Танец бабочки-королек Михеенков Сергей

Глава семнадцатая

В такие ясные ночи Воронцов с дедом Евсеем ходил по насту караулить в колхозном саду зайцев. Зайцы прибегали из лесу объедать молодую поросль прививок, обгрызали трёхгодовалые яблони так, что на них живого места не оставалось, и весной изувеченные деревца засыхали. Вот и нанимал председатель деда Евсея караулить сад.

Но до заячьих ночей было ещё далеко. Наст в поле, а тем более в лесу, не намёрз. Намерзал он обычно после первой оттепели, когда снег влажнел сантиметров на десять в глубину и хорошенько садился. Но оттепелей пока не случалось. Пора оттепелей была ещё впереди.

Воронцов выехал к деревне по дороге. Чтобы в случае, если немцы или казаки здесь выставили пост, его в первые минуты приняли за кого-то из деревенских, припозднившихся на вырубках. Он ровно, придерживая определённый темп, скользил по санному следу и слушал ночь. Мороз прижимал. Драл ноздри, проникал под шинель. На прудах с упругим треском лопался промёрзший лёд. В морозном воздухе отчётливо слышалось каждое движение. Скрипнул колодезный валёк на той стороне пруда, звякнул дверной пробой. Прудки запирались на ночь. От всякой напасти, от лихого человека. Тягучий шорох и повизгивание его охотничьих лыж тоже конечно же слышала сейчас вся деревня. И Воронцов надеялся лишь на то, что с улицы сейчас все ушли в дома, сидели в темноте возле печей, в которых жарко горели берёзовые поленья, и прислушивались к другим звукам – к гулу канонады – или уже спали в тёплых постелях, погасив лучины и керосиновые лампы. Молили Бога, чтобы и завтрашний день был не хуже того, который уже благополучно миновал.

Когда выбрался на большак, сразу снял лыжи и ходко, не останавливаясь даже для того, чтобы послушать обступившую его ночь, пошёл по накатанной стёжке к знакомому дому.

Воронцов решил узнать, что слышно в деревне. Что говорят об исчезновении казачьего конвоя и арестованных окруженцах. Заодно оставить Пелагее несколько банок тушёнки, которые он захватил с собой. Поговорить, повидаться и тут же уйти. Валенки для неё он так и не успел подшить. Те, первые, которые ей так нравились, отняли жандармы.

Пелагея в эту ночь спала и не спала. Сон то не шёл, не шёл, то вдруг наваливался лохматым зверем – беспокойный, страшный, так что хотелось кричать. То Ивана увидела – будто убитый он лежит, на кровавом снегу, раздетый. То сестру Зину – и тоже нехорошо. Измучилась. Закинула за голову руки, ухватилась за холодные прутья никелированной спинки и лежала с открытыми глазами, чтобы ужас к ней больше не подступал. Пусть, думала она, ходит вокруг, топчется в темноте, а к ней – ни на шаг. То вдруг начинало ныть, тянуть низ живота. Приходили другие мысли. Противиться им было труднее. Вспоминался Иван и то, как он брал её, целуя и смеясь. Всё время почему-то смеялся. А она говорила ему: «Не смейся. Что ж тут смешного? А то дети будут печальными». А он ей: «У нас с тобой дети весёлыми будут». И снова смеялся. Во рту сохло от этих мыслей. То вдруг вместо Ивана она представляла Сашу, Курсанта. И сама пугалась своим выдумкам. Но они тешили её и будоражили не только воображение, но и распаляли желание хоть как-то унять разгоревшуюся тоску одинокого тела. Дожила, думала она. Одичала совсем… И времени совсем ничего прошло, полгода нет, а одичала, как молодая яблонька в брошенном саду. Потом спохватывалась, старалась успокоить себя. Думала, перебирала в памяти то, что произошло в последние дни. И ей опять становилось страшно. В первую очередь за детей. В деревне поговаривали, что если начнут жечь деревни, то, чтобы не угнали в концлагерь, надо будет уходить в лес. А куда она пойдёт, в какой лес, с малыми детьми и больной старухой? Слухи подтверждал и тятя. Немцев, мол, от Москвы гонят, и они, отступая, в отместку палят все деревни, угоняют людей и скот в сторону Вязьмы и Юхнова, и даже дальше, к Рославлю, жгут сено и все постройки. Неужели и их Прудки сожгут, а народ погонят по шоссе? А может, и правда, лучше в лес уйти? В своём лесу – не на чужбине. Кто и где ждёт их, голодных, обобранных? Везде нужда.

И когда постучали в угловое окно, она даже вскрикнула от испуга. Потом тут же сообразила, что в это окно мог постучать только тот, кто хорошо знает, где она спит. Сердце сразу подсказало: Курсант! Саша пришёл!

Она встревоженной птицей соскочила с кровати. Накинула шаль, сунула ноги в валенки и побежала в сенцы, на ходу ощупывая стены и входную дверь.

– Кто там? – спросила она, кое-как унимая дрожь; всё в ней ходило ходуном, сердце подпрыгивало к горлу, и кружилась голова.

– Это я, Пелагея Петровна, курсант Воронцов, постоялец ваш, – отозвалась морозная гулкая темень множеством слов, когда и одного для неё было бы довольно. Ведь она узнала его по стуку в окно.

Постоялец… Постоялец… Ну какой ты мне постоялец? Её охватила беспокойная, отчаянная радость, которую она тут же узнала, и, узнав, не ужаснулась, а только вздохнула, вроде как беспокоясь о том, как бы судьба не обнесла её и на этот раз. Она открыла дверь, впустила Воронцова в сенцы, толкнула задвижку, в темноте поймала руками его заиндевелую, пахнущую дымом и лесом шинель, рывком развернула его лицом к себе и обняла. Так и обвила горячими руками за шею, опахнула своим дурманящим теплом.

– Миленький ты мой! Пришёл… Вернулся… А я тебя ждала. Я знала, что ты придёшь.

Нет, лихорадочно думала она, ликуя в своей смутной радости, не обнесёт, не обнесёт её судьба на этот раз. Вот уже всё и сбывается. И пусть так и будет, как будет…

– Пелагея Петровна, это же я, Курсант, – сказал он, подумав в первое мгновение, что она приняла его за мужа, осторожно взял её за плечи и попытался слегка отстранить.

Но Пелагея ещё сильнее и порывистее прижалась к нему, крепче стала душить руками. Нет, не обнесёт, думала она в смятении и ликовании. Куда ей против меня?..

