взасос, я могла бы серьезно повредиться рассудком.

С родителями мне было плохо, но все равно не так ужасно, как в школе. Там я ходила, опустив голову и стараясь избегать какого-либо контакта с людьми. В классе царил беспорядок. Я садилась одна в уголке, стараясь держаться как можно дальше от Марси и Тодда. А на одном уроке, на математике, мне предстояло столкновение с Джонни. Там, конечно, его будет довольно легко игнорировать. На репетицию я, ясное дело, не пойду. Аманда достаточно четко высказала свое мнение по поводу моего присутствия в команде. К тому же, думаю, я уже достаточно часов отходила, требования курса наверняка выполнены. И так я каждый день ездила в школу и домой. На своем сраном велике. Под ледяным ноябрьским дождем.

Потом пришел четверг, и опять математика. В общем, я ее люблю. Мне нравится ее универсальность. Она превосходит и язык, и политику, и религию. Математические законы непреложны. И меня завораживает то, как мыслят математики. Их готовность увидеть новые возможности в этих строгих законах и спросить: «А что, если?..» И вдруг перед ними раскрывается совершенно новая волшебная система, словно лабиринт. И они старательно ищут какую-то новую истину, лежащую в его центре. По-моему, это какая-то магия.

Но в четверг я сосредоточиться не могла. Пока учитель объяснял функции, я рисовала какую-то ерунду на обложке тетради. Точнее сказать, я решила украсить свое убогое изображение мистера Тамбора огромными сиськами, и тут вдруг мне что-то подсунули под руку. Это была свернутая мячиком записка. На одной грани было написано мое имя. Я обернулась посмотреть, от кого она, но никто не подал виду, и я развернула ее просто так.

Фиона,

Извини за тот вечер. Забудь все, что я тебе сказал. Это неправда. Живи, как будто я этого не говорил. И надеюсь, что вы с Марси помиритесь.

Джонни Мерсер

Даже если забыть о том, что мне впервые с седьмого класса прислали записку, это послание просто повергло меня в шок. Что значит «неправда»? Он, значит, тоже думает, что я бесчувственный сноб? Или погодите – он хочет, чтобы я забыла о его признании в том, что я ему нравлюсь… очень? Я надеялась, что именно это Джонни и хотел сказать своей запиской. Так же лучше, да? Я не хотела ему в таком смысле «нравиться». Но и не хотела, чтобы он считал меня бесчувственным снобом. Но, с другой стороны, он написал забыть все, что он сказал, так что, может быть, имеется в виду и то и другое. То есть он решил, что я все же бесчувственный сноб и не нравлюсь ему. Ух. Мерзкая записка.

Я смяла ее и сунула в рюкзак. Когда прозвенел звонок, я пулей вылетела из класса. От одной мысли о том, что с Джонни сейчас придется разговаривать, в душе поднялись сразу все чувства: и злость, и волнение, и облегчение, и страх – вообще все. Наверное, у меня какой-то жуткий ПМС.

Непонятно почему, я возвращалась мыслями к Джонни всю неделю. Что означала его записка? Что он обо мне все же думает? И почему мне не все равно? В какой-то момент я чуть не сдалась и не позвонила ему. Отчасти потому, что еще хотела спросить, как себя чувствует Мар. Я надеялась, что не слишком хорошо – после того-то как пырнула ножом в спину меня, свою лучшую подругу на протяжении многих лет. Но разве можно об этом Джонни спрашивать? Он же не знал, что я с детства обожаю Гейба.

Или все же знал?

А вдруг Марси ему рассказала? Нет, она бы этого не сделала. Или сделала? Она ведь еще хуже со мной поступила. Могла ли она разболтать и об этом?

От мысли о том, что Джонни Мерсер может знать о моих чувствах к Гейбу, у меня в груди разгорелось пламя. Но почему? Какая мне вообще разница, что обо мне думает Джонни Мерсер? Я не понимала. Мне лишь казалось, что, если Джонни узнает, что я была влюблена в Гейба, я никогда не смогу ему больше в глаза смотреть. Вообще никогда.

Но все это было так абсурдно.

Не иначе как ПМС.

