Правдивые байки воинов ПВО Дроздов Сергей

Шура

Шура Андеев обладал ослепительной «американской» улыбкой. Причем она была не вымученно-фальшивой, как у нынешних теледив, а настоящей, подаренной ему родителями. Он улыбался всегда, даже в самые трудные минуты своей курсантской карьеры. Какие бы тучи не клубились над бедовой Шуриной головой, он был неизменно улыбчив. Эта его особенность вызывала у нас здоровое чувство зависти.

Другим «пунктиком» Шуры был безупречный внешний вид. Всегда наглаженный, со свежеподшитым воротничком и в блестящих сапогах, Шура был наглядным пособием по образцовому внешнему виду курсанта.

Сапоги – это вообще была его слабость. Он таскал с собой в полевой сумке и карманах кучу щеточек, «бархоток» и кремов и начищал сапоги до невероятного блеска. При первых же признаках малейших пылинок на них Шура бросался с остервенением надраивать сапоги, используя для этого любую возможность.

На переменах все шли на перекур, Шура полировал и так сверкавшие сапоги.

Равных в этом мастерстве ему не было.

Не склонный к похвале Жора, пораженный блеском его сапог, однажды вывел Шуру перед строем, поставил всем нам в пример и объявил благодарность. «Вот, всем брать пример с Андеева!» – заявил Жора. «У него сапоги всегда блестят, как у кота яйца!».

Шура сиял улыбкой и сверкал сапогами.

В физподготовке, которой у нас придавали огромное значение, Шура не отличался особыми успехами, но зато умел делать эксклюзивный гимнастический номер: «лягушку». Он садился на пол, закидывал свои ноги себе на плечи, поднимался на руках и довольно быстро скакал на них. Вид был феерический!

Перед Новым годом на первом курсе Шура выкинул неслабый фортель. Надо сказать, что батя у него в то время был полковником, начальником политотдела чукотской дивизии ПВО. Это была большая должность, кроме того, Шурин батя хорошо знал Гиббона, что было известно нашему комбату Вене Грабару.

Однажды, Шура стоял дневальным и, по прибытию Грабара с обеда, сообщил комбату, что его искал Гиббон, а не найдя, велел передать, чтобы Грабар отпустил Шуру в отпуск на 3 дня в Ригу, т. к. туда приезжает Шурин батя.

Перепуганный Грабар и не подумал перепроверять и звонить начпо по такому вопросу, а мигом выписал Шуре отпускной, и тот убыл в Ригу. Как обычно, случилось «головокружение от успехов», и Шура опоздал на сутки.

С этим тогда было строго, и Грабар, с испугу, доложил Васильеву об опоздании курсанта Андеева из отпуска, за который просил Гиббон. Васильев мигом разобрался, что Гиббон ни о чем не просил, и «ввалил» Грабару по первое число, приказав наказать Шуру своей властью. Грабар побоялся лично связываться, и перепоручил процедуру наказания Жоре.

Жора созвал в ленкомнате комсомольское собрание, сказал маловразумительную речь о значении воинской дисциплины для всех нас и объявил Шуре три наряда вне очереди, прямо на комсомольском собрании, изрядно обогатив Устав ВЛКСМ невиданным доселе видом наказания.

С учебой у Шуры получалось несколько хуже, чем с внешним видом. Если гуманитарные предметы он сдавал, то все точные науки и спецкурсы были для него немалой преградой.

По окончании зимних и летних сессий курсантов отпускали в отпуск.

Всех, кроме тех, кто получали «двойки».

Таких оставляли в «дурбате» – команде двоечников, которые несколько дней готовились к пересдаче экзаменов, за счет своего отпускного времени, попутно выполняя различные хозработы, и снова сдавали экзамен.

Надо сказать, что я тоже имел печальный опыт нахождения в дурбате. Это произошло при следующих трагикомических обстоятельствах.

На первой сессии первого курса нам надо было сдать всего 2 экзамена. Высшую математику и электротехнику. Математику мы все страшно «боялись». Принимал её старенький отставной полковник Савченко, имевший кличку Лопиталь. Говорят, когда-то он очень любил спрашивать курсантов на экзамене правило Лопиталя, из-за чего наши предшественники и дали ему эту кличку. Нас он особенно этим злосчастным правилом не допекал, но прозвище к нему прилипло крепко, а правило Лопиталя, на всякий случай, выучили самые отъявленные двоечники.

На его экзамене у нас в группе было 4 двойки (в том числе «банан» получил и Шура). Мне удалось сравнительно легко получить у Лопиталя «четвёрку» и я был на седьмом небе от счастья.

Оставалось сдать 31 января электротехнику и убыть в долгожданный первый курсантский отпуск.

