Маленькие Гелприн Майкл

В марте это случилось, в марте. Во вторник. Четверть века прошло, и сейчас снова март, и сквозь прорехи в памяти утекли сотни людей и тысячи событий, а тот день помню, словно вчера.

Впрочем, вру, день не помню, только вечер и ночь. День был обычный, будний, и я отбатрачил-отбездельничал его в захудалой шарашке на Полтавской. Заурядной, стандартной и серой, где каждый, умудрившийся закончить какой-никакой институтишко, именовался гордо – инженером.

В шесть вечера звонок сорвал инженерию с насиженных мест. Враз осиротели опостылевшие кульманы, захлопнулись двери кабинетов и лабораторий, и сотрудники бодро скатились по парадной лестнице в гардероб.

Через пять минут я уже был на Старо-Невском. Старо-Невский середины восьмидесятых… В шесть вечера, когда ещё не зажигаются фонари, но уже начинает смеркаться, и троллейбус-десятка, лихо тормознув на углу с Суворовским, визгнет пантографами по проводам. И, распахнув двери, обменяет два десятка пассажиров, утрамбованных в его чреве до кондиции «больше никак» на три десятка новых, превративших «больше никак» в «а вот хрен вам, влезем».

– Извините, пожалуйста, можно вас попросить? – я не сразу понял, что обращаются ко мне, да и расслышал не сразу. Дискант говорившей почти растворился в многоголосье пульсирующей жизнью артерии города.

– Да, конечно, – сказал я, уразумев, наконец, что девочка лет десяти-двенадцати обращается именно ко мне.

– Простите, мне так неудобно, – продолжила девочка, – но вышла совершенно нелепая история. Я захлопнула за собой дверь, а ключ остался внутри, понимаете?..

Я вгляделся. Речь девочки вовсе не соответствовала возрасту, определённому мной навскидку по росту и голосу. Ещё через пару мгновений я понял, что передо мной не девочка, а вполне сложившаяся женщина или, скорее, девушка. Притом симпатичная девушка. Только не обычная, а маленькая. Лилипутка.

– Где вы живёте? – спросил я, ещё не вполне осознавая, чем могу быть полезен, если могу вообще.

– Недалеко, на Третьей Советской. Ой, мне так неудобно. Но очень надо попасть в квартиру, просто необходимо, я чайник на плите оставила. Вы мне поможете? Поможете ведь, ну, пожалуйста.

– Что надо сделать? – спросил я, прикинув свои возможности по вышибанию дверей и найдя их весьма сомнительными.

– Залезть в форточку. Или подсадить меня.

Я ни разу не чердачник. Так же, как не альпинист, не скалолаз и вообще не спортсмен. Умение лазить в форточки, мягко говоря, к моим достоинствам совсем не относится.

– Я не смогу, – сказал я удручённо. – Я обязательно свалюсь и при этом непременно расшибусь. Или мы вместе расшибёмся.

– Извините. Я попытаюсь найти кого-нибудь. Простите меня.

Не знаю, показалось ли мне или я на самом деле услыхал в упавшем почти до нуля дисканте отчаяние.

– Какой этаж? – спросил я уныло.

– Первый, – отчаяние в голосе явственно сменилось надеждой.

Я мысленно выругал себя за то, что не спросил про этаж раньше. Первый… Для её роста высота, конечно, значительная. Но для моего – вполне приемлемая.

– Пойдёмте, – сказал я. – Надо, наверное, спешить? С учётом чайника.

– Да, я боюсь – надо. Там, правда, было много воды, но… Ой, спасибо вам. Огромное. Как вас зовут?

– Александром. Можно Сашей.

– А меня – Вероникой. Побежали, да?

Спустя пять минут, пролетев через десяток печально знаменитых ленинградских проходных дворов, мы оказались у обшарпанной стены древней пятиэтажки. Я проявил чудеса ловкости, умудрившись с третьего раза не свалиться с водосточной трубы. Первые два, правда, украсили меня ссадиной на запястье и синяком на заднице, но бог, как известно, благоволит к третьим попыткам. Последний синяк, на этот раз на рёбрах, я заработал, выпав из форточки вовнутрь и пребольно ушибившись о подоконник.

На кухню, усмирять чайник, я доковылял с трудом. Обжёгшись об него напоследок и сыпля проклятиями, добрался до входной двери и впустил хозяйку.

– Вы не представляете, как я вам благодарна, – сказала она с порога. – Ой, Саша, на вас лица нет. Вы ведь ушиблись, да? Пойдёмте, я никуда вас не отпущу, даже не надейтесь. Сейчас буду вас лечить.