Глава двадцатая

К счастью, следующая неделя была короткой – из-за Дня благодарения. А в среду я сказала маме, что у меня ужасно болит живот, поэтому тоже не пошла в школу. В четверг к нам приехали дядя Томми с Аланом и привезли с собой бабушку. Мы объелись и напились (ну, папа уж точно) и стали слушать его старые пластинки на древнем проигрывателе, который он все никак не хотел убирать из гостиной.

Дома было уютно, пахло индейкой, а на улице, казалось, вот-вот пойдет снег. Папа растянулся на диване и пел: «Об-ла-ди, Об-ла-да», и тут дядя Томми объявил, что им пора домой.

Пока они с Аланом одевались и прощались с моими мамой и папой, бабушка взяла меня за руку и увела в гостиную.

– У меня для тебя есть сюрприз, – прошептала она и извлекла из своей стеганой сумочки маленькую красную кожаную коробочку. Открыв крышку, она протянула коробочку мне: – Хочу отдать это тебе.

Там было два золотых кольца – одно с единственным камушком, а у второго бриллианты шли по всей окружности. Я сразу же их узнала.

– Бабушка, – сказала я, – я не могу их взять. Это же твои обручальные кольца.

– А ты – моя единственная внучка.

Я покачала головой:

– Они же твои. Может, тебе еще захочется их надеть.

– Нет, – ответила она и погладила своей бугристой рукой меня по волосам. А потом по щеке. А потом коснулась ложбинки на собственной шее. – Я больше не замужняя женщина.

– Но вы же с дедушкой не развелись.

Глаза у бабушки налились слезами, она моргнула:

– Нас разлучила смерть.

Я не могла этого понять. Я думала, что даже после того, как дедушка умер, бабушка в сердце остается его женой. Они прожили вместе почти пятьдесят лет. Я полагала, что она не носит этих колец, потому что у нее суставы распухли. Не может же она так просто обесценить столько лет совместной жизни. Или она была с ним несчастлива?

– Они тебе что, не нужны? – спросила я.

Бабушка показала на свои глаза:

– Мне кольца не нужны. Я и без них твоего дедушку не забуду. Он всегда со мной. – Потом она закрыла глаза и показала на сердце: – Всегда. – Бабушка снова открыла глаза. – Для меня это лишь сувениры. Пусть будут у тебя, чтобы ты почаще думала о нас.

Значит, они любили друг друга. Все пятьдесят лет. Полвека. Такого огромного промежутка времени я себе даже представить не могла.

– Но ведь я тоже и без колец буду помнить вас, – ответила я.

Слышно было, что дядя Томми и Алан уже собрались.

Бабушка вложила коробочку мне в ладонь:

– Бери. Теперь они твои.

У меня к глазам подступили слезы. То есть плакать мне не хотелось, но казалось, что бабушка как будто прощается со мной. Я сжала коробочку в руке и нежно обняла ее.

– Спасибо, – сказала я ей на ухо. От нее пахло розами.

Перед тем как лечь спать, я спрятала бабушкину коробочку с кольцами в самый дальний угол своей прикроватной тумбочки. Я все еще чувствовала запах ее духов. Достав из-под кровати свой дневник, я начала писать при свете ночника. Потом я бросила его обратно под кровать и выключила свет. На улице из мягких, как фланель, облаков повалил снег. Я лежала в кровати в темноте и смотрела на него. Свет из окна снизу подсвечивал танцующие снежинки. Я открыла ящик, чтобы снова посмотреть на бабушкины кольца. Даже в таком скудном свете бриллианты потрясающе сверкали. Я достала их из коробочки и поднесла к окну, за которым шел снег. Я покрутила кольца, ловя лучи света, потом надела их на палец и уснула, даже не сняв очки.

Четверг, 28 ноября

Вот что я узнала о супружеской жизни за эту неделю.

1. Надо выходить за того, кому твои личные качества нравятся, а не за того, кто считает их погаными особенностями твоего характера.

2. Выходить надо за того, кому нравится, какая ты внутри, а не за того, кто заставляет тебя становиться тем, кем ты не являешься.

3. И ты сама должна так же относиться к мужчине, за которого собралась замуж.

4. Если ты найдешь человека, который соответствует пунктам 1, 2 и 3, тогда можешь считать, что устроилась в жизни. Но будь готова к тому, что супруг может умереть, унеся с собой часть твоей души.

5. Но он оставит и часть своей души с тобой. Это, пожалуй, хорошо.

Глава двадцать первая

Снег шел два дня. Мокрый и липкий. К вечеру субботы все было покрыто белым и холодным неровным полотном. Это были праздничные выходные, плюс я страшно злилась почти на всех, кого знала, так что планов на вечер у меня не имелось. Поэтому я легла в постель, около тысячи раз прослушала «Под защитой твоих рук» на стерео (Айпода-то у меня больше не было) и снова как следует поплакала из-за Марси. Потом порыдала из-за того, что наговорил мне Тодд. Я поверить не могла, что он так жестоко со мной обошелся. По-настоящему жестоко, а не играя, как раньше. Это было не похоже на него. Думая об этом обстоятельстве, я могла прийти лишь к одному заключению – возможно, он был прав.

Может, я действительно бесчувственный сноб?

Может, я сама оттолкнула Марси, потому что не хотела замечать появившиеся у нее чувства к Гейбу? Может, я просто ни разу не задумывалась о том, что могу вообще не казаться ему привлекательной. Ведь действительно не задумывалась. Наверное, это можно расценивать как бесчувственность.

И наверное, можно сказать, что с Амандой я действительно вела себя как сноб. Я ведь относилась к ней как к тупой блондинке. Со стороны, скорее всего, казалось, что я считаю ее хуже себя самой. А это и есть снобизм. Бесчувственный, стервозный сноб, осуждающий всех вокруг. Вот это была я. Казалось, что кто-то подкрался ко мне сзади и ударил поленом по затылку, и из моих глаз опять хлынули слезы.

Наплакавшись, я снова стала смотреть на вырывающиеся из темноты хлопья снега. Было лишь около десяти, я встала и тихонько спустилась по черной лестнице, чтобы не наткнуться на родителей, сидевших в гостиной. Надев куртку и папины ботинки, я выскользнула во двор.

Небо было чистое, лишь тихо падали снежинки, укрывая землю, ветви деревьев, крышу сарая. Очки сразу же запотели, и я сняла их. Чистый морозный воздух охладил мой сопливый нос и распухшие глаза. Я закрыла их. Снежинки падали на щеки и, тая, как слезы, стекали по лицу. Я воображала, что опускаюсь под землю, даю корни, как дерево. А потом руками-ветками тянусь в небо. Мне казалось, что, если я буду стоять на месте и не двигаться, эта трансформация действительно произойдет. Я стану твердой и неподвижной частью живой природы. А не каким-то там жалким организмом, постоянно терпящим неудачи, который еще и отделен от всех. Я затаила дыхание, и на миг ко мне действительно пришло это чувство. А потом в сарае послышался какой-то звук, вернувший меня в отвратительную реальность.

Я поспешно протерла и нацепила очки. Первым же делом у меня возникло желание убежать и позвать папу на помощь, но он конечно же спросит, почему у меня такое красное и опухшее лицо, как будто я плакала. А я же плакала.

Так что я внимательно осмотрелась вокруг и увидела маленькие следы, почти засыпанные снегом, – они вели прямо в сарай. А рядом лежала розовая ручка с фиолетовым цветочком. Я ее сразу же узнала. Подняв ручку, я пошла к сараю и распахнула дверь.

Саманта Пиклер свалилась с цветочного горшка, на котором стояла.

– Сэм! Что ты делаешь?

– Хочу совок на крючок повесить, – ответила она. – Я случайно его столкнула.

– Я имею в виду, что ты делаешь в нашем сарае?

– А, вот ты про что. – Повесив совок, она села на горшок. – Я сбежала. Но никому не рассказывай, Фиона. Хорошо? Я только на тебя и могу положиться. Ой, моя ручка.

Подумав о том, что в любой момент в окно может выглянуть кто-нибудь из моих родителей, а то и оба, и увидеть, что я разговариваю с сараем, я быстренько вошла внутрь и закрыла за собой дверь. К счастью, у Сэм был фонарь. Я села перед ней на корточки:

– Почему ты сбежала?

Сэм вздохнула и принялась водить ручкой по штанине:

– Они разводятся. Папа уезжает.

– Ой, нет. – Я взяла ее руки и сжала. – Сэм, сочувствую. Но убежала ты зачем? Разве тебе от этого будет лучше?

– Мне – нет, – ответила она. – Но им станет. Я им не нужна. Им не нужны дети. Если меня не будет, они станут меньше ругаться. Может, тогда они останутся вместе.

– Почему ты думаешь, что не нужна им?

– Я слышала, как они ссорились. Мама говорит, что растить ребенка очень трудно. И нет времени воплощать свои мечты. А папа говорит, что ребенок – это большая ответственность. Я так понимаю, что я для них лишь обуза. Я мешаю жить. И поэтому я ушла.

– Сэм, ты не обуза. Родители тебя любят.

– Не любят. Может, и любили, когда я была совсем малышкой, а теперь нет. Они меня ненавидят. – По ее щекам потекли слезы. – К тому же я и сама их ненавижу.

Я обняла рыдающую девочку.

– Ведьмочка моя, – сказала я. – Пойдем в дом, прошу тебя.

Она меня оттолкнула:

– Нет. Если попытаешься меня заставить или скажешь кому-то, что я здесь, я убегу куда-нибудь еще.

Она была настроена серьезно. Я никогда не видела Сэм такой несчастной. Естественно, я не хотела, чтобы она шла куда-то еще в такую погоду.

– Ладно, хорошо. Я никому не скажу и не буду тебя никуда звать. Но ты тут замерзнешь.

Я была готова к тому, что она сейчас достанет из стоявшей у ее ног сумки одеяло либо театрально тряхнет головой и гордо заявит, что холода она не боится. Но она сказала лишь:

– Мне все равно. – И была абсолютно серьезна.

– Давай я принесу тебе одеяло и супа или еще какой-нибудь еды. Клянусь мизинцем, что никому ничего не скажу. – И подняла правый мизинец.

Сэм вяло коснулась его своим мизинцем:

– Все равно. Я тут ненадолго, пока снег не прекратится. А потом пойду дальше.

Я, конечно, не хочу сказать, что я какой-то там гений, но я была уверена, что в моем сарае Сэм оказалась не случайно. Ведь снегопад не застал ее именно в моем дворе. Нет, она сюда пришла нарочно. Больше ей идти было некуда. Но это не значит, что она не будет подыскивать другое место. Я не хотела ее ни расстроить, ни спугнуть, поэтому просто согласилась. Осторожно выбравшись из сарая, я прокралась в дом.

Я наливала в термос суп, как вдруг зазвонил телефон. Сидевшая в гостиной мама взяла трубку.

Какое-то время она говорила тихо, а потом выкрикнула мое имя.

– Я на кухне, – ответила я.

Мама прибежала ко мне, прикрывая трубку рукой:

– Это Виктория Пиклер. Саманта пропала. Они в ужасе. Ты не знаешь, где она?

Я, к сожалению, не была готова к столь прямому нападению. Когда дело касалось важных вещей, врать я совершенно не умела. И поэтому я замерла. Глаза у меня округлились. Челюсть отвисла. Я лишь выдавила: «Нет», но видно было, что это неправда.

Мама прорычала в ответ:

– Девушка, вам придется рассказать мне все сейчас же.

Я сломалась. И прошептала:

– Нам надо поговорить.

Мама сказала в трубку, что я в ванной и что она перезвонит.

– Мам, Сэм у нас в сарае.

– Что? – Она снова схватила трубку и начала звонить.

Я вырвала у нее телефон:

– Нет, не надо. Она очень расстроена. И сказала, что убежит, если я ее выдам. Мам, Сэм серьезно настроена. – Увидев, что она колеблется, я попросила: – Дай мне с ней поговорить, пожалуйста.

– Фиона, они полицию вызвали. Я должна сказать, что она у нас.

Я понимала, что она права. Но я любила Сэм больше, чем кого-либо из своих родственников. Мысль о том, чтобы предать ее, была мне невыносима.