Электротехнику у нас вёл добрейшей души майор Смирнов. Мы к нему очень хорошо относились, как и он к курсантам. Кроме того, я работал на его кафедре, помогая что-то мастерить, используя свои слесарные навыки. Это всегда учитывалось при выставлении экзаменационных оценок, и все мои приятели были убеждены, что «пятёрка» мне обеспечена. Грешным делом и я так думал. Предмет знал неплохо, да и отношения со Смирновым у меня были хорошими. В общем, мысленно я уже был в отпуске…

На всякий случай, по школьной и институтской привычке, я написал шпаргалки и рассовал их по карманам кителя перед экзаменом. Рассчитывал прибегнуть к ним только в самом крайнем случае. Зайдя на экзамен и взяв билет, я сел за последний стол в аудитории, готовиться к ответу. Спиной ко мне сидел мой приятель Миша Федотиков. Он перед училищем с отличием закончил техникум авиаприборостроения, и был у нас признанным авторитетом в вопросах радио и электротехники. К нему за стол подсел подполковник Соколовский, второй преподаватель, принимавший экзамен.

И вдруг Соколовский начал «драть» Мишу, как сидорова козла, так что от него только перья летели. И я «задёргался», представив, что сдавать вдруг придётся не Смирнову, а Соколовскому. С испуга показалось, что плохо знаю свои вопросы, захотелось подглядеть в шпаргалке. Короче, я достал «шпору» и сунул руку с ней в парту. Видимо, зашуршал при этом рукавом о фанеру. Соколовский резко обернулся ко мне:

«Что у вас в руке? В столе?»

«Ничего» – отвечаю ему, понимая, что горю синим пламенем.

«Да, ладно, показывайте, на честность!» – по-отечески улыбаясь, говорит мне Соколовский. Этой улыбкой и «честностью» он меня и подкупил. Можно было спрятать шпору в парте, уйти в «несознанку», но – «на честность», так «на честность». Я вынул руку со «шпорой» и показал её Соколовскому, в душе рассчитывая на ответное снисхождение, конечно.

Тот забрал у меня «шпору» и буднично сказал: «Ну всё. Два! Свободен!».

Это всё произошло настолько буднично и быстро, «без шума и пыли», что ни Смирнов, ни Жора, сидевший с ним за экзаменационным столом и слушавшие в этот момент чей-то ответ, ничего не заметили.

Я подошел к их столу за зачёткой.

– «Уже? Так быстро? Пять?» – приветливо спросил Смирнов, готовясь поставить оценку в зачётку.

Я объяснил ситуацию.

– «Ну ты и дурак!!!», констатировал очевидный факт Жора. «Марш из аудитории!!»

Я вышел из класса к товарищам, совершенно деморализованный, разумеется. Минут через пять выскочил и Жора. Построив группу, он обложил меня последними словами и выразил уверенность, что пребывание в «дурбате» добавит мне ума.

Так и вышло. Три отпускных дня мы (человек 30 дурбатовцев «первого призыва» нашей батареи) «набирались ума».

Заключалось это в ежедневной очистке лопатами «стрелок» на гореловской ветке железной дороги (та зима была очень снежная, и вырастали огромные заносы). Вечером под руководством Вени Грабара мы, «дурбатовцы», занимались ремонтом казармы.

На четвёртый день нас отвели на пересдачу экзаменов. Смирнов, грустно улыбаясь, поставил мне «четвёрку».

«Ты же понимаешь, что „пять“ я не могу поставить в такой ситуации?!» – сказал он мне. Я это, конечно, понимал.

Положительным итогом пребывания в «дурбате» для меня стало то, что я прекратил писать шпаргалки – раз и навсегда. Стал надеяться только на свою память, и это принесло неожиданные результаты.

Все оставшиеся экзамены в училище сдавал без них и на сплошные «пятёрки», как ни странно. Вот такую пользу мне принесло пребывание в «дурбате».

Шура же был неизменным участником «дурбатов» всех 4-х зимних и летних сессий с 1-й по 2-й курс включительно.

Но он всегда был строг и последователен. На сколько бы дней его ни задерживали в «дурбате», на столько же дней он опаздывал с прибытием из отпуска, каждый раз привозя заверенную бумагу, что «была нелетная погода».

Мы к этому привыкли, Грабар тоже.

Летом на 2-м курсе Шура задержался в «дурбате» дней на 10. Но из отпуска умудрился прибыть с опозданием суток на 15. Усугубило ситуацию то, что батя его уже убыл с Чукотки, и Шура привез откровенно «левую» справку о нелетной погоде, от какого-то аэродромного штурмана.

Случай был вопиющий, и все ждали развязки.

(Надо сказать, что Шурин батяня был, как и наш Делегат, участником 25 съезда партии. Шура этим очень гордился и носил на своей гимнастерке совершенно неуставной значок, где на фоне красного знамени красовалась надпись «XXV съезд КПСС». Шурин командир отделения Толя Улогай покусился было на этот значок, заявив, что его надо снять, но получил от Шуры неожиданно жесткий отпор:

«А что Вы имеете против 25 съезда партии, товарищ сержант?!» – спросил его Шура тоном сталинского прокурора Вышинского. Толя сник и завял, потеряв к значку всякий интерес.