Мои слабые, из вежливости, возражения были пресечены на корню. Меня усадили в гостиной на диван, одарили проспектом «Ленинград город-герой» и наказом ждать, после чего хозяйка улетела на кухню. Ещё через пять минут ожидание закончилось. В гостиную въехал столик на колёсах высотой вровень с Вероникиной макушкой. На нём дымилась чайная чашечка, к ней приткнулось блюдце с мелко порезанной снедью, а рядом с ними возвышалась непочатая бутылка с жидкостью, которую я, вглядевшись в этикетку, идентифицировал как вино «Токайское». Проспект у меня немедленно изъяли, а вместо него вручили штопор и велели бутылку откупорить.

– Ребята скоро придут, – сказала Вероника и достала из серванта две рюмки, одну обычных размеров и другую величиной с напёрсток. – Но мы можем начать и без них. Наливайте, Саша. Да, кстати, можете звать меня Никой. Или Верой. Или Викой, как вам больше нравится.

Чудом не промазав мимо рюмки-напёрстка, я разлил вино. Затем произнёс маловразумительный тост и, осторожно чокнувшись с Никой-Верой-Викой, освоил Токайское. Затем в двух словах рассказал о себе. И выслушал ответную речь. Ника оказалась артисткой труппы из четырёх человек, приехавшей в Ленинград на гастроли из Риги. Квартиру на Третьей Советской труппа снимала.

– Мы путешествуем по всей стране, – сказала Ника и, улыбнувшись мне, осушила микроскопическую рюмку. – Ваше здоровье, Саша. Мы танцуем, разыгрываем пантомимы, Илья, он скоро придёт, немного фокусничает. У нас есть режиссёр, но он сейчас не с нами, остался в Латвии. Чудный человек, замечательный, собирал труппу несколько лет. Он… – Вероника замялась, – он не из наших. Но его родители, они были ростом с меня, а он вот уродился без отклонений.

Я ощутил дискомфорт. Я никак не мог привыкнуть к тому, что передо мной симпатичная, привлекательная девушка, а не ошибка и нелепый выверт природы. А теперь, когда она упомянула об отклонениях, мне стало неловко. Мучительно хотелось задать вопрос, что она думает о самой себе, но сформулировать его так, чтобы не обидеть, совершенно не удавалось.

– Не стесняйтесь, Саша, – угадав моё настроение, сказала Ника. – Вы ведь хотите спросить, считаю ли я себя нормальной, не так ли?

Я сглотнул, почувствовал, что отчаянно покраснел, и принялся мямлить нечто неразборчивое.

– Что, если мы перейдём на «ты»? – неожиданно спросила Ника. – На брудершафт – и на «ты». А потом ребята придут, – добавила она невпопад.

Ребята пришли, едва я неловко клюнул девушку в щёчку, покраснев от брудершафта и вовсе до помидорного цвета. Илья доставал мне до пояса, Боря был на пару сантиметров ниже, а Антон – ещё на пару.

Через полчаса я был на «ты» уже со всеми, затем откупорил вторую бутылку всё того же Токайского. Она быстро опустела, в основном, моими трудами, и за ней на свет божий извлекли третью.

Я не знаю, когда наступил момент, в который я почувствовал себя своим, и опьянение здесь вовсе ни при чём. Да и не было опьянения. Была весёлая и задорная дружеская трепотня обо всём на свете. О театре, о литературе, о кино. И я, рафинированный петербургский интеллигент, начитанный, нахватанный и достаточно эрудированный, вдруг понял, что уступаю в интеллектуальном плане. И ещё понял, что мне это не зазорно, а, наоборот, приятно. Потому что в физическом – уступали мне, и таким образом создавалось совершенно необыкновенное ощущение равенства и приязни.

Я перестал стесняться. Я травил нескромные анекдоты, и над ними заливисто хохотали и выдавали анекдоты в ответ, ещё более нескромные. Затем я загнул про Брежнева, который пень пнём, и выслушал про Суслова, скоммуниздившего золотую ложку из кармана Громыко. Потом с жаром спорили о творчестве Ремарка. Сошлись на том, что он – чуть ли не единственный писатель, у которого нет пиков и спадов, и все написанные им десять романов и пьеса выдержаны на одном, высочайшем уровне. От Ремарка перешли к Воннегуту, от него – к Фолкнеру, затем литература получила отставку и заговорили о театре. За ним – о музыке. К полуночи снова в ход пошли анекдоты, и Антон рассказал про говорящего попугая, доставшегося старой шлюхе. Анекдот был донельзя неприличный и настолько же смешной.

– А среди лилипуток есть шлюхи? – спросил я, утирая слёзы, выступившие от смеха.