– Пелагея Петровна…

– Сашенька, миленький…

Она схватила его за руку и повела в дом. Там, в темноте, в углу, на широкой лавке, где он спал, она усадила его и со смехом, который с трудом сдерживала в дрожащем горле, начала раздевать, стаскивать с него пропахшую дымом одежду. Он касался её волос, быстрых пальцев рук, чувствовал запах её тела, слышал, как замирает её дыхание и вздрагивает шёпот, и сам вдруг почувствовал то, что пережил лишь однажды в своей жизни, когда на покосе пришёл в шалаш Любки и застал её там одну. Но теперь ему уже казалось, что история с Любкой произошла так давно, почти в другой жизни и, может быть, даже не с ним, потому что воспоминания о прошлом он переживал уже не так остро, как переживают собственные воспоминания. Да и была ли в его жизни когда-нибудь та девушка, которую где-то когда-то, может, действительно в другой жизни, звали Любкой? Можно ли снова найти того, кого не существует? И был ли в его жизни тот жаркий сенокос? И те ночёвки в шалаше? Любка… Встретит ли он её ещё когда-нибудь? Может быть, уже и нет. А может, и встретит. И пусть даже так и случится – встретит. Только это будет уже другая жизнь.

А Пелагея – вот она. И пахнет от неё слаще, чем от Любки. И руки у неё такие нежные. И прикасается она… Ох, не надо бы этого делать, пока ребята на задании. Мало ли что там, на дороге, может случиться. Да и тут неспокойно. Не надо бы…

Она повела его за ситцевую шторку, опрокинула. И всё опрокинулось вместе с ними. Весь мир. Вся темень. Перемешались и запахи, и стоны, и их прерывистое дыхание, и скрип пружинной койки. Как будто и не было, и нет кругом никакой войны, страданий, крови, смерти. А есть только жизнь, жизнь, и жизнь с её запахами и звуками. С её непреложным законом взаимной любви. Но любви, быть может, самой короткой и мучительной, после которой начнутся долгие страдания. Странно, но эта женщина вернула его в прежнюю жизнь. Туда, туда… В сенокос. В давнее лето. К Любке. И в какое-то мгновение он увидел лицо той девушки и себя, в прошлом, в шалаше, пахнущем сухой листвой и сеном. Всё перепуталось. Наполовину стёртое прошлое становилось реальностью. А реальность, пахнущая женским телом, казалась непрочной, призрачно-зыбкой выдумкой, которая, лишь открой глаза, исчезнет со всеми её запахами и стонами.

Утром, а может, это была ещё ночь, она разбудила его. Сказала:

– Тятя с тобой хотел о чём-то переговорить. Сказал, если появится, пусть зайдёт. Его вызывали в управу. Пока темно, иди. Он что-то знает, что должны знать и вы в лесу.

Он быстро оделся. На крыльце она сунула ему узелок и сказала:

– Если спросит, не говори, что ночевал у меня. Зашёл на минутку и всё. Там, в узелке, варёная картошка, хлеб и сало.

– У нас же всё есть. Оставь детям.

– Бери-бери. А то ведь я тебя даже не покормила. От детей я не отрываю.

Он кивнул.

– Подожди-ка, – она удержала его за рукав. – Скажи честно, тебе наша Зина нравится?

– Ты как школьница, – сказал он и улыбнулся ей в самые губы. – Как девочка-восьмиклассница.

– Я заканчивала семилетку. Понятно тебе? Так что всего лишь девочка-семиклассница, – её губы были так близко, что он чувствовал, как они подрагивают в ответной улыбке, ощущал исходящее от них живое тепло теперь уже дорогого ему человека.

Мир для Воронцова преобразился в одну ночь. Но беспокойства это не убавило.

Петра Федоровича он застал во дворе, возле коровьего хлева. Тот уже хлопотал по хозяйству. Староста, увидев Воронцова, как будто бы и не удивился. А потому, по обыкновению, даже не поздоровавшись, сказал:

– Неосторожно ходишь.

И Воронцов понял, что Пётр Федорович, скорее всего, слышал, а может, и видел – ночь-то стояла ясная, – как он прошёл к дому Пелагеи.

– Неосторожно, говорю, ходишь, – повторил тот с нажимом. – А у Палаши дети малые. Или понятия нету? Чего молчишь? Баба голову потеряла, а ты и рад стараться? Топор…

Да, он всё знает.

– Я не за этим пришёл, – ответил тем же резким тоном Воронцов.

– Не за этим… Сейчас тут у нас всё вокруг одного вертится. Вся наша жизнь. Всей деревни. Пойдём-ка со двора в дом. От греха подальше. А ты ходишь по деревне, как по лесу…

Вошли в дом. Хозяйка выглянула из-за занавески и вскоре появилась оттуда с двумя тарелками, на одной из которых янтарной горкой возвышалась квашеная капуста, а на другой – нарезанное тонкими пальчиками сало.

– Вот правильно, поешь сперва. Женщина всегда всё мягче и правильней рассудит, чем мы, – сказал Пётр Фёдорович и потянулся к графинчику, достал оттуда бутыль мутноватого самогона, налил с размаху, расплёскивая по столу, в гранёные стаканы, сразу в оба. – Ну, давай. Пока не развиднело. А то и дела решить не успеем.

Выпили.

– Ешь, ешь. Вижу – голодный. Глаза голодные, – Пётр Фёдорович внимательно посмотрел на Воронцова. – Чего же Пелагея не покормила? А? Не угодил? Или некогда было? Бабе только одного подавай. Ей и война не война… Хорошо, хоть с собой собрала, – и, кивнув на узелок, со вздохом засмеялся.

И сало, и хлеб, и капуста – всё было вкусное. И самогон, который он не выпил целиком, оставив в стакане примерно половину, тоже пошёл без запинки.

– Ладно, время надо стеречь. Оно-то нас поджидать не станет. Ты ешь давай, а я говорить буду. И допей сперва. Зло в чужом доме не оставляй.

Воронцов кивнул. Но допивать не стал. Потом допьёт. Знал: допьёт этот стакан сразу, хозяин тут же нальёт снова и скажет те же слова, чтобы, мол, никакого зла… А ему в отряд надо поскорей. Может, подполковник с группой вернулся. Неизвестно, как прошла операция. Всякое могло случиться. А он тут… сперва у Пелагеи… А теперь у старосты – самогонку хлещет…

– Казаки зубами скрипят. Сказали, лес будут прочёсывать. Может, только стращают. А может, и правда придут. Но самое главное не это. Деревни, которые по шоссе стоят или неподалёку, жгут все подряд. Немцы от Москвы отходят. Красная армия наступает. Говорят, под Боровском уже бьются. Но это передовые части. А тылы уже пошли. Казаки и задумались, куда им деваться теперь. Хохлы, те не унывают. Им – что? Винтовку на плечо, сели на коней и – с немцами ушли. А есть в сотне и наши, сельсоветские. Такие же, как и Хапок. У них же как? Сотня сама, штаб там и прочее, располагаются в Шилове. Там у них, в школе, казарма. Тоже чему-то обучаются. Немцы им свою науку читают. Но в казарме живут в основном хохлы. Западные. Злые. Лютые. Москалей ненавидят. А с ними и всех нас, русских. Такие же, как и этот цепной пёс Матвийчук, царство ему небесное. А по деревням, по окрестностям, по трое-четверо в каждой, тоже стоят их люди. Есть среди них и примаки, из окруженцев, из наших, есть и свои, местные. Так что может случиться, что не сегодня завтра тут будут наши. Если немец их не остановит под Боровском. Говорят, там он сильно укрепился. Но я что-то не думаю, что так. Потому как пушки свои тяжёлые, мортиры большого калибра, он поволок дальше, в тыл. К Юхнову и Вязьме. Там, говорят, у его основательная оборона. Да что ты на неё смотришь? Выпей и все гляделки кончатся! А я ещё полью. И с собою бутылку дам. Первача. Если что, разведёте. Немец неразведённым пил. И – хоть бы что. Никого ваших на дороге не поранили?

