Хьюстон, у нас проблема Грохоля Катажина

Чудесный кадр

С Мартой я познакомился больше трех лет назад, где-то после своего дня рождения, у Толстого. Она сидела такая у окна, ничего не говорила, только смотрела на все вокруг своими огромными глазами. А солнце садилось и очень старательно освещало ей волосы.

Гениальный образ! Что за кадр! Ничего лишнего вокруг. Голое окно, поднятая голова и плечи, пустой подоконник, в окнах напротив отражаются лучи заходящего солнца…

Роскошь!

Толстый на эту вечеринку пригласил чуть не сорок человек – я и сам бы так сделал, если бы у меня была такая квартира, какую он получил от родителей. В собственность. На тридцатилетие. Центр Варшавы, больше восьмидесяти метров. Я даже не хочу думать, сколько времени мне пришлось бы выплачивать кредит за нее, – я вынужден был бы жить долго, как попугай.

Марта сидела у окна, освещенная сзади, и присматривалась ко всем нам внимательно и подозрительно. Ну, это я тогда так думал, потому что потом выяснилось, что она главным образом следила за парнем, с которым пришла и который как бы немножко о ней забыл.

Но обо всем этом я узнал, понятное дело, потом.

Я сразу обратил на нее внимание. Не то чтобы она прямо-таки бросалась в глаза, нет – просто она как-то отличалась от остальной толпы. Она вызывала у меня ассоциации с… горлицей.

Я когда-то снял четырехминутную короткометражку о горлицах.

Засел в саду у Яцека, пялился вокруг, был май, на газоне лежал здоровый боксер. И вдруг на этот газон прилетела горлица. Пес поднял голову и… ничего, и горлица тоже ничего. Посмотрела на пса и начала что-то склевывать с земли. Два шага сделала, остановилась, снова посмотрела на собаку. Через минуту на расстоянии буквально двух метров села другая горлица – в отличном свете, сзади освещаемая лучами солнца, эти кусты зеленые сзади – бомба! И притворилась, что пса не существует, – а ведь всем известно, какое острое у птиц зрение. Обе стали пастись на травке, как овцы. Время от времени они останавливались и взглядывали на пса, без какого-либо напряжения, просто поднимали головы – и смотрели, потом снова что-то склевывали, разглядывали травку, кивали друг другу головками, снова клевали и снова поднимали головы, подходили ближе к лежащей собаке, потом снова отходили в сторону… Как будто мир принадлежал им и только им.

Горлицы – это не наши птицы, они к нам прилетают из Турции, на вид они довольно невзрачные, но я их люблю. Цвета молочного шоколада, только колоратка черная… и в них есть какая-то особая деликатность. Нежность. Что-то такое… целомудренное. Тонкий клювик, мускулистое стройное тело. Когда я наложил на эти кадры Пятую симфонию Бетховена, то даже матушка признала, что, цитирую: «Эти голуби даже ничего получились…»

Голуби!

Во взгляде Марты не было страха, в ее теле не было напряжения.

Она была такая… горлица.

Иолка тогда танцевала на столе в кухне с Толстым – хорошо танцевала, потому что она же уже довольно давно училась сальсе, все им аплодировали, смеху было немерено, а вот Марта одна не смеялась, только смотрела. И глаза у нее были как блюдца. Как у Джуди Гарленд в ее первых фильмах. И не только в первых.

Большие, темно-голубые глаза, да еще плюс черные ресницы и черные брови. И чуть более светлые по сравнению с бровями волосы, постриженные под пажа, блестящие, живые – без всякого там свинства намазанного. Когда она поворачивала голову – волосы ее слегка волновались, как будто были сделаны из тончайшего китайского шелка, и солнце на них бликовало. И на фоне этого окна она выглядела так, будто это место только ее и ждало многие годы. Красивый профиль, выразительный. Она опускала и поднимала голову свободно, так, словно вокруг никого и не было, кроме нее.

Другие женщины на вечеринке были как всегда: декольте до колен, каблуки до неба, сиськи в кучку, волосы все время руками трогают, как будто нужно без перерыва поправлять прическу, голову закидывают назад, словно у них к волосам камень сзади привязан, бедра вперед, ноги выставляют друг за дружкой, хотя на таких каблуках не так это и легко…

А она – она показалась мне какой-то… несовременной. Ничего из себя не изображала, а просто сидела и смотрела.

Была.