Остальные наши командиры, включая Комдивку, значок старались не замечать, тем более, что внешний вид Шуры всегда был безупречным).

По прибытию Шуры из этого отпуска его наскоро «вздрючили» Хиль с Комдивкой, но наказывать не стали…

После обеда Комдивка построил весь дивизион на плацу, что было крайне необычно. Внезапно с противоположной стороны плаца появился сам Васильев!!! Мы застыли в нервном ожидании. Комдивка скомандовал: «Дивизион, СМИРНО!!!» и пошел печатать шаг через весь 100 метровый плац. После доклада Комдивки Васильев, не давая команды «ВОЛЬНО!», строевым шагом вошел в середину каре дивизиона. За ним «рубил шаг» Комдивка.

«Курсант Андеев, выйти из строя на 5 шагов!» – дал команду Васильев в звенящей тишине. Шура, сверкая американской улыбкой и сапогами, образцово исполнил строевой прием.

Тут взгляд Васильева упал на значок, красовавшийся на Шуриной груди.

«Вы что, делегат 25 съезда партии?!» — проскрипел он своим знаменитым голосом (о «любви» Васильева к нашему Делегату мы знали).

«Никак нет!!!» – громко ответил Щура.

Васильев смерил презрительным взглядом Комдивку и Хиля.

«Снять немедленно!!!»

Шура молниеносно сдернул с груди свою гордость.

«За опоздание из отпуска объявляю 10 суток ареста!!! Разместить в одиночной камере! Нахилюк, исполнить наказание!»

Хиль скомандовал Шуре: «Шагом марш!» и прямо с плаца, они оба строевым шагом отправились на училищную гауптвахту.

Надо сказать, что такого яркого применения ареста мне больше видеть никогда не доводилось

Отсидев 10 суток в «одиночке», Шура вернулся к нам слегка притихший, улыбаясь меньше обычного. На наши настойчивые вопросы, как, мол, сиделось, задумчиво сообщил нам, что у него в камере был один обрывок газеты «Комсомольская Правда», который он и выучил наизусть. А также пересчитал количество различных букв русского алфавита в каждой строке, и может нам на память это сообщить. Мы, с уважением к сидельцу, прекратили расспросы.

Пока Шура «сидел», отличился Изюминка. Видимо, получив соответствующую нахлобучку от руководства, он созвал комсомольское собрание по теме воинской дисциплины в батарее. Взобравшись на трибуну, Изюминка довольно долго и тоскливо рассуждал о необходимости крепить воинскую дисциплину в Красной Армии, пока не перешел к сути.

«ВОт сидит здесь Ондеев и улыбается!» – грозно сверкая очками в зал произнес он. «И все ему дО лампочки, дО фОнаря!!! Встань, встань Ондеев!» – скомандовал Изюминка, намереваясь что-то лично сказать Шуре.

«Да он сейчас на гауптвахте улыбается!» — под смех зала сообщил ему Шура Керогаз.

Изюминка смешался и снова перешел на отвлеченные темы. Мы так и не узнали, что он хотел сообщить Шуре в тот раз…

Особые отношения у Шуры складывались с автоделом. Науке практически управлять отечественным грузовиком ГАЗ-51 нас обучал инструктор – прапорщик. Он был здоровым, рыжим и наглым.

Гонял нас этот «прапор» за малейшие ошибки в управлении капризным детищем родного автопрома, как вшивых по бане. Грузовик наш требовал умения совершать при переключении скоростей «двойной выжим» сцепления, и в случае ошибки в этом элементе – глох, или распространял отвратительный запах «горящего» сцепления на всю округу. Если машина глохла, рыжий прапор заставлял заводить её специальной «ручкой», что само по себе было малоприятным занятием. В общем, особенно в начале обучения, скучать на «вождении» не приходилось.

Шура с первых же часов своего вождения научился вводить наглого прапора в состояние тихой паники. В его руках грузовик то прыгал, как лягушка, то вставал, как вкопанный, на полном ходу.

Шура умудрялся делать или тройной выжим, или вовсе пытался «воткнуть» передачу не выжимая сцепления. Запах от «горящего» сцепления, вой движка и мат прапора сопровождали всё время Шуриного нахождения за рулём. Шура в ответ улыбался прапору своей фирменной улыбкой и уверял того, что в следующий раз «всё получится».

Рыжий прапор, отчаявшись справиться с манерой Шуриной езды, стал просить нашего замкомвзвода Сашу Керогаза назначать Шуру на вождение как можно реже и только на последнюю «пару» занятий. Объяснял он эту необычную просьбу тем, что Шуру всё равно ничему не научишь, а у него от Шуриного вождения поднимается давление и дрожат руки.

Нас, всех других своих учеников, он толком не знал и по фамилиям, зато при виде Шуры менялся в лице и говорил со смесью ужаса и почтения только одно слово: «Шура…». Для прапора рабочий день на этом заканчивался. Сразу по окончании Шуриного урока прапор уезжал домой, приходить в себя.