– У нас без потерь.

– Слава богу. А казаков побитых они нашли. И Кузьму тоже. Увезли. Хоронить, видать, там будут. На разведку грешат. Вначале подумали, что партизаны. Мол, из отряда товарища Артемова кто-то живой остался. Но у них там, где-то под Боровском, солдат пропал. В деревне, километров десять отсюда. Часовой. Казаки туда мясо возили и попали под облаву. Рассказывали. Немцы весь лес прочесали. Кого-то поймали. Немца своего не нашли. Злятся теперь. Приказали в ночное время деревни охранять. Как бы нам кого не прислали. Коней-то вы ихних забрали?

Воронцов кивнул.

– Это хорошо. Кони вам пригодятся.

Из другой половины вышла Зина. Уже причёсанная, умытая, свежая, как утренняя трава. Взглянула на него Пелагеиными глазами, светлыми, радостными, с белёсо-зелёным лучиком, улыбнулась приветливо и сказала:

– Здравствуй, Саша. Надолго ли к нам?

– Всего на минутку.

– На минутку? Жаль.

– Когда ж мы за дровами опять поедем? – засмеялась, не отводя глаз, так что отец не выдержал и задвигался на своей табуретке, зашумел ладонями по матовым доскам столешницы.

– Да теперь уже, видимо, после войны, – засмеялся и он, и разом вспомнилось, как поднял обронённый ею в снег кусочек жареного сала у костра и бережно положил на хлеб, и каким благодарным она его тогда одарила взглядом.

– Пелагею уже навестил?

Сердце у Воронцова вздрогнуло. О Пелагее Зинаида спросила иначе. И, чувствуя, что и она знает о его ночёвке у Пелагеи, неуклюже и сухо ответил:

– Побывал. Навестил.

– Поди, поди, Зина. Поди… – и Пётр Фёдорович замахал руками, которыми всё это время шумно сшаркивал со столешницы невидимые крошки. – Нам о деле успеть поговорить надо, а ты своих кукол сейчас делить начнёшь! Поди лучше делом займись. Дел на дворе вон сколько недоделано!

Зина поджала губы и исчезла, резко задёрнув за собою ситцевую шторку. Да, что-то тут произошло. Во всяком случае, разговор, видать, был. Некоторое время Воронцов сидел неподвижно, стараясь не шевелиться.

– Давай подумаем вот о чём. Если они приедут деревню палить, что нам делать тогда? Они ж как действуют: всех – вон, а хаты – под огонь. Специальные частя. Жандармерия. Факельщики. Огнемёт с собой возят. Заодно, понятное дело, грабят подчистую. Что народом не взядено, – и вдруг, как будто подытоживая, косо рубанул ладонью: – С казаками вы вон как живо управились. И снежком присыпали…

Ход мыслей старосты стал проясняться.

– Деревню мы отбить можем, – сказал Воронцов. – Если немцев будет немного. А вот как удержать её? Народу у нас маловато. Оружия тоже. Пулемёт есть, нашли мы пулемёт, исправный. Но тоже без патронов. К нему для такого дела хотя бы одну ленту.

– Есть у меня патроны! – неожиданно сказал Пётр Фёдорович. – И пулемёт есть! «Максим». Кожух был пробит. Вода сошла. Но кожух-то я залудил. Крепко держит теперь воду.

– Пулемёт? Откуда он у тебя?

– Оттуда, откуда и у вас. И патронов много наносил. Всё ж брошено было. Вояки… Как немец нажал, так сразу и лапы кверху. Бывало, мы против него твёрже вас стояли. Точно говорю – твёрже. А мужиков я уговорю. Человек пятнадцать под ружьё поставлю. Отстоять надо Прудки. Если без хат останемся, детей погубим. Поморозим народ в такие холода. Да и кормить – чем? С собою много не заберёшь. Народ нынче картохами кормится. Картохи в подполе все. Что у кого с осени наготовлено, тоже останется, погорит. Сено, скот… Лошадей сразу отымут. Я видел, как они из обоза лошадей выводят. Распрягают и – повели. И – хоть сам в оглобли становись. Варвары.

– А если всех в лес увести? К нам. Землянка там просторная. Расширить можно. Если ломы да лопаты принесут, то за день землянку расширим на треть. Или рядом, в овраге, ещё такую же отроем и сруб туда опустим. Народу-то вон сколько, в одни сутки управимся и котлован отрыть, и сруб срубить.

Глаза старосты молодо сверкнули. Он хлопнул Воронцова по плечу.

– За это спасибо тебе, Курсант. Если Красная армия наступать будет быстро, то отобьём мы деревню. А в лес уйти… Дворы с собой не унесёшь. Отобьём. Вы только помогите нам. Мы ж вам помогли. Всех приняли. Никого на околицу не выводили. И раненых выходили. Теперь ваш черёд постоять за нас. Не выдайте ж и вы. А детей и стариков мы на время спровадим в лес. Пущай некоторое время в вашей землянке поживут.

Перед уходом Воронцов предупредил старосту:

– Имейте в виду: двое из прудковских окруженцев ушли к казакам, в сотню записались. Старший лейтенант и ещё один, – Воронцов назвал фамилию. – Отбили мы только четверых. Вот так. А они знают тут все ходы и выходы. И – кто чем дышит. Не хуже Кузьмы.

– Эти могут быть и похуже Хапка… Ладно. Разберусь. Один-то жил с молодкой, с Надей. Я его знаю. Тихий был. И вроде разговоров за ним никаких не слыхал. А вот старший лейтенант… Он же всё с Турчиным вился. Ты к этому… ваше благородие… приглядись получше, может, и увидишь что. Только похитрей будь. Ну, иди, топор. А то уже развидняет.

Воронцов вышел из Прудков не прежней дорогой, а задами. Вначале – по ручью, подгоричьем, там, добравшись до редколесья, свернул сперва на восток и только потом начал углубляться в лес. В березняке и лощинах попетлял ещё километра два-три по целику и вышел на свою старую лыжню.

