Танец бабочки-королек Михеенков Сергей
– А ты почему один?
– Убило моего второго номера. Мина прямо под ним разорвалась.
– Зайди за дом, быстро заряди диск. Если пустые есть, то заряди и их. И – сразу вон к тем баням. Я буду ждать там.
– Понял.
– Где Савелий?
– Там, дальше, в окопе.
Воронцов побежал вдоль тына. Оттуда доносились редкие винтовочные выстрелы. Несколько пуль стайкой пролетели совсем рядом, зашлёпали по яблоням, осыпая снег желтоватой мороженой древесиной. Видимо, и его уже взяли на мушку. Значит, уже пришли в себя и контролируют каждое движение по своему фронту. Скоро поднимутся в атаку. Или, что ещё хуже, вызовут подкрепление.
Впереди, за штабелем брёвен, прямо под жердями изгороди, был отрыт квадратный, на двоих, окоп. Из него и торчали две головы. Когда подбежал ближе, одна из них повернулась, и Воронцов увидел знакомое, почти родное небритое лицо, стиснутый рот и злые глаза.
– Кудряшов, что у вас с боеприпасами? – спросил Воронцов, спрыгнув в окоп.
Окоп был отрыт основательный. Глубокий. Даже втроём в нём не было тесно.
– Патронов пятьдесят ещё есть. Две гранаты.
– А у тебя, Гавриков?
Вторым в окопе был Гавриков, студент из московских ополченцев.
– И у меня столько же, – ответил тот.
– Стреляет и он, – Кудряшов убрал карабин с бруствера. – Я – патрон, он – патрон. Я за ним слежу. Не сачкует.
– Прекратить огонь. Слушай мой приказ. Сейчас подойдёт Михась. С пулемётом, на лыжах, надо обойти их вон тем полем. Тот край они с дороги не просматривают. И ударить с тыла и во фланг.
– Красиво задумано, – как-то неопределённо согласился Кудряшов, выслушав приказ.
– К дороге особо не выдвигаться, чтобы не попасть под огонь своих. Всё понятно?
В глазах Кудряшова появилось какое-то напряжение. И он сказал, не глядя на Воронцова, а туда, в сторону бань, куда надо было через минуту идти:
– Красиво, говорю, задумана твоя операция. Только сам-то ты с нами пойдёшь? Или как?
– А ты, Кудряшов, что же, решил все мои приказы через своё сито просеивать?
– Ты сперва ответь: с нами? Или тут командовать останешься?
– Вот что, брянский: сейчас пойдём, и ты всё время будешь идти следом. Понял? Моя пуля будет первой. Но если я выживу, прикажу – и на пулемёт полезешь.
Кудряшов усмехнулся. Выражение лица его изменилось.
– Прикажешь там, – и Кудряшов указал рукой в поле, – полезу. А что до пули… Я пока ни за чьей спиной не хоронился.
– А я хоронился?
– Пока такого не видел.
– А какого же чёрта!..
– Правду тебе сказать? Скажу. Бабу я тебе простить не могу.
Воронцов засмеялся:
– Ну, Савелий, это причина серьёзная! Раньше из-за этого на дуэлях дрались. До смерти.
– Я понял, к чему ты клонишь. Думаешь, ты лучше меня стреляешь?
– Пока не знаю. Но через полчаса у тебя будет возможность доказать.
– А то ты не видел, как я этих, двоих в поле…
– Боезапас надо пополнить.
– Студент, – толкнул Кудряшов в плечо Гаврикова. – Быстро – за патронами! Там, в обозе, в санях. Штук триста тащи! И лыжи для командира!
Когда Гавриков ушёл, Воронцов сказал:
– Хороший боец. Исполнительный. Ты на него попусту не ори.
– Хороший… Кто из него хорошего сделал? Он же ещё неделю назад стрелять боялся. Пускай дисциплину понимает.
– Ты её хорошо понимаешь…
– Я – понимаю. Я что, твои приказы отказываюсь выполнять? Так что службу знаю.
