Архив Ломов Виорель

Он лежал, откинув затылок на подушку, слышал стук посуды на кухне и чувствовал на щеке прохладу, он не хотел слезы, стеснялся ее, но ничего не мог поделать.

– Да… Я принесла тебе прессу. – Ксения вернулась в комнату и положила на кровать кипу газет. – Почему ты выписываешь столько газет? Сличаешь их, что ли?

Гальперин не ответил, его вниманием овладел портрет нового лидера партии на первой, торжественной полосе «Правды».

– Как вам это понравится? – прошептал Гальперин. – Ну, вылитый дядя Сема… Чтобы так быть похожим, невероятно.

Гальперин давно заметил поразительное внешнее сходство теперь уже бывшего председателя комитета госбезопасности с покойным дядей, братом матери, заслуженным работником культуры, перед которым Гальперин с некоторых пор казнился виной.

– Что ты там шепчешь? – не расслышала Ксения.

– Знакомое лицо, – ответил Гальперин.

Поджатые, без рисунка, губы, длинноватый утиный нос, чуть смещенные к переносице глаза за очками с черной верхней дужкой. А главное высокий, широкий лоб, трапецией уходящий под зачесанные назад редеющие волосы, и суженный, вытянутый подбородок… Пожалуй, у дяди Семы губы были пухлыми, с семитским вывертом.

– Илюша, – шутливо проговорила Ксения. – Тебе мало хлопот с родственниками, которые уже есть? Тебе нужны неприятности еще? Уверяю тебя… ТАМ твоих родственников быть не может.

– Почему? – в тон ответил Гальперин. – Ты читала биографию вождя? На! Прочти. – Он протянул Ксении газету. – Там все написано: и когда родился, где, в какой семье. Отмечены все занимаемые посты, помянуты ордена и звания… Единственно чего нет – это национальности… Прочти сама.

Ксения взяла газету, пробежала глазами информационное сообщение. Пожала плечами.

– Ну знаешь… Действительно, от вас всего можно ждать.

Гальперин хохотал, подрагивая животом и прижимая ладонь к груди. Заплывшими от смеха глазами он видел выставленную на стол всяческую снедь – сыр, масло, какую-то тушку.

– Накинь халат, садись к столу. – Ксения вышла в гостиную.

Гальперин отмахнулся, стараясь удержать хохот, но все не удавалось. Дверного звонка он не расслышал, лишь заметил, как Ксения поспешила в прихожую. И вскоре в комнате появился Аркадий со свертком, напоминающим по форме бутылку. Следом, насупившись, шла Ксения. Видно, они крепко о чем-то поговорили, мелькнуло в голове Гальперина. Он с удовольствием смотрел на сына.

– Что, командор, прихватило? – в голосе Аркадия звучала тревога.

Не обнаружив признаков особо тяжелого состояния отца, он зыркнул взглядом в сторону Ксении. – Отличный коньяк, командор. – Аркадий растормошил сверток и извлек на свет бутылку с красочной наклейкой.

– Хитрец! – воскликнул Гальперин. – Что это? Плата натурой? Давно не подносили мне бакшиша… Ладно, вот твоя индульгенция, возьми! – Он подобрал заявление и протянул сыну.

Толстые пальцы, держащие бумагу, заметно дрожали.

Аркадий принял листочек и молча сунул во внутренний карман пиджака. Гальперин уловил недовольный взгляд Ксении – конечно, побывать в таких передрягах и видеть снисходительный жест, с каким Аркадий принял эту бумагу. Как должное, как само собой разумеющееся. Досада кольнула Гальперина.

– Воспитанные люди при этом говорят «спасибо», – не удержалась Ксения, оставляя их вдвоем.

– Спасибо, командор, – пристыженно проговорил Аркадий. – Извини. Я слишком взволнован. Это последнее препятствие, которое мне чинили. Оно так ненавистно, что я чувствую брезгливость к самой бумажонке.

– Понимаю, – пробормотал Гальперин.

И тут впервые его пронзила мысль – а что будет с ним?! До этой минуты эта мысль тоже возникала, но Гальперин от нее как-то ускользал. Теперь же, вместе с этой бумажонкой, что исчезла в кармане сына, он почувствовал себя беззащитным и слабым, как голый человек. Что же будет с ним? С его работой, с его жизнью? До сих пор уши закладывало от истошных криков собрания.

Гальперин упрятал руку под одеяло, слишком уж дрожали пальцы, просто неудержимо. Он стыдился этой слабости… Неужели всё?! Так вот, своими руками, он вычеркнул сына из собственной жизни, навсегда, точно покойника. Какая несправедливость, боже ж ты мой…

– Ты что, командор? – прошептал Аркадий. Гальперин хотел ответить, но столько уже оговорено, что словами тут ничего не прибавить.

– Все хорошо, Аркаша… Меня взволновала… эта, как ты говоришь, бумажонка – последнее, что нас еще соединяло, Аркаша. Я так подумал, не обращай внимания.

Набросив халат, Гальперин вышел из спальни.

Ксения хмуро хлопотала у стола. Волосы спадали ей на глаза, и Ксения резким девчоночьим движением откидывала их назад…

– Так что? Будете пить свой коньяк? – сухо спросила Ксения. Она надеялась, что Аркадий не придет, они довольно строго поговорили по телефону и повесили трубки, не простившись. Ксения была не против визита, она боялась, что Аркадий вновь начнет уговаривать отца ехать с ним. И тот будет мучиться, переживать. «Нечего ему там делать со своим больным сердцем, без языка, с его профессией. Вы – легкомысленный эгоист!» – кричала она в трубку. «Ваше какое дело?! – отвечал Аркадий. – Вы что, жена?» – «Представьте себе!» – оборвала Ксения. Аркадий дал слово, что не станет терзать Гальперина, на том и порешили… И холодное поведение Ксении было отголоском того телефонного разговора, в который они условились не посвящать Гальперина.

