Приводя дела в порядок (сборник) Карташов Алексей
Вовка стоит в тени дерева, обирает с веток алычу. От него до места, где «загорает» курица, метров десять. Он, как и мы, не видит ее исключительно из-за укропа.
– Нас послали картошки накопать, – нахожусь я.
– Так вы же ее в субботу убрали? – допытывается Вовка.
– То мы белую убрали, а синеглазку еще нет, – вступает брат. – Нам нужно пару кустов на пробу копнуть.
– Дедушка велел! – беззастенчиво вру я.
– А что без ведра?
– А в подол! – голопузый брат машет рукой на мою угвазданную футболку, которую я ношу, стесняясь своей городской пухлости.
– Мало вас дерут, шкода! – замечает Вовка, возвращаясь к алыче.
Мы несемся на участок с картошкой-синеглазкой (она же «цыганочка», продолговатая, с сиреневато-фиолетовой кожицей – сто лет уже такой не встречал). Выкапываем пару кустов, и… футболку приходится снимать – урожай в подол не помещается. А Вовка все стоит у дерева и глядит в нашу сторону…
Спустя полчаса мы опять пытаемся пробраться на огород. Уже ползком. Но теперь там торчит другой сосед – Витька.
Вот что нормальному взрослому мужику делать на ниве в самый солнцепек? Нормальные мужики – как дед – все делают поутру или вечером, когда не жарко. Наши с братом тирады исполнены презрения к нерадивым хозяевам. И какая нам разница, что дед – пенсионер, а Витька и Вовка работают. И обеденный перерыв для них – законное время управиться по хозяйству.
– В жару?! На пашу?! Й-и-и! Нэ будэ з ёго путёвого старика! – выносим мы безжалостный вердикт. И наконец добираемся до грядки за укропом.
А курицы нет.
Нет ни курицы. Ни перышка. Может, собаки утащили? Брат отметает мое предположение – в станице все бобики на цепи. Это Вовка забрал. И теперь – кранты. Он же видел нас с вилами. Все понял. Вечером расскажет деду! Беда…
Я предложил признаться до того, как «Вовка донесет». Только не говорить, что грохнули куру на чужом огороде. Сказать, что подстрелили ее в винограднике. А потом подкинули Вовке. Потому что мы не воры!.. А? Хорошо придумано?
Брат сомневался. Он предлагал молчать до последнего. Мы же следов крови не нашли? И своих следов не оставили. Значит, Вовка не поймет, от чего курица сдохла. И патрать ее он не станет – в станице дохлятину не едят. Значит, никаких следов от удара гамайцом не заметит.
К общему мнению прийти не успели. Из дома вышел дед, а к заборчику между дворами прислонился Вовка. Мы обмерли. Сосед мялся, словно заговорить ему неловко, но дело требует:
– Иван Евлампиевич, а у вас…
«Ну вот и все», – пронеслось в мозгу. На лице брата читалось то же самое.
…Дед нас не драл. Не наказывал трудом или лишением отдыха. Не лишал сладкого или выхода на речку (который был возможен только в его сопровождении). Дед только искренне расстраивался. И спрашивал нас – как же вы могли?.. И это было ужасно – стоять перед расстроенным дедом и не иметь никаких объяснений своему поступку.
Лучше бы порол.
– А у вас пары ведер глины не найдется?..
– Найдется, Володя, найдется. Хату перемазать решил?
– Да надо бы, Иван Евлампиевич. Все не соберусь, а погода-то уходит.
– Я вот тоже хочу. Но одному тяжело. Жду, когда дети приедут.
– А эта шкода на что? – Вовка глянул на нас, подтянувшихся поближе, чтобы не позволить соседу наговорить на нас больше, чем мы заслуживаем.
– Да малы еще…
– Деда, мы уже умеем! Мы же и в прошлом году помогали обдирать.
– И перетирать!
– И белить!
– Ну-у-у… Если вы поможете, родители будут рады… – задумался дед и вдруг направил свой дальнозоркий взгляд в сторону виноградника. – Кыш! Чертова сволочь! Володя, я все-таки ей шею сверну.
– Извините, Евлампиевич, недоглядел!
По винограднику, прицеливаясь к черным ягодам, вышагивала соседская пеструшка. Та самая. С белым крылом. Живехонька.