Он шёл и думал вот о чём. Опытный охотник, который умеет ориентироваться в незнакомом лесу, за полдня отыскал бы их базу по следам. А наследить в минувшие дни они успели. Как ни запутывай след, а всё равно он в конце концов выводит в одно место. А тому, кто знает здешние лесные дороги и урочища, и вовсе не составляло бы труда найти их. Правда, Пётр Фёдорович обнадёжил, сказав, что Красный лес – это большой лес и где-то там, на северо-западе, он переходит в Чёрный лес, а тот, в свою очередь, в другой, и так почти до самой Вязьмы, до всполья. Так что бежать в случае опасности было куда. Но на пути к Чёрному лесу предстояло перейти Варшавское шоссе. Шоссе разрезало лесной массив надвое, как раз и разделяя Красный лес и Чёрный.

Жить, не высовываясь из землянки, они тоже не могли. Вот и решили: пусть следов будет много. Это хотя бы на несколько часов запутает тех, кто вздумает их искать.

Надо проложить одну осевую тропу, подумал он, а все остальные должны проходить по кругу. Основную тропу завести к землянке с западной стороны, из чащи. Поставить там два-три промежуточных поста. Чтобы вовремя могли поднять тревогу. Вот вернётся подполковник, и сразу же надо будет с ним это обсудить.

Прежде чем идти на базу, Воронцов вернулся на восточную опушку, где прошлой ночью расстался с группой Турчина. Осмотрел развилку. Лыжня тускло поблёскивала старым матовым инеем. Воронцов потрогал её – шершавая. Значит, ещё не вернулись. Пошёл по кругу. Возможно, подполковник повёл их по другому пути. Он прошёл опушкой ещё с километр. Но свежего следа нигде не нашёл.

Группа Турчина вернулась только через трое суток, ночью. Вернулись все. Но недовольные.

– К дороге не подойти. Войска валом валят. Даже при наступлении такого не было, – и Турчин бросил на нары сырой полушубок.

– Неужели отступают? – спросил Воронцов.

– Идут сплошным потоком. Даже днём. О том, чтобы перейти на другую сторону и атаковать оттуда одиночный транспорт, как предполагалось по плану, и речи не может быть.

– А что ж тут плохого, Владимир Максимович? Это значит, что немцы отступают! Драпают!

– На драп непохоже, – тут же возразил Турчин. – Отходят организованно. И почему нашей авиации нет? Мы там, на дороге, сидели и ждали: вот налетят, вот налетят и разделают их подчистую на несколько километров. Под шумок тогда можно было бы и дорогу перескочить, и оружием разжиться. Но в небе тихо. Днём поток не уменьшается. Заметил вот что: когда возникают пробки, тут же поднимается суматоха. Нервничают. Офицеры готовы расстрелять водителей. У грузовиков частые поломки, заканчивается горючее. ГерманскийOrdnungявно даёт сбои. Этого они, видимо, не планировали. Эх, если бы наши поднажали, да с авиацией, да чтобы она плотно прошлась по тылам. Как делали это они летом и осенью. Помните? Километровые пробки на дорогах их «штуки» в пять минут превращали в сплошные воронки.

– Владимир Максимович, как вы думаете, где фронт?

– Наши, быть может, уже под Наро-Фоминском или Боровском. Давят, скорее всего, по всему фронту. А помните, как прорывали фронт они? Группировались на каком-либо одном направлении, одним ударом прорывали нашу оборону и уже потом вводили основные подвижные силы и резервы. Замыкали нас в «котлы», опоясывали внутренним и внешним фронтом и добивали.

– Тут надо думать о том, как быть нам. Прорваться к нашим, навстречу, мы не сможем.

– Нет, это исключено. А местность вот-вот будет наводнена немецкими войсками. Если только они не уйдут дальше. Где у них отсечные позиции, мы не знаем.

И тут Воронцов выложил Турчину то, что удалось разузнать в Прудках.

– Да… Реальность сильнее наших предположений. Людям не скажешь: мы, мол, Красная армия, и мы уходим, а вы тут как хотите, – Турчин встал, подбросил сухих дров в одну из печей, прислушался к храпу своих бойцов. – А главное, что у нас боеприпасов совсем ничего. Для одного хорошего боя. И то…

О «максиме» и боеприпасах старосты Воронцов пока промолчал.

– Ладно, Владимир Максимович. Отдыхайте. Ровно через шесть часов я вас разбужу. Будем решать, что дальше делать. А я пока вышлю разведку. Двоих – к дороге. Может, там происходят какие-нибудь изменения. А сам съезжу в Прудки.

– Передайте Пелагее Петровне мой нижайший поклон, – сказал Турчин вялым, полусонным голосом. – И осторожнее, осторожнее. Именно теперь – ос-то-рож-нее. Влюблённый воин, знаете ли… Исчезает чувство опасности, самосохранения. И враг это тоже знает. Влюблённый воин…

Воронцов усмехнулся, хотел было возразить подполковнику. Но услышал, как тот всхрапнул и повернулся набок. В отблесках мерцающих печей он увидел его обмётанный сединой затылок с поблёскивающей лысиной. Остальные из группы Турчина тоже уже спали крепким сном, развесив портянки и расставив валенки вокруг раскалённых печей. Пахло крепким мужским духом. Утром надо проветривать, подумал Воронцов, чтобы не угорели. И о бане надо подумать. Как и где её устроить. Иначе провоняем, завшивеем.

Он оделся, на ощупь выбрался из землянки. Окликнул часового, поговорил с ним. Потом спустился в овраг, к лошадям. Лошади стояли под навесом, сооружённым из еловых лапок. Сверху навесы надёжно прикрывал снег, и теперь конюшня не просматривалась даже с воздуха. Взял одно из сёдел. Но подержал его в руках, подумал и повесил назад. Отыскал свои охотничьи лыжи, дослал в патронник патрон, поставил винтовку на предохранитель и, закинув её за спину, пошёл на знакомую звезду. Каждую ночь вставала та звезда в развилке старой берёзы, словно бессменный часовой, и сияла, мерцала, переливаясь своими зелёными, синими и рубиновыми гранями. Что это за звезда, из какого созвездия, он пока не знал. Но каждый раз, собираясь в Прудки, он шёл на неё, пока не выбирался из лесу. Оказавшись в поле или на лугу, на несколько секунд замирал, внимательно осматривался, прислушивался. Каждый раз это было новое, незнакомое место. Потом сворачивал влево. Деревня всегда была там, левее. Ближе или дальше. Но всегда – там. И долго ещё чувствовал взгляд присутствие той знакомой звезды. Только потом терял её из виду. Кругом было много других, быть может, более ярких. Но и она, та, которая выводила его из чащи, тоже сияла среди них. Она была здесь. Она никуда не исчезала. Хотя разглядеть её он уже не мог.