Но Гальперин был достаточно проницателен. И он хорошо знал характеры обоих. Он переводил взгляд голубых глаз с Аркадия на Ксению, не решаясь спросить напрямик.

– Российская история изобилует неожиданностями, – произнес вдруг Гальперин, усаживаясь за стол. У него была такая манера. Казалось, он резко развернулся и пошел в другую сторону. – Назначить председателя комитета госбезопасности лидером партии… Как у тебя на работе восприняли это сообщение? – обратился он к Аркадию.

– На работе? Не знаю, – ответил Аркадий. – Я ведь не хожу на работу.

– Как не ходишь? – изумился Гальперин.

– Так. Не хожу. С некоторых пор я человек вольный, вне закона. Уволен, как неблагонадежный… по собственному желанию.

Гальперин молчал, растерянно глядя на сына. Возможно, он углядел в этом и свою участь.

– Это неинтересно, отец, уверяю тебя, – продолжил Аркадий. – Но думаю, что в моем бывшем институте эту весть встретили одобрительно, как вынужденную и вполне целесообразную…

– Знаешь, он так похож на моего дядю Сему, просто удивительно похож внешне. Дядя Сема ведал библиотекой, тогда, в тридцатые годы.

– Ну? – чему-то удивился Аркадий и бросил взгляд на лежащую рядом газету. – Что-то я не припомню такого родственника… А чем был славен этот твой дядя Сема? Кроме как ведал библиотекой?

– Дядя Сема, дядя Сема, – пробормотал Гальперин и угрюмо умолк.

Происшествие с дядей Семой по-разному отражалось в сознании Ильи Борисовича за годы его жизни.

Несмотря на увлечение книгами, он не любил дядю Сему. Желчный и жадный дядя докучал своей родной сестре Рахили – матери Ильи Борисовича – придирками, бесцеремонно вмешивался в ее личную жизнь, словом, дядя Сема оказался большим мерзавцем. Под стать дяде была и его жена. Психопатка Фира впадала в неистовство из-за каждой безделицы, оставленной в наследство своим детям известным в городе стоматологом Гальпериным. После смерти родителей старший сын Сема обосновался со своей крикухой в двух комнатах, оставив сестре Рахили третью, самую тесную, где она и ютилась с ребенком и мужем Борисом, несмотря на то, что ее брат Сема считал себя беспартийным большевиком, поборником справедливости и гуманизма во всем мире. В конце концов склочник Сема разрушил семейную жизнь сестры, выжив из квартиры ее тихого мужа-инженера, родного отца мальчика Илюши. И племянник отомстил дяде, возможно, не очень представляя последствий своего поступка.

Однажды он обнаружил в библиотеке, где работал Дядя, книги, авторов которых всюду клеймили – и на уроках, и в газетах, и по радио. К тому же в представлении маленького Илюши все сходилось – враги народа, по описанию, были людьми коварными, ругались с соседями и строили всяческие пакости. Точный портрет дяди Семы и его психопатки жены… После очередного квартирного скандала Илюша Гальперин катанул донос на дядю Сему с точным указанием мест в просторах библиотеки, где без особого труда можно обнаружить запрещенную литературу. Донос он бросил в ящик «для писем трудящихся», что висел у милиции на улице Малой Купеческой, переименованной вскоре в проезд Всесоюзного Старосты.

За дядей Семой пришли через два дня, рано утром. Когда раздался звонок, мама решила, что явилась молочница Степанида. Мама взяла судок и пошла открывать. Трое мужчин отстранили маму и шагнули к спящим дверям дяди Семиной комнаты. Они там пробыли недолго… Вышли группой, в середине которой желтело убитое лицо дяди Семы, похожее на оплывшую свечу. С порога он крикнул, что идет в библиотеку и скоро вернется.

Вернулся он через год. И также рано утром. В нижнем белье и чужом берете. За этот год задастая Фира, напуганная тем, что арестовывают и жен врагов народа, уехала к родителям, в Мелитополь, дядя Сема вернулся в «пустой» дом. Вернулся совсем другим человеком – тихим, застенчивым, вздрагивающим при каждом стуке… Ему неслыханно повезло. Следствие вдруг обратило внимание на изъятый во время обыска в библиотеке список книг, составленный для передачи в коллектор. В этом списке указывались все до одной книжки, именуемые вражескими. Просто дядя Сема их еще не успел сдать – Управление культпросветучреждений имело в своем распоряжении один автомобиль, и до библиотеки дяди Семы очередь не дошла. Выяснив это, дядю Сему отпустили, но арестовали начальника управления…

