Под новым небом, или На углях астероида Кучаев Александр

– Я же не пью.

– Не для пьянства, а для лекарства, – Пётр Васильевич закурил последнюю остававшуюся у него сигарету и с наслаждением выпустил струю дыма. – Гулять, так гулять! – сказал он, привлекая внимание сына к тому, что он курит. – Ах, Цыган, чудесный ты парень! На-ка, скушай ещё. – Пётр Васильевич протянул собаке кусок сома, ничуть не меньше того, который был у Игоря. – Ешь, дружок ты мой ненаглядный. У нас вон сколько всего! А какое чудесное зерно! Как ты, Игорь, столько доволок? Да в гору, по обрыву! Завтра мы из него такую кашу сварим!

До конца июня Игорь только и делал, что ходил на элеватор за пшеницей и подсолнечником. Погода благоприятствовала этому – снегопад прекратился, и было видно довольно далеко вокруг. Мороз, однако, усилился и пощипывал уши, постоянно напоминая о себе.

Пётр Васильевич поменялся с сыном одеждой и обувью. Себе взял его джинсовую куртку и кроссовки – чтобы находиться вблизи баржи такой одежды и обуви было достаточно, а ему отдал телогрейку, кепку и старые, но крепкие ещё ботинки с повытертым мехом. В свитере и телогрейке не страшен был и двадцатиградусный мороз, и Игорь совершал одну экспедицию за другой.

В эти дни произошло событие, которое помогло им воспрянуть духом и придать мыслям новую направленность.

Как-то, завтракая, они услышали жалобное мычание. Оставив еду, они выбрались наружу и… увидели около баржи корову, большую, тощую, с выступавшими под кожей рёбрами. Корова позволила им подойти к себе, а когда они поманили её, послушно пошла за ними.

Игорь вынес ей пригоршню пшеницы. Она разом слизнула зерно широким шершавым языком и протяжно замычала, спрашивая еще.

Появление коровы было весточкой из потерянного мира, в котором они совсем недавно жили. Они с нежностью разглядывали её, и слезы неудержимо бежали из их глаз.

К великому сожалению, кормить её было нечем, а сами они нуждались в дополнительном пропитании.

Переговорив с сыном, Пётр Васильевич взял нож, обнял корову за шею, погладил по морде и резким движением вонзил острие лезвия между рогами, в то место, где у крупнокопытных находится важный нервный узел. У коровы словно выбили почву из-под ног; она упала на снег, и в тот же миг Пётр Васильевич перерезал ей горло.

Игорь помог отцу снять шкуру и вновь отправился к элеватору. До конца дня он успел сделать две ходки.

За ужином они ели варёное мясо и говорили о том, что если выжила корова, то должны выжить и люди. Но как с ними встретиться? Надолго оставить баржу они не могли потому, что для такой холодной погоды были слишком легко одеты. Кроме того, в изменившейся до неузнаваемости холмистой местности можно было легко заблудиться. Здесь у них запасы топлива и продуктов питания, с которыми можно продержаться не один месяц. За пределами же своего логова они быстро погибнут.

Надо ждать, не может быть, чтобы их не нашли. Должен же кто-то озаботиться судьбой целого города, хоть и небольшого.

Надежда, что к ним придут на помощь, не покидала их всё лето. Каждый день, то один то другой, поднимались они на самую высокую точку на носу баржи и подолгу вглядывались в прилегающие холмы. Они беспокоились, как бы не пропустить снаряжённую к ним экспедицию. Там, на юге, находился миллионный Саратов и должны быть средства для их спасения.

Но никто так и не появился. В конце концов они пообещали себе, что сами когда-нибудь отправятся на поиски людей. Лишь бы этому благоприятствовали погодные условия.

Изо дня в день пополняли они свои запасы. Случай, когда Игорь заблудился в снегопаде и едва не погиб, так подействовал на Петра Васильевича, что апатию его как рукой сняло и он стал трудиться, предаваясь отдыху лишь во время ночного сна.

В развалинах завода он отыскал длинный стальной прут и, нагревая его на костре и постукивая по нему найденным в машинном отделении обрезком стального же кругляка, отковал две клюки с острием на одном конце и загибом на другом, за который их удобно было держать. Клюкой хорошо было отковыривать смёрзшееся зерно, и запасы его в барже неуклонно возрастали.

Однажды вечером, отужинав, Игорь прилёг на матрац и шутки ради сказал, что на нём тепло, как на печке.

– Да, печка – это здорово, – сказал Пётр Васильевич, глядя на сына и о чём-то размышляя.

На другой день он взялся складывать отопительное сооружение. Натаскал из заводских развалин красного кирпича, орудуя клюкой, добыл песок и глину и за считанные дни сложил нечто с просторным зевом и длинным широким боровом и трубой. Тяга была какая надо, и дрова с треском и шумом пылали в жерле необычной, непривычной глазу печи. Дым через трубу уходил под палубный настил, служивший им крышей, и, как и от костра, поднимаясь выше, улетучивался через постоянно открытый люк в носу баржи.

Из кирпичей Пётр Васильевич сложил также стенку между печкой и остальной частью трюма, подняв её до потолка. Печную трубу вывел на внешнюю сторону стенки. Вместо двери был оставлен проём с порогом высотой сантиметров семьдесят. Последний был предназначен для того, чтобы уменьшить поступление холодного воздуха. Получилась настоящая комната, теплая и сухая.

Слепив из глины несколько мисок, Пётр Васильевич просушил их и обжёг на огне. Миски обрели достаточную твёрдость и вполне годились для пользования. Затем он выстругал ножом деревянные ложки – не менее корявые, чем миски. Но это не имело ровно никакого значения – главное, что с ложками и мисками они стали чувствовать себя за едой по-человечески.

Вслед за этим Пётр Васильевич изготовил плошку, наполнил её рыбьим жиром, надёргал из матраца ваты, скрутил фитиль, и вдобавок к печному зареву у них появилось ещё одно освещение.

Коровью шкуру он выделал, раскроил и сшил из неё куртку, штаны, шапку с ушами, две пары рукавиц и сапожки с двойной подошвой. Вместо ниток были использованы тонкие сыромятные ремешки из той же коровьей шкуры и рыболовная леска, а шило заменили рёберные рыбьи кости, которые имелись у них в изобилии.