По пути от вырубок к Прудкам ему предстояло миновать два небольших перелеска. Осторожно приблизившись к ближнему, в занесённой снегом воронке он увидел торчащую на дне берёзовую палку. Это был условный сигнал.

Воронцов сорвал с плеча винтовку, присел, начал всматриваться в березняк впереди, в поле, за которым чернели приземистыми стожками прудковские дворы. Вот-вот оттуда мог прозвучать выстрел. Или пулемётная очередь. Мгновения проходили мимо, уходили в прошлое, а тишина ночи длилась и длилась, не прерываемая даже шорохом. И только одно сердце курсанта Воронцова стучало в этой морозной тишине под алмазными звёздами среди белой знакомой равнины.

Глава восемнадцатая

Дивизии левого крыла и танковая бригада успешно продвигались вперёд. Взламывали немецкую оборону, дробили её, обходили отдельные подразделения, не желавшие ни отходить, ни сдаваться, добивали их артиллерийским огнём и шли дальше, устилая белые подмосковные поля телами своих бойцов и командиров.

В первый же день наступления Ефремову доложили о том, что успешно деблокирован 1291-й полк. Потери полка незначительные. Капитан Лобачёв жив.

– Подготовьте представление к награждению всех отличившихся, – приказал командарм.

Но выехать в район действий 110-й дивизии Ефремову не удалось. Пришло срочное донесение из 113-й от Кириллова: передовым полком дивизия вышла к Боровску, с ходу атаковала, успеха не имела, начала охват города с юго-востока, при этом непрерывно пытаясь просочиться в окраинные кварталы. Почти в это же время прибыл делегат из 93-й стрелковой дивизии, на днях переподчинённой 33-й армии. Офицер спрыгнул с заиндевелой лошади и доложил:

– Приказано передать на словах. Генерал Эрастов докладывает: дивизия своим пятьдесят первым полком и вторым батальоном двести пятьдесят шестого полка ворвалась в Боровск, охватив город с юго-запада. По сведениям разведки, гарнизон города составляет до тысячи человек пехоты с танками и артиллерией.

– Передайте Кириллову и Эрастову: сомкнуть фланги, запереть их в городе и добивать, добивать и добивать. Противник не должен выйти из кольца. Ни один транспорт, ни один солдат.

Во время прорыва и наступления связь с командирами дивизий оказалась нарушенной. Штабы всё время находились в движении. Приказы командарма уходили через конных офицеров связи. Эти же лейтенанты вскоре возвращались с донесениями из дивизионных штабов.

– К Боровску, в сто тринадцатую, – приказал командарм водителю. – Выезжаем срочно.

К вечеру Боровск был охвачен плотным кольцом. С севера, со стороны шоссе на Верею, откуда можно было ожидать деблокирующего контрудара противника, был создан внешний фронт. И сразу же одновременно с нескольких направлений в город ворвались ударные группы. Началась драка за каждый дом. Несколько суток шёл непрерывный бой. Постепенно он охватил все улицы, все кварталы. Немцы, поняв, что отрезаны и обречены, дрались до последнего солдата. Когда окружённая группировка была разрезана на несколько частей, ликвидация отдельных её групп зачастую заканчивалась отчаянной рукопашной. Пленных в таких схватках не брали.

4 января немецкий гарнизон в Боровске был полностью истреблён. Старинный русский город снова стал русским.

Бой шёл всю ночь с 3 на 4 января. Это была последняя ночь штурма. Утром, ещё не рассвело, командарм связался со штабом Западного фронта и доложил о том, что город Боровск взят.

– Освобождён, – поправил командующий фронтом.

Но Ефремов ещё раз подтвердил:

– Взят, товарищ командующий. Взят!

Жуков сдержанно засмеялся в трубку, поблагодарил командарма и спросил:

– Кто оборонял город? Какие части?

– Пятнадцатая пехотная, усиленная подвижной моторизованной группой генерала фон дер Шеваллери. Оставшиеся вне окружения в городе отошли к Верее. Остальные уничтожены. Штаб Шеваллери захватить не удалось.

– Преследуйте, – приказал Жуков. – Гоните их, пока они не опомнились. Вам лично приказываю быть на направлении главного удара и организовывать бой. Командиры стрелковых полков и командиры артдивизионов должны находиться на одном НП. Ваш КП – не далее десяти-двенадцати километров от передовой. КП стрелковых бригад и дивизий – не более трёх-четырёх. Какое настроение в дивизиях?

– Атакуем. Но без пополнения и резервов наступательный порыв вот-вот начнёт слабеть. Мы можем остановиться, и тогда противник начнёт изматывать нас контрударами. Вот чего я боюсь. А потому считаю, что удар наращивать можно и нужно. Но свежими силами. Хотя бы пополнением в виде маршевых рот и лыжных батальонов.

– Не паниковать. Вперёд! И только вперёд! Рано ещё выдыхаться. Соседи продвигаются вперёд более мощными темпами и не выдыхаются, – и уже спокойным тоном: – Как вы оцениваете ситуацию на своём участке: сможете взять Верею?

– Верею атакуем. Но гарнизон довольно сильный. Они стянули сюда почти все силы. У меня предложение – охватить город, замкнуть кольцо и уничтожить окружённых силами второго эшелона.

– У вас есть силы второго эшелона? – холодно бросил Жуков.

– Тридцать третья вся – в бою, полным составом.

– И у меня нет. Атакуйте Верею. Действуйте теми силами, которые имеете. Их достаточно. Других не будет. До свидания.

Командарм, выслушав командующего фронтом, положил трубку, которая в последнее мгновение показалась ему очень тяжёлой. О том, что он в эти дни почти постоянно находился в дивизиях, докладывать не стал. Подумал: Жуков решит, что оправдываюсь, и, как всегда, поймёт всё по-своему.

Через несколько дней правофланговые дивизии ворвались в Верею. Но встретили там сильное сопротивление. Немцы укрепили каждый дом, создали плотную систему огня. Каждая новая атака, каждая попытка прорваться в город заканчивалась для атакующих новыми потерями.

Вечером из 110-й доставили захваченного пленного, который показал, что их автомобильная рота принадлежит к моторизованной группе генерала фон дер Шеваллери, что они имеют задание доставлять снаряды для танковых и артиллерийских орудий в Верею и окрестные укрепрайоны. Количество танков он назвал примерное, но количество снарядов, в которых остро нуждались танки, находящиеся в Верее и пригороде, свидетельствовало о внушительном количестве последних.

Как только увели пленного, зазвонил телефон. Дежуривший у аппарата сержант доложил, что на связи Первый. Командарм взял трубку и тут же услышал голос начштаба Западного фронта генерала Соколовского:

– Первое: почему у вас так затянулось со взятием Вереи? В чём дело? Второе: почему приказ командующего вами до сих пор не выполнен? Третье: как организовано наступление по овладению Вереёй? Четвёртое: какие данные о противнике в Верее?