– Ефрейтора тебе надо присвоить. Или младшего сержанта. Вполне достоин. И о женщинах сразу меньше думать станешь.
– Звание на это не влияет. Думаешь, что генералы баб по-другому любят?
Вскоре вернулся Гавриков с мешком и лыжами. А за ним Губан.
Кудряшов тут же распорядился:
– Студент, поступаешь в распоряжение пулемётчика Губана. С этого момента исполнять все его команды как мои личные. Возьми у него сумку с дисками. За диски отвечаешь головой. Потеряешь – тебе конец. И нам тоже. Сам знаешь, куда идём.
Стрельба не прекращалась. Мины всё чаще и точнее ложились возле огневых точек обороняющих деревню. Уже горели сараи возле школы. Кто-то метался возле них, видимо, пытаясь тушить, чтобы огонь не перекинулся на дворы и не занялась вся деревня.
Воронцов шёл первым. Возле бань, в лощине, он остановился, оглянулся на свой невеликий отряд и сказал:
– Ну, ребята, теперь – быстрее! Если кого ранит, не бросать.
Так, лощиной, они и вышли в поле. Лощина то прятала их марш, то выводила на чистое, и они оглядывались в сторону дороги и назад. Но дорогу скрывала горбовина поля, а чёрные приземистые баньки тоже вскоре скрылись в белом пространстве. Не на что стало оглядываться. Подошли к краю противотанкового рва. Ров, видимо, не успели закончить. С южной стороны он был наполовину заметён сугробом. Оставалась довольно узкая глубокая траншея, которая с головой скрывала самого рослого из них. Решили пойти по ней.
– Стоп, – скомандовал Воронцов. – Там пулемёт.
Впереди, в дальнем конце противотанкового рва, глухо, как из-под земли, стучал МГ.
– Вперёд пойдут двое: я и Кудряшов. Губан, вы с Гавриковым занимайте позицию здесь. Но пока не высовывайтесь. Ждите. Я крикну: «Дошёл». Тогда бегом к нам.
Снег уже осел и местами вполне удержал бы их и без лыж. Прошли шагов сто. Воронцов сделал знак остановиться и затаиться, выглянул из-за козырька сугроба и совсем близко, шагах в пятнадцати-двадцати, увидел двоих пулемётчиков. Они лежали на краю рва в вырубленной лопатами глубокой продолговатой нише и вели огонь в сторону деревни. Вот почему так глухо стучал пулемёт.
– Охранения нет, – прошептал Кудряшов. – Сашка, я их возьму сам. По первому разряду уделаю. Прикрой. Чтобы со стороны дороги – никого…
Кудряшов расстегнул крепления и вытащил из ножен кинжальный штык от СВТ.
– Пойду… Опробую свой свинорез, – и Кудряшов улыбнулся какой-то странной улыбкой обречённости, как будто вот-вот надо было прыгать в преисподнюю, а Воронцов – последний человек, с которым он имеет возможность перемолвиться.
Немец, немного приподняв спину, повёл новую длинную очередь. И в это время Кудряшов наспех обмахнул себя крестом, ловко и легко, как волк, вскочил, с той же лёгкостью пробежал разделявшие их полтора десятка шагов и бросился в нишу, разом накрыв всех, кто там находился.
Воронцов подбежал к ним, когда всё уже было кончено. Кудряшов мотал головой, сидя возле дымящегося, опрокинутого набок, в снег, перегревшегося пулемёта и устало рассматривал свой штык. И во всей фигуре его, по-стариковски сгорбленной, тоже чувствовалась непомерная усталость.
– Ты видел? – устало сказал он, показывая ему своё оружие. – Я думал, весь измажусь. А тут – ни кровинки. Несколько раз ударил. Не помню, сколько. И одного, и другого…
Потом они отвалили на дно рва тела пулемётчиков и установили пулемёт.
– Сходи за Губаном, – сказал Кудряшову Воронцов. – Кричать не надо. Пока тихо, попробуем подойти как можно ближе.
