Теннисные мячики небес Фрай Стивен

4. Полностью продуманные поступки

Саймон Коттер прилетел в Англию на собственном самолете осенью 1999 года. Впереди летела закрепившаяся за ним слава финансового авантюриста. Не было в Англии честолюбивого молодого человека, который не желал бы привлечь к себе внимание этого замечательного буканьера. Никто не правил интернетовским коммерческим бумом с подобным размахом, отыскивая молодых, энергичных и честолюбивых мечтателей, чьи рискованные затеи выходили на технологические биржи по таким начальным ценам, что даже у много чего повидавших маклеров глаза лезли на лоб. Некоторые поговаривали, будто раздувшийся, радужный мыльный пузырь электронной коммерции того и гляди лопнет, и все же не было пока в этой сфере деятельности человека, набиравшего высоту быстрее, чем Саймон Коттер, владелец компании «КоттерДотКом». Мрачные пессимисты твердили, что пузырь этот возносится вверх лишь потому, что надут он горячим воздухом очковтирательства, что мир уже подташнивает от высотной болезни. Оптимисты же уверяли, что движение его поддерживается пламенным горением истинного духа новаторства и предприимчивости, каковые и переживут любых скептиков.

Коттеру не было еще сорока, но, если верить слухам, на каждый год его жизни приходилось по двадцать пять миллионов. В Интернете существовал сайт, отслеживавший его состояние, оценивая таковое в соответствии с колебаниями рынка, — и в один из октябрьских дней этот сайт показал, что Коттер заработал четыре миллиона фунтов стерлингов всего за восемь часов продаж. То был Человек Тысячелетия, и, к восторгу британской прессы, он намеревался поселиться в Англии, стране — по уверениям некоторых, — бывшей его родиной.

Коттер был холост и, как говорили, излучал магнетическое обаяние, заставлявшее задыхаться и стонать от обожания и мужчин, и женщин. Циники заявляли, что при таком капитале и такой власти даже голожаберный моллюск и тот показался бы полным шарма и сексуальной притягательности. Да ничего подобного, отвечали им, — посмотрите хотя бы на Билла Гейтса. Не всякое золото блестит.

А то обстоятельство, что никто не знал, откуда взялся Саймон Коттер и почему он с такой неприличной быстротой забрался на самый верх, лишь добавляло ему загадочности, и добавляло изрядно. Вроде бы еще минуту назад никакого Коттера в мире не было, а минуту спустя он превзошел величием самого Гарри Поттера. На эту тему даже сочинялись стихи, благо удачное созвучие двух имен облегчало поиски рифмы.

По слухам, этот человек свободно говорил на девяти языках и был непобедимым игроком в нарды. Французы считали его французом, однако права на него предъявляли также немцы, австрийцы и итальянцы. Швейцарцы же просто указывали на его головной офис, расположенный в предместье Женевы, — не более чем в пяти километрах от места, в котором придумали Мировую Паутину, — и заявляли, что швейцарского в Коттере не меньше, чем в йодле. Кое-кто, многозначительно постукивая себя пальцем по носу, бурчал нечто мрачное о русской мафии, колумбийских картелях и иных темных и опасных учреждениях. Женева, может быть, и породила на свет Мировую Паутину, соглашались они, но это также и место, в котором отмываются грязные деньги, поступающие со всех концов света. Где деньги, там и грязь, говорили они. Добром это не кончится. Самое яркое солнце — закатное.

Люди же умудренные помалкивали, считая ниже своего достоинства обращать внимание на всякое там тявканье из подворотни. Разговоры приводят лишь к росту цен, равно как и к их падению. Разговаривать может любой дурак. Пересуды да сплетни дешевы и дешеветь продолжают. Что такое вся эта телефонная революция с ее факсами, пейджерами, сотовыми, электронной почтой, корпоративными сетями связи и видеоконференциями в реальном времени, как не более дешевый и быстрый способ балабонить, трепаться и вообще молоть разную чушь? Если же в ней присутствует нечто большее, пусть пока поживет. Дайте нам время все обдумать, говорили они. Мы, люди, спокойно ждущие на платформе, может, и приедем на место позже тех, кто на бегу запрыгивает в уходящий поезд, зато у нас больше шансов занять хорошее сиденье и ехать с удобствами. Куда нам надо, мы все равно попадем, но при этом в целости и сохранности. Хотите скакать в колеснице победителя — ради бога, но только помните, что она-то и терпит крушение на первом же опасном повороте..

Коттер тоже предпочитал помалкивать. Его представители могли с шумом и помпой расписывать очередного отысканного «КДК» молодого умника авантюрной складки, да и сам он мог время от времени появляться на каком-нибудь завтраке в честь нового предприятия, посвятившего себя делу электронной коммерции, однако персональных интервью этот Робеспьер Цифровой революции не давал и никаких теорий, которые мир мог бы переварить или разодрать в клочья, не выдвигал. Одни только его черные волосы, борода и темные очки, которых он никогда не снимал, и позволяли журналистам изощряться в выдумывании прозвищ. Его называли Кибер-Спасителем и Иисусом Дерзающих.

Когда он, что было для него совершенно нехарактерно, вдруг сообщил журналисту из лондонского финансового журнала о скором своем возвращении домой, Англия испустила вздох удовлетворения и гордости. Ему немедля предложили билеты на встречу нового тысячелетия в соборе Св. Павла, членство в четырех клубах, открытые счета у дюжины портных и возможность дать на четвертом канале интервью Крису Эвансу. От последнего предложения он отказался.

«В сущности, я человек совершенно неинтересный, — написал он по электронной почте продюсеру канала. — Пригласите кого-нибудь другого. Поверьте, со мной вас только скука возьмет».