И в самих вопросах, и в том тоне, каким они задавались, командарм почувствовал раздражение по поводу того, что его армия никак не может овладеть Вереёй. Чёрт бы их побрал с их вопросами, которые сейчас можно задавать кому угодно и никто определённо не сможет ответить на них. Никто, кроме него, генерала Ефремова, чья армия действительно вот уже несколько суток топчется на подступах к этому небольшому городу. Атаки не дают желаемых результатов. А только – потери и потери. В дивизиях – по батальону списочного состава. Вопросы задавал Соколовский. Хотя и он, и Жуков прекрасно знали: почему, как и какие…

Но надо было отвечать.

– У вас всё? – спросил, дождавшись паузы, командарм.

– Да, всё, – ответил Соколовский.

– Приказ комфронта выполняю. На подступах к городу Верея и южнее идёт бой. Южнее Вереи наступление ведут подразделения трёх дивизий: сто тринадцатой, первой гвардейской и триста тридцать восьмой. Их поддерживают остатки восьми артполков. Противник имеет сильную оборону в два эшелона. Первый эшелон – по реке Протве на южной окраине города и далее на рубеже Ястребово – Ново-Васильево – Дудкино и – на юго-запад. Противник жмёт на фланги, поэтому вынужден держать часть сил для отражения его контратак справа и слева одновременно. Об упорстве противника свидетельствуют трофеи. Иногда захватываем машины с работающими моторами. Пулемёты и орудия – с неостывшими стволами. Мною созданы ударные группы в каждом полку. Лыжные отряды с артиллерией, ПТО и миномётами. Эти авангарды продвигались довольно быстро. Сейчас противник их остановил. Но в тылу остались немецкие гарнизоны. Небольшие колонны на дорогах. К сожалению, авиационная поддержка значительно ослабла. Очень часто населённые пункты, которые мы только что взяли боем, через несколько часов занимает противник, который подтягивается из нашего тыла. Нам нужен второй эшелон. Дивизии, не имея второго эшелона, вынуждены вести тяжёлые арьергардные бои.

– Товарищ Ефремов, вы не ответили ни на один из поставленных мною вопросов. Ваши разговоры – это разговоры вообще, к тому же неясные, из которых нельзя понять, что же делает армия, как командованием армии организован бой по овладению Вереёй, где части и что они делают, какой противник перед вами и когда вы намерены взять Верею во исполнение приказа комфронта. Ваш доклад так же запутывает дело, как и сводки вашего штаба, из которых в течение двух дней мы ничего не можем понять, что делается в 33-й армии. Вы говорите, что противник имеет организованную оборону на рубеже Протва – город Верея – Ново-Васильево – Дудкино и далее на юго-запад, и тут же через некоторое время говорите, что противник прикрывается арьергардами от каких-то пяти дивизий, не называя даже их нумерации. Путаница невероятная. Я ещё раз прошу ответить на следующие вопросы. Первое: какой перед армией противник, нумерации частей, где он находится и его сопротивляемость? Второе: где части 33-й армии ведут бой, начиная с правого фланга и кончая левым? Третье: как организовано наступление по овладению Вереёй, кто управляет этим наступлением, где управление главной группировкой и какие силы привлечены для овладения Вереёй? Четвёртое: почему до сих пор не перерезана дорога Верея – Можайск? Пятое: почему всё-таки вы не выполнили приказа командующего фронтом? Данное вами объяснение совершенно неудовлетворительно.

– Если у вас много свободного времени, я вам ещё раз повторю, но одновременно докладываю: я и мой штаб очень заняты работой по выполнению приказа комфронта. Повторяю. Первое. Двести двадцать вторая дивизия наступает на правом фланге совместно с левым флангом пятой армии, а именно тридцать второй дивизией. Двести двадцать вторая ведёт бой на рубеже Симбухово, занимая его восточную половину и далее – Женаткино. Перед её фронтом действуют части двести девяносто второй и двести пятьдесят восьмой дивизий противника. Второе. Сто десятая дивизия, наступая, ведёт бой на рубеже Гуляева Гора и лес южнее Гуляевой Горы. Дивизия в своём составе очень малочисленна. В полках до роты бойцов. Перед сто десятой действуют части сто восемьдесят третьей пехотной дивизии противника. Третье. По реке Исма занимает оборону группа Шеваллери – от Крестьянки до Сирино и Князевое. Это направление прикрывается одним полком сто шестидесятой дивизии. Четвёртое. Главная группировка на левом фланге армии – сто тринадцатая, первая гвардейская и триста тридцать восьмая стрелковые дивизии. Они наступают на Верею с юга и юго-запада. Сто тринадцатая и первая гвардейская, преодолев оборону противника в полосе своего наступления, подошла к южной и юго-западной окраинам Вереи. Перед нами противник – части пятнадцатой пехотной дивизии и двести шестьдесят седьмой дивизии. По сведениям пленных, двести шестьдесят седьмая переброшена сюда из-под Рузы. Пятое. Триста тридцать восьмая, только что переброшенная из района Лучны – Маломахова – Совьяки, сосредоточилась в районе Ново-Борисова и лесах западнее Ново-Борисова с задачей: развить наступление вдоль дороги Егорье – Верея на западную окраину Вереи и этим самым полностью окружить и блокировать противника в городе. Шестое. Девяносто третья дивизия, встретив организованную оборону противника на рубеже Перемешаево – Благовещенское – отметка двести два, ноль, северо-западнее Гольтяево – Егорье, ведёт бой. Левым своим флангом, а именно пятьдесят первым полком, дивизия ведёт бой за Валютино и Левино, нанося удар противнику в тыл. Седьмое. Тридцать третья армия всеми имеющимися силами ведёт наступательный бой. Восьмое. Управляю операцией как командарм. Девятое. Управление своё приблизил к войскам максимально. Мой КП тяжёлой и средней артиллерией противника простреливается вполне. Всё. На какой ещё вопрос теперь я вам не ответил и что вам ещё неясно?

– Вы не ответили на основной вопрос, – нервно выговаривал в телефонную трубку Соколовский, – как вы организовали бой на местности со своим аппаратом управления? Потому что штаб ваш и вы не знаете точно, где находится первая гвардейская дивизия, не даёте даже ответа на это.

Лицо командарма побагровело. Аппарат был настроен хорошо, и все присутствовавшие в штабе офицеры оперативного отдела, заместители, член Военного совета и прочие хорошо слышали то, что говорил начштаба фронта. Чёрт знает что, лихорадочно думал командарм. Остаётся только расколоть трубку об аппарат. Но тут же спохватился. Только этого не хватало… Весь штаб слушает… Соколовский, видимо, исчерпав свои аргументы, начал говорить длинно, общими фразами. Выдыхается, понял Ефремов, надо потерпеть ещё минуту, и всё будет кончено.