– Одыбала, – подмигнул мне брат и кинулся выгонять диверсантку.
Ни до, ни после мы не перетирали дедову хату в таком замечательном настроении.
Белые Волки
– Если хату перетрете, взрослые смогут просто отдыхать. – Дед в шляпе в сеточку, старой «рабочей» рубахе и аж седых от древности некогда костюмных брюках проминает влажную глину через крупноячеистое жестяное решето.
Мы с братом неширокими жесткими шпателями сдираем со стен прошлогодний набел. Если под ним проявлялись трещины – «расшурошиваем» их.
Увлекательнейшее занятие. Цепляешь уголком жести глину. Надавливаешь на инструмент и смотришь, как струйками осыпается наземь поврежденная зимою штукатурка.
Я работаю с задором. Налегаю на шпатель от плеча. Брат попытался за мной угнаться, быстро устал и охладел к процессу. Но дед и из этого извлекает пользу. Он ставит меня на стремянку-дробыну и отмеряет фронт работ – добрые две трети стены сверху. Брату остается нижняя треть. Я горжусь оказанным доверием, ударничаю, былинными жестами отираю лоб и стремлюсь обогнать младшего. Младший отпускает меня на четыре шага (чтобы известь в глаза не летела) и боле не отстает, хотя активнее болтает, чем работает. Даже не вспотел.
Тут, пожалуй, стоит пояснить – хату мы обдираем снаружи. Сложенные из самана стены защищала от сырости глиняная штукатурка. За зиму на ней появлялись трещинки. После весенних и летних ливней трещинки становились щелями, через которые саман «тянул сырость». Чтобы хата не рухнула за четыре-пять сезонов, каждое лето ее обдирали «до живого». «Расшурошенные» трещины по-новому заделывали глиной. Мазали (перештукатуривали) стены везде, где обнажился саман. И – белили известью.
Нижняя треть стены всегда сохранялась хуже, чем верх, частично защищенный от дождей выступающей крышей. Обдирая верх, приходится прилагать силы. Обдирая низ, наоборот – сдерживаться, чтобы в трудовом порыве не прокопаться сквозь саман. Мудрый дед поставил брата вниз не для того, чтобы младшему легче работалось. Для хозяина важнее сберечь стены от моего разрушительного энтузиазма, а заодно – синхронизировать наши усилия.
– Деда, а если мы хату перетрем – взрослые на утряну пойдут?
– Ну я не знаю… – дед глубокомысленно сдержан. – Они же едут ремонт делать. Если увидят, что ремонт закончен, – могут и пойти.
– Деда, а ты скажи им, что пообещал…
– Что – «пообещал»?
– Ну нам пообещал, что они с нами на утряну пойдут. А обещание надо выполнять.
– Я же вам ничего не обещал.
– Но они-то не знают? Скажи им, что обещал…
Дед посмеивается и сдается: «Попрошу Прытыку на зорьку вас свозить». Мы ликуем – деду взрослые не откажут!
С рыбалкой в том году как-то не ладилось. Одних нас на речку дед не пускал (это право мы завоюем только года через два) и сам не водил. То ли не любил сидеть с удочкой, то ли считал, что для завуча (пусть и бывшего) это зазорно. Но я ни разу не видел, чтобы он закинул поплавок в реку.
Мои родители любили удить на утренней зорьке, превращая рыбалку в ритуал. С вечера – проверка снастей. Подъем в полпятого. При едва сереющем небосводе переправа вброд (и совсем чуть-чуть вплавь) через сонный Бейсуг. Нам нужно добраться на дальний (третий) канал-рукав впадающей в лиман речки. Там не просто клев лучше – там сазан берет! Но сазан – это фанаберии отца, а мы и любому карасику рады.
Вот только этим летом мои папа и мама почему-то ни в один из трех приездов на утряну не пошли. А на братова отца дядь Славу (он же Прытыка, он же Пэрс) надежды мало. Он по жизни – рыбак. Главный рыбовод колхоза. Он с ранней весны до поздней осени встает в четыре утра и едет на пруды. Он привозит деду прудовых карпов размером в руку, похожих на бревна толстолобов и отливающих ртутью тяжелых амуров. Их разделывают в саду на некрашеных дощатых козлах под пристальными взглядами всех окрестных котов.