Дяде Семе хоть и повезло, но он немного тронулся. На работу его не брали, боялись. Мама, позабыв обиды, помогала ему, чем могла. И на дядю Сему снизошло просветление. Он просил у сестры прощения, обвинял во всем жену Фиру и вообще вел себя как переломленный тростник – рос, но криво… В сорок первом дядя Сема ушел на фронт, отвоевал, вернулся без единой царапины, но и без наград. Вероятно, он воевал так же тихо, как и жил после освобождения из-под ареста. Устроился по специальности библиотекарем в колонию для несовершеннолетних преступников. И с этих пор дядя Сема начал возрождаться. Лицо его, сморщенное и вялое, стало гладким, белым, фамильные гальперинские глаза заголубели. И лишь губы – толстые, вывернутые – удерживали классический образ, укоренившийся в сознании любого юдофоба. Но дядя Сема не унывал. Вместе с гладкой кожей к нему вернулась ярость беспартийного большевика. Он считал: все, что делает партия, – верно! Во время известных событий конца сороковых дядя Сема возглавил какую-то районную организацию по искоренению безродных космополитов в культпросветучреждениях. Что являло собой наглядный пример всенародного движения в борьбе с чуждым социализму течением и отметало лживые слухи о якобы антисемитском характере этого движения. О чем даже писали в областной газете и поместили фотографию дяди Семы. Именно эту фотографию и запомнил Илья Борисович… К тому времени Илья Борисович прошел войну, ранения, был отмечен семью наградами, среди которых он особо чтил и носил два ордена Славы, закончил университет, работал, женился и разошелся, оставив своей первой жене Наденьке Кирилловой маленького Аркашу. С дядей Семой он не встречался, а когда увидел в газете портрет первого районного закоперщика в борьбе против своего народа, то весьма пожалел, что дяде Семе так повезло в далеких уже тридцатых… Жизнь дяди Семы оборвалась при загадочных обстоятельствах. Он попал под автомобиль. Илья Борисович не мог представить такого финала дяди Семы и был убежден, что дело тут нечистое.

Однако с тех пор, как в тесной прихожей, освещенной блеклым светом раннего утра, среди группы чужих людей вытянулось стеариновое лицо дяди Семы, сомнения стали одолевать Илью Борисовича. Иногда они тускнели, расползались, подобно ниткам ветхой ткани, и он годами не вспоминал своего родственника. Но иногда образ дяди Семы выплывал из глубин памяти. И что знаменательно – начисто забывались все сомнительные похождения этого «городского сумасшедшего», как называла когда-то своего брата покойная мать Ильи Борисовича; оставался в памяти лишь тетрадный листок, на котором четырнадцатилетний Илюша старательно перечислял запрещенные книги.

И каждый раз, в другой уже жизни, Гальперин по-разному оценивал свой мальчишеский поступок.

Странная штука – совесть. Он знал человека, который в детстве вместе с ребятами забавлялся тем, что обливал кошек керосином и поджигал. И всю взрослую жизнь при виде кошек тот мучился чувством вины, совесть изнуряла его, доводя до умопомрачения здорового человека, ведущего специалиста по структурному анализу древнегреческой филологии. Он умер от голода в блокадном Ленинграде. Труп обнаружили в комнате, где обитали две кошки, вероятно единственные кошки во всем городе, оставшиеся в живых благодаря его пайковому довольствию.

Да, совесть упряма, как трава из-под асфальта. Как ни глушил Гальперин в своей памяти тот листок, как ни вспоминал пакости, содеянные его дядей, все равно совесть пробуждала сентиментальные сцены его детского сидения в библиотеке, под лозунгами и плакатами, собственноручно изготовленными дядей Семой.

– Ну так чем же все-таки был славен этот дядя Сема? – повторил Аркадий, мельком взглянув в тяжелое лицо отца.

Гальперин жевал салат, точно верблюд, перетирая челюстями. Взгляд его глаз раздвигал пространство между Аркадием и Ксенией, пробиваясь к стене, на которой пласталось поседевшее старинное зеркало в черном от времени багете. Зеркало не возвращало изображение, оно лишь очерчивало контуры, чуть-чуть проявляя цвет. Этого было достаточно Гальперину, чтобы видеть темную обильную шевелюру сына рядом с гладкими соломенными волосами Ксении…

А воображение собирало плывущие контуры в четкий счастливый рисунок, скованный черной строгой рамой. Он видел их вдвоем, молодых, красивых, а где-то вдали – себя, таким, как есть, и этот вид удручал Гальперина. Ему достаточно хватало воли, чтобы скрывать то, что хотел скрыть. Но есть на свете то, чего скрыть нельзя, несмотря ни на какие ухищрения, – это годы. И тем более от Ксении. Когда они одни и между ними лишь изнурительное томление неутоленного желания. Сколько еще может длиться сумасбродный обман? А в том, что их отношения результат сумасбродства, он сейчас не сомневался. А ведь верил, что это любовь, и еще какая любовь. Еще недавно верил… Но вот пришел красивый, смуглый, умный. С его фамилией, с его молодой кровью. И указал место, которое он должен занимать в этой жизни по высшему, божьему закону, уготованному самой природой. И все потуги Гальперина оказались смешны и неразумны. Его сын – это он сам, только без груза зрелых лет. А разве можно бороться с самим собой? Да и есть ли в этом смысл? Какое жестокое испытание уготовила ему судьба в конце извилистой дороги. Не оттого ли, что остается мало сил для сопротивления, любое препятствие, даже безобидное, все более и более непреодолимо.

Гальперин продолжал жевать салат, оставляя на столе крошки и пятна от майонеза. Прошло время, когда заметив свою неряшливость во время еды, смущался этим. Теперь он уже не обращал внимания. Лишь укоризненный взгляд Ксении заставлял его собраться, выпрямить спину, разжечь взгляд.

– Илюша, – проговорила Ксения. – Ешь аккуратней, мне не отстирать твой халат.

На этот раз Гальперин не стал суетливо сгребать ладонью крошки, краснеть и собирать себя.

– Это уже возраст, Ксюша, ничего не поделаешь.

– А по-моему, просто распущенность, – отрезала Ксения.

В присутствии посторонних она никогда еще так не разговаривала, отметил про себя Гальперин и скорбно поджал губы, отчего стал выглядеть куда старше своих лет.

– Полно, командор, тебе только шестьдесят два, – проговорил Аркадий.

– Не годы определяют возраст, Аркаша. Возраст определяется отношением к тебе, – ответил Гальперин.

– В таком случае вы вообще молодец, Илья Борисович. – Ксения резко поднялась и вышла из комнаты.