Он перетаскал к барже все обломки стволов из берёзовой рощи, собрал всю рыбу, которую вместе с Цыганом отыскал под снегом в русле Волги, в том числе пятнадцать сомов, шесть осетров и до сотни налимов, судаков, щук и сазанов. В первые после землетрясения дни, когда ещё не установились морозы, рыба эта успела тронуться и слегка припахивала. Но деваться было некуда, и они ели и ее.

Оставаясь к ним благосклонной, судьба обеспечила их и свежемороженой рыбой. Произошло это следующим образом. Обычно Пётр Васильевич промышлял напротив Тихой Заводи и ниже по течению реки. На этот раз он пошёл вверх по руслу и прошёл уже километра полтора, как вдруг под ногами захрустел и стал проламываться припорошенный снегом тонкий ледок. Это была закраина небольшого, полностью вымерзшего озерка. Несколько шагов, и лёд стал толще, по нему уже можно было идти без опаски. Сам не зная почему, подчиняясь какому-то наитию, Пётр Васильевич опустился на четвереньки, расчистил снег рукавичкой, приник лицом ко льду, вглядываясь в него, и прямо под собой увидел как бы уставившуюся на него налимью морду. В центре озерка подо льдом осталась скопившаяся в нём рыба.

Пётр Васильевич сообщил о находке Игорю, и в тот же день, пробивая лед клюкой, они добыли сома, двух осетров и штук тридцать судаков. В «улов» попало также по несколько налимов, щук, язей, бёршей, сазанов и жерехов. На другой день они добыли килограммов пятьдесят окуней и густеры. В последний заход разглядели и вытащили из-подо льда большого толстолобика, своей толстой упитанной тушей похожего на поросенка.

Все это была хорошо сохранившаяся рыба, они приберегали её и обычно ели не чаще одного раза в неделю.

Пётр Васильевич завёл календарь, делая насечки на берёзовом шесте, специально для этого приспособленном.

– Не хуже, чем у Робинзона, – сказал он, демонстрируя своё творение сыну. – Смотри, наступила середина июля, а морозы не ослабевают, градусов десять-двенадцать держатся, и ни одного потепления. А что будет зимой, а?

Мысли о зиме тревожили и Игоря. Если летом достаточно было надеть телогрейку да к ней шапку и рукавицы из коровьей шкуры, то зимой, судя по всему, в такой одежке больно-то не побегаешь. И тогда о пополнении запасов продовольствия придётся забыть. И он снова и снова отправлялся к элеватору за зерном.

Продовольствие они разместили в носовой части трюма, возле люка, на остатках какой-то перегородки, которая ребром выступала из днища и бортов баржи, наполовину перекрывая её сечение. Здесь всегда была минусовая температура, и о качестве продуктов можно было не беспокоиться.

В ночь на 20 июля поднялся буран, и трое суток, пока он бушевал, они пребывали в трюме баржи. Как только погода установилась, они вышли на поверхность и с ещё большим усердием взялись за прерванные работы. Буран напугал их; они подумали, что зима уже рядом и им надо поторапливаться.

Во второй половине августа морозы стали крепчать. До этого Игорь носил телогрейку, а Пётр Васильевич поверх джинсовой куртки надевал куртку из коровьей шкуры – дублёнку, как они её называли. Несколько дней ещё эта одежда спасала, но потом стало невмоготу, и они вынуждены были выходить наружу поочередно, надевая и телогрейку, и дублёнку.

Но вот 31 августа – они хорошо запомнили эту дату – похолодало настолько, что Игорь, собравшийся было на элеватор, отказался от похода.

– Завтра пойду, – сказал он, – может, немного отпустит.

Однако наверху всё выстывало и выстывало, и под утро ударил такой мороз – носа нельзя было высунуть из баржи. И это в самом начале осени!

Они в который раз со страхом подумали о предстоящей зимовке. Большая часть дров была складирована снаружи около бортов баржи. Когда погода всё же позволила, они целый день перетаскивали их в трюм и не прекратили работу, пока не погрузили в него последний сук.

И вовремя. Не прошло и суток, как при крепком морозе повалил снег и поднялся ветер, достигший в скором времени ураганной силы. Под его напором трудно было устоять на ногах. Потоки ледяного воздуха пронизывали насквозь.

Предпринимать какие-либо вылазки в таких условиях было невозможно. Отец с сыном сидели в своём подземелье, поддерживая огонь в печи и занимаясь приготовлением кушаний. Один день у них был рыбный, на другой день они ели говядину, на третий – пробавлялись лепёшками, которые пекли из растолчённых пшеничных зерен. Ещё они лузгали подсолнечные семечки, калённые на глиняной сковородке.

Рыбу жарили и тушили, варили уху, добавляя в неё всё ту же толчёную пшеницу. Из цельных зёрен варили кашу, сдобренную рыбьим жиром. Говядина шла на приготовление похлёбок. Иногда, для разнообразия, они отходили от установленного правила и, насадив кусочки мяса на клюку, жарили шашлыки.

Ежедневно Пётр Васильевич замачивал в воде пригоршню пшеницы для проращивания. При появлении беленьких, миллиметр длиной, росточков он сливал воду, и оба с удовольствием поедали мягкие разбухшие зёрна и подолгу жевали остающуюся во рту вполне приятную упругую клейковину. Пётр Васильевич говорил, что в проросших зёрнах образуются биологически активные вещества и витамины, и те и другие благотворно действуют на организм и помогают уберечься от цинги и многих прочих болезней.

Между тем с погодой творилось что-то невообразимое. Ветер стих, но лишь для того, чтобы в полной мере себя проявили морозы. Температура воздуха всё понижалась, и наконец установился такой лютый холод, какой, наверное, бывал только за пределами земной атмосферы. Стенки трюма стали быстро промерзать и покрываться инеем. Проём в кирпичной кладке пришлось завесить матрацем. Спать стали на борове, подстилая на кирпичи телогрейку и дублёнку.

Однообразна была их жизнь и тем особенно утомительна. Игорь скрашивал её, часами уставясь на волнующиеся в печи языки пламени, на пышущие жаром горки золотистых углей. Иногда к нему подсаживался отец, и тогда они вдвоём созерцали волшебное действо превращения одной материи в другую.

Но чёрная тоска, от которой хотелось завыть волчьим воем, становилась всё нестерпимее. Игорь чувствовал, что так можно и свихнуться.