Как и кто сдавал за Шуру вождение в ГАИ – история умалчивает.

Грабар

«Работа – это витамин!

cказал Вениамин»

(из нашего фольклора)

Веня Грабар был нашим первым комбатом. Небольшого роста, пухловатый, с маленькими глазками майор держал нас все время своего комбатства «в черном теле». Причиной тому, как много позже мне рассказали друзья из предыдущего выпуска, было то, что они буквально сидели у Вени на шее, не обращая на прибывшего «из войск» Грабара никакого внимания.

Грабар запомнился им исторической фразой: «Это сейчас я с вами работаю, а вам-то в войсках работать – с людьми!»

Веня поддерживал у нас в батарее очень строгие порядки.

Он стремился все время заставлять нас что-нибудь делать. Что именно – не важно: мыть стены, чистить ножки стульев, убирать снег «на территории» и т. д. Читающего, даже в личное время, курсанта он воспринимал как личное оскорбление.

Тут же начинал возмущаться: «Старщина! Им что, делать нечего? Почему все бездельничают?» (Грабар разговаривал с интересным акцентом, в принципе не выговаривая букву «ш», у него всегда выходило «щ». «Направляющие: щире щаг! Щире щаг!»

Одним из самых любимых выражений Вени было: «Накажу усамым строгим образом»).

Наученные Вениной реакцией на чтение и т. п. «безобразия», мы действовали так: при появлении Грабара в коридоре казармы раздавалась команда «Грабар идет!», все бросали книжки и газеты и с деловым видом начинали изображать чистку ножек стульев, протирание пыли и т. п. труды. Грабар, видя, что все работают, проходил по коридору с блаженной улыбкой и исчезал к канцелярии.

Горе было тому, кого Веня застукивал за каким-то грехом. Однажды он обнаружил, как два приятеля Кувшинов и Капустин, разговаривая между собой, слегка раскачивались на задних ножках стульев. Что тут было!

Мало того, что Веня им ввалил по 5 нарядов вне очереди, он запомнил их фамилии!!! (это ему удавалось не всегда, к нашему счастью).

Все еженедельные подведения итогов, оба года своего комбатства, Веня начинал с одной и той же фразы: «Щинели – не заправлены, в сущилках – беспорядок, Кувщинов и Капустин – стулья ломают». Каждый раз «Кувщинов и Капустин» вставали, и Веня несколько секунд злобно буравил их глазами перед тем как сказать «садитесь».

Иногда Веня был способен на запоминающиеся заявления. Так, однажды, видимо, в лирическую минуту он посоветовал нам: «Сапоги надо чистить с вечера, чтобы утром надевать их на свежую голову!».

Физиономия Грабара всегда хранила выражение насупленного недовольства, он был мрачен и придирчив. Его любимой забавой было – «гонять» суточный наряд до седьмого пота. Если Грабар с утра оставался в казарме – дежурному и дневальным приходилось очень туго. Целый день они драили полы, мыли умывальники и туалеты, подметали и протирали всё, что можно и нельзя. Грабар был неистощим на обнаружение разных недостатков и запросто мог «снять» наряд за пару часов до законной смены. В таком случае – всему наряду приходилось «по-новой» заступать на дежурство, толком не отдохнув. Единственный раз за два года службы под началом Грабара мне удалось его увидеть весёлым и даже смеющимся.

Я стоял на «тумбочке», дневальным, а Грабар, на наше счастье – с утра отсутствовал в казарме. Как потом выяснилось, Делегат делал обход казарм, и всем комбатам тогда было приказано его сопровождать при этом процессе. Это делалось для того, чтобы они лично видели все замеченные Делегатом недостатки и потом принимали меры по их недопущению, очевидно. Один из комбатов, носивший кличку Кирпич, имел неосторожность перед этим разобрать Ленинскую комнату (для её дальнейшего ремонта и улучшения, естественно). Это вызвало большой гнев Делегата.

По словам очевидцев драмы, Кирпича драли, как помойного кота, за разгромленную не ко времени Ленкомнату. Этот процесс и вызвал приступ неудержимого веселья у нашего Грабара. В казарму он заявился в самом прекрасном расположении духа, лучезарно улыбаясь. Я истошно проорал уставное: «Батарея, СМИРНО!!!», а тут случилось – и вовсе невероятное. Веня обратился ко мне лично (первый и последний раз за всю нашу совместную службу). Речь его была коротка и маловразумительна: «Когда будешь…» – произнес Веня, продолжая сиять от счастья, – «Никогда так не делай, понял?!»

– «Так точно!!!» – браво отрапортовал я, хотя не понял абсолютно ничего. Про делегатовский «разбор полётов» в «кирпичевской» батарее мы, конечно, узнали позднее, и только тогда до меня дошел потайной смысл грабаровской «указивки».

Веня зашел в канцелярию и неожиданно высунул из неё голову: «ТуалЭт должен быть чистым!!!» – выдал он уже обычным, суровым тоном.