Я осёкся. Наступила пауза, я понял, что сморозил глупость.

– Мы называем себя «маленькие», Саша, – деликатно сказала Ника и провела ладошкой по моей щеке. Я вновь покраснел и внезапно ощутил, что мне необыкновенно приятно. – Лилипутами называют нас остальные, нам не нравится это слово. Оно звучит несколько пренебрежительно. А насчёт проституток…

Ника замолчала. Я всё ещё чувствовал нежное, почти невесомое прикосновение её руки. И – я впервые подумал о ней как о женщине. До этого мне и в голову не приходила подобная мысль, а сейчас я вдруг осознал, что попросту не причислял нас с ней к одному биологическому виду, и мне стало стыдно. «Идиот», выругал я себя, она ничем не хуже девушек нормального роста. Да какое там «не хуже» – остроумная, образованная, красивая, в конце концов.

– Среди нас есть проститутки, Саша, – сказала, наконец, Ника. – К сожалению. В процентном соотношении больше, чем среди каких-либо других человеческих общностей, включая этнические. В основном, проститутками становятся девушки, у которых не только маленький рост, но и физическое уродство. Их, в отличие от нас, называют карлицами. У них нет другого способа себя прокормить.

– И что, их услугами пользуются? – глуповато спросил я. – Вас же не так много, и потом…

– Пользуются, пользуются, – перебил меня Илья. – Только не маленькие. А любители острых ощущений, такие, Саша, знаешь ли, скрытые педофилы или садисты. Которым нравится думать, что они проделывают это с ребёнком.

– Пора спать, мальчики, – сказала Ника.

Я спохватился и посмотрел на часы. Было полвторого ночи. Я вскочил, охнул от боли в зашибленных рёбрах и принялся прощаться.

– Пойдём, Саша, я провожу тебя, – тихо сказала Ника. – Не беспокойтесь, ребята, я лишь выйду во двор и сразу вернусь.

На улице было темно, стыло, накрапывал промозглый мелкий косой дождь, да изредка разрывали тишину неистовым мявом мартовские коты.

– Саша, – сказала Ника, когда я, повернувшись к ней лицом, собрался прощаться. – Я тебе нравлюсь?

– Э-э… да, конечно, – замямлил я, – ты, разумеется… Ужасно рад нашему знакомству. Спасибо форточке. То есть чайнику. Тьфу, ерунду какую-то несу, прости.

– Саша, я имею в виду, нравлюсь ли тебе как женщина?

– Да, – сказал я твёрдо. – В том числе.

Мы замолчали.

– Пойдём, – сказала, наконец, Ника и потянула меня за руку. – У ребят отдельная комната. Я знаю, что ты хочешь спросить. Маленькие почти не спят друг с другом. Понимаешь, наши мужчины практически не способны удовлетворить женщину. У них для этого недостаточно… Я думаю, ты понял, о чём я говорю. У меня не было мужчины целую вечность. Не нашлось такого, с которым мне бы хотелось самой. Прости, что я так откровенна.

Это была потрясающая ночь. Волшебная. И потрясающая, волшебная женщина, хотя понял я это много-много позже. У меня не было ощущения, что я занимаюсь любовью с ребёнком, того, о котором говорил Илья. А было лишь накатившее и полностью поглотившее меня чувство нежности. И благодарности. А ещё – удовлетворения, такого, которое не испытывал доселе и, наверное, не испытывал больше никогда.

Этой ночью мы не сомкнули глаз. Утром, совершенно обессиленный, я с грехом пополам оделся, пропустить работу было нельзя, мы, как назло, именно в этот день сдавали срочный проект.

– Ты ещё придёшь, Саша? – спросила Вероника. Она, нагая, подошла ко мне, прижалась. Я вновь почувствовал возбуждение, даже несмотря на то, что вымотан был до предела. – Я не прошу тебя остаться, Саша. Просто приходи, ладно? Приходи ещё раз. У нас сегодня выступление в Клубе железнодорожников, это с пяти до семи. Потом я свободна. А завтра утром мы улетаем. Ты придёшь?

– Да, – сказал я. – Непременно приду.

Проект сдали на «ура». С полудня я отпросился с работы и поехал на такси домой, мне необходимо было отоспаться. Я поставил будильник на пол шестого, чтобы встретить Нику у Клуба железнодорожников после выступления, в семь. Не могу себе простить, что проспал, до сих пор не могу.

Я продрал глаза в восемь. Через полчаса вылетел из дома, поймал такси. Ещё через полчаса с огромным букетом роз оказался на углу Старо-Невского и Суворовского, на том, где её встретил. И только там, на этом углу, осознал две вещи.