Озарение пришло, когда как-то раз, затолкав в печь обломок ствола, он увидел, как побежал, поскакал по белой коре рыжий, похожий на коня гривастый огонь. Улыбнувшись внезапно возникшей идее, Игорь полез за печку и достал хранившиеся там остатки глины. Размочив её в воде, он слепил из неё шахматные фигурки и обжёг их на огне. Вместо доски был приспособлен лист пенопласта с размеченными на нём белыми и чёрными клетками, вымазанными древесным углем. С этого момента они каждый день играли несколько партий, и в какой-то мере шахматы помогали им отрешиться от их отчаянного положения.

Немалое развлечение доставляло общение с Цыганом, которого они обучали всему, чему обычно обучают собак. Нередко они заводили с ним бесконечные, переходящие в сюсюканье разговоры, он же только пялил на них наполненные печалью собачьи глаза. Он понимал, что людям невесело, и невольно настраивался на ту же волну.

Однажды, это было в середине декабря, среди дров в руки Игоря попала ивовая палка – прямая, гладкая, толщиной сантиметра два с половиной. Мальчишками они делали из таких палок свистульки. Игра на кларнете в музыкальном училище и знакомство с другими духовыми инструментами не прошли для Игоря бесследно. Внимательно оглядев находку, он понял, что из неё можно сделать вещицу более сложную, чем свисток.

Лучше, конечно, иметь дело с молодым свежесрезанным побегом, у которого кора легко отделяется от древесины, достаточно только её как следует обстучать со всех сторон. Например, рукояткой того же ножа. Кора на палке, оказавшейся в распоряжении Игоря, была грубее, чем хотелось бы. Он заметил также, что за время пребывания в трюме она подсушилась, и это дополнительно осложняло достижение задуманного. Можно было бы, конечно, иву предварительно размочить в воде и только после этого попробовать вытолкнуть древесину из обнимавшей её оболочки. А если кора лопнет? Лучше было не рисковать.

Отложив заготовку, он занялся другими делами. И вот по истечении некоторого времени решение пришло исподволь, само собой. Помочь должен был огонь, а не вода.

Раскалив в печи заострённый конец клюки, он по всей длине заготовки прожёг отверстие и осторожно обработал его ещё более тонким прутом, освободив от гари. Получилось даже лучше, чем он задумывал. Осталось вырезать мундштук и прожечь в стенке трубки несколько следующих одно за другим отверстий.

Когда всё было закончено, он взял инструмент обеими руками, приложил мундштук к губам, и… мрачное подземелье прорезал чистый мелодичный звук. От неожиданности Пётр Васильевич и Цыган вздрогнули и повернулись к Игорю. А он переменил пальцы, приоткрыв следующее отверстие, и раздался новый звук, более высокий и нежный. Цыган облизал свой нос, а губы Петра Васильевича тронуло подобие улыбки. Оба придвинулись к новоявленному музыканту.

– Это что, флейта у тебя? – спросил отец у сына.

– Ну, до флейты нам далеко.

– Тогда – дудка.

– Да нет… Я думаю, это что-то вроде свирели. Есть такой старинный музыкальный инструмент.

– А можешь сыграть что-нибудь?

– Сейчас попробую.

Устроившись удобнее, Игорь сделал вдох, и в трюме полилась мелодия песни «Во поле берёзонька стояла». Пётр Васильевич слушал молча, покачивая головой, а Цыган сел напротив, задрал морду и «запел», точнее, завыл, следуя звукам свирели.

Отыграв «Берёзоньку», Игорь взялся за другую мелодию, более ритмичную и задорную, и Цыган пустился в «пляс». Он вертел задом и помахивал хвостом, мотал головой и переступал в такт музыке, двигаясь из стороны в сторону. В завершение он свалился на пол, перевернулся вверх брюхом и смешно задёргал ногами. При этом он почти неотрывно смотрел на Игоря и в каждый удобный момент испускал очередную собачью руладу.

Игорю стоило труда сдержать смех, глядя на него, а Пётр Васильевич, сам не замечая того, просто расплывался в улыбке.

– Ишь что вытворяет. А ну сыграй ещё что-нибудь.

Концерт не прекращался, пока у музыканта не заболели губы.

Ночью Игорю приснился сон. С высоты птичьего полёта ему виделась бескрайняя снежная пустыня с застывшей под ней летаргической баржей. Он увидел себя со свирелью в руках, сидящего рядом Цыгана, освещённых слабым колеблющимся пятном печного зарева, и спящего на борове отца. Подземелье показалось ему таким глубоким, а сам он таким маленьким и одиноким, что у него заныло сердце, стало трудно дышать, и он проснулся.

Тоска, душившая его, не отпускала и наяву. Он несколько раз вдохнул всей грудью, а когда это не помогло, заставил себя улыбнуться и беззвучно рассмеяться долгим трясучим смехом.

Преодолев приступ душевной слабости, он сполз с лежанки и присел перед печным зевом. Огонь в печи погас, угли покрылись слоем пепла. Проспали! Этот концерт размагнитил и отца, и его самого. А расслабляться нельзя, так недалеко и до беды. Вообще-то следить за печкой была очередь Петра Васильевича, но Игорь чувствовал вину и за собой.

Забыв про сон и одиночество, он схватил клюку и загнутым её концом пригрёб угли из глубины печи поближе к себе; в их чернеющей массе появилось несколько тлеющих огоньков. Ну вот, а ты испугался, самому себе сказал Игорь. Видишь, ничего страшного не случилось. Кроме того, у них есть лампадка. Вон она теплится. Жара от её пламени немного, но его достаточно, чтобы получить большой огонь. Плюс ко всему зажигалка. Успокаивая себя, Игорь никак не мог избавиться от сосущего чувства тревоги.

Подогнав огоньки один к другому, он положил на них и около ворох сухой бересты и, приблизив губы, осторожно подул. Вот крайняя, попавшая прямо на красный уголь, береста стала темнеть и коробиться, вот она задымилась, по ней побежал всё возрастающий пламенёк; раздаваясь вверх и вширь, он быстро из слабого и робкого становился сильным и буйным. И вот уже в печи полыхает яркое коптящее пламя. Теперь самая пора подложить несколько сухих веток, на них несколько веток покрупней, за ними – крупные сучья. Раскочегарив печь на полную мощность, Игорь просунул в глубину огненного жерла трёхметровый берёзовый ствол, и конец его, угодивший в сердцевину жара, мгновенно схватился рыжими приплясывающими космами огня. Порядок. Теперь в печи будет гореть до утра.

А отец спит. Ну и пусть спит. Пусть маленько забудется. Для него сон вместо лекарства.

Музыкальные упражнения Игоря стали для обитателей баржи ещё одним развлечением. Дня не проходило, чтобы он не брался за свирель. Если же музыкант задерживался с началом концерта, то Пётр Васильевич непременно поторапливал его.