Я подумал, что она пришла одна, что чувствует себя неловко, может, и почти никого не знает, – и я подошел к ней и заговорил.

Хвастаться не буду, но женщины от меня не шарахаются. Даже наоборот – я бы сказал, что на недостаток женского внимания мне жаловаться грех. Да мне с девушками и разговаривать-то особо не приходится, потому что они сами падают мне в руки, как слива в компот.

А она спокойно отвечала, что, конечно, она знакома с Толстым, но не слишком близко, что, конечно, она не скучает. И, конечно, спасибо, но пить она не будет, потому что за рулем. И, конечно, не в ее привычках оставлять машину. И к тому же, конечно, она пришла не одна, а со своим молодым человеком.

Меня это немного напрягло – я стал оглядываться по сторонам в поисках ее сопровождающего и никак не мог вычислить, кто же это.

Ни один из присутствующих мужчин не выглядел заинтересованным ею. Все не сводили глаз с Иолки, потому что она продолжала свое выступление на столе, и ни для кого не было секретом, что она весьма вольно относится к контактам между мужчинами и женщинами.

А мужчина, разумеется, не обязан сидеть около своей девушки, как приклеенный.

Когда Толстому приспичило и он пошел за пивом, я его догнал в кладовке и спросил, что это за девушка у окна.

– Высший класс, – ответил Толстый. – Не твой уровень. И потом – она с Иржи.

Сегодня она с Иржи – а завтра нет, меня научила этому жизнь, так что я не сильно расстроился, но краем глаза все посматривал в ее сторону. Иржи оказался страшненьким сморчком, он подошел к ней и взъерошил ей волосы. Я знаю этот жест – сам его иногда использую, это такой собственнический жест, ты как бы метишь территорию, как бы посылаешь окружающим сигнал – «не трогать, мое!», а ей – сигнал «будь довольна, потому что обратил на тебя внимание».

Она довольной не выглядела, дернула головой и сказала что-то, что я, разумеется, расслышать не мог.

Я притворялся, что мне очень весело.

Сидел в кухне с Толстым и Баськой, потом приглядел себе пару, чтобы Марта видела, что я не слишком в ней заинтересован, – женщины всегда больше тянутся к тебе, если ты не обращаешь на них внимания. Но на этот раз это правило не сработало.

А еще попозже моя пара заперлась в ванной с Гражиной.

Которая, ко всему прочему, была еще в то время девушкой Толстого.

И когда я посмотрел на окно – Марты не было.

Она исчезла.

Растаяла.

Испарилась.

Гости, гости дорогие

Ну, наконец-то кто-то соизволил прийти.

Звонок застал меня врасплох – видимо, домофон отключился. Я хватаюсь за пиво, делаю музыку погромче и открываю дверь, принимая непринужденную позу.

В дверях стоит жена Збышека, соседка.

Вот уж не ожидал, честно говоря, что именно она вспомнит о моем дне рождения. Я уже собираюсь радостно улыбнуться ей, хотя мне и не так легко это сделать, ведь мы не сказать чтобы очень дружили с ними, но тут замечаю, что у нее в руках нет ни цветов, ни чего бы то ни было, что могло бы сойти за подарок.

– Можно на минуточку? – выражение лица у нее как у моей матери во время допроса.

– Прошу, – говорю я вслух, а про себя издаю стон.

– Ты один?

– Да-а-а-а… – подтверждаю я, – но я кое-кого жду.

– Можешь сделать музыку потише?

Я неудачник. Дежавю.

– Конечно. Проходи.

– Нет, я на секунду, – и стоит в коридоре.

Я не могу решить, что делать с этим дурацким пивом, иду, делаю тише, возвращаюсь.

Кристина стоит, опершись на косяк.

– Не хочется с тобой ссориться, но я должна тебе кое-что сказать.

И замолкает.

Как обычно. Как все женщины.

Каждая хочет тебе что-то сказать – и замолкает. Как будто, черт возьми, эта фраза требует большой паузы, отделения от всех остальных фраз, требует особых приготовлений, наибольшего напряжения, ожидания, саспенса!

Я терпеливо жду.

Ничего.

– Да? – спрашиваю я все-таки через силу.

– Знаешь, я не знаю, с чего начать…

– Лучше всего с начала, – я пытаюсь шутить, но понимаю, что выбрал неправильный тон.

– Я от тебя этого не ожидала, – говорит она вдруг.

И смотрит на меня, как моя мать смотрит всегда, как Марта смотрела и как смотрели вообще все женщины в моем прошлом.