– Сосредоточены три дивизии за овладение Вереей, – продолжал, путаясь в мыслях, Соколовский. – Они скучились на узком фронте и на месте никем не управляются, идёт управление только вашими приказами из командного пункта, тогда как в этих условиях необходимо на местности разрешить вопрос организации и управления боем за Верею. Совершенно неясно, подтянута ли артиллерия или нет, и кто этой артиллерией управляет в бою за Верею. Чувствуется, что никто не объединяет работу артиллерии ударной группы против Вереи. Комфронтом спрашивает, когда вы овладеете Вереей?

– Первое. Называю точно, где сосредоточена первая гвардейская. Сто семьдесят пятый полк – один километр южнее Вереи в лесу между МТС и отметкой Двести девять. Шестой полк одним батальоном перехватил дорогу юго-западнее в километре от Вереи, остальные силы в районе отметки Двести девять и западнее этой отметки. Второе. Артиллерия прошлую ночь, сегодня днем и в настоящее время подтягивается. Задержка из-за сильных снежных заносов. Вся артиллерия объединена заместителем командарма генералом Офросимовым. Третье. Мой начальник штаба генерал Кондратьев постоянно производит увязку действий, перегруппировку непосредственно с командирами дивизий и штабами дивизий, с командирами штабов. Четвёртое. Наступление всей армии, в том числе на левом фланге в районе Вереи, организовано мною лично. Пятое. На вопрос, когда возьму Верею, точный ответ дать не могу. Прошу доложить комфронта товарищу Жукову о том, что из армии взяты все резервы Ставки. Возможно, он об этом не знает. Только вчера с марша были выведены два артполка. При таком сопротивлении противника…

– Взят один полк, а не два, – перебил Соколовский командарма. – Об этом командующему известно. Обо всём доложу. До свидания.

Нет уж, подожди, и командарм сильнее сжал телефонную трубку. Что это ты заторопился раскланяться, как только речь зашла об артполках, которые по твоему приказу из состава армии снимают чуть ли не ежедневно?

– Товарищ Соколовский, вам неверно доложили. Из армии взяты четыреста восемьдесят шестой и триста двадцатый артполки РС. Как видите, вам докладывают неверно. Всё.

– Взяты: один дивизион РС и взят один артполк. У вас осталось: три артполка и три отдельных артдивизиона. Силы вполне достаточные. Прошу заставить штаб разобраться с противником, ибо, в оценке противника, вы стоите на неправильной точке. Группа Шеваллери – это батальон, который был брошен в бой у Боровска и потрёпан уже давно. Двести шестьдесят седьмая дивизия у вас не значится как дивизия, не исключена возможность, что у вас есть отдельные небольшие подразделения этой дивизии, она у Говорова. Двести девяносто вторая пехотная дивизия в основном действует против Говорова. У вас тоже небольшие подразделения. Пятнадцатая пехотная дивизия тоже не у вас, у Голубева. Таким образом, по существу, перед вами сто восемьдесят третья и двести пятьдесят восьмая пехотные дивизии, о которых вы сами неоднократно докладывали, что они вами разбиты. Причём разбиты были, как вы докладывали, уже несколько раз. Всё.

Это был уже не бой, а сражение. Командарм вспомнил, как его собеседник торопился сказать «до свидания» по телефону в день прорыва немецких танков на Кубинку. Нет уж, драться так драться – до конца.

– Прошу выслушать. Первое. Повторяю, что из тридцать третьей армии в два часа ночи приказом свыше выведены четыреста восемьдесят шестой и триста двадцатый артполки РС. Как видите, нашу армию ослабили сильно. И это – перед штурмом Вереи. Второе. Пленных двести шестьдесят седьмой пехотной дивизии могу вам представить. Они из четыреста шестьдесят седьмого и четыреста восемьдесят седьмого пехотных полков. Двести шестьдесят седьмая дивизия состоит именно из этих двух полков. Третье. Перед фронтом армии кроме двести шестьдесят седьмой пехотной действуют: двести пятьдесят вторая пехотная дивизия, двести девяносто вторая одним полком, а именно пятьсот седьмым. Двести пятьдесят восьмая пехотная…

Он перечислил все полки всех дивизий и закончил доклад следующими словами:

– От всех дивизий и полков, действующих перед моим фронтом, имел и имею пленных. Вам всё ясно?

– До свидания, – раздалось в трубке.

– До свидания, – сказал Ефремов.

Несколько минут в штабной избе длилось тягостное молчание.

– Ну, что затихли? – спросил командарм, оглядывая свой штаб: генерала Кондратьева, полковника Киносяна, комбрига Онуприенко, офицеров оперативного отдела, разведчиков, связистов.

– Что будем делать, Михаил Григорьевич? – растерянно развёл руками член Военного совета.

– Как – что? Атаковать Верею! Выполнять приказ комфронта! Только вначале её нужно основательно блокировать. Действовать так же, как действовали в Боровске. И, прежде всего, основательно обрабатывать их оборону артиллерией и миномётами на участках намечаемого прорыва.

Вечером, когда выпала свободная минута, уже остыв и успокоившись после неприятного разговора с начштаба фронта, командарм набил табаком трубку и вышел на крыльцо. Часовой, увидев его, отдал честь, неумело взяв на караул. Командарм кивнул ему:

– Вольно. Как идёт служба? Валенки греют?

– Служба идёт хорошо! – бодро, промёрзшим голосом ответил часовой. – Валенки греют!

Изредка за деревней, в поле и в лесу, рвались снаряды. Боеприпасов немцы не жалели. Он прислушивался к ударам канонады. Гудело не только в стороне Вереи, но и справа, и слева. Он пытался представить, каково сейчас, в этот мороз, его бойцам в поле, под огнём. Но мысли всё же возвращались к разговору с Соколовским. Ведь он меня не слышал, подумал командарм, восстанавливая в памяти диалог, всю нестройную двусмысленную его логику. Почему он оглох, когда речь зашла о выведенных из состава армии артполках? Или Жуков действительно об этом не знает? И почему Жуков на этот раз не подошёл к аппарату сам? Если готовится удар где-то в другом месте, а их армии отводится вспомогательная, второстепенная роль, тогда всё понятно. Верею они дожмут и без подкреплений. И дожмут в кольце. Основательно блокируют и предложат противнику сложить оружие. По всем правилам. Слишком расточительно атаковать по всему фронту. Дивизиям не выдержать таких потерь. Боровск тоже был укреплён. Но разорвали их оборону, разогнали противника по улицам. И выкурили потом из домов и подвалов. Что-то там, в Ставке, происходит, чего мы тут не знаем. Или всему причина он, генерал Ефремов? В памяти всплыла та давняя папка с красными тесёмками. Нет, он, командующий армией, не может сейчас допустить ни единой ошибки. Ни единой. И дело конечно же не в артполках…

Он докурил табак, выколотил трубку, кивнул часовому и ушёл в избу, в тепло, в папиросный дым, в тихий говор людей и шорох штабных карт.