– Сыграй, сынок, не томи душу, – говорил он. – И Цыган ждёт. Видишь, приготовился подпевать.

Три с лишним месяца воздух наверху был неподвижен. Тихо звенел и шелестел он, выдавливая из себя мириады крохотных серых снежинок. А потом он пришёл в движение. И вот завыли, завизжали снежные вихри. И не понять было: то ли это вздымает и несёт промороженный наст, то ли подваливает сверху, то ли… Пляска смерти продолжалась несколько недель, а когда она прекратилась, на смену ей пришла ещё более жуткая, чем прежде, стужа.

Ежедневно обитатели баржи покидали жилое помещение, чтобы принести дрова или провизию. Сразу за дверным проёмом они попадали во власть вечного холода, от которого индевели усы и брови. И тем не менее, если полностью одеться, здесь можно было находиться довольно длительное время. Ведь баржа чуть ли не целиком была под землей, и это предотвращало ещё большее промерзание трюма. Притоку дополнительных порций холода препятствовал и глубокий снежный покров. В какой-то степени мороз в трюме смягчал и тёплый дым, постоянно выходивший из печной трубы.

Наружные вылазки длились не более одной минуты. Обычно на поверхность выбирался Игорь – он был более юрким и подвижным. Зачерпнув ведром снег – из него они натапливали воду, – он немедленно спускался вниз. И всё равно даже за это короткое время прохватывало так, что деревенели суставы. Чтобы запредельно низкая температура не сожгла лёгкие, Игорь по самые щёлки глаз натягивал на голову ворот свитера.

Через всегда открытый люк снег наметало и в трюм. Если он был свежевыпавший, Пётр Васильевич и Игорь брали его. Затем снег этот, и без того тёмный, ещё более чернел от дыма и уже не годился для употребления. Тогда вылазки на поверхность возобновлялись.

В середине апреля, однако, морозы стали ослабевать, и обитатели баржи смогли наконец спокойно выйти наружу и как следует оглядеться.

Кругом было суровое царство снега. Нос баржи занесло выше отверстия люка, поэтому выбираться приходилось как из колодца. По их оценкам высота снежного покрова была не менее трех метров.

Ледяная пустыня… Но что-то в открывшейся перед ними картине было необычно. Сперва они не поняли, в чём тут дело, а потом увидели между серыми горбатыми пластами жёсткого наста островки пушистого снега. Видимо, он выпал недавно и веяние воздуха увлекло его в низинки. Но главным было то, что снег этот был… белым.

Отец с сыном обменялись взглядами. Они поняли, что белый снег обещает перемену в погоде, может быть, весьма существенную, а может, это вообще знак возврата прежнего, более мягкого климата.

Они выпустили Цыгана из трюма, и он помчался, выписывая большую окружность, подпрыгивая, радостно повизгивая и взлаивая и оставляя на снегу грязные следы. Но малая подвижность в течение долгих месяцев скоро дала себя знать; как-то сразу прекратив бег, Цыган еле доплёлся до носа баржи и лёг у ног хозяев, тяжело поводя боками и не в силах больше сделать ни шагу.

15 мая подул тёплый южный ветер. Тёплый – по сравнению с предыдущими холодами. Но подставляя лицо его напору, они окончательно уверились, что придёт весна.

20 мая они стали свидетелями необычного атмосферного явления: небо очистилось от туч и в голубой вышине засияло забытое ими солнце. О-о, это был дар богов! Пётр Васильевич и Игорь встали у заснеженного борта баржи, на припёке, разделись до пояса и замерли, наслаждаясь ниспадавшими с небес чудодейственными лучами.

У них не было часов, чтобы узнать, как долго они загорали. Наверное, не больше пятнадцати минут. Но когда небо вновь заволокло тучами, они стали надеяться, что солнце скоро вернётся и произойдёт это, может быть, уже завтра.

– Ты заметил, пап, в последние дни облачность не такая плотная? – уже одетый, Игорь всё ещё стоял, задрав голову. – Облака больше не виснут над землёй, ушли в вышину. И солнечное тепло проникает сквозь них, я чувствую его.

Пётр Васильевич благодушно улыбнулся.

– Вообще-то становится теплее, – сказал он, – не заметить этого нельзя.

Чудо, которое они ждали, произошло 1 июня. В то утро они проснулись очень рано, вышли на поверхность и увидели синее небо – на нём не было ни облачка. А над серыми заснеженными холмами поднималось большое красное солнце. Они не верили своим глазам и всё боялись, что вот сейчас наползёт откуда-нибудь тяжёлая лохматая мгла и опять всё померкнет и окутается мраком и трауром.

Но небо оставалось чистым. К полудню солнце поднялось к самому зениту. Тёмный снег жадно поглощал его лучи, на глазах проседая и испещряясь бесчисленными ноздреватыми проталинами. Южный ветер не был таким тёплым, каким он должен быть в это время года, но всё же он помогал наступившей весне и ускорял таяние снегов.

Весь день Пётр Васильевич и Игорь оставались наверху, спускаясь в трюм, чтобы только поддержать огонь и наскоро приготовить что-нибудь из еды. Они следили за солнцем, какой путь оно проделывает по небу, чихали, глядя на прозрачный небосвод, и радовались, как дети. Цыган громко лаял и носился, точно угорелый, отбегая на значительные расстояния. С того памятного апрельского дня, когда они впервые после длительного заключения поднялись на поверхность, они каждое утро выпускали пса на волю, предоставляя его самому себе, и к нему вернулась прежняя выносливость.

Ночью высыпали звезды и взошла луна. Дул тёплый ветер, и с восходом солнца интенсивность таяния снегов ещё больше возросла. Так продолжалось пять дней. И вот бурные потоки воды с рёвом устремились в низины, пробивая дорогу в снегах и растекаясь на огромных площадях. К счастью, баржа находилась на возвышенности, и затопление ей не угрожало.

В один из погожих дней с юга на север проследовал клин перелётных птиц. При виде их отец с сыном закричали во всю силу лёгких и замахали руками. Они поняли, что, несмотря на страшные холода, жизнь на земле сохранилась и, возможно, впереди их ждёт встреча с людьми.

Затем проследовало ещё несколько клиньев то ли гусей, то ли журавлей. Где-то в невидимой вышине зазвенел жаворонок, а поблизости от баржи спланировала и долго по-хозяйски ходила, исследуя территорию, стайка грачей. За ними короткий дружественный визит нанесла пара скворцов, а когда они улетели, появились ещё несколько пичужек, названия которых они не знали.