– Чего? – спрашиваю я, но чувствую, что скоро взорвусь.

Она в претензии, что я их не пригласил? Но ведь я же имею право не приглашать соседей на свой день рождения! А если они уж так хотели – могли бы и сами прийти.

Я не сделал ничего плохого. Ровным счетом ничего. Я чист, как слеза младенца! За исключением разве что слишком громкой музыки, но до двадцати двух часов еще есть время.

Ничего.

– Аня вернулась домой и сразу пошла к себе в комнату… – она понижает голос, а я чувствую себя полным идиотом.

Она пришла ко мне сообщить, что ее дочка делает, когда возвращается домой?!!

Да мне это снится!

– Я пошла к ней и спросила, что случилось. А она в таком состоянии, ты себе не представляешь!

Да, разумеется, я не представляю, откуда я могу представлять состояние одиннадцатилетней девочки!

А еще добавлю – я и не хочу представлять!

– Но прошу прощения, я-то тут при чем? Я открыл ей дверь внизу, потому что…

– У нас домофон не работает, но это же не повод для такого поведения, – говорит Кристина, и у меня глаза вылезают из орбит.

– Да, я открыл ей дверь, но я же не знал, что это преступление!

– Не делай вид, что не знаешь, о чем идет речь.

О нет!

В такие игры чужая жена со мной играть не будет. Для этого у нее есть собственный муж.

– Слушай, Крыся, говори, в чем дело, потому что у меня терпение не безгранично!

– Ребенок теперь совершенно разбит. Ты что, не понимаешь, что девочка в подростковом возрасте от такого эпитета может получить психологическую травму?

Я точно не ругался в домофон, прекрасно помню. Ругался разве что в душе, но уж точно не говорил ничего несовершеннолетним девочкам! На это уж у меня ума хватает.

– Слушай, не знаю, что там Аня тебе наговорила, но я тут совершенно ни при чем.

– Ты отпираешься? То есть ты хочешь сказать, что моя дочка врет?!! – мелкая Крыся вдруг стала намного больше и взмахнула руками. Знаю это явление – у птиц тоже так: самочка увеличивается в размерах, когда защищает гнездо. И крылья расправляет, накрывая птенцов.

– Я ничего такого не говорил. Я вообще не понимаю, о чем речь идет!

– Ты заявил ей, что она толстая! Ты вообще понимаешь, что творишь?!! О-о-о-о-о-о-о.

Такие слова могут легко вызвать у женщины мысли о самоубийстве, это я понимаю. Но я этой малявке никогда не говорил, что она толстая! Я вообще никогда никому такого не говорил – зачем мне это? Толстого зову Толстым – так его все так зовут. Зачем мне обижать какую-то девочку? Тем более что я ее едва знаю.

– А-а-а-а! – внезапно меня осенило. – Я же это не ей сказал – я это домофону сказал! Я думал, что это мой друг Толстый пришел.

– Ну так я хочу, чтобы ты ей это объяснил, – решительно заявила Крыся и распахнула дверь. – Я не хочу, чтобы у моей дочери из-за тебя случилась анорексия!

Вот ведь бога душу мать!

То есть я должен объясняться с каким-то недоразумением женского пола из-за того, что она приняла на свой счет то, что я сказал своему другу, потому что думал, что это он, а это оказался не он, но я этого знать не мог по определению? Это же паранойя какая-то! Бред!

– Прошу тебя, – мягко сказала Крыська, и я тут же уступил, в душе ее проклиная.

Я пошел за ней.

Она постучала в дверь и впустила меня в логово льва.

А сама не пошла.

Маленькая блондиночка сидела на постели и смотрела на меня как взрослая женщина, которая хочет меня убить.

– Слушай, это я не тебе сказал, это я другу своему сказал. – Она смотрела на меня как на какого-то извращенца-мерзавца. – Ну, когда ты звонила ко мне, чтобы я тебе дверь открыл.

Ненавижу детей.

А одна из них как раз сидит сейчас передо мной, а глаза ее смотрят на меня в упор, словно два дула пистолетных.

– Ну и давай забудем об этом недоразумении, – я повернулся и пошел к двери с чувством исполненного долга.

– Значит, у меня такой же грубый голос, как у папы? – услышал я плачущий голос за спиной.

Хрень, хрень, хрень!