– Александр Кондратьевич, – сказал он с порога начальнику штаба, – я в девяносто третью, к Эрастову. Свяжитесь с ним, предупредите. Заодно разыщу Офросимова. Артиллеристов надо поторопить. – Он повернулся к полковнику Киносяну. – Степан Ильич, вы поедете со мной. – И снова повторил: – Бойцов поднимать в атаку только после того, как артиллерия подавит огневые точки и опорные пункты противника. Только тогда поднимать роты.

Командарм знал, почему недовольны в штабе Западного фронта его действиями. Слишком осторожен. Слишком осмотрителен. А это воспринимается как медлительность. Но знал он и другое: немцы не настолько разбиты и растрёпаны, чтобы позволять им глубокие прорывы на узком участке, они отходят, бросая зачастую технику и тяжёлое вооружение, но водят самую главную силу – людей. И если он, командарм, где-то, поддавшись порыву, сделает ошибку, ценою этой ошибки станут сотни человеческих жизней, сотни его солдат будут коченеть замёрзшими трупами в полях, заметаемых снегами этой нелёгкой зимы.

Глава девятнадцатая

Оставшись втроём, они заняли круговую оборону и открыли беспорядочный огонь. Каждый из них понимал, что сейчас они проживают последние минуты в своей жизни, что всё уже предрешено, они пропали, им не отбиться. Но выйти из риги навстречу атакующим с поднятыми руками никто из них не пожелал. Перед тем как открыть огонь, старшина сказал бронебойщику и миномётчику Ломакину:

– Ребята, нам конец. Кто хочет, может идти. Хоть и оба уходите. Оставляйте винтовки и идите. Живые останетесь. В спину стрелять не стану.

Никто ему ничего не ответил. Только бронебойщик выдохнул чужим безнадёжным голосом:

– Может, ещё и отобьёмся.

И вот началось. Старшина торопливо перезаряжал винтовку и, не целясь, посылал пулю за пулей в тёмные силуэты, которые вдруг возникали на снежном поле почти рядом, передвигались, потом исчезали и снова появлялись, уже в другом месте. И казалось, что их там, в снегу, вокруг риги, становилось всё больше и больше.

– Ломакин! Бросай гранату! – крикнул старшина и бросил в проём одну за другой две Ф-1.

И тотчас там же, у проёма, в снег мягко плюхнулась ответная, противопехотная, с длинной ручкой. Старшина отпрянул в угол, к штабелям пшеничных снопов, и в это время сильный двойной взрыв сотряс овин. Одна из брошенных немцами гранат, скорее всего, залетела внутрь. Они её просто не заметили.

Ночная мгла перемешалась с пылью и копотью. Старшина вскочил на колени и протёр глаза. В другом углу хрипел раненый бронебойщик. Так хрипят за минуту до смерти. Ломакин лежал неподвижно у входа. Гранаты сделали своё дело. Старшина стал ощупывать перед собою земляной пол, усыпанный трухой и мякинами, но винтовки нигде не было. И в это время в дверном проёме показалась голова в белой каске.

– Хальт! – крикнул немец.

Вспыхнул свет карманного фонарика. В овин вбежали сразу несколько немцев. Они пошевелили штыками убитых и обступили его, живого. Бронебойщик уже затих. Вот и всё, подумал старшина Нелюбин. Надо было плюнуть на приказ Берестова и уходить всем сразу, как только начался переполох. Но, прежде чем немцы вбежали в овин и осветили его фонариками, он успел сунуть под снопы «парабеллум» и запасные обоймы.

– Штейт! – скомандовал немец и ударил его ногой в бок.

Удар был настолько сильным, что старшина отлетел к стене, ударился головой о брёвна и упал на земляной пол.

– Штейт! – опять услышал он голос немца и понял, что надо подниматься, а то забьют, затопчут ногами.

Старшина встал, сплюнул тягучую солоновато-горькую слюну. Винтовка с открытым затвором лежала у его ног. Вот она где, теряя реальность происходящего, подумал старшина. Один из немцев поднял её, толкнул вперёд затвор и подвёл дуло ко лбу старшины. Немцы закричали, засмеялись и отбежали к дверному проёму, чтобы не оказаться под пулей или вблизи и их не забрызгало во время выстрела мозгами этого Ивана… Боёк шлёпнул в пустоту. В патроннике патрона не оказалось. Немец снова передёрнул затвор и снова шлепнул бойком. Нет, магазин пуст, старшина расстрелял все патроны. Немцы снова засмеялись. Тот, который держал винтовку, продолжал неподвижно стоять напротив. Что-то он ещё недоделал, что-то он ещё хотел.

– Ферфлюхьт! – наконец выругался он уже незло, видимо, освободив какую-то внутреннюю пружину, и тоже засмеялся.

От немца густо несло перегаром. Старшина стоял и думал: поскорей бы. Он боялся, что начнут куражиться, мучить. Лучше уж сразу умереть. Когда вытаскивал из-за пазухи трофейный пистолет, мелькнула мгновенная мысль: всё равно конец… Но он не мог представить, как это – выстрелить в себя? Он так и не смог договориться с собой, охваченный мгновенным, неизвестно откуда взявшимся порывом неодолимого желания выжить во что бы то ни стало, которое тут же переросло в готовность пережить худшее, лишь бы не расставаться с этой пропахшей толовой вонью пыльной теменью чужой риги, ощущением того, что ты ещё дышишь, что-то видишь, чувствуешь, хоть уже и не принадлежишь сам себе. Жить! Жить!

Немец сунул ему в лоб холодным стволом винтовки, и старшине в первое мгновение показалось, что это пуля расколола ему череп своим внезапным ударом. Но потом он увидел, как немец перехватил его винтовку за ствол и с размаху ударил о косяк. Приклад отлетел в снег. Туда же немец бросил и ствол с мотающимся ремнём. Потом старшину обыскали. Вытащили из карманов патроны, гранату, запал к которой он где-то потерял, несколько сухарей, бережно завёрнутых в тряпицу, и кисет с табаком. Невеликие вам от меня трофеи достались, злорадно думал старшина. Ничего ему теперь не было жалко, потому что ничего ему уже, видать, не пригодится. Даже кисет.

– Гейт, – скомандовал немец и толкнул в спину прикладом.

И, перешагивая вырванный из пазов взрывом гранаты и расщеплённый порог, старшина услышал, как хрупали его сухарями немцы. Подавитесь, сволочи, подумал он и вышел на простор, где не пахло соломенной пылью и гарью, тоскливо напоминавшей вонючий окоп.