Но ни воробьев, ни ворон, ни голубей не было видно. По всей видимости, те немногие из них, которые уцелели во время землетрясения, потом погибли от холода.

Весна активизировала и обитателей баржи. По мере схода снега и подсыхания почвы, они пускались во всё более дальние походы с целью ознакомления с окружающей местностью. Они уже смелее, чем прошлым летом, ступали по земле, так как большинство провалов замыло паводковыми водами.

С радостным удивлением обнаружили они около баржи первые побеги травы. Это было ещё одно чудо. Отец с сыном ходили на цыпочках, стараясь не наступать на растения. Вскоре зазеленели все прилегающие склоны. Травы росли как на дрожжах, и зелень их с каждым днем принимала всё более насыщенные оттенки. Голыми оставались только скалы да каменные россыпи, то есть то, что совсем уж не могло дать пищу корням.

Зеленая поросль появилась и на месте березовой рощи. Кроме травы это были и берёза, и какие-то кустарниковые.

– Такие морозы стояли – дышать было нельзя, – сказал Игорь. – А деревца поднимаются, не вымерзли. Можешь ты это объяснить? – обратился он к отцу. В этот день они дошли до южной оконечности озера – она оказалась километрах в двенадцати, – возвращались к барже и как раз проходили территорией прошлогодней лесозаготовки.

– Нет ничего проще. – Пётр Васильевич несколько важно улыбнулся. – Снега-то вон какие были. Они и укрыли землю, как одеялом. Точки роста растений сохранились и, как только появились необходимые условия, пробудились и начали развиваться. Вот и все.

– Гм, мне это как-то и в голову не приходило, – сказал Игорь. – Пожалуй, так оно и есть, как ты говоришь. Но вот ещё… Мы же видели, как землетрясение всё перелопатило. Часть земной поверхности провалилась куда-то, на её же место вытолкнуло другое, совершенно бесплодное и, заметь, без всяких точек роста. И на этих местах сейчас тоже растет, да ещё как! Это почему?

– И здесь всё просто. На гектаре земли количество семян диких растений может достигать одного миллиарда и более. Допустим, половина из них ушла на большую глубину, откуда они не смогут прорасти. А другая половина, пятьсот миллионов, осталась. Да этих оставшихся семян хватит всю площадь сто раз подряд засеять.

– Ладно, согласен. Но на бесплодных-то почвах…

– Это только сразу после землетрясения они были бесплодные. Ты вспомни, какие дожди, а за ними снегопады были. Сколько осадка оставалось, когда мы воду из снега натаивали. Дождь грязный, снег грязный – с ними грязь-то на эти бесплодные почвы и попала. А какое половодье было, сколько ила намыло везде! И всё это – ил, грязь – содержит в себе питательные вещества. Плодородным слоем покрыло всю землю.

– Ростки, питательные вещества! И откуда ты это знаешь?

– Книжки надо было читать в своё время, дорогой.

Довольный тем, как, на его взгляд, он всё толково объяснил, Пётр Васильевич посмотрел на сына, задержался на какое-то время на исхудавших чертах его лица и спросил:

– Как ты думаешь, не пора ли нам с тобой отправляться на поиски людей? Снега сошли, земля подсохла. Сколько здесь можно оставаться? Для меня баржа стала хуже тюрьмы.

– Конечно, пора. Тем более что и есть-то уже нечего. Не считая вот этого, – Игорь тряхнул пуком зелени, из которого на ходу выбирал и отправлял в рот то стебелек щавеля, то корешок свинороя.

Из зимних запасов у них остались только пшеница и подсолнечник. Рыбу они доели в конце мая, а говядина кончилась ещё в апреле. С появлением зелени они всё больше переходили на подножный корм. Большинство трав ели просто так, а из некоторых кое-что готовили. Крапиву, например, использовали при варке пустых пшеничных щей. Листья одуванчика, измельчив ножом, смешивали с освобождёнными от шелухи семечками подсолнечника. «Салат в трюме» в шутку называли они это блюдо, делая ударение на последнем слоге. Листья смородины и малины заваривали кипятком, получая приятные пахучие отвары. И всё было бы ничего, если бы не чувство голода, которое после такой еды только усиливалось.

– Если мы останемся здесь ещё на одну зиму, – сказал Игорь, – то на таких харчах протянем ноги.

Как всегда в походах, Цыган челноком сновал по сторонам и впереди, выискивая и пожирая разных насекомых. Он охотился за ними большую часть суток и с наступлением лета был обеспечен питанием лучше своих хозяев. Однажды в их присутствии он поймал и тут же сожрал какого-то зверька размером с крысу. Шерсть на нём, потускневшая к концу зимы, снова стала лосниться. Несмотря на худобу, вид у него был вполне здоровый.

5 июля они оставили баржу и двинулись на юг, где должен был находиться Саратов. Маловероятно, конечно, увидеть город в целости и сохранности. Если уж Волга исчезла или переместилась так далеко, что они не смогли её обнаружить, то, наверное, и с Саратовом не всё было благополучно. Но они надеялись встретиться там с кем-нибудь из оставшихся в живых.

До Саратова было двести с лишним километров, и они рассчитывали добраться до него за шесть-семь дней, если не будет задержек из-за сложного рельефа местности.

С собой они взяли всё, что могло пригодиться в пути: зажигалку, нож, ведро, удочки, обе клюки, сковороду из обожжённой глины, две миски и две ложки, рюкзак с пшеничным зерном. Дублёнку перекроили и перешили в заплечный мешок с лямками и двумя отделениями, одно из которых тоже загрузили пшеницей, а другое – подсолнечником.

Из матраца Пётр Васильевич сшил себе простёганное пальто, несуразное на вид, но тёплое и вполне пригодное для носки.

В корзину, сплетённую из молодых ивовых прутьев, поместили горшок с горящими углями. Горшок закрывался крышкой, а по бокам были проделаны отверстия для доступа воздуха. В корзине находился и запас древесного угля, который они подкладывали в горшок по мере надобности. Корзина была довольно обременительна, но, имея живой огонь, они экономили горючее в зажигалке. Свирель Игорь положил в карман джинсовой куртки.

Шли без спешки, останавливаясь везде, где только можно было раздобыть что-нибудь съестное. Своё меню они разнообразили сочными водянистыми побегами хвоща, горьковатой дикой редькой, пряным козлятником, мучнистыми корнями рогоза и лопуха, листьями малины, смородины, шиповника, зелёными поначалу, а потом и спелыми ягодами клубники, луговыми опятами, шампиньонами и молодыми дождевиками. Словом, всем, что пошло в рост и годилось для употребления.

На ночлег располагались в местах, где имелось и топливо, и источник воды. Разводили костёр и пекли лепёшки. Или варили грибной суп. Или щи из лебеды или крапивы.

На девятнадцатый день пути они подошли к большому озеру. Противоположный берег его был так далеко, что едва различался в мглистой синеве, нависшей над водой. Неподалёку от озера зарастал травой и кустарником лесочек, уничтоженный стихией. Столько дров, да у воды им ещё не попадалось. Лучшего места для ночёвки нельзя было придумать.

Вечером, на закате солнца, они услышали, как в озере плещется рыба. Недолго думая, отец с сыном закинули обе удочки, использовав для наживки кусок лепёшки, оставшийся от ужина. Вскоре на крючок попался окунь, за ним второй, третий. Потом наживку заглотил подлещик, за ним было поймано несколько ершей. Для ухи этого было вполне достаточно. Пётр Васильевич взял на себя поварские обязанности, а Игорь продолжил рыбалку. Пока отец хлопотал у костра, он надёргал ещё с десяток ершей и бычков. Этот улов тоже пошёл в кипящее варево.

Когда уха была уже готова, Игорь поймал такого крупного сазана-горбача, что еле выволок его на берег. По обоюдному согласию сазана оставили на утро.

Наконец, Пётр Васильевич и Игорь сели к полуночной трапезе. Многодневная растительная диета изморила их, и потому уха показалась им особенно вкусной. Свою роль играло и то, что располагались они под открытым небом, на природе. Они ели, пока не вычерпали всё до дна. Потроха, кости и головы, как обычно, перепадали Цыгану. Он мгновенно всё пожирал и, роняя слюну, с вожделением поглядывал на хозяев в надежде на очередную подачку.

На утренней заре Игорь возобновил рыбалку и до восхода солнца поймал пять окуней, двух крупных судаков и одну щуку. Из окуней и половины сазана сварили уху, а судаков и щуку завернули в листья лопуха и запекли в золе. Еды было вдоволь. Впервые за долгое время досыта наелись и люди, и собака.

Игоря охватил рыбацкий азарт. На полпути к погибшему лесочку каким-то образом сохранилась оплывшая куча полуперепревшего навоза; то ли его буртовали на этом месте перед внесением в почву, то ли здесь был когда-то летний животноводческий лагерь. Как бы то ни было, в рыхлой коричневой массе его с примесью соломы было полным-полно червей. Накопав с пригоршню, Игорь сменил наживку, и… началось! Не успевал поплавок коснуться воды, как рыба была уже тут как тут. Клевало сразу на обеих удочках.

– Пап, иди, помогай! – крикнул Игорь. – Скорее, у меня завал!

Подложив в костёр побольше сучьев, Пётр Васильевич присоединился к сыну. Но и вдвоём они еле справлялись с рыбой, спешившей на крючок. Пробовали ловить на блесну и на кембрики, оставшиеся у них с той, последней в Тихой Заводи рыбалки. Рыба брала всё, что ей ни предлагали. Среди прочей добычи попались несколько зеркальных карпов, два линя, лещ, толстолобик, белый амур и судак.

День превратился в сплошной пир. Уху сменяла рыба, испечённая в золе. Затем шла – зажаренная на вертелах. Проходило немного времени, и вновь поспевала уха. Рыбаки объедались и под конец могли только лежать и отдуваться. Не было сил даже разговаривать. Цыган аппетитом не уступал хозяевам. Его кормили, пока он не стал закапывать рыбу в прибрежный песок.

– Не озеро, а скатерть-самобранка, – сказал Игорь, немного придя в себя после обильной еды. – И откуда здесь столько рыбы?

– Возможно, здесь был рыбопитомник, – сказал Пётр Васильевич. – Я больше ничем другим объяснить не могу.

– Рыбопитомник? Нет, слишком большой. Видел я рыбопитомники – они раз в десять меньше.

– Но он мог увеличиться при землетрясении.

– Разве что… Но почему при таких глубоких снегах рыба подо льдом не задохнулась?

– Кто его знает почему? – Пётр Васильевич недоумённо пожал плечами. – Но подток воздуха в воды озера, несомненно, откуда-то был. Положим, он поступал из каких-то земных пустот. А, как ты на это смотришь?

– Не знай, не знай. Что-то верится с трудом.

За рыбалкой пролетела неделя. Все отъелись, вошли в тело. На Цыгане шерсть блестела и переливалась парчовой волной.

– Не жизнь, а сплошной курорт, – сказал как-то Игорь, проснувшись после очередной обильной трапезы. – Остаться бы у этого озера. Насовсем.

– Неплохое местечко, – отозвался Пётр Васильевич. – Летом, конечно. А что здесь будет зимой? На морозе в нашей одежонке не порыбачишь – вмиг закоченеешь. И какие песни мы с тобой тогда запоем? Нет, договорились разыскивать людей, вот, и давай их искать.

Жалко им было оставлять приютившее их озеро, но делать было нечего. После восьми дней отдыха они снова были в пути.

Горы и пропасти вынуждали их уклоняться то на запад, то на восток. Но обойдя очередное препятствие, они неизменно поворачивали на юг, который обещал более сносные условия существования и где, по их мнению, встреча с людьми была более вероятной.

Ни на Саратов, ни на другие города они так и не вышли. Или они миновали их стороной, или от них не осталось и следа. Они давно поняли, что с лица земли стёрло не один только Тихомиров, что скорее всего катастрофа имела планетарный характер.

После месяца путешествия они набрели на широкую с сохранившейся разметкой автомагистраль. Она пролегала в нужном им направлении, и несколько километров отец с сыном прошли по асфальтовому покрытию, растрескавшемуся и кое-где разорванному на куски. Но всё же это была настоящая дорога, по которой когда-то мчались автомобили.

С обеих сторон её выше головы лесом поднимался буйно разросшийся бурьян. Захватив обочины, растительный мир устремился к середине дорожного полотна, посылая передовые зелёные отряды по всем его трещинам и разломам. Путники дивились, видя, как быстро природа поглощает остатки человеческой цивилизации.

Асфальт закончился глубочайшим разломом, протянувшимся от горизонта до горизонта. Свернули в сторону, на запад. Шли целый день и всё никак не могли вернуться на прежний путь. Только к вечеру разлом стал мельчать, раздаваться вширь и превращаться в обычную глубокую балку.