В глазах Аркадия мелькнуло огорчение, присутствие Ксении сковывало его. Натура деятельная, холе-ричная требовала выплеска, а тут эта наяда со своим колючим взором… Аркадий не мог понять Ксению. Он запомнил каждую фразу неожиданного телефонного разговора. Казалось, Ксения одобряет его поступок и вместе с тем… Впрочем, какая ему разница? Отцу с ней хорошо, и ладно. С тех пор как Аркадий впервые увидел Ксению, он все чаще и чаще возвращался в мыслях к этой странной женщине, принимающей такое горячее участие в жизни отца.

– Обиделась, – вздохнул Гальперин.

– Вероятно, она права, – обронил Аркадий. – Ты сегодня не в форме, командор. Будем считать, что тебя взбудоражили политические новости.

– Будем считать, – кивнул Гальперин.

– Так чем же славен дядя Сема? Сходство с новым лидером партии может создать некоторое неудобство.

– Босяк, дядя Сема давно умер. Ты совсем растерял своих родственников, – недовольно пробурчал Гальперин. – Твоя бабушка прозвала его «городским сумасшедшим». – Гальперин умолк, точно споткнулся. Намерение посвятить сына в историю давних тридцатых годов испугало его. Донос мерзок, чем бы он ни оправдывался, таков уж нравственный барьер человеческого общения. Да, мерзок, если он во благополучие одного человека, и то не всегда. Ну а если во благополучие человечества? Как тогда?! Человек и Человечество – разные категории, нередко взаимоисключающие. В свое время Гальперин довольно часто размышлял над этим парадоксом. Сколько несчастий людям принес сей древний спор! Что такое Человек – знают все, а что такое Человечество – не знает никто, хотя и без конца вспоминают его, точно объяли взглядом.

И выпала же ему судьба жить в семье, где был такой дядя Сема, с его мерзким характером. И выпала же ему судьба быть подростком в те времена, когда донос считался доблестью, пережить их и доблесть тех лет осознать как дьявольское наваждение.

– Я не хочу говорить о дядя Семе, – произнес Гальперин.

Аркадий вскинул руки – как угодно, можно и не говорить о дяде Семе.

– Лучше расскажи, что значит… ты безработный? На что ты живешь?

– На распродажу, – усмехнулся Аркадий.

– Я серьезно.

– И я серьезно, – ответил Аркадий. – Продаю вещи, что остались от маминых стариков, в наследство. Кому я оставлю это добро? Хватит и того, что государству после моего отъезда отойдет такая квартира в центре города.

– Ну, положим, квартира и так государственная, – буркнул Гальперин.

– За десятки лет старики столько выложили из своего кармана на ремонт одной крыши, что… Ладно, не хочу расстраиваться, командор. Тут куда ни кинь – станешь психом от несправедливости.

– Однако больше ты меня с собой не зовешь, – произнес Гальперин с непонятной обидой.

Аркадий покосился в сторону кухни, хотел что-то сказать, но удержался.

– Сейчас Ксюша нас чем-то удивит, – проговорил Гальперин, по-своему истолковав движение сына. – Надо было тебе вчера появиться, такое она приготовила мясо с черносливом.

– Вчера я весь день провел в ОВИРе, – ответил Аркадий. – Там меня угощали и мясом, и черносливом.

– Не знаю, не сталкивался, – суховато произнес Гальперин, ему не хотелось вновь выслушивать сетования о работе наших официальных учреждений. И потом, Отдел виз и регистрации – учреждение особенное, ворота страны. У него своя специфика. Пока есть у государства границы, стало быть, и строгости должны быть особые. Эти соображения Гальперин изложил невнятно, прожевывая поднадоевший салат и с нетерпением поглядывая, куда же запропастилась Ксения…

Спорить с отцом Аркадию не хотелось. Разве может человек, не переступавший порог этого учреждения, испытать состояние такого унижения и бесправия? Сам он, Аркадий, никогда не думал, что в государстве, имеющем Конституцию, эти фарисеи могут с такой садистской изощренностью попирать свои же собственные инструкции и положения. Нет, они их не попирали, они доводили их исполнение до такого бюрократического виража, что законы теряли даже крупицу того, к чему они были призваны. Аркадий видел перед глазами лица людей, работающих в том учреждении. Нет, не лица, а маски, непроницаемые, бездушные, глядящие на тебя с единственной целью превратить человека в собственную тень. Даже их вежливость выглядела настолько издевательски стерильно, настолько бездушно, что ничего, кроме ненависти к себе, породить не могла. Ненависти и презрения к фарисеям, у которых элементарное проявление человеческого достоинства вызывает ужас, а еще печальнее – зависть.

– Чему ты возмущаешься. – Гальперин не скрывал раздражения. – В конце концов, куда ты собрался уезжать? В страну, которая находится в состоянии неявной войны с нами… Как же к тебе относиться? Угощать мясом с черносливом?

– Не совсем так, командор, – подчеркнуто спокойно отозвался Аркадий. – Если бы дело только в таких, как я… Они презирают всех и завидуют всем, кто отсюда уезжает. Я видел, как они обращаются с вполне лояльными гражданами. Одна женщина собралась к своему мужу-инженеру, который работает по контракту где-то в Мали, не то в Сомали… Довели женщину до сердечного приступа и бровью не повели, «скорую» вызывал женщине я… Они просто ненавидят всех, кто их оставляет здесь, понимаешь? Ни один враг не наносит такого ущерба стране в глазах всего мира, как эти чиновники. Они да таможенники, два сапога пара… А эти изуверские справки, этот ворох заявлений и бумаг, – Аркадий щелкнул пальцем по карману, куда упрятал заявление отца. – Представляю, с каким скрежетом тебе его выдали. Или просто? – В его глазах светилось знакомое с детства хитроватое любопытство.