Прытыка уху варит ведрами, а рыбу солит ваннами. И вовсе не горит желанием в свой редкий выходной вставать до зари ради счастья наудить сотню красноперок.
Но если его попросит дед!
Я наваливаюсь на работу и упираюсь в крыльцо. Едва убираю в сторону дробыну, брат обваливает последние полведра штукатурки.
– Деда, все!
Дед вдумчиво обходит хату, подковыривая шпателем места, вызывающие у него сомнения. Он доволен. Будем ли мы работать дальше? Конечно, будем!
Получив по мочальной кисти, успеваем устроить мушкетерский поединок за те секунды, пока дед показывает, как правильно замывать трещины. Переведя взгляд со стены на внуков, размазывающих кистями по пузам известковую пыль и грязную воду, дед ищет слова для окрика.
Не находит.
Машет рукой и начинает замывать трещины самостоятельно.
Мы мигом успокаиваемся и приступаем к работе.
– Ты мне на голову льешь! – негодует брат, поправляя «буденовку», сложенную из разворота газеты «Известия».
– А че ты стал под рукой!
– А где мне стоять? Сам встань сюда, а я наверх!
– И встану!
– И встань.
– И-встану-и-быстрей-тебя-замою!.. – Я ж герой-ударник. – Че ты брызгаешь!
– Я не брызгаю, я замываю!
– Я видел, ты вот так махал!
– Ты че делаешь? Мне теперь купаться!
– Ты че делаешь, это ж чистая майка!
– А че ты сам начал!
– Сейчас пойдете мыться, а ремонт закончат взрослые, – оглашает шагнувший из-за угла хаты дед.
– Не-ет! Мы больше не будем! Де-еда!..
Дальше работаем без свар. Только полушепотом пытаемся выяснить, кто же первый начал. Выясняем, выясняем и… упираемся в веранду.
– Деда-а! Замыли!
– Ну теперь гуляйте…
– А мазать?
– Я сам.
– Мы умеем!
– Идите-идите… Еще глину бабушка из вас не выколупывала…
– Уже выколупывала, когда мы крепость строи…
Брат якобы незаметно пихает меня локтем:
– Мы аккуратно!
– Ваня, да пусть уж помогают. Все равно купать… – Бабушка Надя похожа на одуванчик – тонкая, маленькая и с шапкой белых кудрей.
Дед ставит нас на участки попроще. Показывает, как правильно работать шпателем. Напоследок запрещает кидаться глиной:
– Я ее в обрез завел. Если не хватит – ремонт не закончим, рыбалки не будет.
Сраженные таким коварством, мы оставляем шкоду, и через какой-то час дед гонит нас мыться.
– А белить?
– Белить завтра. Глине подсохнуть нужно. Да и смеркается уже…
В летнем душе под деревянной решеткой-паелой живет жаба. Мы знаем, что от жаб можно заразиться бородавками, а убивать их нельзя – молния ударит. Один мальчик вот так жабу раздавил, и его молнией сожгло прямо вместе с душем. То ли брат мне это наврал, то ли я брату – уже не важно. Важно, что мы не любим ходить в душ, но сегодня несемся туда без приглашения.
Потому что проголодались, а грязных бабушка в дом не пустит.
Потому что от глины тело чешется, а известка еще и старые ссадины разъедает.
Потому что, если не выкупаться – бабушка сама перемоет нас в тазах на кухне. И тогда не миновать мыла, которое щиплет глаза, как ни жмурься.
Жаба не показывается. Мыться скучно. Приходится веселить себя самостоятельно. Можно взбить на руках мыльную пену и с воплем «Гоним гниду!» вытереть их о волосы брата. Вода в станице такая мягкая, что выполаскивать мыло из шевелюры придется минут пять. Можно провести мыльной мочалкой по спине брата, прокричав ритуальное: «Кто грязнее паровоза?» Можно зачерпнуть ковш из стоящей рядом с душем бочки для полива и окатить напарника холодным. Можно толкаться мокрыми задами, спихивая друг друга со скользких брусьев паел. Можно пуляться мылом, а потом выуживать его из-под досок настила. Можно еще много чего придумать, но тут кончается вода в пятиведерном баке на крыше душа. Не успев развалить строение, мы стираем с боков остатки мыла и спешим к ужину.
Зря торопились.