– «Так точно!!!» – снова ответил я комбату. Это были последние слова, слышанные мной от него в личной беседе.

Когда пришли мои друзья-товарищи с занятий в казарму, и я рассказал им про это веселье Грабара и беседу с ним – не все даже мне поверили, настолько это не вязалось с его обычным угрюмым обликом и манерой.

Старшиной нашей батареи, сначала, был Юра Куриков. Член партии, старший сержант – он являлся идеальной кандидатурой для этой должности. Его карьеру сгубила Венина бдительность.

Субботним зимним вечером Грабар отпустил Курикова и Ефрейтора Юрьева в увольнение. Приятели отлично провели время и возвращались в родную казарму в легком подпитии и прекрасном настроении. С собой Юрьев тащил портфель, в котором лежало несколько бутылок вина.

Они не учли, что ответственным был Грабар.

Веня встретил их на улице. Ощутив на морозе легкое алкогольное «амбре», Грабар скомандовал: «За мной в канцелярию Щагом Марщ! И портфель с собой несите!» – и, не оборачиваясь, пошел впереди них в казарму, до которой было несколько шагов.

Вход в казарму, да и весь плац были залиты светом многочисленных ртутных ламп, который отражался от белоснежных сугробов, выровненных правильными прямоугольниками. Спрятать портфель было решительно негде. Друзья «горели» синим пламенем…

Единственный пятачок тени давал почтовый ящик, повешенный прямо у двери казармы. В эту тень и поставил «на ходу» портфель Ефрейтор.

Поднявшись на 2-й этаж и войдя в помещение батареи, Веня обернулся на послушно следовавших за ним приятелей.

– «Где портфель?» – спросил он с некоторым удивлением.

– «Какой портфель?! Не было у нас никакого портфеля!» – сообщили ему друзья.

Веня метнулся на лестницу, выскочил на улицу – чистый белый плац, правильные сугробы, нигде не видно портфеля. (Расчет Ефрейтора оказался точен: стоящий в маленькой тени, буквально у Вениной ноги портфель был малозаметен.

Не ожидавший такой наглости Грабар бегом вернулся в казарму. Заперев проштрафившуюся парочку в канцелярии, он построил всю батарею и лично возглавил поиски. Под его командой мы вооружились лопатами и «снесли» до асфальта все правильные снежные сугробы у входа. Веня, видимо, решил, что портфель был запрятан в утрамбованных сугробах. (А «отвечала» за порядок при входе в казарму – Первая батарея, и её комбат, капитан Туча, наутро сильно пенял Грабару за произведенный нами погром на его территории).

В общем, под наблюдением Вени мы минут 30 перелопачивали все окрестности, не понимая, чего он так взбеленился. Эффект был нулевой.

В конце концов, батарея была отпущена спать, а Веня, вызвав Комдивку с Изюминкой, приступил к допросу наглецов.

Их допрашивали и порознь и вдвоем почти всю ночь. Куриков и Ефрейтор стойко держались: не было никакого портфеля, почудилось комбату.

В конце допроса Изюминка применил «секретное оружие» к Курикову: «Как коммунист, Вы можете дать нам, трем членам партии и Вашим прямым начальникам „честное партийное слово“, что не было портфеля?»

«Могу!», – бестрепетно ответил Юра. «Честное партийное слово, что не было никакого портфеля!!!»

«Грабар, может быть, и правда, не было портфеля?!» – с недоумением поинтересовался поражённый Комдивка.

Грабар опять запричитал, что видел его своими глазами.

Итогом «разбора полетов» было снятие Курикова с должности старшины. Юрьева «снимать» было неоткуда, и он не пострадал.

Интересно, что из-за поиска загадочного портфеля их прибытие «подшофе» как-то ушло в тень.

Да, забыл сообщить о судьбе портфеля.

Пока Грабар первый раз бегал на улицу и обратно, Куриков успел шепнуть нашему солдатику – каптёру, где стоит портфельчик и тот, пользуясь тем, что Веня в ходе поисков контролировал курсантов, тихонько отнес портфель в каптёрку.

Когда все утряслось, им было чем отметить снятие Курикова с должности.

Делегат

Начальником училища был генерал Елдокимов С. С. Он пришел к нам еще полковником, на место отправленного на пенсию генерал-майора Стукалова П. И.

Стукалова курсанты уважали, как фронтовика и первого начальника училища.

Помню, как на построении по случаю прощания с ним выступавший старшекурсник, без всякой бумажки, очень хорошо сказал генералу: «Могу сказать от всех своих товарищей: мы назвали Вас «батей». После этих слов строй курсантов устроил Стукалову бурную овацию, а Павел Иванович не смог удержаться от слез.

Выступавший в конце прощания Елдокимов закатил длинную пафосную речь, в которой раз пять упомянул, что он только что прибыл с 25 съезда партии, делегатом которого являлся, и какое впечатление на него произвел доклад дорогого Леонида Ильича Брежнева. Его спич мы удостоили жидкими хлопками, а кличка «Делегат» стала его полуофициальным именем среди курсантов, да и офицеров училища.