– Просто, просто, – невнятно проговорил Гальперин. – Лучше расскажи – чего тебя вдруг уволили?

– Если быть точным – я уволился сам… Меня вызвал начальник отдела и сказал: «Ты свинья, Аркадий, разве так делают? Приличные люди вначале увольняются с работы, чтобы не подвести своих друзей, а ты? Не обижайся, приятель, пойми правильно. Ты ускачешь, а нам тут оставаться, со всеми этими ребятами из крепких организаций. Они ведь глотают не пережевывая. Увольняйся, а мы все необходимые бумаги чистыми тебе вслед пошлем, без единой морщинки. Характеристики и прочее!» Я подумал и уволился.

– Характеристики? – чего-то испугался Гальперин. – Интересно. А если характеристика плохая? Ведь не орденом награждают. Бред какой-то.

– Бред?! Смысл, командор, смысл… Говорят, человек может помереть от щекотки, если сильно щекотать. Так и здесь. Завалят такими нелепостями, что махнешь рукой и оставишь затею. По крайней мере, на это надеются… Самое совершенное достижение за шестьдесят пять лет власти – бюрократический централизм. Все обюрокрачено – снизу доверху… Я и уволился, командор. Не уволился – уволили бы.

Гальперин сидел тихо, не шевелясь. Лицо его было напряжено. Казалось, он видит нечто такое, что постороннему увидеть не дано. Может, ему представился маленький мальчик Аркаша, в бархатных штанишках, привезенных из поверженной Германии. Впервые сына он увидел, когда ему было почти пять лет. Гальперин объявил своей невестой Наденьку Кириллову, мать Аркаши, в августе сорок первого, за три дня до мобилизации, а свадьбу сыграл в декабре сорок пятого, после демобилизации. И каждый раз при крике «горько» он снимал Аркашу с колен и передавал соседям. Переждав, Аркаша проворно взбирался на свое место. Причины, по которым Гальперин разошелся с Надей, давно забылись, как и сам далекий образ покойной первой жены. Память сохранила только ее привычки. И то потому, что они передались Аркадию.

– Ну и отрезочек истории нам достался, – пробормотал Гальперин, глядя, как сын в задумчивости потирает мочку правого уха…

Ксения вернулась в комнату шумно, со сковородой в руках, над которой витал сизый пар. Терпкий запах жареного лука горчил ноздри, пробуждая аппетит.

– Что, Аркадий Ильич, есть вещи на свете куда заманчивей ваших хождений по инстанциям? – Ксения придвинула тарелку.

– Есть, Ксения Васильевна, – обрадовался Аркадий дружескому тону. – И превеликое множество.

Гальперина вновь чем-то кольнул этот недосказанный разговор. А старое зеркало цепко собрало на своем мутноватом поле туманные лики Аркадия и Ксении. Себя Гальперин уже не видел, он оказался где-то за рамой, на блеклых обоях.

– Слушай, босяк, – проговорил Гальперин нарочито развязным тоном. – Я вот думаю…

– А я думаю, отец, – перебил Аркадий. – Пора тебе оставить это определение. Я давно его перерос.

– Действительно, Илюша, – поддержала Ксения. – Тебе не подобает быть отцом босяка.

Гальперин растерялся. Он любил вставлять в разговор полузабытые портовые словечки, казалось, они придают особую доверительность…

– Ладно, ладно, – ухмыльнулся Гальперин, – Я ведь шучу… Есть идея, Аркадий…

Гальперин понимал, что надо умолкнуть, не продолжать. Но туман с поверхности старого зеркала точно застил сознание, он истязал себя и находил в этом сладость.

– Зачем же пропадать квартире? Прекрасная трехкомнатная квартира в центре города…

Аркадий смотрел на отца с недоумением.

– Передай ее Ксении…

Теперь и Ксения вскинула на Гальперина карие удивленные глаза.

– Да, да… Передай… Зарегистрируйся с ней, пропиши на своей площади, а потом разведись и уезжай…

Аркадий растерянно пожал плечами. Предложение отца ставило его в довольно трудное положение. Все задуманное отодвигалось на неопределенный срок, возникали ненужные сложности.

Ксения держала на весу сковородку, пытаясь поддеть ножом кусок мяса. Нож скользнул, разбрасывая золотистые струпья жареного лука.

– То есть, как зарегистрироваться со мной? – тихо спросила Ксения. – А… я?

– Что ты? – раздраженно и даже зло ответил Гальперин. – Ты будешь иметь квартиру.

– Вот как, – не изменила тона Ксения. – Но у меня уже есть квартира.

Гальперин вдохновенно отдавался своему наваждению, ему даже нравилось это состояние апатии и злого безразличия.

– Что значит «есть квартира»? – Живот мешал Гальперину придвинуться к столу, пересиливая себя, он потянулся вилкой к сковороде. – Сегодня есть, а завтра… вдруг я помру…

– Я вовсе не вас имею в виду, Илья Борисович. – Ксения отвела сковороду, и вилка Гальперина повисла в воздухе. – У меня есть квартира в Уфе. И другой мне не надо. – Она плюхнула сковородку о стол, куски мяса вывалились, один даже угодил на паркет. И следом, словно находясь в одном строю, на паркет от удара двери спальни свалился с потолка листик извести. В комнате стало тихо…

– Я пойду, командор. – Аркадий встал и направился в прихожую. Гальперин оставался сидеть. Он слышал, как в прихожей загремел засов. Он напрягся – засов мешал ему прислушиваться к звукам из спальни. Когда Аркадий ушел, Гальперин, тяжело опираясь на подлокотники, выкорчевал себя из кресла и, шаркая стоптанными сандалями, поплелся к спальне, подобно слепому волу неуклюже натыкаясь на какие-то предметы.