Пришли Губан с Гавриковым. Гавриков с ужасом смотрел на убитых, на раны в спинах и шеях, на то, как один из них ещё грёб под себя снег и икал. Заметив это, Кудряшов указал штыком на немца, который ещё подавал признаки жизни, и сказал:
– На, студент, добей. Чтобы не мучился. А то ещё закричит, всю масть нам испортит.
– Пошёл ты… – и Гавриков отпрыгнул в сторону.
– Дурак. Нельзя их жалеть, – и, глядя на Воронцова, зачем-то сказал: – Этот хотел сдаться. А зачем нам пленные?
Воронцов промолчал. Не надо было сейчас разговаривать об этом.
– Снимите с них шинели и каски, – в следующее мгновение приказал он. – Побыстрее. Губан, а ты сруби снег отсюда и отсюда, чтобы удобнее было стрелять по дороге. Вон, видишь пулемёт? За мотоциклом? Это твой. Но вначале прикроешь нас. Мы с Кудряшовым должны уничтожить миномётчиков. Огонь откроете сразу, как только услышите взрывы гранат и нашу стрельбу. Или если увидите, что пулемётчики заметили нас.
Кудряшов натянул шинель и каску. Каска оказалась в крови. Он потёр её о снег, выругался:
– И откуда здесь кровь?..
Потом вытер о полы ватника руки, загрёб чистого снега и стал растирать им лицо и шею. Воронцов взял пулемёт. Остывший в снегу ствол уже не так сильно парил.
– Возьми коробку с лентами, – приказал он Кудряшову. – И приготовь гранаты.
Они надели лыжи и пошли в сторону дороги. Воронцов – впереди, Кудряшов – следом.
Миномётчики были хорошо видны в проёме рва. Должно быть, они уже заметили их. Но пока ничего не поняли, принимая за своих. Теперь стало понятно, что тот пулемётный расчёт, который сейчас лежал позади на дне рва в затоптанном окровавленном снегу, и выполнял задачу бокового охранения.
– Ближе, ближе подходим, – приказал Воронцов.
– Хватит, командир, я и отсюда гранату докину, – сказал Кудряшов и начал расчётливо задерживать шаг.
– Ближе, говорю!
Они добежали до берёзы. Воронцов залёг и начал торопливо устанавливать пулемёт. А Кудряшов одну за другой бросил вперёд две Ф-1.
За машиной, перекрывавшей дорогу, были установлены три короткоствольных миномёта. Возле них на корточках сидели расчёты. За мотором грузовика, пригнувшись, стоял немец с биноклем. Время от времени он выглядывал через капот, скользил биноклем вдоль крайних домов и выкрикивал очередную команду. Тут же слышались хлопки, и две-три мины с сиплым упругим воем улетали в сторону дворов.
– Держи ленту, чтобы не заклинило! – закричал Воронцов.
Он уже вёл огонь, хлеща очередями по бортам машины, по расползавшимся в разные стороны миномётчикам, по наблюдателю, скорчившемуся возле колеса. Двое или трое немцев сунулись под грузовик. Но следующая очередь прошла как раз под днищем кузова, разбрасывая снежное крошево, куски дерева, резины и шинельного сукна.
Позади редким размеренным баском застучал «дегтярь» Губана.
А возле первого грузовика группа автоматчиков, человек пять-шесть, вскочила из-за снежного завала и подбежала к мотоциклам. Взревели моторы. Два мотоцикла рванули с места. Их подталкивали, маневрируя между телами убитых. На ходу запрыгивали в коляски. И, пока Воронцов стрелял по пулемётчику, залёгшему на обочине дороги, оба мотоцикла проскочили мимо грузовика и помчались в сторону леса. Кудряшов, привстав на колено, стрелял им вслед, но, видимо, ни одна из его пуль цели не достигла.
– Пускай едет! – крикнул Воронцов.
И вскоре в лесу длинно, без пауз, застучал «максим».
– Кажись, всё, – засмеялся усталым смехом Кудряшов. – Вот это бой!