Поправив очки, бабушка подгоняет нас под лампу. Заглядывает в волосы. Трет пальчиком наши шеи… локти… Палец у бабушки твердый, как карандаш. После него на коже остаются светлые полосы.
– Это что?
– Ну ба-а… Это загар…
– Цыганский загар. Без мыла мылись?
– С мылом. Это въелось, когда работали.
– Ага, мастера – один серэ, другый растера… Придется перемывать.
– Ба-а, давай завтра! Все равно мы же еще белить будем!
– Знаю… И задницу можно не вытирать – все равно опять до ветру идти?..
…Наши грязные выползки – майки да шорты – глядятся в углу сброшенной кожей гадюки. Страшной и неживой.
Подав через шланг от водогрейной колонки горячую воду, бабушка перемывает нас так же расторопно, как моет посуду. Р-раз! – и мы уже блестим. И опять видно, что волосы у нас разного цвета. Теперь можно и за стол.
Ужин камерный – «соус» из куриных «запчастей» с картошкой. Хлеб и молоко.
Все, что гуще супа, но естся ложками, в станице называлось соусом или рагу. Рагу готовили исключительно из овощей (хотя могли заправлять смальцем и даже шкварками). Соус подразумевал наличие мяса, птицы или хотя бы потрохов. Можете представить мое изумление, когда, спустя много лет, я узнал, что соус – это кетчуп или майонез? Не-ет, не можете… Чтоб вам было понятней, растолкую: я до сих пор отказываю кетчупу и майонезу в праве именоваться соусом!
А бабушкин соус с потрошками готовился так.
Куриный желудок-«пупок», печенка, сердечко, голова да две лапы от избушки Бабы-яги слегка (для запаха) обжариваются в сливочном масле в чугунке. Потом доливается вода, кидается небольшая луковица да листок лаврушки и томится минут двадцать – полчаса, чтоб пупок помягчел. Совсем уж мягким он, конечно, не станет, но хотя бы утратит «резиновость». После добавляем крупно нарезанную картошку (размером в половину куриного яйца). Если надо, доливаем водой, чтоб с картошкой сровнялась, но не накрыла. Доводим до кипения, убавляем огонь, выправляем по соли и под крышкой тушим до готовности картошки. Сами в это время делаем зажарку из одной морковки и одной луковицы. На сливочном. Морковку жарим первой – до пожелтения масла. Потом добавляем лук и доводим до золота. В чугунок зажарку отправляем в самом конце. После (и сразу) только укроп с петрушкой. Снять с огня и дать постоять минут тридцать, чтоб дети не обжигались.
Эту технологию я у бабушки намного позже срисовал. Уже когда стал студентом и о зажарке на сливочном мог только мечтать. А тогда я просто ел. И думал не о рецепте, а о добавке.
Ужин камерный, потому что в дому редкое для лета затишье. Нечего хихикать, я правду говорю. Всего-то пара внуков. Если б собралась вся семья – варили бы ведро борща или затирки. А сейчас ба приготовила каких-то жалких три литра соуса. Легкотня! Она даже не просила помочь ей с картошкой. Если б съехались все (Касавченки – папа Саша, мама Таня, меньшой мой родный братец Илюшенька; да Прытыки – дядя Слава, тетя Люся, наша старшая, и единственная сестрица Аленушка, ну и мы – двое из ларца, погромщики двоюродные – Славка да Ванька), сама бы не справилась! Вот уже завтра к вечеру они все будут здесь, а пока бабушка «курортничает». Это ее определение, я по тем временам еще и слов таких не знал. Потому и запомнил.
Бабушка по заведенному ритуалу делит потрошок. Себе – сердце и лапу. Деду вторую лапу и голову – он любит гребешок погрызть. Пупок и печенка – нам с братом. И картошка, картошка… Когда она крупными кусками, ее можно ломать краем ложки и даже толочь в пюре.
– Может, надо было сразу пюре варить?
– Не-а, ба-а! Так вкуснее.
А потом хлеб и еще парное вечернее молоко от соседки. Остановиться невозможно.
– Славка, хватит тебе. Швыдка Настя нападет.
Бабушка знает – у нас с дедом желудки одинаково реагируют на молоко. И остановить нас (что в еде, что в труде) одинаково непросто – натуры страстные. Но лучше остановить сейчас.
– Все. Больше не дам.