Ксения сидела боком на подоконнике и смотрела на улицу. Гальперин приблизился и осторожно коснулся ладонью тугого ее колена, обтянутого прохладным капроном.

– Извини… Я тебя ревную. – Гальперин старался собрать плывущий голос, но не справился и повторил: – Я ревную тебя к нему.

– Глупо, – переждав, ответила Ксения. – Единственно, что между нами общего, это возраст. Но это еще не повод для ревности. Глупость какая-то, глупость.

– Понимаю. Ничего не могу поделать, извини. Вы кажетесь мне созданными друг для друга, а тут… я.

Ксения молчала, глядя в окно. С высоты этажа люди в провале улицы словно принимали участие в странном соревновании, условие которого не так просто разгадать.

– Ты просто желчный и злой, – проговорила Ксения. – Тебе мало того, что между нами все хорошо. Тебе, для остроты чувств, еще нужны огорчения. Потому что ты…

– Старый тюфяк, – закончил Гальперин.

– Вот именно, – не выдержала Ксения и виновато засмеялась, сбрасывая с колена тяжелую ладонь Гальперина

Единственной причиной, что могла оправдать его выходку в гостиной, была только ревность. Только ее могла понять Ксения и простить.

– А ты решила, что я… и вправду озабочен квартирой? – мрачно проговорил Гальперин.

– Думала бы так, видел бы ты меня здесь, – ответила Ксения. – Аркадий ушел?

Гальперин кивнул. Он придвинул табурет и пристроился подле Ксении, положив подбородок на ее колени. Знакомое тепло будоражило его и в то же время успокаивало. Обретя физическую защищенность, он острее почувствовал горечь потери, что неминуемо последует после отъезда Аркадия. Впервые им овладела эта мысль тогда, на собрании. Поначалу собрание его забавляло, потом огорчило, и лишь после выходки Брусницына на него навалился страх. Он старался укротить страх, приводил разные доводы – «как, в наше время, после шестидесяти пяти лет советской власти?!» – доводы эти не допускали никаких средневековых извращений, но факты упрямо срезали эти доводы, обращали их в пустые слова и тлен. Все еще будет, потому как все уже было. И были тридцатые, и были сороковые, и были пятидесятые, да и в дальнейшем годы себе не очень менялись в своей сути…

Где-где, а в тихом архиве, как в стоячем болоте, рос не только тростник, но и мох с лишайником. Документы, что таились на полках спецхрана, были не слухи, а факты. Сколько судеб загнано в блеклые картонные папки. Где эти люди? Услышит ли кто о них? Или придет приказ все уничтожить, обратить в пыль?… Страх поселился в душе Гальперина, страх раздувался, мешал дыханию, сжимал больное сердце. А ведь он был не из трусливых. На фронте, перед атакой, взводный надеялся на Гальперина, и тот не подводил. Порукой тому самые дорогие ему ордена Славы. Почему же сейчас он отдал себя страху? Тогда враг был впереди, а сейчас за спиной, – испытание, которое выдерживают единицы. А ему за шестьдесят, у него больное сердце, он одинок. Ксения? Что Ксения? Она молода, ее увлечение лишь увлечение, оно пройдет, молодость свое возьмет, и никакие брачные узы их не удержат…

Гальперин не заметил, как начал произносить свои мысли вслух, невнятно, торопливо, уткнувшись в ее колени лицом, отчего низкий рокочущий тембр голоса смягчался, как сквозь подушку, прорываясь не воплем испуга, а задушевным бормотанием, от того еще более искренне и безнадежно.

– Неспроста председатель Комитета госбезопасности стал главой партии, неспроста, – шептал Гальперин. – Поверь мне. Все вернется. И сороковые, и тридцатые, и средневековые…

Гальперин умолк. Отдав слова, он обессилел, дыхание выровнялось. Казалось, он заснул. Нет, не заснул, он притих в ожидании. Теплые пальцы Ксении прошлись шажками по егошевелюре, спустились к затылку, забрались под ворот халата и, точно устав, успокоились.

– Когда мы познакомились, Илюша, стали близки… мне захотелось получше узнать твой народ. Кто ты, откуда? Столько я прослышала за свою жизнь о вас, разное – худое и доброе… Я полюбила тебя и хотела все-все знать о тебе… Ты меня слушаешь?

– Да, слушаю. – Гальперин приподнял голову и посмотрел на Ксению. Он видел ее подбородок и кончик носа, да еще прядь волос, обесцвеченных на фоне светлого потолка.

– Я стала читать. Оказалось, так много разных книг. Я ужаснулась истории твоего народа, Илюша. И возгордилась, представь себе, я – возгордилась за него. Только ты не смейся, Илюша. Но ты мне казался чем-то сродни Давиду, Моисею, Христу, Эйнштейну, клянусь тебе. Недаром Аркадий называет тебя командором. И я служила тебе, чем могла… Ты смеешься?

– Нет, не смеюсь, – печально ответил Гальперин. – Хорошая компания, чему смеяться?

– Ты был такой большой, сильный, умный… Хитрый, конечно, кто же не хитрый? И Моисей был хитер. Без хитрости разве он управился бы со своим народом, где каждый считает себя умнее бога. Сорок лет он блуждал по пустыне, чтобы вырвать из своего народа рабское сердце. Без хитрости тут не обойтись.

– И без ума тоже, – вставил Гальперин.

– Само собой… А сейчас, Илюша, послушав тебя, твои страхи, я представила героев Шолом-Алей-хема, этих маленьких несчастливых людей, боязливых, неуверенных. Но почему?! Почему они, а не…

– Давид с Моисеем? – усмехнулся Гальперин.