Все равно – одиннадцать лет женщине или пятьдесят. Обязательно найдут, к чему прицепиться. Все, что ты говоришь, может быть использовано против тебя. Эта безошибочная формула давно уже не является прерогативой только полиции – с нее каждая женщина должна начинать любой разговор с мужчиной, потому что мы идиоты и забываем об этом из-за своего слишком доброго нрава.

– Нет, – поспешно сказал я, – я просто ждал кое-кого. Своего друга. У него прозвище Толстый, потому что он худой как палка.

– Тогда почему вы называете его Толстым? – заинтересовалась девочка.

– Ну так поэтому.

– Не понимаю, – раздраженно сказала она.

– Ну как бы из противоречия. Наоборот. Для контраста. Если бы он на самом деле был толстым – никто его так не называл бы!

– А я думала, ты мне сказал, – вздохнула она с облегчением, но одновременно с грустью.

– Ну что ты! – искренне произнес я и хотел уже уходить.

– А почему ты считаешь, что у меня грубый голос? – губки изогнулись в виде подковки, и глаза наполнились слезами.

Мне стало плохо.

Я сел и огляделся по сторонам.

Теннисная ракетка на стене над кроватью, лампа в виде оранжевой кошки, куклы стоят в рядок на полке, комната маленькая, но уютная. И она под этой ракеткой, худенькая как олененок, только ноги длинные и руки, такая еще неоперившаяся женщинка, но точно в будущем симпатичная.

Отличный кадр.

– Знаешь что, малышка? – я решил быть искренним. Понятия не имею, как там надо разговаривать с детьми, мне это совсем ни к чему. Но я хотел поскорее вернуться домой, допить пиво и завалиться спать, раз уж все обо мне забыли. – Я тебе вот что скажу. Я не очень хорошо разобрал, кто звонил. Я встал сегодня в пять утра, а вчера загулял. Телефон оставил в машине, а машину – в Средместье. И с самого утра меня преследуют неудачи, – я вспомнил, что мне пришлось сегодня пережить, и аж вздрогнул. – Меня поймали полицейские, потому что я пользовался телефоном, я ехал на очень важную встречу и, твою ж любовь, не взял с собой камеру.

– Твою любовь?

– Ну, одним словом, я хотел сказать, что я сегодня очень устал, – (опять я облажался…). – Я упустил свой шанс вернуться в профессию, понимаешь? А потом я вернулся домой, а у меня сегодня день рождения, и никто ко мне не пришел, кроме твоей мамы, которая на меня накинулась за то, что я тебя там как-то обидел. А я еле живой и сыт всем этим по горло.

Я только в этот момент вдруг сообразил, что разговариваю с ребенком, и у меня от стыда кровь в жилах застыла.

А девочка смотрела на меня с пониманием.

– Мне тоже один раз не подарили ничего на день рождения, так что я тебя понимаю. Хочешь слоника?

И прежде чем я успел отказаться от слоника и любых других милых пустяков, которыми так любят одаривать тебя женщины, как будто ты только и мечтал об очередном мишке, пингвинчике или плюшевом кролике, она открыла ящик стола и вытащила оттуда пластиковую гадость, перевязанную красной ленточкой.

– Вот, на счастье.

Я не знал, куда деваться. Взял эту мерзость в руку и постарался выглядеть осчастливленным.

– Спасибо, я поставлю его около своей кровати, он очень красивый, – выдавил я из себя и добавил: – Ты совсем не толстая, и голос у тебя совсем не грубый. Ты очень красивая. А мне можно верить – я в этом разбираюсь, я ведь кинооператор.

– И ты думаешь, мне не надо худеть? А ты меня снимешь? – задала Аня вопрос, который задает любая женщина независимо от возраста, услышав предыдущий текст.

– Конечно, – сказал я с готовностью, – при условии, что ты не будешь худеть. И если мама разрешит. О’кей? Как-нибудь потом, ладно?

– Ты прикольный, – заявил этот ребенок и первый раз за все время улыбнулся. – На меня мама тоже иногда накидывается.

– Не говори так, это нехорошо.

– Это ты так сказал. Что мама на тебя накинулась.

Да, у меня могут быть проблемы. Над быть внимательнее к словам.

– Я так сказал, потому что считаю тебя взрослым человеком, который понимает, что так нельзя говорить о маме. О’кей? Это будет наш секрет, – я защищался как мог. – И ты не будешь ведь так говорить, да? О’кей?