Бабушка отбирает бидон, не позволяя налить по четвертой чашке. Брат с заготовленной краюхой хлеба вьется вокруг котом:
– Ба-а, ну полчашечки. Мне же можно…
Ему хорошо-о! Его желудок передоза молока не боится. Его только от зеленой алычи и недозрелого винограда несет.
Бабушка сомневается какое-то мгновение, но потом обретает решение: никому, значит – никому. Брат расстаться с горбушкой не готов, но и на сухую она в него уже не лезет. Он, вздыхая, наливает чаю и бурчит:
– Вечно мне страдать из-за всяких засранцев…
– Ты че сказал? – Я старше на полтора года (в этом возрасте – серьезная фора) и склоняюсь к силовому урегулированию.
– Я? Ниче… Чаю тебе предлагаю.
– То-то же. Наливай.
– Я ж и говорю – всяким засранцам тут чаю наливаю.
Драчку пресекает бабушка, выгнав нас из кухни тряпкой.
…Утро красит. Точнее – белит.
Синька уже вмешана в известь, разведенную до консистенции молока. Хоть пей. Дед из своего арсенала выбрал для внучков хорошо обмятые мочальные кисти. Бабушка – новехонькие медицинские перчатки, чтобы мальчикам не поело пальчики. Мы с утра – само благолепие. Умытые, нарядные, тихие… Пока не проснулись.
Дед придирчиво осматривает нашу экипировку и велит раздеваться до трусов. Недоверчивый.
Мы просим оставить нам майки и шорты, а то комары заедят. Он не соглашается. Бесчеловечный.
– Деда, а если нас до кости проест? – дипломатично интересуется брат.
– Кто, комары?
– Побелка!
– Не проест.
– А меня на локте прямо до мяса проела!
– На каком локте? – Дед озабочен всерьез.
– Да это давно было, уже заросло, – выкручивается брат.
– Ну раз заросло, так и… два зарастет, – сворачивает дискуссию навидавшийся и не таких хитрецов завуч на пенсии. Раздевает-таки нас до трусов, нахлобучивает шапки из газет и отправляет работать. У меня папаха – я казак, у брата буденовка с нарисованной звездой – он, соответственно, буденновец. При этом мы еще и индейцы. Это, наверное, потому, что мы оба – красные. Не от солнца – по «раннепионерским» убеждениям. Если вы не понимаете, как это может быть, значит, родились не раньше восьмидесятого.
…Белить – дело нехитрое. Главное – известь не перегустить и кистью мазать ровно. Поперву – провдоль, чтобы всюду зашло. Потом, начистую – напеперек. В смысле вертикально. Тогда, кто будет снизу смотреть, твои мазки не увидит. Они к небу побегут и от чужих глаз все неровности спрячут. Ну еще, конечно, нужно сначала верха пройти, а уж потом низа разбеливать, чтобы потеков не было. Еще важно кисть к кисти класть, чтобы «хвостов» не оставлять. Ну и кисть не ронять, чтобы пылюку на чистое не тянуть. Вот и все, что я знаю о креветках побелке.
Брат это тоже знает. Знает и дед. И вот, заглянув к нам, осилившим уже половину задней стены (самой тяжелой, потому что без окон), он делает замечание брату:
– Ванюша, ровней клади.
– Смотри, как надо белить! – рад выпендриться я.
– А то ты умеешь!
– Конечно, у меня ж мама – художник!
Брат это «хавает» молча. Дожидается ухода деда. Зорко следит за моими выкрутасами с кистью. И наконец ловит меня на кривом-прекривом мазке.
Я, естественно, хочу мгновенно убрать со стены предательский «хвост», но брат не дремлет:
– О-о! Написал, як бык поссал! Художник!..
К обеду две трети дома побелены на два раза. Это неспроста. Дед хочет, чтобы мы гарантированно убрались за пару углов до того, как он начнет маслом поновлять рамы и наличники. Опыт подсказывает ему, что внуков с известкой стоит держать от чистой работы подальше.
– Славка! Дурак бы тебя понюхал!.. – Собравшаяся позвать мужчин к столу бабушка застает дивную сцену. Старший внук сосредоточенно ставит на себе отпечатки испачканной в извести пятерни. За ним не видно младшего, который… Который ставит на себе аккуратные известковые точечки – под леопарда.
– Слава-Ваня-брось!