На фоне строевого командира Стукалова, и тем более своего зама полковника Васильева Л. В. Делегат смотрелся бледно. Путал команды, давал «петуха», а вместо резких строевых команд у него выходило какое-то блеяние. От его исполнения строевых команд на различных построениях мы покатывались со смеху, а доморощенные пародисты в строю их дублировали, вызывая новые вспышки смеха и злобные взгляды комбатов.

Кроме того, чуть ли не первым его распоряжением было «временное» запрещение «свободного выхода» для старшекурсников. Этого мы не могли ни забыть, ни простить Делегату.

Зато в любви к речам, докладам и выступлениям Делегату не было равных.

«Наше родное!!! Высшее!!! Военно-политическое!!! Училище ПВО страны!!!!» ревел он белугой на всех построениях, не замечая, какой эффект на слушателей производит.

Самым любимым выражением Делегата было: «Хочу выразить свое НИЗКОЕ человеческое спасибо!!!» Это «низкое человеческое спасибо» вошло в наш юморной лексикон, и было синонимом напыщенной и фальшивой фразы.

Другой его «фишкой» было собственное делегатство на 25 съезде КПСС. Он упоминал о нем к месту и не к месту на всех митингах и построениях, делая доклады и разносы, и «достал» всех до печенок. За все 3 года учебы под его началом мы так и не привыкли к его манере командовать и выступать. А слово «Делегат» было в нашей среде почти ругательством.

Однажды, когда мы уже завершали 4-й курс, нас собрали в клубе по какому-то поводу, и Делегат, взобравшись на трибуну, начал нести свою обычную околесицу. Мы прибыли прямо после обеда, в клубе было жарко натоплено, и народ начал постепенно засыпать под делегатскую речь. Минут через пять 80% зала было погружено в глубокий сон. Остальные курсанты и офицеры геройски боролись с приступами сонливости, клюя носом.

На обеде нас накормили гороховым супом, и это дало прогнозируемый результат.

В зале была благостная тишина и сопение спящих, а на трибуне распинался Делегат, которого никто не слушал.

Неожиданно, в тот миг, когда Делегат замолчал, набирая в грудь воздух для продолжения речи, раздался резкий характерный звук. Это громко пёрнул спавший Сил Силыч. Те, кто не спал – засмеялись, разбудили соседей, те тоже посмеялись небольшому происшествию. Виновнику натыкали кулаком в спину и потребовали «перестать срать» в публичном месте.

«Че надо?! Пшли на хер!!!» – отбивался Силыч от нападок товарищей.

Сидевший рядом со мной Миша Федотиков, которого тоже разбудило это происшествие, довольно громко прокомментировал инцидент: «Вот же Бабай чимкентский! Совсем культуры нет никакой! Чурбан! Надо же – пёрнул в приличном обществе!!! Сразу видно, что из Средней Азии!»

Сил Силыч привычно «послал» его в ответ. Постепенно страсти улеглись, и народ снова начал засыпать. Делегат же сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал нести свою ахинею.

И тут снова в микропаузе делегатской речи оглушительно пёрнул уже заснувший Миша!!! Да как! Длинно и переливчато, с каким-то подсвистом в конце!

Тут уже проснулся и хохотал весь зал минуты полторы.

Делегат стоял на трибуне и не знал что сказать, пока все не отсмеялись.

Почему-то из всех речей Делегата больше всего нам запомнилась эта.

Забавная история с речами и приветствиями случилась уже после нашего выпуска, в 1984 году. После кончины Ю. В. Андропова руководство страны приняло решение увековечить его память, и одним из пунктов этого постановления было – присвоение нашему училищу имени Юрия Владимировича.

В связи с этим, по тогдашней практике, в училище состоялось торжественное построение с выносом знамени и митинг. Всё прошло гладко, кроме одного момента. Одним из выступающих на этом митинге был командующий войсками округа генерал армии С., специально приехавший на торжество. Участник войны, он был уже довольно пожилым человеком, и это, видимо, сыграло свою роль. Довольно бодро прочитав по бумажке заготовленную речь, командующий, видимо, решил в конце поприветствовать народ «от души».

«Поздравляю командование, профессорско-преподавательский состав, всех офицеров, прапорщиков, курсантов и солдат училища с присвоением ему имени.. (тут он неожиданно запнулся и после некоторой паузы выдал): Леонида Устиныча Андропова!!!»

«Урааааааа!!!!» – дружно заорали поздравляемые, тоже после некоторой паузы.

Ещё один курьёзный случай произошёл во время «войны хлястиков».

Дело в том, что шинель имеет так называемый «хлястик». Те, кто служил – знает, что это такое, а не служившим объяснить вид и назначение детали в двух словах будет непросто, да и нет особой необходимости.

Достаточно сказать, что хлястик имеется на каждой армейской шинели, носится он на двух пуговицах, в районе талии, как бы стягивая саму шинель.