– Да! – горячо проговорила Ксения. – Да… Ведь одна кровь! Почему не те…

– Потому, что нас много били. Гораздо больше, чем других. История так распорядилась, что нас всегда было гораздо меньше, чем других. А тех, кого меньше, бить безопасней… И в памяти человечества произвели вивисекцию – отняли наших героев, оставили таких, как я. И сегодня проводят эту вивисекцию.

– А ты этому помогаешь. Ты! Своим трусливым поведением, – горячо подхватила Ксения. – Я презираю тебя, Илюша. Ты отнял у меня героя и подсунул раба… Иди звони своему сыну. Бери назад заявление. – Ксения резко торкнула коленями: – Ну!

Голова Гальперина подпрыгнула, словно муляж.

– Что ну?

– Иди звони. А то Аркадий распорядится этим заявлением, и ты останешься с носом. Страх тебя задушит. Иди, слышишь? – Изловчившись, Ксения поднялась с подоконника.

Телефонный аппарат жабой смотрел на Гальперина белыми круглыми глазами. И мерзко улыбался, словно подзуживал, словно испытывал его волю.

Да, я слабый человек, я боюсь, разговаривал Гальперин с аппаратом, но пользоваться этим нельзя-я-я… Это безнравственно, это бездушно. Нельзя свой максимализм реализовывать за счет дыхания отца, за счет его больного сердца. Ты сам станешь отцом и поймешь – судьба отца не иллюзорность, не абстракция, У него такая же кожа, как и у тебя, такие же глаза, такая же кровь, может быть, немного погуще да градусом пониже, но он твой отец, он дал тебе самое дорогое на земле – жизнь. Так поступать с отцом нельзя-я-я…

Телефонный аппарат терпеливо внимал, скорбно развесив свои наивные круглые уши и продолжая хитро улыбаться – ну-ну, попробуй, скажи!

И скажу, скажу ему все это, продолжал Гальперин, он поймет, он мой сын.

Гальперин снял трубку, и аппарат обрел какой-то сконфуженный вид, словно непристойно оголился.

Аркадий ответил сразу – знакомым и родным голосом.

– Это ты, командор? А я только собрался уходить.

– Куда? – Гальперин старался унять волнение. – В ОВИР?

– Угадал. Теперь им нечем крыть, – Аркадий засмеялся. У него было прекрасное настроение. Так, вероятно, чувствуют себя воины и спортсмены. Конечно, есть опасность быть убитым или проиграть, но он, сильный человек, об этом не думал. – Слушаю тебя, отец. Ты хочешь пойти со мной?

– Аркаша, – трудно, словно переступая через самого себя толстыми ногами, произнес Гальперин. – Послушай меня, Аркаша, – мысли Гальперина разбежались. Вспомнить бы только начало, первую фразу, а там все пойдет. Но память безмолвствовала, память уронила слова, и они валялись где-то там, куда не дотягивался короткий телефонный шнур.

– В чем дело, отец? – Аркадий перестал смеяться. – Ты что-то надумал? Не хочешь ли ты ехать со мной?

– Я не хочу, чтобы ты отнес это заявление. – Гальперин вслушивался в ожидании ответа, до боли прижимая трубку к уху. Трубка попискивала слабыми сигналами каких-то помех. – Я боюсь, Аркадий, мне страшно… Подожди какое-то время. Я уйду на пенсию. Или вообще… уйду. Ты и поедешь… У тебя впереди вся жизнь, Аркаша, а у меня… совсем немного, я чувствую. – голос Гальперина нарастал. Он уже не видел за трубкой сына. Он видел несправедливость, которая настигла его, и он защищался. – В конце концов, это нечестно. Ты пользуешься моим отношением к тебе, совсем забыв, что я живой человек. Я – боюсь, я физически боюсь. Я боюсь остаться без работы, боюсь быть ошельмованным. Я не вынесу еще одного испытания… А у тебя вся жизнь впереди…

Гальперин все повторял и повторял одни и те же слова, точно в исступлении. Наконец он умолк. Он ждал, когда Аркадий начнет его упрашивать, умолять. Он боялся этого. Боялся, что он размякнет, сдастся. Повесить трубку он не решался, нужна определенность. Ведь заявление Аркадий унес с собой, в боковом кармане…

– Алло! Ты слышишь меня, Аркадий?

__ Да. Я слышу тебя, – ответил Аркадий до удивления спокойно.

– Ну, так что?

– Я верну тебе твою бумагу… Я оставлю ее в твоем почтовом ящике.

– Почему? – Гальперин не испытывал удовлетворения. Наоборот, сердце, казалось, разорвется сейчас от горести. – Почему? Поднимись ко мне.

– Я не хочу тебя видеть… Извини…

Гальперин поначалу и не понял, что это сигнал отбоя. Он что-то говорил и говорил, а трубка отвечала мерными сигналами, через ровные паузы.

Так и закончился тот день, 13 ноября 1982 года…

– Да, я хорошо запомнил тот день, – повторил Гальперин.

Мирошук понял его по-своему. Он скорбно вздохнул и развел руками, мол, все туда придем, но вот что важно – куда повернет новый лидер. Тоже, говорят, человек не очень крепкий.

Мирошук топтался вокруг Гальперина, подтягивая пальцами брюки, что сползали с тощих бедер, по-детски радуясь появлению своего заместителя. Казалось, он прилагает усилие, чтобы сохранить на лице свои асимметричные черты – особенно докучали брови, которые то и дело, ломаясь, взлетали вверх, разбегались в стороны, сдвигались к переносице.

«За ними просто не уследишь», – подумал Гальперин в ожидании новостей и в то же время удивляясь необычному радушию Мирошука – не к добру это, что-то преподнесет, только не знает, как подсластить пилюлю.