Воронцов снял каску, откинул в сторону.
– А ты, Сашка, хороший командир. Главное – жестокий.
– Не болтай. Жестокий…
– Да. Жестокий. Безжалостный. Что надо. Настоящий командир. Ты бы видел свои глаза.
Воронцов ничего не ответил. Прислушался: стрельба утихла, а в стороне деревни слышались голоса, среди которых был и женский голос, вроде бы Зинаиды. Откуда здесь Зинаида? Она же ушла в лес. Она должна быть там, вместе с Пелагеей и детьми.
– Кудряшов, – позвал он брянского. – Сними с меня шинель. Сил моих нет рукой пошевелить.
– Ты не ранен?
– Нет. Пить хочу. Водка есть?
– Есть.
Кудряшов протянул ему фляжку. Но прежде сделал несколько глотков сам.
– И почему в бою так устаёшь? Ни пашешь, ни сеешь, а устаёшь. Всё тело потом ломит, как будто семипудовые камни на гору таскал.
Двое саней с вооружёнными прудковцами пролетели мимо. На одних мелькнуло лицо старшины Нелюбина. Старшина что-то кричал. Воронцов ничего не расслышал.
Весь вечер они делали на дороге завалы. Рубили деревья. Засыпали их снегом. Развернули поперёк и повалили набок грузовики. Уже под звёздами выставили посты и ушли в деревню топить печки.
Не обошлось без потерь и с их стороны: убиты были двое прудковских мужиков и один окруженец из заслона, вяземский. Пятеро ранены. Раненых собрали вначале в школе. Но здесь было холодно. Позёмка загуливала в дыры выбитых рам и дверей, швыряла на пол клоки холодного сухого снега и растаскивала по углам, хозяйничая здесь, как в поле. Минами разворотило половину крыши и чердак. И вскоре всех раненых перевезли в один из ближайших домов. Там устроили лазарет. За ранеными присматривали колхозный конюх Иван Лукич и Зинаида.
– Дед, – позвал конюха старший лейтенант Верегов, – ты, что ль, здесь теперь за хирурга?
– Пуля у него в ноге сидит, – пояснил Пётр Фёдорович.
– Ух ты, глубоко как… – осмотрев рану и пощупав опухоль, сказал Иван Лукич. – Такие я не доставал. Не доводилось.
– Давай, тащи, режь, что надо делай. А то меня уже мутит, и круги перед глазами, – и Верегов, морщась, начал поправлять раненую ногу.
– Погоди, погоди, вытащу… Хотя, какой я вам врач? Отнюдь.
Петра Фёдоровича тоже только что перевязали – осколочное ранение в руку. Перевязывала его Зинаида. Он сидел на лавке напротив керосиновой лампы, смотрел на дочь и время от времени шевелил бледными, тяжёлыми губами, говорил, что и как надо делать с его раной. Осколок прошёл по касательной, распорол полушубок и глубоко врезался в бревно. Когда повязка была наложена так, как и подсказывал старый солдат, он почувствовал себя получше. Выпил стопку самогона и сразу понял, что кругом много забот и дел, многие из которых без него, пожалуй, не сделают так, как надо.
Вначале он проследил, чтобы Иван Лукич перевязал раненых.
Раны обрабатывали разведённым первачом. Ивану Лукичу помогала Зинаида. Она укладывала раненых на пол, на соломенную подстилку, обмывала тёплой водой раны, за неимением пинцета ножницами ловко вытаскивала из ран осколки костей и обрывки одежды. Иван Лукич подслеповато поглядывал на её работу и одобрительно кивал:
– Правильно, всё правильно, дочка. Скоро ты и без меня будешь народ рятовать.
А Петру Фёдоровичу время от времени кивал:
– Налей-ка, сосед, ещё лахветничек, а то чтой-то руки трясутся.
– Да уже ж наливал, Лукич! Ты сперва дело сделай! Потом и выпьешь, сколько тебе в удовольствие будет.