Переправившись через неё, они поднялись на пригорок и на некотором расстоянии перед собой увидели улочку деревенских домов. Одни из них частично или полностью были разрушены, но некоторые выглядели совершенно неповреждёнными.

Отец с сыном обменялись взглядами и, ни слова не говоря, изо всех сил припустили к деревне.

Ах, как было бы хорошо, как были бы они счастливы, если бы в этих домах жили люди! Но чем ближе становились постройки, тем больше первый порыв сменялся разочарованием, и они невольно стали сдерживать шаг. Ничто не говорило о присутствии человека. Заросли бурьяном огороды, не видно было ни тропинки, ни единой примятой травинки. Окрестные поля представляли собой одни только девственно зелёные холмы и косогоры.

На всю деревню уцелело лишь три дома. Чёрные глазницы выбитых окон развеяли последние надежды. Отец с сыном двигались по улице медленно и безмолвно, как по кладбищу. Они заглянули в один дом, в другой. В обоих – пусто и сыро, на полу наносы пыли и тускло блестевшие осколки грязного стекла. В третьем доме, добротном, крытом оцинкованным железом, окна были наглухо заколочены досками, и они вынуждены были остановиться у порога, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.

Когда тьма несколько рассеялась, они увидели трупы людей с намотанным на каждом ворохом одежды. Два на кровати под одеялом и один на печи. Все – женские. Иссохшие почерневшие лица.

Очевидно, эти люди погибли от холода. А может быть, потеряв близких, им просто не хотелось жить и они угасли, задавленные тоской.

Печальное зрелище, однако, не слишком потрясло наших путников; после гибели родного города мало что могло их смутить. Постояв перед мертвецами и отдав им тем самым дань уважения, они прошли по домам и собрали кое-что из вещей: два топора, одну штыковую лопату, одну ножовку по дереву, четыре ножа – все, что разыскали, один крупнозернистый брусок для заточки инструментов, шесть ложек – четыре из нержавейки и две деревянные. Взяли они также чугун литров пяти вместимостью, два ведра – одно оцинкованное, другое эмалированное, большую сковороду с прозрачной крышкой, эмалированную миску и две эмалированные же кружки.

Пётр Васильевич положил в свой мешок опасную бритву в футляре, шило, с десяток крупных иголок с просторными ушками, клубок дратвы, клубок суровых ниток, несколько шпулек с простыми черными и белыми нитками, моток лески и коробку рыболовных крючков разных размеров. В одном из домов в ящике стола нашли ножницы.

Одежда и обувь у них стала совсем негодной. Последние дни шли в поршнях – так они называли лоскуты коровьей шкуры, которыми обматывали ступни ног. Поэтому они были несказанно рады, когда им попалось несколько мужских рубашек и брюк, брезентовая куртка, телогрейка, рабочие ботинки и почти не ношенные кожаные туфли.

Сбросив лохмотья, они облачились в «обновы», а оставшуюся часть найденной одежды запихнули в заплечные мешки.

Солнце к тому времени закатилось за возвышавшиеся на западе холмы. Ночевали под открытым небом. Для костра натаскали дров, поленницу которых нашли в одном из сараев.

Перед тем как покинуть деревню, они вырыли под окнами дома могилу и похоронили мертвецов. «Здесь покоятся три женщины». Такую надпись Пётр Васильевич вырезал на перекладине креста.

Пролетело лето, наступил сентябрь, а отец с сыном, словно одержимые, шли всё дальше на юг.

– Слушай, пап, – сказал однажды Игорь, – а ведь мы, наверно, уже на территории другого государства, как ты думаешь?

– Какого государства, где оно? – спросил Пётр Васильевич, посмотрев из-под ладони на вздымавшийся вокруг гористый ландшафт и поворачиваясь в одну и другую стороны. – Покажи, не вижу. Нет никаких государств, как нет границ, которые когда-то нагородили люди. Ничего нет. Я думаю, не остались ли мы с тобой вообще вдвоем на всем земном шаре. Мы будто на другой планете. Посмотри: одни горы и пропасти, всё искромсано, искорёжено – нет ничего похожего на обычное, земное.

– Ну почему только горы! – возразил Игорь. – Нам попадались и равнины.

– Которые совсем недавно были морским дном, судя по останкам животных, что мы там находили.

– Ладно, хватит об этом. Я вот думаю, нам надо поднажать, поскорее двигаться туда, где круглый год тепло. Если здесь нас настигнет зима, мы погибнем, сами превратимся в останки.

– Погибнем, – сказал, усмехнувшись, Пётр Васильевич. – Вот страшно-то! Да я завидую тем миллионам, сотням миллионов, которые… Для чего мы сейчас живем? Какой смысл в нашем существовании? Никакого смысла нет. Не сегодня-завтра и мы с тобой последуем за всеми остальными. Ну не завтра, так через год или два. До сих пор нам везло. Но наступит момент, когда повернётся по-другому. И тогда мы загнёмся. И что останется после нас?

– Конечно, когда-нибудь и нас не станет, – сказал Игорь. – Но до тех пор… Короче, ложиться и помирать я не собираюсь. Мы с Цыганом будем держаться до последнего. Верно, Цыган?

Услышав своё имя, пёс оглянулся на хозяев, радостно гавкнул и завилял хвостом.

– Видишь, Цыган заодно со мной! Да и ты зря так растравливаешь себя. Сколько можно об одном и том же? Раз уж мы остались живы, надо, говорю тебе, держаться. Ну и должны, должны где-нибудь остаться люди. Надо их только искать. Кого-нибудь мы да встретим.

– Да, люди, – заговорил вдруг минуту спустя Пётр Васильевич. – За деньгами, за богатством гонялись всё, а кто за славой. Какие умники были, какие речи произносили с самых высоких трибун! А надо было, дуракам, о земле, о природе больше заботиться да солнышку радоваться, глядишь, и не случилось бы всего этого. А теперь ни богатство, ни слава уже не требуются. И получается, за чепухой гонялись людишки-то. Эх, не тем надо было всем нам жить!

За летом миновала осень, а наши путники всё так же неутомимо двигались в южном направлении. Они обрели выносливость и могли совершать большие переходы. Их жгло солнце, поливали дожди. На одном из горных перевалов их захватила снежная буря, у них не было укрытия, и они едва не погибли. Но снежный заряд пролетел и исчез, и они снова устремились в полуденную сторону. Увы, во время бури пропала свирель. Очевидно, она выпала, когда они шли, подгоняемые порывами северного ветра.