Первое, что я влюблён. Влюблён отчаянно и бесповоротно. И второе, что я не помню. Абсолютно не помню, где она живёт. Тот, кто бывал в ленинградских трущобах между Старо-Невским и Третьей Советской, поймёт. Десятки проходных дворов, извилистых, узких, нет, не десятки, сотни. Ведущих в дворы-колодцы из других дворов-колодцев, мрачных, тесных, похожих один на другой как родные братья.

Я заметался. Три часа подряд я лихорадочно обшаривал дом за домом, двор за двором. Я не мог вспомнить. Проклятье, не мог заставить себя вспомнить. Я отбросил застенчивость, отринул стыд и принялся нагло, бесцеремонно стучаться в дворницкие и названивать в квартиры первых этажей. Во все подряд. В одних мне сочувствовали, в других материли, в третьих крутили пальцем у виска. И никто ничего не знал. Никто. Ничего.

К полуночи я выдохся. Я рухнул на убогую лавку, притулившуюся к стене дома в одном из бесчисленных однотипных дворов. Я сидел, ссутулившись и закрыв руками лицо. Увядшие бутоны обтрепавшихся белых роз глядели на меня укоризненно, умирая.

Я провёл ночь на Московском вокзале и, едва рассвело, продолжил поиски. Я опять не нашёл. Поймал такси, обещал водителю двойной счётчик, и «Волга», взревев двигателем, рванула в аэропорт. Я едва не приплясывал от нетерпения на пассажирском сидении.

– Намного опаздываешь? – озабоченно спросил таксист.

– Да, – сказал я. – Возможно, на целую жизнь.

До позднего вечера я лихорадочно метался по Пулкову. Затем, когда надежда иссякла, разбитый и обессиленный, поехал домой.

На следующий день в Клубе Железнодорожников мне показали платёжную ведомость. В ней значилась сумма, полученная за выступление актёрской труппы гражданином Петровым И. Н. Под платёжкой стояла неразборчивая подпись. Больше в клубе не знали о труппе ничего.

В понедельник я взял на работе месячный отпуск и улетел в Ригу.

Амок. Это, наверное, был амок. Я не мог остановиться. Я искал женщину, о которой почти ничего не знал. С которой провёл один вечер и одну ночь и которую больше не видел. К тому же, не вполне женщину. Или вполне?.. Или…

В Риге я пробыл месяц. Я пытался навести справки, дал объявления в местные газеты, развешивал их на фонарных столбах по всему городу. Я объездил театры, клубы, даже школы. Везде я выспрашивал о лилипутской актёрской труппе, о постановщике, который её создал, о солистке по имени Вероника. Я не нашёл ни режиссёра, ни труппы. Не нашёл и Веронику. Не нашёл ничего. И никого. В конце концов, я пришёл к выводу, что она мне сказала неправду. Я облазил всю Ригу. Живи она здесь, я бы не мог не найти. Её здесь никогда не было.

Под конец, полностью опустошённый и выхолощенный, я снял проститутку. Карлицу, увидел её в холле гостиницы «Латвия», подошёл и сходу договорился о цене. Привёл в номер, набухал себе до краёв стакан коньяку и залпом его опростал.

Клин клином, била в виски навязчивая мысль. Вышибить этот клин клином!

– Мне раздеваться? – безучастно спросила карлица.

– Раздевайся. Нет, постой, не надо. Скажи мне, что вы испытываете, когда вас… с вами…

– Кто «вы»?

– Вы. Маленькие.

Карлица внезапно расхохоталась. Я пришёл в ужас: смех был скрипучий, кашляющий, со всхлипами и подвизгиванием, почти лай. Отвратительный, как она сама.

– «Маленькие», – сказала карлица, отхохотав. – Так называет себя элита. Чистоплюи, недорослики, которым повезло: они не горбаты, не сморщенны и выглядят почти людьми. А такие, как я… Мы не маленькие, мы даже не лилипуты. Мы – дварфы, понял? Ну так что, раздеваться?

– Не надо, – сказал я. – Ответь на вопрос и уходи.

– А пошёл ты! Дерьмо! – проститутка смачно сплюнула на пол. – Чтоб тебе испытывать то, что мне, козёл.

Она ушла, а я ещё долго сидел у окна, и гирлянды звёзд на небе ночной Риги хороводили у меня перед глазами. А потом одна звезда, оторвавшись от товарок, стремительно полетела вниз.

– Увидеть её опять, – загадал я. – Ну же!..

Прошло двадцать пять лет. Четверть века. Моё желание не сбылось. Что ж, я не верю в падающие звёзды. Я вообще мало во что верю.