Гальперин поскучнел, набычился, дряблые веки наполовину прикрыли глаза. Он ждал, как ждет старый конь удара хлыста, покорно и равнодушно.

А новостей и впрямь скопилось предостаточно.

Но Мирошук не спешил приступать к служебным вопросам. То, что произошло сегодня в управлении у Бердникова, лихорадило, жгло, надо остудиться – рассказать. Иначе он просто задохнется. А кому еще рассказать, если не Гальперину? Только тот и может оценить его сообщение, оценить жертвенность поступка, который был принесен им, Захаром Мирошуком, во имя человеческой справедливости.

– Хочу вам кое-что поведать, Илья Борисович, – проговорил Мирошук серьезно и печально. – Не знаю, с чего и начать? Хреновина какая-то и больше ничего

– Начните с начала, – буркнул Гальперин.

По тону директора ясно, что ничего хорошего ждать ему не следует. О чем он и обронил несколько вялых слов.

– Нет, нет, – всполошился Мирошук. – Как раз вы ошибаетесь, хоть и… Сядьте, пожалуйста, сядьте.

– Ваша просьба напоминает заботу палача – не слишком ли жесткой кажется сегодня клиенту плаха? – Гальперин шагнул к своему привычному креслу и провел ладонью по подлокотнику, словно убеждаясь, что кресло все так же крепко и надежно.

– Что вы, Илья Борисович. – голос Мирошука звучал искренне и доброжелательно. – Скажу честно: ситуация меня обескуражила, черт ее дери. Утром вызывает Бердников. Меня, Аргентова…

– Из архива загса, что ли? – уточнил Гальперин. – Фельдфебель гражданского состояния.

– И еще Клюеву, из архива соцстроительства. – Мирошук пропустил мимо ушей иронию Гальперина. Сейчас он ему преподнесет, каков фельдфебель тот Аргентов.

Вдохновение делает человека не только речистым, но и привлекательным. Толстые губы Мирошука, что обычно казались эдакой розовой плюшкой на узком подносе, сейчас не раздражали Гальперина, наоборот, он ничего не видел, кроме этих губ, ловя каждое слово. И страх, что успел как-то забыться за последние дни, вновь шевельнулся в груди, расправляя свои щупальца. Да, интуиция его не подвела, ничто в этом глупом мире не уходит безвозвратно. Возвращается в виде змеиного изгиба веревки, если сильно встряхнуть конец… Он верно поступил, что вызволил свое заявление обратно, Аркадий переживет, а он – пожалуйста вам, «качественный состав». Может быть, так и начиналось тогда, давно, в тридцать третьем, в Германии. Правда, закончилось крахом, но по дороге к собственной гильотине успели много столбов свалить… Голос Мирошука становился ниже, значительнее. Казалось, конец этой истории, связанный с поступком Аргентова, был для Мирошука куда важнее, чем все, что вызвало этот поступок. А момент ухода из кабинета управляющего Аргентова и Клюевой явился фактом такого подвига, что Мирошук и не знал, как его передать словами. Он причмокивал, подмигивал, пощелкивал пальцами и даже пританцовывал в совершеннейшем ликовании… Хотя Гальперин так и не понял – кто раньше покинул кабинет, не подписав обязательство о неразглашении, – сам Мирошук или Аргентов с Клюевой. Вроде выходило, что Мирошук первым гордо оставил ристалище, а следом уже выпрыгнули без парашюта оба директора архивов. Неясность была, но Гальперин не стал уточнять, услышанное сразило его…

– Ну, как это вам нравится? – спросил Мирошук.

– Значит, они остались вами недовольны? Что вы на собрании не согнали меня с должности?

– Да. Я им так и ответил: «Гальперина не отдам. Нельзя разбрасываться такими специалистами». – Мирошук испытывал досаду, неужели это самое важное из того, что услышал сейчас Гальперин? Каков, а? – Ах, Илья Борисович, за вас вступились, а вы…

– За нас вступаться не надо, Захар Савельевич. За нас история заступается, правда, нередко с опозданием.

– Ну, как знаете, – вконец обиделся Мирошук. – С вами не так и не эдак… Тяжелый вы человек.

– Да. Сто одиннадцать килограммов. – Гальперин пытался собраться с мыслями. Удавалось, но ненадолго – страх вновь подступал к горлу, тошнотворный, удушливый и сонный.

Он полез в карман, достал мятый лист и, уложив на колено, принялся разглаживать его ладонью.

– Я, Захар Савельевич, принес обратно свое заявление.

– Какое заявление? – тревожно спросил Мирошук.

– То. Из-за которого собрание собиралось… Вот. Подпись ваша и печать, – Гальперин развернул лист.

– Не понял, – тревога в голосе Мирошука нарастала.

– Чего не понять? Не согласен я с поступком сына. Не одобряю. Передайте там, Бердникову или кому еще, что Гальперин… словом, сами знаете. Вот так.

Мирошук в волнении забегал по кабинету, быстро переставляя длинные ноги, точно он был не в тесном помещении, а на улице. Как ему это удавалось, даже удивительно… Пробегая мимо Гальперина, он выхватил из его рук бумагу, сложил ее по изгибу и вернул в нагрудный карман коричневого гальперинского пиджака, наподобие платочка.

– Не валяйте дурака, Илья Борисович. – Мирошук не прекращал своего метания по кабинету. – Дело сделано.

– Вот еще?! – Гальперин видел, как елозили лопатки Мирошука.

– Стыдитесь, Илья Борисович… Понимаю, вас сломили, вы испугались…

– Перестаньте бегать, у меня в глазах рябит, – проговорил Гальперин.

Мирошук остановился, шало глядя на своего заместителя. Он сейчас походил на ребенка, у которого вдруг отнимают игрушку…