Как показали дальнейшие события, без хлястика шинель приобретает вид сиротский и жалкий, а сам военнослужащий в такой шинели становится моментально похожим на «окруженца», чудом избежавшего плена.

С чего началась «война хлястиков» – точно сказать сложно. Помню, что мы были курсе на третьем. Осенью, когда пришла пора надевать шинели, провисевшие всё лето без дела, выяснилось, что у кого-то не хватает хлястика на ней. Пострадавший, недолго думая, снял хлястик у соседней шинели, и… «процесс пошёл», как любил выражаться, впоследствии, незабываемый «лучший немец года».

Кто-то взял хлястик товарища «про запас», кто-то, может быть, и действительно умудрился его где-то потерять, в общем, из этой мелочи выросла нешуточная проблема. Хлястики вдруг стали дефицитом, их начали снимать со своих шинелей и носить в карманах, подписывать шариковыми ручками на обратной стороне свои ФИО и номер военного билета, но ничего не помогало.

Проблема распространялась с удивительной скоростью. Скоро в строях можно было видеть немалое число курсантов в шинелях без хлястиков, что вызывало законный гнев наших командиров и начальников.

Ситуацию усугубило распоряжение Делегата о запрещении передвижения по территории училища «одиночек». Им предписывалось, в самом крайнем случае, передвигаться по огромной территории «партийного вуза» бегом, а по плацу – шествовать только строевым шагом.

Понятно, что поначалу на такую глупость никто особого внимания не обратил. То, что хорошо для сержантской 6-ти месячной «учебки» и 18-ти летних новобранцев, не всегда подходит для 4-х лет военного училища и курсантов, некоторым из которых было по 23—25 лет в момент обучения.

Грабар на одном из своих «подведений итогов» так выразился по этому поводу:

«Выглянул я в окно, а по плацу одиночки – толпами ходят!»

Однако для контроля за выполнением этого распоряжения Делегат приказал привлечь офицеров-заочников, которые в немалом количестве приезжали «из войск» сдавать экзаменационную сессию в училище.

Это сразу же обострило ситуацию.

Патрулям заочников давали план по поимке и «записыванию» одиночек. Записанных стали привлекать к дополнительным занятиям по строевой подготовке (в субботу, под руководством коменданта училища), да и комбатов, у кого больше всего было поймано подчинённых «одиночек», драл лично Делегат на совещаниях.

Курсанты, в ответ, начали «тырить» хлястики у заочников. Благо, в учебных корпусах шинели заочников никто не охранял во время занятий.

Это оказалось «несимметричным» и действенным ответом.

Курсант без хлястика выглядел, конечно, плохо, но для похода в увольнение мы всегда могли занять хлястик у товарища, и это не было неразрешимой проблемой.

А вот отсутствие хлястика у офицера делало его просто смешным и совершенно исключало возможность посещения им Ленинграда.

Появились «ходоки» от заочников к нашим комбатам с предложением прекратить «войну» на паритетных условиях. Они прекращают особо стараться с «переписью одиночек» и будут записывать минимум разгильдяев, а курсанты – прекратят снимать их хлястики и вернут уже «спёртые», по возможности.

Хиль, после такого «визита парламентёров» разъяснял нам вред порчи отношений с заочниками:

«Хлопцы! Вы ещё со многими из них в войсках встретитесь, они же начальниками вашими будут там! Еще припомнят вам эти хлястики!».

Но войну закончили не увещевания, а несколько необычное происшествие.

Во время собрания в клубе, на котором присутствовал сам Делегат, какой-то безвестный герой умудрился спереть хлястик с его шинели. Делегатский, генеральский хлястик перевесили на место обычного офицерского на соседнюю шинель, а тот, офицерский – прицепили на шинель Делегата.

Вышел серьёзный конфуз, к поискам ловкого злоумышленника подключили чуть ли не «особистов», и «хлястиковая война» постепенно пошла на убыль, а потом и совсем прекратилась.

Этому способствовало и то обстоятельство, что для курсантов пошили и раздали в батареи множество дополнительных хлястиков из старых шинелей.

Они прекратили быть «дефицитом», их перестали прятать, и весь ажиотаж вокруг хлястиков закончился.

«Жизнь есть жизнь!»

Этой любимой присказкой Хиля можно кратко охарактеризовать происходившие с нами процессы. В каждом мгновении училищной жизни – от подъема до отбоя, да и после него, было место и подвигу и юмору и разным драматическим происшествиям. С подъема жизнь начинала крутиться с бешеной скоростью. Туалет, зарядка, умывание, заправка коек. Все и всегда были не выспавшимися и хотели спать. Почти все умели спать сидя на занятиях, некоторые умудрялись слегка вздремнуть и стоя в строю. Отдельные индивидуумы научились спать на занятиях с открытыми глазами, сжимая в руке авторучку.