Иван Лукич мягко уступал, говоря:
– И то правда, и то правда… А старшему лейтенанту пулю без лахветничка тяжело будет…
– Да ты погубишь человека, коновал чёртов! – бранил «хирурга» староста, но большей власти над ним он не имел.
– Я ж, Фёдорыч, на эту должность не напрашивался. Отнюдь. Люди при смерти. Надо, как говорится, помочь… Но я ж не всякую врачебную науку знаю. А потому без лахветничка боязно бывает приступить. Это ж, Фёдорыч, пойми меня правильно, как всё одно в бою. Ничуть не легче! Отнюдь! Это как сам Суворов говорил: главное – ввязаться, а там брань дело покажет.
– Ну чего ты боишься, Иван Лукич? – заговорил Пётр Фёдорович с «хирургом» ласковее, видя, что тот стороной обходит лавку, на которой лежал, постанывая в полубреду, старший лейтенант. – Помнишь, Сокол на гвоздь грудью напоролся? Кто ему тогда гвоздь вытащил да рану залечил? Кому председатель колхоза премию выписал? Или что, зря, выходит, тебя колхоз премиями баловал? Зря тебя советская власть так лелеяла?
– Сравнил, – как-то вроде бы даже обиженно ответил Иван Лукич. – То жеребец, а то – человек. Да ещё командир. Сделаю что-нибудь не так и подпихну свою голову под трибунал. А у меня старуха больная. Я себе не враг. Отнюдь.
И в это время, как раз в разгар их спора, в дом вошёл Воронцов.
– Вот, товарищ Курсант, посмотрите на него! – сказал Пётр Фёдорович. – Ещё лафитничек просит, а, налей ему, он и роги в землю… А ему операцию делать надо! Старший лейтенант вон уже маму вспоминает…
– Да у меня руки трясутся, товарищ Курсант. Старый я уже для такой работы. Человек – не конь. Отнюдь. У него организьм любезней. Чуть что не так затронул – и… – Иван Лукич взмахнул рукой. – Подхватят его хирувимы под руки и понесут.
– Куда понесут?
– Известно куда. На небеса. В иные, так сказать, чертоги…
– А под рюмку, выходит, и ничего, так, что ль?
Иван Лукич ничего на это не ответил, а только шумно вздохнул.
– Зинаида, – позвал Воронцов девушку, которая всё это время молча слушала их разговор, – где мне помыть руки?
– Что ты собираешься делать? – спросила она. – Вытаскивать пулю?
– Вытаскивать пулю будешь ты. А я буду стоять рядом и помогать. А ты, Иван Лукич, будешь консультировать и подсказывать, что делать. И отвечать за исход операции. Херувимов от Верегова отгонять.
Пуля вошла косо, глубоко. К счастью, рана оказалась чистой. Пришлось сделать надрез, чтобы вытащить её.
– Вот она, Зиночка, – сказал Воронцов, когда девушка сделала надрез стареньким, но остро отточенным скальпелем колхозного «хирурга» и задела кончиком багровый сгусток.
– Ага, я чувствую её, – шёпотом отозвалась Зинаида. – Скальпелем чувствую. Вот, стукается о железо… Пуля…
– Тащи-ка её вместе с этой грязью.
Зинаида обмотала пальцы марлевым бинтом и собрала тампоном багровый сгусток. Пля выскользнула из её пальцев, покатилась по полу.
– Умница, умница, – хлопотал вокруг лавки Иван Лукич. – Вот закончится эта проклятая война, и тебе, доченька, учиться надо идти. На хирурга! В самую высшую медицинскую академию! Слыхал я, в Москве такая есть. Хирургов выпускает. Будешь нас тут в деревне лечить. У тебя, девонька, вон какие способности! Гляди, какую операцию провела! Даже я за такую бы не взялся!
– Ну тебе, Лукич, теперь только консилиумы проводить, – пошутил кто-то из прудковцев, наблюдавших за операцией.
Возле лазарета Воронцов приказал выставить пост. А сам пошёл на другую улицу.