– О’кей, черепашка, – кивнула она и протянула руку, как будто хотела дать мне пять. Я дал ей пять в ответ, и мы стукнули ладошками как равные. Я был мокрый, как мышь под метлой.

Маленькая женщина соблаговолила закончить беседу.

– Можешь идти.

Я поднялся.

– Твой слоник! – она догнала меня в дверях. – Мама, я дала Иеремиашу слоника на счастье! И я не толстая!

– Вот и хорошо, милая, – ответила Кристина и наградила меня значительным взглядом. Аня прижалась к ней, и только тогда взгляд Крыси смягчился и в нем появилось что-то похожее на «спасибо».

Я вернулся к себе и без сил прислонился спиной к двери. И вспомнил про рис.

Влетел в кухню и… оказалось, что как раз вовремя. В жизни он так не получался! Рассыпчатый, мягкий, пышный… я вывалил в него свининку по-китайски – и у меня получилось блюдо на любое количество персон.

И тогда зазвонил домофон.

Ко мне пришел первый гость.

На самом деле этот день рождения удался на славу. Если не считать поздравлений от зиготы, подарков от полицейских и слоника от юной подружки.

Первым гостем оказался Толстый.

– День рождения – это день рождения, а работа – это работа. – Он вошел и, к моему изумлению, вручил мне самый замечательный подарок, о котором только можно мечтать: экспонометр самой лучшей фирмы.

Повеселились мы с Толстым великолепно.

За китайской свинятиной он, правда, вспомнил, что у него есть дружок-полицейский, который ему рассказывал, что единственные народы, которые в Польше не умирают, – это китайцы и вьетнамцы. Что, дескать, если какого-нибудь англичанина может инфаркт хватить, какой-нибудь американец в отеле может захлебнуться в ванне собственной, какой-нибудь француз погибнет в аварии и даже какой-нибудь русский, не к ночи будь помянут, может душу Богу отдать по непонятной причине – то эти как будто бессмертные. Никогда ни одного сообщения о смерти. Ни в одной картотеке – ни одного зафиксированного случая.

Я не знал, в чем тут дело, потому что еда у них, по моему мнению, очень даже вкусная.

Он посмотрел на меня как на идиота:

– Ну как в чем тут дело?!! Они же все между собой похожи, правда?

Ну, правда. Нам они действительно кажутся все на одно лицо – так же, как и мы им.

– Ну думай, человече, думай же! Нет, не сечешь? Они умирают так же, как и все остальные, только об этом никто не знает. А по паспорту умершего тут же приезжает другой – теперь догоняешь? А что они со своими мертвыми делают – это только им одним известно…

У меня чуть кусок поперек горла не встал, к счастью, было чем запить, хотя и не самый подходящий напиток. Мы уже к тому времени выкушали пол-литра и догнались белым вином, которое я так предусмотрительно закупил для Аськи, – она приехала вместе с Бартеком около десяти часов, но не пила, а я же вино, как идиот, уже открыл.

Не могло же оно пропасть.

Бартек вручил мне диски, специально заказанные в Англии, – полное издание «Битлз», великолепно оформленное! Джери пришел с двенадцатилетним виски, которое, разумеется, необходимо было тут же попробовать, а я старался его сохранить, и это мне, насколько я помню, удалось, потому что после одиннадцати пришел Маврикий, который специально позвонил мне с поздравлениями, чтобы я подумал, что он не придет, а он пришел и принес бутылку коньяка.

Маврикий, Толстый, Джери, я и еще трое наших однокашников во время учебы организовали элитарное «Хреновое братство». Чтобы вступить в это братство, нужно было заручиться симпатией 1) моей и Джери, 2)

Джери и Толстого, 3) моей, Джери, Толстого и Маврикия. А еще надо было снять фильм, который требовал бы от каждого из нас чего-то большего, чем просто наблюдения за окружающим миром.

Толстый, например, буквально рискуя жизнью, снял еще в студенчестве фильм о проститутках с Катовицкой, который у него довольно решительно изъяли хозяева этих проституток прямо из монтажной на Хельмской, а жаль, потому что это был самый лучший документальный фильм на эту тему, который мы когда-либо видели, а материалы мы отсмотрели еще до монтажа!

Тогда пришел мужик с шеей минимум полтора метра в обхвате, а вернее – пришла шея, к которой был прилеплен мужик, и сказал мрачно:

– Хрена ли, братцы.

Потом взял, что хотел, и удалился.