Помнится, однажды Вова Титьков, обладавший таким даром, до полусмерти напугал подполковника, преподавателя автодела. Тот расхаживал по аудитории с указкой и, показывая на стенды, рассказывал нам про устройство ЗИЛ – 131. Вова мирно спал с открытыми глазами, сидя под одним их стендов. Видимо, голос преподавателя его разбудил, и Вова спросонья подскочил под вытянутой рукой, едва не выбив башкой указку из рук подполковника.

«Курсант Титьков!» – представился Вова по уставному.

Преподаватель шарахнулся от него, с перепугу, метра на полтора. Потом, оправившись от неожиданности, выгнал Вову из класса, да еще и Грабару сообщил.

Очень оригинально отходил ото сна Сил Силыч. От подъема и до завтрака он обычно пребывал в пресквернейшем расположении духа. В это время Сил смешно почесывался и на любой обращенный к нему вопрос давал стереотипный ответ: «Чо надо?! Пшел на хер!». Лучше было его не трогать в эти мрачные минуты. В остальном – Сил был прекрасным человеком и товарищем.

Своеобразно и нестандартно действовал наш Фил, сменяясь с наряда. Для всех обычных курсантов «сдача» наряда не обозначала ровным счетом ничего. Просто ты становился в общий строй и действуешь по распорядку дня со всеми вместе. (Я, к примеру, дважды имел счастье стоять по 5 нарядов «через день» от Жоры, и мне в голову не приходило выпрашивать себе какие-то послабления после смены).

Фил на протяжении 4-х лет функционировал по одной схеме. Он «заболевал». Едва «сдав» наряд, Фил шел к своей кровати. На лице его была написана такая нечеловеческая мука и усталость, что было страшно смотреть. Он медленно раздевался, несколько раз оглушительно встряхивал свои знаменитые портянки, приводя окружающих в ужас жутким запахом. Мы называли этот аромат «филовские духи «вот солдаты идут».

Потом ложился и мгновенно засыпал. Ни Вайнер, ни Керогаз ни разу не осмелились ему сказать в эти минуты ни слова. Все знали – раз Фил сменился с дневальства – значит болеет.

Фил всегда любил слегка «попижонить» и был ярым нарушителем уставной формы одежды, стремясь ее «улучшить». Укоротить шинель, нагладить поперечную стрелку на спине гимнастерки, подшить воротничок «дембельским стежком», расклешить парадные брюки – были его любимыми забавами. В этих вопросах он шел в первых рядах наших батарейных «законодателей мод». В то время очень модно считалось носить обувь на высоком каблуке. В училище это делать было решительно невозможно, но были любители носить форму (и такие ботинки) в отпуске.

Фил однажды притащил из увольнения черные форменные ботинки на умопомрачительно высоких каблуках. Они вызвали небывалый ажиотаж у любителей пофорсить.

«Знаю армян – сапожников. Могут пошить такие же за 35 рублей» – важно сообщал Фил окружающим. По тем временам это были немалые деньги (на 4-м курсе курсант получал 15 рублей 80 копеек). Нашлись и желающие. Был среди них и наш Рома, поступивший в училище из захолустной станицы Ростовской губернии. Он весь отпуск ходил на танцы исключительно в форме, и ему, имевшему рост 160 см, ботинки на таких роскошных каблуках были нужны как воздух.

Фил отвез армянам деньги и потом раза 3 ездил к ним за готовыми заказами. Желающих было немало.

Рома тоже получил свою вожделенную пару и вскоре уехал в отпуск, везя драгоценные ботинки с собой в чемодане.

Он вернулся из отпуска и долго скандалил с Филом, требуя вернуть деньги.

Выяснилось, что прибыв в отпуск, Рома нацепил филовские ботинки и «почапал» в них в соседнее село на танцы. Тут пошел дождик, и бумажные армянские подметки отклеились вместе с роскошными каблуками.

«Я из-за тебя 7 километров босиком по грязи под дождем шел!!!» – орал Рома, нещадно матеря Фила. Тот выражал свое сочувствие, но никаких денег не вернул.

25 лет спустя мы встретились отметить годовщину выпуска.

Первое, что вспомнил Рома Филу – это были злосчастные ботинки.

Эта юбилейная встреча в Питере вышла очень весёлой. Мы все собрались на квартире Папана, где знатно отметили юбилей, к ужасу его супруги. Фил, занимавший должность начальника отряда спасателей МЧС в столице, приехал последним, когда публика была уже хорошо разогрета.

Для того, чтобы слегка «козырнуть» значимостью своей новой должности, он привёз нам свой месячный отчёт для префектуры о совершённых отрядом подвигах. В нём дотошно перечислялось, сколько было выездов и по каким поводам (пожары, самоубийства, утопленники, утечки газа и т. д.) Всё это очень впечатляло и, если бы мы все были трезвыми, прошло бы рутинно.

Но тут, кто-то из празднующих заметил в отчёте графу «Выезд по поводу «неизвестного запаха»!!!

Это привело собравшихся в восторг.

Все два дня праздника кто-нибудь регулярно восклицал: «Тревога!!! Чувствую неизвестный запах!!!»