Никто ему, разумеется, не поверил, и толпа журналистов, ожидавшая Коттера в Хитроу, сделала бы честь любой поп-звезде.

Среди англичан, смотревших репортажи о его появлении, слушавших комментарии прессы и вникавших в аналитические разборы, которыми средства массовой информации пробавлялись в течение нескольких следующих недель, было немало таких, кто немедля принялся сочинять письма к нему, содержавшие идеи насчет новых, способных завоевать мир интернетовских сайтов или просто просьбы о деньгах, работе либо благотворительных пожертвованиях.

Однако особый интерес представляет для нас то, как отреагировали на его приезд три совершенно разных человека.

Эшли Барсон-Гарленду, члену парламента и королевскому адвокату, только что достался выигрыш в удивительной лотерее палаты общин, позволяющей «заднескамеечникам» попытаться протолкнуть свой собственный законопроект. Барсон-Гарленду очень хотелось внести на рассмотрение парламента билль, который доказал бы заботу его партии о британской семье. Он знал, что на следующих выборах, когда бы те ни случились, каждая партия постарается представить себя истинной защитницей Семейных Ценностей. И считал, что, поскольку его партия выборы эти почти наверняка проиграет, ему будет очень и очень полезно приобрести репутацию виднейшего в рядах тори выразителя интересов британской семьи. Когда осядет поднятая падением его партии пыль и нынешний ее лидер уйдет — как то и следует — в отставку, тори понадобится кто-нибудь вроде Эшли, чтобы привести их к победе в 2005 году — давно уже намеченному им как год, в котором он обоснуется на Даунинг-стрит.

Сочиненный Барсон-Гарлендом проект билля требовал утверждения еще более строгих законов, касающихся контроля над Интернетом. Всем британским интернет-провайдерам надлежало нести перед законом ответственность за любую неподобающую информацию, проходящую по их каналам связи. Барсон-Гарленд призывал возвести вокруг родного острова непроходимый барьер, способный защитить английскую семью от «прилива грязи», угрожающего «поглотить» как тех, кто «юн и уязвим», так и иных «входящих в группу риска членов общества». (Всякого рода колебания по части использования штампов он давно уже преодолел. Штампы срабатывали. По какой-то удивительной причине они срабатывали, и только дурак мог считать себя выше их.) В соответствии с предложенным Эшли «Биллем о поставщиках интернет-услуг», следовало создать независимое агентство, которое получило бы право выборочно просматривать любую электронную почту, — примерно так же, как полиция имеет право пользоваться радаром на любом шоссе. Конечно, противники такого законопроекта могли считать себя поборниками гражданских свобод, однако Барсон-Гарленд сумеет показать, что в действительности эти люди суть не кто иные, как враги Семьи. Только те, у кого имеются сомнительного характера планы, только те, у кого есть что скрывать, могут возражать против очищения киберпространства. Рядовые, достойные, законопослушные граждане лишь приветствовали бы подобную инициативу.

Эшли вовсе не ожидал, что его билль пройдет через парламент и обратится в закон. Личные законопроекты почти неизменно проваливаются, однако билль позволял ему водрузить собственный (патриотический) флаг на семейной территории и «поддержать общее дело». Правительство лейбористов уже пыталось доказать свою заботу о семье, разглагольствуя о семейных налоговых льготах, о скидках с подоходного налога, пропорциональных числу детей, и прочих механизмах, нагонявших зевоту даже на тех, кто от них непосредственно выигрывал. Его же билль позволял застолбить прибыльный участок и заставить новых лейбористов повертеться. Если они выступят против Эшли, он наживет на такой глупости порядочный политический капитал. Популярные у среднего класса бульварные газетенки уже были на его стороне. «Великий национальный барьер» Эшли Барсон-Гарленда апеллировал к «внутреннему чутью» (как эти газеты предпочитали называть фанатизм и предрассудки) «подавляющего большинства» тех, кого тревожили и «лживые увертки» людей, по которым давно уже плачут психушки, и «воинствующий» еврофеодализм. Чем, в конце-то концов, является Интернет, как не черным ходом, через который к нам лезет культурная иммиграция самого гнусного толка? Дети (дети, великий Боже!) отданы на милость проповедников гомосексуализма, антикапиталистически настроенных бунтарей, торговцев наркотиками и извращенцев. К счастью, всему этому противостоит такой человек, как Эшли Барсон-Гарленд! Его «Билль о поставщиках интернет-услуг», что ни говори, «нажимает на правильные кнопки» и «посылает правильные сигналы».

В тот вечер герой рядовых, достойных, законопослушных граждан смотрел специальный выпуск «Би-би-си», посвященный «Феномену электронной коммерции», — смотрел главным образом для того, чтобы выяснить, что из сказанного им в интервью продюсеры программы подрезали, исказили, а то и вовсе выкинули. Когда начался сопровождавшийся обычными журналистскими гиперболами показ материала о Саймоне Коттере, он презрительно усмехнулся, однако известие о том, что Коттер навсегда возвращается на родину, заставило его навострить уши. Эшли откинул крышку лэптопа, ввел пароль и начал записывать в своем дневнике:

Подобно Уинстону Черчиллю, я обнаружил, что порою достаточно лишь прочитать либо услышать слова «патриотизм», «Англия» или «родина», как на глаза мои наворачиваются слезы. Полагаю, это явление можно обозначить как «старческий маразм». Что-то рановато он у меня наступил. Каков поворот — когда я был подростком, мой член начинал дергаться и протекать, стоило мне только увидеть такие слова, как «юноша» или «мальчик». В зрелые годы «семья», «очаг» и «страна» стали словами, от которых подрагивают и протекают мои глаза, увидевшие их на печатной странице. Различные симптомы одной и той же болезни, несомненно…