В ночь опять подморозило. Звезды, казалось, ещё ниже опустились к заснеженному полю. Слышно было, как где-то за школой возле первого завала на дороге разговаривали часовые. А ведь предупредил, чтобы соблюдали тишину, подумал Воронцов. Надо там выставить своих, решил он, а деревенских – на внутренние посты. Пускай печи топят да за дворами приглядывают.
Вскоре его догнала Зинаида. Она окликнула ещё издали:
– Погоди-ка.
Он остановился. Она подбежала и вдруг сказала:
– Как ты меня сегодня назвал?
– Когда?
– Когда пулю вытаскивали. Ну, так как?
И Воронцов вспомнил: Зиночкой.
– Да вырвалось у меня, нечаянно, – сказал он.
– Как это, нечаянно?! Сказал, так сказал. Значит, думал так. Теперь всегда так и зови, – и, толкнув его в грудь, повернулась и быстро побежала прочь, на другую сторону деревни, к своему дому.
Он стоял и смотрел ей вслед. А она бежала и часто оглядывалась. И, оглядываясь, смеялась. Зачем люди смеются, подумал он, напрягая все свои усталые силы. Зачем? Наверное, чтобы не сойти с ума.
Немного погодя внизу, возле пруда, где стояли кони, девушку кто-то окликнул, видать, часовой. И опять послышался её смех, и часовому она засмеялась. Чему она так радуется, как дитя? Тому, что сама, без помощи Ивана Лукича, признанного прудковского хирурга, вытащила пулю, при этом сделав глубокий и правильный надрез и так же правильно обработав рану, и Верегову стало заметно лучше? Или она радовалась совсем другому? Воронцов постоял ещё с минуту-другую и пошёл своей дорогой.
А дорога его вела к дому Пелагеи. К дому, в котором в эту ночь его не ждал никто. Сегодняшнюю ночь он решил переночевать там. Потому что именно там вдруг почувствовал родное, как чувствовал бы свой дом, окажись он сейчас в Подлесном.
Глава двадцать пятая
Когда народ разместили в землянке, когда Пелагея устроила в тёплой половине детей, она вспомнила об отце и сестре, которые в это время были в деревне. Но больше всего её мысли занимали не они. Она думала о том, кто в эти тревожные дни вошёл в её жизнь такой нежданной-негаданной радостью, что она каждый час, каждую минуту чувствовала в себе непреодолимое желание видеть его. Но это было невозможно. И тогда она стала просто думать о нём. Думать каждый час, каждую минуту, чем бы ни занималась, что бы ни делала. Она старалась не выказывать своего состояния, боялась, что люди рано или поздно всё поймут, и тогда произойдёт неминуемое – её осудят. Конечно же осудят. Ведь жить так, как пытается жить она, нельзя. Нельзя при живом муже ложиться с другим. Она боялась однажды услышать вслед то слово, которое издавна было в деревне в ходу, хотя и произносилось редко.
Ближе к вечеру, когда уже засинелось между деревьями и лес притих, будто уже уснув, из Прудков пришёл обоз. Обоз большой, шесть санных запряжек. Кони хорошие, упитанные, ухоженные. Большинство кавалерийские, с потёртостями от седла на холках. Лошадей тут же распрягли и увели в овраг, под навес. Сани присыпали снегом. Но одни сани не распрягли. В них вскоре сели несколько женщин. Они молча развернули коня и поехали в сторону деревни. Это были матери и вдовы убитых прудковцев.
Когда дети уснули, Пелагея тихо оделась и вышла из душной землянки. Стояла ночь. Тихая, с гулким глубоким небом над молчаливым высоким лесом.
Часовой, маячивший под сосной с винтовкой на плече, подошёл к ней и сказал:
– Совсем тихо стало. Может, больше и не сунутся. Оставят нас в покое.
– Мне надо в деревню, – сказала она.
Часовой потоптался на снегу, поскрипел морозным снегом, похлопал рукавицами по плечам.
– Приказ Курсанта: никого отсюда не выпускать. До особого распоряжения. Только родственников убитых. Приказ Курсанта нарушить не могу. Он мне за это голову оторвёт.