Коллективный Слава-Ваня замирает. Понимает, что мытье неизбежно, и принимается из вредности размазывать друг на друге взаимные художества. Дело это настолько увлекательное, что едва не заканчивается переворачиванием ведра с известкой. Тут уж мы пугаемся, успокаиваемся (в смысле прекращаем особо бузить) и с жизнерадостным «Дурак бы тебя понюха-ха-ха-ха-хал!» летим к колонке умываться.
…Когда часов в семь вечера во двор на клокочущем оранжевом «ижаке» вкатит лихой Прытыка с тетей Люсей за спиной и сестрицей Аленушкой в коляске, ремонт будет уже завершен. На фоне салатного штакетника расцвеченный пестрыми дубками в бабушкином палисаднике, подчеркнутый еще блестящим маслом наличников дом будет сиять первозданной белизной. У самого крыльца нам с братом останется дочернить разведенным в керосине битумом (для красоты и от влаги) не больше полутора метров цоколя. Черним мы по очереди, потому что плоскую кисть на это дело дед выделил только одну, смолой хату помазать хочется каждому, а сил воевать за кисточку у нас уже нет.
– Угрались, хлопчики, – резюмирует проницательный Прытыка и, не дожидаясь просьб и намеков, говорит: – Чую, Люся, прыдэться мени йих завтра на утряну везты…
– От там их и брось! Мабуть, хоть в речке отмоются, Белые Волки, – изрекает, снимая мотошлем, наша взрослая почти тринадцатилетняя сестрица.
– Дывысь, Славка лытучу рыбу впиймав. Цэ, Ваня, редкость!.. У нас в Брыньковской летучих рыб нэмае. Допрэж, кажуть, булы, та браконьеры косянские всэ извылы. Чого ты рыгочешь? Батьке не веришь? Ба-атьке? Я ж знаю всэ! Я ж в тэбэ – ка-пы-тан!..
Под балакучую болтовню дядьки я безуспешно пытаюсь дотянуться до верховодки в полтора пальца.
Я так долго ждал поклевки и, дождавшись, так лихо цмыкнул удочкой, что… плотвичка улетела в поднебесье и запутала мою леску в ветвях растущей над Бейсугом жердёлы.
Дядька балакает, когда дурачится. Я кожей чувствую смешливые искры, летящие из его глаз.
– Славка, а ты заспивай «Сэ-эрдце! Чого ты впэрлось на жэрдэлю!» – мабуть, вона з дерева и слизэ…
Я тяну за леску, намертво запутелявшуюся в ветвях, и не знаю, сердиться мне или смеяться. Решаю подыграть и пою дурным голосом. Рыбка, разумеется, остается в поднебесье.
– Ны хоче… – констатирует дядька. – Добре ты, Славка, спиваешь, но рыба дюжэ врэдна попалась. Правильна летуча рыба з воды – прыг! – йи сама на кукан! Косянцы ж як йийи ловылы? Пидут с куканом на бырыжок, помашут йим, рыба з воды выпрыгивае – и на кукан. Прям рот раззявэ и кукан глотае. Нэ трэба ситки трусыть, в ричке мэрзнуть, рыбу нызать – вона сама на кукан лизэ. Ось так усю лытучу рыбу и извылы…
Ваня! Чого рыгочешь? Так и було! Я ж знаю, шо кажу, я ж сам – косянскый! Та йи богато лытучей рыбы було! Як на нерест йдэ – всэ нибо чорно! Солнца за ный ны побачишь, тильки слышно, як косякы над головой плавникамы шуршат.
Таки булы в нас рыбны ловли…
Брат заливается смехом:
– Надо было простынями ее ловить. Натянул простыню над двором – и только успевай собирать, что напутается.
– А так и робылы. Наволочку в нибо кынут, вона падае – вже полна лытучей рыбы! Пырысыпав рыбу в мешок и снова кыдай.
– А че сразу мешок не кидать? – дивляется брат.
– Я дывлюсь, ты в мэнэ, сынку, дурный. У наволочки ж халява – шире! В йийи бильше рыбы напутаицца!
– А ты, конечно, больше всех так рыбы ловил? Ты ж из всех косянцев – найкраший рыбак… – подначивает отца ни разу не ехидный девятилетний Ваня. – И наволочка у тебя была самая уловистая?