Этот Саймон Коттер меня заинтересовал. Он не лезет ко всем со своими взглядами. Он разбогател благодаря предприимчивости и, значит, по необходимости должен быть прирожденным тори — при всей его хипповатой внешности. Теперь, когда звезда Новых Лейбористов закатывается, его необходимо заманить в свои сети и затем приручить. Весьма вероятно, что он инстинктивно сочтет мой билль угрозой для себя. Однако если я попрошу о встрече с ним… скажу, что ценю его вклад, что стремлюсь проконсультироваться со всеми заинтересованными сторонами, учесть все точки зрения, выслушать все мнения, объединить людей, а не разобщить их и т. д. и т. д., — возможно, мне удастся подольститься к нему и склонить к того или иного рода сотрудничеству. Недурной был бы улов…

Эшли захлопнул крышку компьютера и снова взглянул на экран телевизора. Там обсуждался его законопроект. Какой-то одетый в тенниску жидковолосый молокосос-миллионер обвинял Барсон-Гарленда в попытках создать стерилизованную внутреннюю сеть связи, которая отрежет Британию от остального мира.

— Киберпространство подобно огромному городу, — талдычил золотушный олух, выговаривая гласные так, что Эшли корежило. Этот нытик еще и интонацию повышал в конце каждого предложения, как будто все они были вопросительными. — Наряду с торговыми центрами, галереями, музеями и библиотеками в нем имеются также трущобы и кварталы красных фонарей. Разумеется. Они имеются в Амстердаме, Нью-Йорке, Париже, Берлине и Лондоне. Чего не скажешь об Эр-Рияде, Саудовской Аравии или Монтгомери, штат Алабама. Где бы мы предпочли жить — в Лондоне или в Эр-Рияде? В Амстердаме или в Алабаме? Повсюду, где существует свобода, вы найдете также секс, наркотики и рок-н-ролл. Интернет ничем в этом смысле не отличается.

Эшли насмешливо фыркнул.

— И повсюду, где существуют секс, наркотики и рок-н-ролл, — произнес он, — вы найдете обезлюдевшие населенные пункту распавшиеся семьи и нравственные пустоши, изгаженные зарапортовавшимися ничтожествами вроде тебя.

Фраза понравилась Эшли, и он добавил ее к сегодняшней записи в дневнике.

Руфус Кейд вошел в свою квартиру и плюхнулся на диван.

— Староват я для этого становлюсь, — тяжело вздохнув, сообщил он себе самому.

На автоответчике мигала лампочка, но Руфус решил с ним не связываться. Не иначе как Джу, Джейн или Джули опять понадобились деньги. Неужели нельзя было жениться на бабе, чье имя не начинается с «Дж»? Хоть раз в жизни. Хотя бы на пробу. На той же Люси из его офиса — хорошая была девушка. Хорошая девушка, обалденный передок и все такое. Или на Зои. Или на Дон. Они вот не лезли к нему с судебными распоряжениями и письмами адвокатов. Они называли его «Руфи» и поддразнивали насчет его живота. В следующей жизни он, прежде чем заговорить с какой-нибудь «Дж», отбежит от нее на целую милю. Ноющие сучки, все до единой. За школу плати, за медицинскую страховку плати, за отдых плати. И каждому ребенку, гневно думал Руфус, вытряхивая последние остатки марафета на покрытый стеклом кофейный столик, каждому сопливому ребенку совершенно необходимо лечить долбаные зубы. Какой-то ублюдок из Сохо решил, что зубные скобки это хрен его знает как круто, — и тут же во всей стране не осталось подростка без дорогих разноцветных проволочек, намотанных на его замудоханные клыки. Яйца бы им всем поотрывать.

Руфус взял газету. С первой ее страницы щерился прыщавый, едва достигший половой зрелости, новоиспеченный электронный миллионер.

— Пидоры, — пробормотал Руфус. — Как они, на хер, это делают?

Ровно неделю назад Руфус направил Майкла Джексона, Мадонну, Мэрилин Монро и принца Уэльского в Центр проектирования бизнеса, на завтрак новой электронной компании. Невесть по каким причинам устроитель завтрака — «КоттерДотКом», мать ее, кто же еще? — попросил присутствовать и Руфуса, что его и рассердило, и озадачило. Он мог найти себе занятие и получше, чем смотреть, как Мадонна расплескивает вино и как пьяные журналисты дергают Майкла Джексона за вихры. На хрена он им там понадобился? Но с ними же не поспоришь. Кто платит, тот и заказывает музыку, а «КДК» платила больше всех. Люди в массе своей считали, что его агентство уже устарело (слишком отдает восьмидесятыми, душка, этакая vieux chapeau [68]), а это придавало благоволению новичков вроде «КДК» особую ценность. Да если в они попросили, Руфус скакал бы голышом сквозь горящие обручи. Он стоял, походя на разжиревший лимон, и наблюдал, как его модели снуют по комнате, разнося бутерброды и выпивку. Пришлось отсидеть скучную, разозлившую его презентацию, после чего он напился. Конечно, если подумать, утро не пропало совсем уж впустую. Скоро, напомнил он себе, взглянув на часы, должен прийти Джон.

Просто судьба какая-то. Только нюхнешь от души, выходишь из нужника, и тут этот толстый старикан стоит у зеркала, причесывается.

«Если хочешь, у меня есть еще немного».

«Немного чего?»

Вряд ли, конечно, он полицейский, но осторожность не помешает.

«Нет, если тебе это неинтересно, так и ладно. Очень чистый, очень дешевый. Попробуй».

И этот малый протягивает мне пакетик, вот так, запросто. Невероятно. И чтоб я сдох, зелье оказалось клевое. Обалдеть! У меня чуть крышу, на хер, не снесло.

«Сколько?» — спрашиваю я, снова выходя из кабинки, — глаза мокрые, сердце шарашит, что твой паровоз.

«Пятьдесят за грамм».

Пятьдесят. Это чего же такое? Уже пятнадцать лет назад по шестидесяти шло. Пятьдесят. Тут что-то нечисто.

«Ладно, друг, брось. В чем подвох-то?»

«Да мне просто нужно, чтобы ты сразу унцию взял. Хочу сбыть эту хреновину с рук».

«Слушай, у меня при себе наличных кот наплакал».

«Карточка есть?»

«Шутишь?» — Я на секунду решил, что он про кредитку спрашивает. — «А, понял».

Даю ему визитную карточку.

«„Лица“? Это что же такое?»

«Агентство фотомоделей, они тут прислуживают. Моя компания».

«Двойники?»

«В нашем деле мы их называем дублерами».

«А, ну да, понял. Значит, двойники. А я-то думал, это настоящий принц Чарльз. Я Джон. Созвонимся».

И ушел, оставив мне пакетик с двумя граммами, который он даже обратно не попросил. Должен сказать, остаток дня я толком не помню. А назавтра — целая унция всего за пятьсот пятьдесят фунтов. Не надолго ее хватило — двадцать восемь грамм на пять дней. Тридцать, если считать первое бесплатное угощение. Ты, Руфус, жжешь свечу с обоих концов плюс еще посередине.

Послышалось треньканье дверного звонка, и Руфус, поднявшись с дивана, подошел к домофону.

— Джон.

— А, привет. Поднимайся.

Ко времени, когда Джон одолел лестницу, лицо его залил пот, и пыхтел он, будто дырявый аккордеон.

— Господи, — прохрипел он. — Ты что, о лифтах не слышал?

— Ну, извини, друг.

Квартира находилась на третьем этаже, но даже Руфус — рыхлый, нездоровый, страдающий от лишнего веса — обычно добирался до нее без того, чтобы начать отдуваться, как подыхающий морж.

— Водочки примешь?

— Не, я за рулем.

Руфус налил себе, краем глаза посматривая, как Джон достает из кармана мешочек и опускает его на кофейный столик.

— Сам-то не двинешь?

— Да нет, друг, пойду.

Надо же, как повезло! Сколько раз тот или иной барыга норовил составить ему компанию. Или еще того хуже — не желал вылезать из дому, и приходилось переться к нему. Эту часть жизни наркомана Руфус ненавидел больше всего. Вынужденные, притворно дружеские отношения. Если тебе понадобилась свиная отбивная, достаточно просто зайти в лавку мясника, говорил он себе. Покупаешь кусок мяса и уходишь, унося его в сумке. И никакого трепа, никакого дерьма. Никаких «твое здоровье, друг». А с другой стороны, приходишь к дилеру за беляшкой, и он целый час усыпляет тебя разговорами о музыке, спорте, политике, генетически модифицированной пшенице и злодеяниях Всемирного банка. Вот и выписываешь эти приятельские па, чтобы сукин сын не подумал, будто ты относишься к нему, как к прислуге, или ставишь его ниже себя. Притворяешься, будто все это дело имеет какое-то отношение к дружбе, к классному богемному братству. Какое облегчение, что Джону этот бред ни к чему! И все же, думал Руфус, неплохо было бы хоть разок увидеть, как он закумарит. Просто увидеть, и все. Барыги, которые сами не принимают, действовали Руфусу на нервы и почему-то вызывали чувство вины.

— Можно тебя спросить кое о чем? — произнес уже от двери Джон. Он, похоже, немного нервничал.

— Конечно. Валяй.

— Ты не хотел бы войти со мной в долю, по-крупному?

— По-крупному?

— Понимаешь, тут дело в моем брате. Он перекинулся пару недель назад, сердечный приступ…

— О черт. Мне очень жаль.

«Скоро и ты отправишься следом, — добавил он про себя. — Если не гены, то от жира лопнешь».

— Да ладно, чего там. Коли на то пошло, мудак он был, каких мало. Я его видеть не мог. Но только у него родни никакой, кроме меня, не было, так что мне досталось в наследство пять кило этого чертова зелья, и я не знаю, как от него избавиться. Нашел в буфете, когда прибирался в его квартире.

— Джон, я бы с удовольствием. Поверь мне, с удовольствием, зелье отличное, но в дело я не войду. Я просто не знаю, с чего начать.

— Да нет, я к тому, что до меня дошли разговоры насчет одних парней из Сток-Ньюинтона, которые крутятся на этом рынке. Турки. Вот я и подумал, может, ты съездишь к ним со мной, поможешь толкнуть товар. Я бы тебе сорок процентов отвалил.

— Если ты уже знаешь этих людей, зачем тебе я?

— Я не хочу, чтобы меня облапошили. Ты бизнесмен, у тебя выговор, как у выпускника частной школы, и все такое, в тебе чувствуется класс. Тебя они надуть не решатся. А я что? Смотришь, они просто заберут товар да и пристукнут меня в темном углу, понимаешь?

— Сорок процентов?

— Ну да. По-моему, честно.

Руфус быстро прикинул в уме. В килограмме тысяча грамм. Пятьдесят тысяч фунтов. Пятью пять — двадцать пять, получается четверть миллиона. Сорок процентов от четверти миллиона это… сто тысяч. Сто кусков. Сто кусков.

— Идет, — сказал он. — Что они за люди?