– Такой строгий?
– Все командиры строгие.
– А мне к нему и надо, – неожиданно призналась она.
Часовой снова поскрипел снегом и вздохнул:
– Иди, раз так. Дело житейское.
И она сразу поняла: об их отношениях знает уже вся деревня, весь отряд. Что уж теперь прятаться? Это было нелепо. Это всё равно что напоказ выставлять…
В доме было тепло. Но уже пустынно. Дом ещё прочно хранил запах людей, живущих здесь, но самих людей здесь уже не было. Это чувствовалось. И в тишину, которая воцарилась здесь с некоторых пор, если пристально послушать её, уже въелась тоска. Стены и предметы, казалось, тосковали о покинувших их людях, которым они были верны и без которых сразу омертвели и потеряли свой изначальный смысл и предназначение.
Воронцов зажёг керосиновую лампу и принялся подтапливать печь. В полночь, когда дрова прогорели и в топке уже померкли угли, он закрыл трубу.
Одиночество ночи его угнетало. Но после такого дня хотелось побыть одному.
Он убрал фитиль, и язычок пламени в тесном куполе стекла приугас. Сумерки, обступившие его, сразу загустели и как будто стали теплее. С натопленной печью и в пустом доме не так одиноко.
Он положил на пол автомат и лёг на лавку, на которой спал здесь, в этом доме, с самого первого дня. Вытянулся, не снимая валенок. Как хорошо… Болели руки и ноги, ныли все суставы. Но это была не болезнь. Это была усталость. Он прикрыл глаза. Сон не шёл. И веки разлепились сами собой. Он снова и снова смыкал их, сдавливал силой. Сон снова рассеивался в какой-то смутной тревоге, которую можно было принять за предчувствие. Однако в предчувствия он с некоторых пор не верил. Верил только исправному оружию. Рядом на полу лежал трофейный автомат. В него он и верил. Утром, подумал он, надо будет его хорошенько почистить и смазать. И протереть чистой сухой тряпицей, чтобы смазка на морозе не загустела и не тормозила трущиеся части. Сегодня они захватили даже миномёты. Два исправных. Один немного повредило взрывом гранаты. Но Артиллерист взялся и его починить и к утру вернуть в строй. На грузовике нашли несколько ящиков мин. Цинки с патронами. Гранаты. Огнемёт. Канистры с бензином. Там же нашли сундук, обитый узорной жестью. Сбили замок. В сундуке оказались шёлковые платья, несколько меховых воротников и платки разных цветов. Кузнец дядя Фрол наконец-то нашёл для своей винтовки штык. Снял вместе с ремнём у убитого мотоциклиста. Всё лишнее оружие собрали в лазарете.
Послышался тихий шорох. Шуршало где-то рядом, здесь, в доме. Воронцов резко открыл глаза и под потолком, под бронзовой от времени балкой, освещённой тусклым светом давно нечищеной лампы, увидел порхающую бабочку. Надо же, подумал он, следя за её полётом, как она чувствует тепло. Как отзывчива именно на тепло. Она не понимает ни дня, ни ночи, главное для неё – тепло. В холоде она цепенеет и засыпает. Он вспомнил, что точно такая же летала в бане. Он не знал, что это и есть та самая бабочка-королёк, которую они с Пелагеей разбудили в бане, и что сюда, в дом, её принесла Пелагея. Принесла не просто так. Она внесла это крохотное, хрупкое летнее существо в свой дом, как вносят в свою жизнь то светлое, что будет озарять теперь и завтрашний день, и следующий, и все, сколько бы их ни было отмерено судьбой.
И в следующее мгновение он подумал: когда же кончится эта зима? Зима… Зима рано или поздно кончится. И очень скоро. А вот война? Война когда закончится? Пока враг здесь, на их земле, война не может закончиться. А значит, она закончится не этой весной.