Мы тогда и решили, что это отличное название для нашей компании. «Хреновое братство».

Джери завербовался на два месяца служить в полицию только для того, чтобы снять двадцатиминутный фильм, который, ясное дело, показывать было нигде нельзя, но мы оценили его весьма высоко.

Маврикий устроился в дом престарелых и снял совершенно гениальный фильм о старости, гениальнее я не видел, хотя, к сожалению, фильм обрывался на половине, потому что он перегонял его на шестнадцатимиллиметровку и случайно опрокинул на пленку сок.

Потом я сделал свою знаменитую «Липу».

Мы держались вместе, потом к нам присоединились ненадолго Тадек, Михал и Збыня, но потом Тадек уехал в Штаты и там нанялся в модельное агентство, а Михал допился почти до смерти, до нас дошли слухи, что нужно сорок тысяч, чтобы выкупить его из Главного Списка Обреченных, мы даже ездили к нему, пытались его спасать, но контакта с ним уже не было, только вода, вода и так называемое контролируемое пьянство. У него была женщина, но невооруженным глазом было видно, что он больше интересуется ее дочерью, причем не как отчим, я даже что-то пытался сказать об этом его женщине, но она не хотела ничего слышать и знать. Мы исключили его из «Братства».

А Збыня продолжает работать по профессии, но не хочет нас знать. Он пристроился к телесериалам, пять лет делает неплохие деньги, и друзья ему не нужны. Он построил себе дом в Константине и ударился в меценатство – основал музей современного искусства, говорят – лучший в мире.

Мы сидели до двух часов, хотя, когда пришли Бартек и Аська, я уж думал, что больше не выдержу.

Они вытащили какое-то фото и подсунули мне.

На переднем плане какие-то пятна, на втором плане – какие-то пятна, на третьем – пятнышки.

– Она чудесная, да? – Аська глаз не сводила с этого непонятно чего.

Кто она? Где она? Пятна как пятна. Обычные пятна. Не знаю, может, и чудесные. Пятнистые такие.

– Это Зося!

А-а-а-а-а, значит, это ребенок. Зигота, которая мне звонила. Видимо, уже такая традиция возникла, что на мой день рождения кто-то должен притащить какие-нибудь фотографии. Хотя бы ультразвуковые.

– Вот это? – я постучал по фото, пытаясь быть вежливым.

– Ну ты что! Вот! – Бартек тыкнул пальцем куда-то вбок, в размытое пятно рядом с моим. – Чудо! Вот, вот эта фасолька! У нас пять недель, представляешь?!!

– Шесть, – поправила Аська и сложила руки на животе так, будто была на девятом месяце беременности.

– Но врач сказала, что… – попытался возразить Бартек.

– Врач может ошибиться, а мать никогда, – заявила Аська, и Бартек пристыженно смолк.

Неужели это начинается так рано? На пятой неделе?

Мир интересно устроен.

Люди добрые, спасите-помогите.

По сравнению с этими размазанными пятнами альбомчик моей матери казался мне теперь забавным недоразумением. Хотя… когда я вспоминал «а вот мой Букашка с трусиками на голове!» – мне самому хотелось стать зиготой, особенно на людях. А тут пятна, пятнышки и фасольки, фасолька с отростками, пятно с ножками, что-то вроде кляксы. Темные, кстати.

А может быть, на самом деле отец ребенка – Джордж, с которым Аська дружит, когда-то негр, а теперь афро-американец? Классный парень, профессор из Миннесоты – они там профессорами становятся уже в тридцать лет, это у нас тебе сначала должно исполниться шестьдесят, чтобы тебе позволили на это звание претендовать. Потому что это гарантия, что мужик уже никуда не денется.

А там нет, там знаний хватает. Такая уж страна.

– Такая сладкая, правда?

– Сладкая?!!

– Я чувствую, что это девочка, – сказала совершенно серьезно Аська и погладила себя по абсолютно плоскому животу. – Мать всегда чувствует.

Бартек начал вспоминать, что они уже три года мечтали о ребенке, и так радовался, рассказывал, что это для них такой счастливый день, – у меня даже сложилось впечатление, что именно беременность они решили преподнести мне в качестве подарка на день рождения.

А потом они ушли, и мы остались вчетвером.

И это было самое классное.

Человек не должен изображать из себя то, чем он на самом деле не является, не должен притворяться кем-то. Иногда трудно потом вернуться к самому себе.

Это был точно самый лучший мой день рождения.