— Да уж не бойскауты, конечно. Торговцы наркотиками, сам понимаешь. Но я так считаю, бизнес есть бизнес. Как насчет четверга, вечером? Я бы им звякнул, договорился. Могу заехать за тобой, и мы отправимся к ним вместе.

Они пожали друг другу руки, и Джон медленно заковылял по лестнице вниз, а Руфус опустился на диван и сделал медленный, глубокий вдох. Сто кусков. Сто долбанных кусков.

Имея сто кусков, он сможет создать в Сети международное агентство. Двойники, поющие телеграммы, обслуживание приемов. Можно будет через Сеть нанимать людей по всему свету. Они оплачивают регистрационный сбор, он дает им работу. Со ста кусками ничего не стоит позволить себе роскошную рекламу, подобрать иллюстративный материал, разработать модель сайта, финансовый план. Он поручит все это «КоттерДотКом», пускай повертятся. Не исключено, удастся даже свести знакомство с самим великим Мессией.

Руфус окунул в мешочек кредитную карточку и зачерпнул самый здоровенный дозняк, какой он когда-либо видел.

Завтрак в доме Фендеманов всегда был делом непростым, вопреки тому; чего можно было бы ожидать, учитывая возраст и пол его участников. Гордон не ел ничего, но зато каждый день пробовал новый сорт чая или кофе, Порция налегала на бекон, колбасу и яйца, а Альберт, в тех редких случаях, когда он вообще завтракал, съедал от силы ломтик тоста.

На все это имелись причины. Альберт по утрам особым аппетитом не отличался. К тому же все, что заставляло его покидать свою комнату и отрываться от компьютеров, представлялось Альберту пустой тратой времени. Как-то он пролил кофе на модем, потом содержимое большого стакана с апельсиновым соком загубило принтер. Порция же отыскала новую высоко-протеиновую диету. Диета подразумевала столь малое потребление углеводов, что Порция, не обращая внимания на любовное поддразнивание мужа и сына, каждое утро проверяла с помощью палочек для диабетического тестирования свою мочу, дабы выяснить, какие количества кетонов выводятся из ее организма. Гордон пробовал разные сорта чая и кофе, потому что торговал ими. Кофе он обычно лишь прополаскивал рот, поскольку унаследовал от отца слабое сердце и врач не советовал ему употреблять кофеин. Кот же по имени Ява ел все, что дают, однако предпочитал сардины в томатном соусе, потому что был не без странностей.

Впрочем, именно в это утро Гордон, решив поэкспериментировать с какао, развел на кухне жуткую грязь. Тонкий, как пыль, порошок переносился с поверхности на поверхность, с кончиков пальцев на кончики пальцев, что в конце концов породило всеобщую панику.

— Где мой счетчик углеводов? — стенала Порция.

— Пап, эта зараза уже повсюду, — пожаловался Альберт, входя на кухню и показывая Гордону ладони. — Взгляни. Чем старательнее его стираешь, тем больше он во все въедается. У меня уже на клавишах какао, какао на экране и даже на носу какао.

— Неплохая строчка для песенки, — одобрительно отозвался Гордон. — Брось, малыш, это всего-навсего порошок. Попробуй этот мокко, совсем неплох.

— Девятнадцать граммов из ста! — ахнула Порция. — Глазам своим не верю.

— Нет, лапа, — сказал Гордон, склоняясь над ее плечом и капая кофе на страницы книги. — Эти цифры относятся к какао подслащенному. А в неподслащенном только три грамма, видишь?

— Все равно, — сварливо ответила Порция, убирая из-под капели книгу, — мог бы быть поосторожнее.

— Я сильно удивлюсь, если ты переварила хотя бы одну сотую миллиграмма. — Гордон повернулся к Альберту, старательно мывшему руки под краном. — Ну-с, дитя мое, сколько было вчера посещений?

— Новый рекорд. Триста двадцать восемь. Из семи стран. Недурно, а?

— Недурно, — согласился Гордон.

— Если хотя бы половина из них, даже четверть оставят заказы, представляешь, что это будет?

— Дела идут, Альби.

— Я то и дело получаю письма с вопросами, производим ли мы прямые продажи. И каждый раз, отвечая «нет», чувствую, что теряю деньги.

— Продавать что-либо непосредственно отдельным людям — это тихий ужас, — сказал Гордон. — В нашем распоряжении все супермаркеты, вот пусть они этим и занимаются.

— Да, но, пап, ты бы видел, куда они запихивают наш товар. На самые нижние полки. И никаких специальных предложений, целевой рекламы, продажи с нагрузкой, ничего.

Порция вышла в прихожую, за газетами и почтой. Она слышала эти препирательства уже сотни раз, с того самого дня, как Гордон поручил Альберту разработать сайт компании. И, будучи преданной женой и матерью, считала, что правы оба. Возможно, бизнес должен включать в себя и электронную коммерцию, на чем настаивал Альберт. Но возможно, прав и Гордон, возражавший против хлопот и затрат, которых потребует гарантированная доставка заказанного через Сеть товара, и против дополнительных накладных расходов, связанных с рекламой, отгрузкой и наймом персонала, которому придется заниматься всем этим.

Компанию «Кафе Этичность», пять лет назад основанную Гордоном на деньги, унаследованные от матери Порции, Хиллари, ожидал огромный успех. Гордон стал героем студентов, воинствующих радетелей за экологию, антиглобалистов и тех, что сами себя назначили защитниками третьего мира. Этическая торговля была нынче на устах у всех, а отвага, проявленная Гордоном, когда он бросил хорошо оплачиваемую работу преуспевающего брокера товарной биржи и основал собственное дело, закупая продукт непосредственно у фермеров и кооперативов из беднейших, самым унизительным образом зависящих от товарного диктата стран, обратила его в одного из популярнейших бизнесменов Британии. Он появлялся на телеэкране — в передаче «Время вопросов», в «Ночных новостях», — и многие полагали, что, будь он британским и только британским подданным, давно бы уже ему стоять в очереди на рыцарское звание. Порция в его дела не вмешивалась, продолжая возделывать собственную, университетскую грядку. Альберт как-то предложил написать веб-страничку и для нее, но она мягко отказалась. Порции не верилось, что сайт, посвященный сиенской темпере, принесет хоть какую-то пользу ей и ее студентам.

— Порнография и письмо для тебя, — сказала она, вернувшись с почтой, сыну, — и, разумеется, счета для нас.

Порнографией Порция называла излюбленное чтение Альберта. Почти каждый день очередной посвященный компьютерам или Сети журнал плюхался на коврик перед дверью, и Альберт утаскивал его в спальню, из которой выходил несколько часов спустя с раскрасневшимися щеками и отсутствующим взглядом. Хоть бы эти журналы и впрямь были порнографическими, по временам с тоской думала Порция. Что такое секс, она по крайней мере понимала. Прилагаемые к журналам бесплатные компакт-диски заполнили дом. Порция, любившая мастерить что-нибудь (это позволяло ей не забывать, что она не просто сухарь-профессор, автор нескольких малоизвестных, дорогих книг), сооружала из них забавные инсталляции. Был, например, столик, верхушка которого состояла сплошь из компактов «Америка-он-лайн», утопленных в плексиглас. Были разбросанные по всему дому серебристые мобили и скульптурки. Письменный стол Порции украшало множество скрепленных стопкой дисков, исполнявших роль подставок для ручек. В кухне на диски ставились чашки и тарелки.

Стоявший у тостера Альберт распечатал единственное пришедшее ему сегодня письмо и ахнул:

— Ни хрена себе! — Он протянул было письмо Гордону, но передумал: — Нет, погоди. Не трогай, пока не вымоешь руки. Прочти лучше ты, мам.

Взяв письмо, Порция подошла к окну. Старческая дальнозоркость настигла ее слишком рано. Слишком много слайд-шоу, слишком много корпения над слишком многими документами в слишком многих темноватых тосканских библиотеках.

Письмо было отпечатано на фирменном бланке из дорогой бумаги.

«КоттерДотКом»

Дорогой мистер Фендеман!

Вы привлекли наше внимание как автор и администратор сайта компании «Кафе Этичность». Как Вы, возможно, знаете, наша компания уже приобрела единственную в своем роде репутацию — благодаря нашим выдающимся достижениям и новациям в непрерывно растущем мире электронной коммерции. Тем не менее мы постоянно ведем поиски одаренных, наделенных воображением и творческими способностями людей, которые могли бы присоединиться к нашим усилиям по формированию нового бизнеса на передовых рубежах цифровой революции. Мы уверены, что Вы можете оказаться как раз там человеком, который нам нужен.

Если бы Вы могли посетить наш лондонский офис и обсудить с нами возможность создать и затем возглавить новый Отдел этической торговли, мы были бы рады обговорить с Вами условия работы, которые включают в себя наиболее передовые в нашей сфере бизнеса схемы вознаграждения акциями компании, личного медицинского страхования, пенсионного обеспечения и добавочных выплат.

Мы будем очень признательны Вам, если Вы сохраните это предложение в тайне.

Искренне Ваш Саймон Коттер.

Гордон отобрал письмо у Порции.

— Это наверняка розыгрыш, — сказал он. — При всем уважении к тебе, Альби, кто-то водит тебя за нос.

— Посмотрим. — Альберт выхватил письмо из покрытой мыльной пеной руки отца и направился к телефону.

— Но, дорогой, — воскликнула Порция, — а как же Оксфорд?

Альберт был слишком поглощен набором номера, чтобы ответить.

Родители стояли, глядя, как он возбужденно разговаривает по телефону. В какой-то момент он выпрямился, и Порция увидела, что сын слегка покраснел.

— В три часа? — говорил он. — Абсолютно. Без проблем. В три часа. Буду у вас. Конечно. Абсолютно.

Он повесил трубку, лицо его выражало ошеломление и восторг.

— Ну?

— Я разговаривал с ним! С самим!

— Но ведь не станешь же ты с ним встречаться?

— Ты в своем уме? — Альберт с изумлением уставился на мать. — Еще как стану! Ты же слышала. Сегодня в три. В его офисе.

— Ты хоть скажи ему, что в октябре собираешься в Оксфорд, хорошо? Объясни, что в ближайшие три года и думать не можешь о долгосрочной работе.

— Плевал я на Оксфорд! Я только что разговаривал с Саймоном Коттером, мама! С Саймоном Коттером!

— Да кто он такой? Мать Тереза и Альберт Швейцер в одной посуде? Самое главное — это твое образование.

— Вот и будет мне образование.

— Он хоть знает, сколько тебе лет?

— Мам, в «КДК» есть люди, все еще ожидающие, когда у них выпадут молочные зубы. Работающие на Коттера миллионеры с несформировавшимися мошонками и непрорезавшимися титьками.

— Что ж, готова признать, это звучит многообещающе.

— Ты понимаешь, о чем я. Я буду там далеко не самым молодым человеком.

— Гордон, скажи хоть ты ему.

Гордон снова взял в руки письмо. Порция почувствовала какую-то исходящую от мужа эманацию, и та ее встревожила. Раздражение? Ну не зависть же? И едва эта мысль мелькнула в ее голове, как она с ужасом поняла, что сомневаться тут не приходится. Именно зависть. Что-то в том, как язык мужа постукивал по зубам, как глаза его быстро бегали по письму, словно продолжая отыскивать доказательства, что это все-таки розыгрыш, сказало ей, и сказало твердо, что он завидует собственному сыну. Гордон был раздражен, обижен, сердит. Никто, кроме Порции, не смог бы заметить этого, но у нее увиденное вызвало самую настоящую тошноту.

— Ну что же, — произнес Гордон ровным тоном человека бывалого, умудренного и объективного. — Если ты намерен встретиться с ним, дай ему, черт возьми, понять, что не согласишься ни на что — ни на что, не переговорив предварительно с нами. А если речь зайдет о контракте, адвокаты нашей компании должны будут заглянуть в него еще до того, как ты даже подумаешь его подписать. Эти люди могут быть очень убедительными, внушающими огромное доверие и тем не менее…

— Конечно, пап, конечно. Господи Иисусе! — Альберт послал родителям улыбку, сунул в рот кусок тоста и вылетел из кухни.

Политиков Оливер Дельфт ненавидел. Большинство людей, признающихся в неприязни подобного рода, объясняют ее происхождение тем, что у них с души воротит от ханжества, двуличия и популистской вульгарности этого племени. Дельфт же ненавидел его по причинам совершенно противоположным. Его выводили из себя мучительная медлительность, проистекающая из соображений нравственного толка, и мания «подотчетности». Подотчетности в двух смыслах этого слова. Их крючкотворство, выражавшееся в помешательстве на аудитах, финансовой открытости и правилах Казначейства, сковывало его по рукам и ногам в степени не меньшей, чем постоянные нервные оглядки на Комитет палаты общин по этике, «нормы поведения» и журналистские расследования. Если что-то следует сделать, так делать это необходимо без сомнений и нерешительности. Топтание на месте, нравственные колебания почти всегда оказывались, на взгляд Оливера, поведением в наименьшей степени нравственным. Он предупреждал их относительно Косово, Чечни, Нигерии, Восточного Тимора, Зимбабве, Мьянмы — он мог бы назвать дюжину пораженных мелкими метастазами мест, которым решительная доброта хирургического вмешательства пошла бы только на пользу, а между тем в этих местах разрастались и набирали силу опухоли, и все по причине «нравственной международной политики» и «конструктивных договоренностей». Политиканы попросту не желали прислушиваться к нему и платить необходимую цену.

У тайного мира есть и собственная великая тайна — он способен приносить немалую прибыль. Эта простая и удивительная истина спасала департамент Дельфта от вмешательства разного рода министерств, — во всяком случае, от вмешательства большего, чем то, какое ему так и так приходилось сносить. Тайны приносят деньги, и в том, что касалось разного рода темных делишек, Британия (в особенности теперь, когда идеологические факторы делали мир еще более сложным и обращали интеллектуалов и фанатиков в мучеников и предателей) по части нераспределенной прибыли от всего остального мира не отставала. И до тех пор, пока соответствующие цифры должным образом учитывались в бухгалтерских книгах, можно было рассчитывать на то, что министерства позволят Дельфту пользоваться свободой, намного превосходящей ту, какой располагал со времен Второй мировой любой из его предшественников. И тем не менее Оливеру любое вмешательство представлялось чрезмерным. Печально, но факт — акционеры компании, приносящей большую прибыль, присматривают за каждым ее пенни с ретивостью куда большей, нежели свойственна тем, кто держит акции компании безубыточной, а то и теряющей незначительные средства. За годы работы Дельфт перекачал на личные счета деньги, которых вполне хватало, чтобы вести после ухода в отставку безбедное существование, но ведь известно, что лучшее — враг хорошего. Впрочем, в настоящее время безупречность Дельфта ни у кого сомнений не вызывала. Каждый пони для дочерей. Каждое колье для жены покупались на деньги, взятые из его скудного государственного жалованья и остатков некогда унаследованного им капитала. О том, что он обеспечил себе на будущее жизнь более чем состоятельную, никто и не догадывался. Он был прикрыт со всех сторон. Тем временем внешне жизнь Дельфта шла своим скучным, малоприятным путем. Сегодня, к примеру, был день разного рода совещаний и встреч.

Он отсидел с обычным своим показным терпением проводившееся раз в две недели заседание комитета ПРР. Подотдел распределения ресурсов представлял собой реализацию мудрой мысли, осенившей двадцатитрехлетнего вундеркинда из Казначейства, а потаенное презрение Оливера к модным механизмам отчетности, изобретаемым подобного рода причудливыми существами, не имело границ. Старомодная двойная бухгалтерия с ее заполняемыми гусиными перьями гроссбухами, поля которых испещрялись сбивающими с толку пометками, была куда надежнее, да и мухлевать в ней было намного труднее. ПРР же использовал новейшие «механизмы сбора данных» и «номинальную бухгалтерию», посредством которых моделировалось финансовое поведение департамента, и, что гораздо важнее, подотдел этот разработал собственную компьютерную эмблему, цветовое кодирование департаментов и экранную заставку, что немедля обратило его в любимца всех до единого министров и полностью закрыло для критики.

Вследствие минутной слабости Оливер согласился позавтракать с Эшли Барсон-Гарлендом, чтобы обсудить его несчастный законопроект. Они встретились в Мейфэре, в клубе «Маркз». Свидетельствующие о хорошем вкусе интерьеры клуба и тактичная компетентность персонала («Здравствуйте, сэр Оливер». Откуда, черт возьми, они знают его имя? Вот какие служащие ему бы не помешали) несколько улучшили настроение Дельфта, а вникнув в меню, он и вовсе приготовился приятно провести время, несмотря даже на соседство политикана.

Эшли появился в баре наверху с опозданием в две минуты и еще пять потратил на извинения, задуманные, с дрожью отвращения уяснил Оливер, как очаровательные и исполненные самоуничижения.

Чтобы успокоиться, Оливер напомнил себе, что он лет на шесть-семь старше этого лысого, несущего напыщенный вздор человека с двойным подбородком. У Оливера имелся тайный порок — тщеславие. Он был неравнодушен к мужской косметике и средствам для ухода за кожей — об этом знала только его жена, ни коллеги, ни подчиненные даже не догадывались. Физиономия же Эшли, отметил Оливер, несла на себе несмываемые следы самомнения, амбициозности и дешевого мыла — подобно тому, как лица великих давних дней Империи несли отпечатки джина и тропического солнца. Конечно, увлажнители, кремы от шелушения кожи и освежающие ночные маски способны до некоторой степени улучшить общее состояние кожи, но от двойного подбородка и стеклянистой тусклости глаз мало что помогает. Возможно, это предупреждения, которые посылает нам природа, думал Оливер.

— Я вижу, меню вам уже показали, — сказал Барсон-Гарленд, когда ему наконец удалось выпутаться из заунывного рассказа о том, как он добирался в такси от Вестминстера до Чарльз-стрит. — А как насчет вин? Предадимся бургундскому? Здесь есть отменное «Кортон-Шарлемань» — это для начала, — кроме того, я стороной узнал, что недавно у них появилось «Ля Таш», пропустить которое, безусловно, было бы безумием.

Оливер прекрасно знал, что единственный наличествующий в карте вин «Ля Таш» стоит больше четырехсот фунтов за бутылку. И подозревал, что Барсон-Гарленд знал, что он это знает. «Так, — подумал он. — Значит, пытаешься произвести на меня впечатление? Обработать? Это ты-то, в твоем галстуке выпускника Харроу и запонках с эмблемой „Крайст-Черч“ [69]? Господи Иисусе, кем нужно быть, чтобы носить запонки колледжа, который ты закончил?»

Они спустились из бара в обеденный зал. Барсон-Гарленд заказал фаршированные белужьей икрой яйца в мешочек, каковые он с отталкивающим изяществом и поглощал во время разговора.

— Прежде всего, позвольте заверить вас, что я пришел сюда не для того, чтобы завербовать вас в сторонники моего билля, — говорил он. — Это было бы предосудительно. Совершенно предосудительно. Однако, как вам, возможно, известно, и в палате, и вне ее все еще сохраняется определенное непонимание значения моего предложения. Есть люди, сомневающиеся в его технической, юридической и практической осуществимости. Последняя, как вы знаете, зависит от создания нового правительственного органа, отчасти схожего с американским Агентством национальной безопасности. Наша Джи-Си-Эйч-Кю [70] тут не годится. Уверен, в этом вы со мной согласитесь.

Оливер произвел головой движение, которое можно было истолковать и как кивок.

— Вот именно. Агентство, которое я предлагаю создать, обладало бы значительной, возможно даже повергающей в трепет властью. У нас уже имеются спутники, способные сканировать поверхность Земли, я же предлагаю использовать электронные средства, которые будут вести сканирование, так сказать, под ее поверхностью. У нас есть макрокосм, так давайте же обзаведемся и микрокосмом. Существуют, однако, люди, опасающиеся, что я намерен обратить, как всего лишь этим утром выразилась «Гардиан», гражданские свободы в ничто.

Оливер снова произвел ни к чему не обязывающее движение головой. В сознании его постепенно складывалась тошнотворная картинка: Барсон-Гарленд вклеивает в альбом отзывы прессы на его счет и отсылает альбом маменьке.

— На мой взгляд, — продолжал Эшли, деликатно промокая салфеткой уголки рта, — мне необходимо доверенное лицо, человек безупречной чистоты, обладающий признанным опытом в сфере разведки и готовый взвалить на свои плечи ответственность за создание такого агентства, причем начиная с нуля. Если в соответствующих организациях станет известно, что человек, обладающий репутацией сэра Оливера Дельфта, готов взяться за эту работу… — Барсон-Гарленд чопорно отхлебнул вино, предоставив концовке фразы повиснуть в воздухе.

— Мне не довелось слышать ничего, — сказал Оливер, — что позволяло бы верить, будто ваш билль ожидает успех.

— Естественно. Билль непременно провалится. Это аксиома. Прочитали и забыли. Но вопрос уже будет поднят, понимаете? Вот в чем все дело. И будет вслух сказано, что правительство обладает достаточной властью, чтобы его разрешить. Дух, так сказать, выпорхнет из бутылки. А разного рода утомительные мелочи вроде открытого обсуждения так или иначе приходится принимать, э-э, по капле в день.

— Мне неприятно напоминать вам об этом, БГ, но вы не состоите в правительстве. Вы состоите в оппозиции.

— Ну, что до этого, — Эшли взмахнул рукой, — в политике неделя может быть долгим сроком, десятилетия же пролетают на одном дыхании. Благословенная Маргарет уже воспринимается как давний сон, разве нет? Точно так же не успеем мы и глазом моргнуть, как Его Тонность исчезнет в пустоте истории. Уверен, вы согласитесь со мной, что наличие более долгой стратегической перспективы в интересах вашей службы. Считайте это ставкой на будущее. Не сомневаюсь, вам уже приходилось культивировать неприятно амбициозных политиканов вроде меня. Видите? Мне, по крайней мере, присуща трезвая самооценка.

— Если даже я сообщу моим хозяевам, что одобряю предложенную вами идею, вам-то какая будет от этого польза?