Но дядька на приманку не клюет, отказывается от шутовской балачки и, выбрав какие-то доверительно раздумчивые интонации, удерживает инициативу:
– Я лучший рыбак, да… Это ты, сынок, правильно говоришь. Но наволочкой летучую рыбу на нересте я не ловил, врать не стану.
– А почему? – Сын строг и сосредоточен.
– Как почему? Потому что ловить рыбу во время нереста – браконьерство!
– Да нет! Я спрашиваю, почему ты врать не станешь?
– Потому что я никогда не вру, вон хоть Славку спроси… – не моргнув глазом, врет отец…
…Понимая, что с земли удочку не распутать, и не желая лезть на дерево, я сильнее дергаю леску. Крючок с грузиком остаются на жердёле. Леска с поплавком из крашеного гусиного пера летят ко мне. А злополучная верховодка слетает с крючка и – сверкнув чешуей – падает в воду.
– Кручкы одирвав? – интересуется дядька. – Я ж казав – цэ дюже вредна лытуча рыба попалась. Цэ знак – «Рыбаки, ны жадничайте! Йдытэ вжэ до хаты!..» А ну, что у нас тут?
Дядька вытаскивает из воды садок из мелкой сетки – хамсароса – и поднимает его на уровень глаз. В садке, пожалуй, с ведро красноперок, окуньков, лещиков, карасиков – мелкорыбицы размером до ладони.
Дядь Слава (уже переросший прозвище «Пэрс», но еще слишком молодой для уважительного «Пытрович») стоит огромный, загорелый, белозубый, с черными как смоль волосами, весь в бликах от высоко вставшего солнца. Вода жемчужным потоком рушится с садка. Сквозь хамсарос светится серебром наша добыча.
– На жареху хватит! – прибедняется дядька. Опускает улов в люльку мотоцикла и велит сматывать удочки.
Мы не против. Клев кончился. В пузе – бурчит. Пора.
В пять утра, отправляясь на рыбалку, мы выталкивали мотоцикл со двора вручную и только на асфальте гыркнули двигателем, перебудив окрестных кобелей. Теперь же вкатываемся в распахнутые ворота триумфаторами – задорно сигналя и пофыркивая мотором «ижака». Это – ритуал. О том, что прибыл Прытыка, должны знать все.
Дед цепляет улов крюком безмена, который называет кантаром. Дед – педант, любит точность, мелочей для него нет. Шкалы весов не хватает. Дед делит улов на две части. В сумме выходит одиннадцать кило. Дед перевешивает рыбу тремя частями. Так получается на пятьсот граммов меньше. Дед прикидывает погрешность.
– Десять двести – десять триста. Может, триста пятьдесят. Пружина ослабла…
Бабушка смотрит с крыльца:
– Слава!
– А-а! – откликаюсь я.
– Большой!
– Да, мама… – отзывается дядька, вместе с дедом взвешивавший улов.
– Я все это чистить не хочу. Может, посолишь?
– Тю-ю!.. – Прытыка машет огромной рукой, как крылом. – Идить в дом, мамо, мы тут сами. Хлопчики помогут.
В дом бабушка не идет. Они с дедом устраиваются рядом с нами. Дед пришивает ремешок к разорвавшимся старым «дворовым» шлепкам. Бабушка просто сидит. Смотрит, как мы чистим рыбу, и слушает бесконечный треп зятя.
Прытыка с рыбой управляется шутя. Пара взмахов ножом. Надрез под жабрами. Экономным движением извлекаются «кышечки». Рыбешка ополаскивается в тазу и бросается в миску. Гора чешуи рядом с дядькой растет. Рыбьи потроха летят кошкам, а пузыри мы лопаем, раздавливая их пятками прямо под столом. Бабушка пытается запретить эту потеху – мухи же налетят. Но стоит ей отвлечься…
Брат (даром ли сын рыбака и рыбовода?) работает так же красиво, как отец, только медленнее. Вид у него серьезный – как у любого занятого Делом мужчины.
Еще более серьезный вид у меня. Язык высунут. Плечи напряжены. Пальцы растопырены. Лоб в чешуе.
– Славка, цэ ны жаба, чого ты йийи давышь? Ого, як вона в тэбэ скаче! Мабуть, и жаба… Славка у нас, мама, седня був главрыбак, а мы булы у его пид рукой. Я ему удочку пять раз распутывал.
Читать бесплатно другие книги:
