Контраст Гелприн Майкл

Майор Самохин затянулся по последнему разу, протянул остаток беломорины.

– Кури, – сказал он. – Ах да, ты же не куришь. Так что, Цукерторт, сделаешь?

Арон Григорьевич, подслеповато щурясь, принялся вновь рассматривать фотографии. Девочка была хороша. Чудо как хороша была девочка. Идеальной формы лицо, глаза огромные, чёрные, улыбка такая, что… Чтоб он так жил, какая улыбка. И льняная коса, длиннющая, до земли. Снегурочка, чистая Снегурочка, кто бы мог подумать, что дочка этого шмака.

– Поста'гаюсь, – сказал Арон Григорьевич. – Сколько у меня в'гемени?

– Да в том-то и дело, что в обрез, – Самохин досадливо крякнул. – Упустил я совсем, понимаешь. Завтра у Леночки день рождения. И приезжает аккурат завтра, из Москвы. Отпросилась у себя в верситете, чтобы, значит, с отцом встретить. За ночь надо, Цукерторт. Сдюжишь? Я прожектора прикажу подтащить. Сдюжишь, а?

– Хо'гошо, – Арон Григорьевич поднялся. – `Газ'гешите идти, г'гажданин начальник лаге'гя?

– Вот это шмара, – восхищённо сказал Кальмар. Фотография целиком помещалась у него в ладони. – Козырная маруха, гадом буду. Эй, Клоп, ходи сюда. Скажешь уркам, пускай чифиря варят, понял? Тортик ночью ишачить будет, кум, сука, подписал.

Был Кальмар в законе. Угрюм, коренаст поперёк себя шире, да растатуирован от щиколоток до подбородка. Лагерников держал крепко. Поговаривали, что сам кум с ним за руку здоровался, когда не на людях. Цукерторта взял Кальмар под свою мазу. После того взял, как слепил Арон Григорьевич его покойную мать. По ветхому, выцветшему и потрескавшемуся фотоснимку слепил, за двое суток на тридцатиградусном морозе. Кальмар стоял тогда перед матерью с непокрытой головой, с распахнутым навстречу февральской стуже воротом рубахи. Медный крестик на верёвке вмёрз в вытатуированный на груди церковный купол. Молча стоял, потом сказал:

– Как живая. Спасибо, Тортик, век буду помнить, – и, ссутулившись, пошёл в барак. Встал на пороге и бухнул глухо: – Кто жидка тронет – порву.

К утру Арон Григорьевич едва стоял на ногах. Длинные, сильные пальцы, пальцы скульптора, единственное сильное, что в нём было, не гнулись. Боль раздирала застуженное горло, чифирь, что носили из барака зэки, уже не согревал тщедушное, костлявое тело.

Снегурочка была почти готова, оставалась самая малость, а вот силы иссякли. Арон Григорьевич пошатнулся, стал заваливаться. Клоп со снега метнулся к нему, поддержал, подставил плечо. Опёршись на него, Арон Григорьевич приладил к снежному лицу угольки глаз. Ухватив левой рукой запястье правой, унял дрожь, подрисовал ресницы, дугами изогнул брови.

– Б'гитву, – прохрипел он. – Б'гитву давай.

Клоп выдернул из штанины заточку, подал. Арон Григорьевич размашисто полоснул остриём по тыльной стороне ладони. И Снегурочка вдруг радостно и весело заулыбалась, румянец подкрасил щёки, заалели в ушах ягодки-серёжки.

– Идут, – прошептал Клоп. – Идут уже.

Окружённый охраной, майор Самохин под руку вёл дочь к огороженному наскоро сбитой фанерой участку плаца.

– Настоящий скульптор, – говорил он. – Этого ваял, как его. Давыда, царя древнего. Потом на выставку достижений тоже. Очень был известный, очень, пока врагом народа не стал.

Девушка застыла напротив своей снежной близняшки-сестры.

– Боже, – сказала она, – какое чудо. Потрясающе. А где же мастер?

Двое вохровцев подхватили Арона Григорьевича под локти, вытолкали вперёд.

– Какой чудовищный, жуткий контраст, – сказала Снегурочка. Её передёрнуло. – Такую прелесть слепила эта отвратительная, слюнявая жидовская морда.

У Арона Григорьевича подкосились ноги, он тяжело осел в снег.

– Морда, значит, – Кальмар побагровел лицом. – Так и сказала?

Клоп перекрестился.

– Пахан, век воли не видать.

– А Тортик где?

– На больничке. Он как услыхал – враз с копыт.

Кальмар поднялся. Косолапя, двинулся на выход.

– Ты куда, пахан!? Пахан!

Кальмар не глядя ухватил Клопа за грудки, пихнул от себя. Выбрался из барака наружу. Размашисто пошагал через плац.

– Не положено, – грудью преградил путь к Снегурочке заиндевевший на морозе охранник.

– А ты что, вологодский, стережёшь никак?

– Стерегу.

– Ну давай, стереги, – Кальмар обогнул вохровца. Не обращая внимания на щелчок затвора за спиной, приблизился. Снежная красавица лучисто улыбалась ему кровью Тортика. Кальмар рванул подпоясывающую штаны верёвку. Тёплая зловонная струя жёлтым крестом перечеркнула Снегурочке грудь, ударила в лицо, воском залепила губы, изуродовала брови, размыла глаза.

За спиной грохнуло. Кальмар сунулся лицом в землю.

– Сука, – сипел он, хватая губами снег. – Падла гнилая, прошмандовка, шалава…

Арона Григорьевича отнесли на погост через два дня после того, как там же похоронили Кальмара. В сознание он так и не пришёл, лагерный врач наскоро диагностировал летальный от пневмонии.

Клоп сколотил крест, взвалил на плечи, пошатываясь, понёс к колючке.

– Вертайся назад, – преградил дорогу лейтенант из охраны. – Евреям крестов не ставят.

А Леночка Самохина выскочила вскорости замуж. За скульптора, очень известного и перспективного. Тот ваял героические панорамы и высекал бюсты вождей.