Трижды огонь, который они несли в корзине, угасал. Два раза из-за того, что кончились угли, а дров, чтобы нажечь новые, у них не было. Один раз огонь залило сильным дождём. Но зажигалка, которую они берегли как зеницу ока, действовала безотказно, поэтому проблем с разведением костра не возникало.

Они привыкли кочевать. Изменения рельефа местности и климатических особенностей привносили ощущение новизны, а конечная цель путешествия отступила куда-то на задворки сознания.

Как-то раз, это было в середине дня, они услышали странный приглушённый рокот. Он доносился из-за песчаной дюны, на гребень которой они взбирались, и то усиливался, то притихал, но не умолкал ни на одно мгновение. Игорь вспомнил гул – предвестник вселенской катастрофы – и у него болезненно сжалось сердце.

Они преодолели подъём и ахнули, поражённые красотой раскинувшейся перед ними бесконечной дали синего моря. Волны его обрушивались на пологий песчаный берег и откатывались назад, оставляя за собой прозрачный, исчезающий шлейф воды.

В море, в километре от берега, поднимались тёмные причудливые каскады скал; над ними и вокруг них, над всем обозримым пространством воды реяли, пикируя на волны, сотни и тысячи чаек и других, незнакомых птиц, крик которых плотно накладывался на шум водяных валов, разбивающихся о берег.

– Что же это за море такое?! – крикнул Игорь, окидывая восхищённым взором волнующийся простор. – Чёрное или Каспийское?

– Что с тобой? Очкнись! – с насмешкой отозвался Пётр Васильевич. – Те моря остались далеко на севере. Обрати внимание – уже декабрь, а тепло, как летом. И смотри, как высоко солнце!

– Так, где же мы?

– Я думаю – у Индийского океана.

– У Индийского! Так далеко! Ух ты, страшно даже стало. Как же мы вернёмся обратно? Надо же нам когда-нибудь вернуться, а? Как ты думаешь?

– А куда возвращаться? К барже, опять в то подземелье? И кто нас там ждёт?

– Ну, там наша родина.

– Там могила нашего города. И больше ничего.

– А что мы будем делать у моря?

– Жить-поживать. Ты ведь, говоришь, помирать не собираешься? Сейчас зима, а здесь тепло – то, что нам надо. Конечно, наше существование остаётся под вопросом. Но теперь так всегда и будет. Мы одни, помощи ждать не от кого, и мы целиком зависим от всего этого, – Пётр Васильевич повёл вокруг себя рукою, имея в виду среду обитания. – Постой, а что там наш Цыган делает? Никак что-то нашёл.

Цыган энергично рыл лапами песок, углубляясь в него, и вскоре выкопал яйцо, которое, раздавив зубами, немедленно проглотил, оставив кожистую оболочку. Необычная еда пришлась ему по вкусу. Он ещё усерднее заработал лапами и выкопал второе яйцо.

– Точно, нашёл, – сказал, улыбаясь, Пётр Васильевич. – Ну молодец, Цыган, быстро акклиматизировался.

Люди присоединились к собаке и, углубив яму лопатой, добыли из песка несколько десятков яиц. Собрав выброшенные морем куски дерева и сухие водоросли, они разожгли костёр и, зачерпнув воды в ближайшем ручье, сварили яйца в чугуне.

– Вкусные, – сказал Игорь, пробуя одно.

– Наверно, черепашьи, – сказал Пётр Васильевич, следуя его примеру.

– Не отравимся?

– Не должны.

– Объеденье, вкуснятина, во рту тают. Смотри, Цыган нажрался и лежит, язык вывалил.

– Не мешало бы узнать, каковы на вкус сами «несушки».

В тот же день им представилась такая возможность. Они поймали большую черепаху и сварили из неё суп, который показался им просто превосходным.

Море изобиловало продуктами питания. Помимо черепашьих яиц они собирали птичьи – великое множество их имелось на прибрежных скалах. Во время отлива находили на обнажавшемся дне крабов и других животных, похожих на кальмаров, и варили их на костре. Останавливаясь на ночёвку, Игорь забирался на камни, выступавшие из моря, закидывал удочку и вылавливал то красноватых морских окуней, то небольших рыбёшек, которых они называли сардинами, то ещё кого-нибудь.

Их беспокоило только, что улов может оказаться ядовитым. Главным дегустатором был Цыган. Если он пожирал пойманную рыбу и просил добавки, то люди смело готовили из неё какое-нибудь блюдо.

Полмесяца путники двигались берегом моря, который вёл преимущественно в юго-восточном направлении. Каждое утро взваливали они на себя свой скарб и, овеваемые влажным морским воздухом, отмеряли километр за километром.

Море шумело от них справа. Слева непрерывной полосой тянулась холмистая равнина, за которой вздымались окутанные призрачной дымкой островерхие конусы гор. И чем дальше от моря, тем выше становились горы. Самые же дальние из них поднимались так высоко, что макушки их были покрыты снежными складчатыми шалями.

Но в один прекрасный день, если можно так сказать применительно к этим людям, их скитаниям наступил конец.

Утром они искупались в море и, нагруженные имуществом, зашагали дальше по берегу. До вечера им предстояло пройти от места ночёвки несколько десятков километров. Однако ближе к полудню дорогу им преградил обширный водоём, далеко вдававшийся в цветущую зелень равнины. Чтобы обогнуть его, требовалось сделать немалый крюк. Уже вовсю припекало солнце, и они остановились на отдых.

До противоположного берега водоёма, а лучше сказать – залива, ибо он соединялся с морем длинной, слегка изогнутой горловиной, было около полутора километров. Ширина горловины была метров сто; затем, на выходе к морю, она наотмашь раздавалась влево и вправо. По обе стороны её громоздились высокие отвесные скалы, круто обрывавшиеся в море; приближаясь к заливу, они становились всё ниже и ниже и постепенно переходили в отложистые, покрытые травянистой растительностью берега с жёлтой каймой песка возле самой воды.

В двух сотнях метров от скал в залив впадал неширокий, перепрыгнуть можно, прозрачный ручей. Приблизившись к нему, отец с сыном освободились от поклажи и прильнули к воде, оказавшейся вкусной и прохладной.

Напившись, они собрали несколько охапок сушняка, подложили под него горящие угли из горшка, и, громко потрескивая, сушняк занялся ровным бездымным пламенем.