Мысли его были застигнуты новыми звуками. Где-то совсем рядом, за стеной, захрустел снег. Кто-то ходил вокруг дома. Кто это может быть, подумал он, задержива рвущееся дыхание и изо всех сил вслушиваясь в тишину дома и обступившей его ночи. Автомат… Хорошо, что у него есть автомат. Видимо, он всё же уснул. Потому что не сразу смог понять, где он. Сперва подумалось, что это часовой ходит над землянкой, что плохо задвинут люк, и потому звуки его шагов так явственно приникают внутрь подземелья. Надо встать и поправить люк, чтобы не выстудило землянку…
Стук в окно опрокинул его в темноту, как взрыв гранаты. Он вскочил, схватил автомат и метнулся в простенок.
Стук повторился. Нет, чужой так не постучал бы.
Стволом автомата он отвёл шторку и в лунном серебре сияющей ночи совсем рядом увидел лицо той, кого сейчас хотел бы видеть больше всего на свете.
Пока Пелагея снимала пальто и разувалась, они несколько раз обнялись. Молча, порывисто обхватывали друг друга и замирали, будто прислушиваясь то ли к своим губам, то ли к губам и сердцам друг друга.
– Ты, наверное, голодный? – спросила она, подойдя к натопленной печи. – Печь вытопил. Хозяин… А ужином что-то не пахнет.
В её голосе не было насмешки. Но что-то всё же было, кроме слов.
– Как вы там в лесу устроились?
– Устроились. Всем места хватило. Тесновато, правда. Но ничего, терпеть можно. Зато не так страшно, – и спросила: – Отца сильно ранило?
– Осколком. Кость не задело. Держится молодцом.
– Что ж теперь с нами будет? Неужто опять придут?
– В машине мы нашли рацию. Рядом лежал убитый радист. В наушниках. Рация работала. Передал он что-нибудь или нет, неизвестно. В лучшем случае им сейчас не до нас. В худшем… Но я думаю, что им не до нас.
– Хорошо бы. Самолёт сегодня днём листовки разбросал. Мы думали, немецкий. А он развернулся над нашим обозом, и – посыпалось, посыпалось из него, словно пух! Пишут: Красная армия наступает по всему фронту, немцы бегут. Сашенька, а может, вам лучше из деревни пока уйти? Пересидим в лесу и вместе вернёмся?
– А если они придут? Придут и сожгут деревню. Где вы тогда жить будете?
– Где-нибудь в соседней перезимуем. В Андреенках. Или в Шилове.
– А если сожгут и Андреенки, и Шилово, и другие деревни?
– Неужто такое может быть?
– И деревни сожгут, и вас самих угонят неизвестно куда.
– Когда мы пришли туда, в лес, к землянке, дети все молча спать улеглись. Никто не заплакал. Коров привязали в соснах, там, в овраге, за пнями. Положили им сена, и они тоже стояли молча. Ни одна даже не рекнула, не мыкнула.
– Зачем ты пришла? Зачем детей оставила?
– На тебя посмотреть. Живого тебя увидеть.
Он снова обнял её, подхватил на руки. Наклонился губами к её пылающему лицу. Их губы смеялись, иногда касаясь друг руга, а иногда что-то неслышно шептали друг другу.
Как удержать всё это? Как продлить? И что это вообще со мною происходит? Как это, такое… такое вот… может случиться?
Как хрупко и ненадёжно было всё то, что он держал в своих руках! Кто она ему? Неужели случайная встреча? Случайная взрослая женщина, у которой дети. Возможно, вдова. Солдатка. И кто для неё он? И разве об этом сейчас нужно думать? Её глаза в сумерках слабого света керосиновой лампы потемнели. Но они сияли такой нежностью и доверием, что он не выдержал её взгляда, зажмурился с силой и так, с закрытыми глазами, стал неистово целовать её. А она только того и ждала.
– Что с нами будет, Сашенька?
– Не знаю.
– Ты уйдёшь от нас?
– Кругом война. А я – человек военный. Зачем ты спрашиваешь?
– Значит, и ты уйдёшь.
Читать бесплатно другие книги:
