Заговор в начале эры Абдуллаев Чингиз

Глава I

Нравы говорящего убеждают больше, чем его речи.

Публий Сир[1]

Он вошел в конклав,[2] в котором уже находилось несколько десятков женщин. Сверкали драгоценные камни, золотые цепочки, изумрудные обручи на головах римских матрон, белоснежные туники.[3]

«Почему все в туниках?» – пришла в голову тревожная мысль. Внезапно все исчезло. В конклаве уже никого не было. Только в дальнем углу стояла стройная фигура девушки. На ней была маленькая туника-интима,[4] едва прикрывавшая ее тело. Он сделал несколько шагов вперед.

– Кто ты? – попытался спросить он, чувствуя, как перехватывает дыхание.

Девушка сделала шаг навстречу, и он узнал в ней свою дочь – Юлию.[5]

– Юлия, почему ты здесь? – тревожно спросил он.

Она молчала.

– Ты слышишь? – Кажется, он закричал.

Дочь по-прежнему молчала, устремив на него загадочный взгляд своих темно-карих глаз.

– Как ты здесь оказалась? Тебе не холодно? – спросил он, пытаясь стянуть с себя тогу.[6]

Дочь молча показала на дверь. Он резко повернулся. В конклав медленно входила женщина в изящном пеплуме.[7]

– Корнелия, – удивился он, узнав в женщине свою бывшую жену, мать Юлии, – ты же умерла пять лет назад, – неуверенно пробормотал он, чуть отступая в сторону.

Корнелия, подойдя вплотную, внезапно подняла руки над головой, и белый пеплум начал медленно сползать на землю. Она отвернулась. Он осторожно тронул ее за плечо. Нет, это не плечо его жены. Женщина сделала несколько шагов к скамье, и он внезапно увидел ее лицо.

– Мама, – узнал он ее, чувствуя, как с него спадают тога и туника. Он вдруг осознал, что стоит перед нею обнаженным. Ему стало неприятно, что мать видит его в таком виде, он попытался отойти в сторону, но ноги уже не слушают повелений его разума.

Мать осторожно опускается на скамью, бросает в сторону мамиларе и делает приглашающие жесты. Он хочет уйти, бежать, исчезнуть, но тело отказывается повиноваться рассудку. А женщина, лежащая на скамье, манит его все сильнее. Вот она схватила его за руку. Неужели это его мать Аврелия?[8] Как хочется убежать. Нет, он не может этого сделать. Не может. Он мотает головой, пытается крикнуть, все напрасно. Женщина сильными руками валит его на скамью. Их ноги соприкасаются. Этого нельзя делать…

Цезарь[9] наконец проснулся. Покачал головой, словно прогоняя сон. Провел рукой по глазам. Этот сон он видит уже во второй раз. В первый раз он видел его еще в Испании, когда служил там в должности квестора.[10] Тогда прорицатели, которым он рассказал о своем сне, заявили, что подобный сон означает власть над всем миром, так как в образе матери он видел землю, почитаемую всеми как прародительницу всего живого. Но в прежних снах он насиловал мать против ее воли, а теперь она уже сама ложится на скамью. Цезарь снова покачал головой, отгоняя неприятное видение, и, резко встав, начал одеваться. Он не любил, когда ему помогали одеваться рабы. Римские патриции носили традиционные туники и тоги, разрешая рабам тщательно разглаживать складки на их платье, но Цезарь предпочитал одеваться самостоятельно. Лишь выходя из дома, он отдавал себя в руки своих рабынь, искусно драпировавших ему тогу. По тому, как она была задрапирована, римляне часто судили о культуре и образовании человека. Даже великий Рим не был свободен от тщеславия толпы, оценивающей человека по внешнему виду.

Цезарь надел сенаторскую тунику с широкой пурпурной каймой, с большой бахромой на руках, слегка подпоясав ее, что всегда вызывало многочисленные насмешки его недругов и служило признаком крайней изнеженности. Надев на ноги сандалии-солеа, он сделал несколько гимнастических упражнений, окончательно приходя в себя после тяжелого сна.

Он уже закончил одеваться, когда к нему вошел его вольноотпущенник, иудей Зимри.

– Что случилось? – спросил Цезарь. – Опять приехали кредиторы?

– Нет, – Зимри покачал головой, – приехала твоя дочь Юлия. Она хочет видеть тебя.

– Скажи, что я буду в триклинии. Пусть пройдет туда. И распорядись, чтобы мне принесли позавтракать.

Зимри, поклонившись, вышел. Цезарь недовольно посмотрел на левую руку. Во время фонтаналий, великого празднества в честь бога источников – Фонтаналия, он сильно порезался, пытаясь заколоть жертвенную овцу. Поднявшись, он быстро направился к триклинию. Дочь уже ждала его, сидя на скамье и слушая веселую болтовню двух греческих рабынь, привезенных с Крита.

Когда Цезарь вошел в триклиний, обе девушки, обернувшись, испуганно замерли, вспыхнули и бросились вон. Он улыбнулся. Молодые рабыни очень боялись своего хозяина, хотя каждая из них в душе мечтала понравиться ему.

В описываемый нами период ему шел тридцать седьмой год. Высокого роста, великолепно сложенный, с красивым подвижным лицом, Цезарь нравился многим женщинам. Уже начинающий лысеть, он зачесывал поредевшие волосы с темени на лоб. Лицо было вытянутое, узкое, нос прямой, ровный. Огромный лоб занимал почти половину лица. Его пронзительные черные живые глаза насмешливо смотрели из-под бровей. Современники утверждали, что не всякий мог вынести взгляд этих проницательно-насмешливых глаз, словно пронизывающий его собеседников. Рот постоянно кривился в усмешке. К тридцати семи годам он уже успел стяжать славу первого любовника многих знатных римских матрон в Риме и далеко за его пределами.

Дочь была похожа на отца. В девятнадцать лет она расцвела, превратившись в настоящую красавицу. Высокая, стройная, с густой копной темно-каштановых волос, красивыми, несколько раскосыми темно-карими глазами, она постоянно улыбалась, обнажая два ряда великолепных белых зубов. Ее ровный, маленький, чуть вздернутый носик придавал лицу неповторимое очарование. От отца Юлия унаследовала чуть выпуклый лоб и пронзительный взгляд, придававший лицу еще большую привлекательность.

Отец гордился красотой своей дочери, стараясь угождать ей во всем. После того как пять лет назад умерла Корнелия, первая жена Цезаря, он отдал дочь на воспитание своей матери, а сам женился во второй раз, на Помпее. Дочь и мачеха не любили друг друга и старались видеться как можно реже. И когда Цезарь полгода назад переехал в государственное здание на Священной дороге, дочь осталась с матерью в доме на Сабуре.

Юлия, увидев вошедшего отца, вскочила и бросилась к нему на шею.

– Добрый день, великий жрец, – насмешливо сказала она, обнимая отца.

– Добрый день, маленькая проказница, – Цезарь улыбнулся, обнимая дочь, – мне говорили, что у тебя появился новый поклонник, и я думал, что ты совсем забыла меня. Дай я на тебя посмотрю, – отец отступил на шаг. – Клянусь Венерой,[11] ты выглядишь прекрасно, – сказал он, радостно улыбаясь.

Дочь вспыхнула от радости. На ней была голубая столла,[12] ниспадающая до земли, через плечо была наброшена палла,[13] на шее виднелось ожерелье из сирийских камней, подаренное ей отцом. Волосы были стянуты в тугой узел сверху.

– Насчет поклонников тебе, конечно, рассказала твоя жена, – сморщила носик Юлия, – она, как всегда, все знает.

– А разве это неправда?

– Конечно, неправда. Эмилий действительно влюблен в меня, но я его не люблю. Он глуп, невероятно глуп. А мой избранник должен быть очень умным, как ты. Или похожим на тебя.

– Значит, он будет намного старше тебя, – вздохнул Цезарь, опускаясь на скамью, – а с таким тебе будет неинтересно.

Дочь подозрительно посмотрела на отца. Широко улыбнулась.

– Великий Цезарь хочет сказать, что женщинам бывает с ним неинтересно. Может, поэтому все римские жены только и говорят о тебе.

– Довольно, довольно, – Цезарь поднял руку, – я не хочу об этом ничего слышать. Посмотри на мою лысую голову. Этот мошенник Эпаминон каждый раз, втирая свои мази, уверяет меня, что волос становится больше. А по-моему, скоро вообще ничего не останется.

Дочь села на скамью рядом с отцом. Посмотрела на него и насмешливо заметила:

– Твоя лысина только украшает тебя. Кстати, Сервилия просила передать, что будет ждать тебя у себя дома. Говорит, что у нее есть к тебе дело.

Цезарь кивнул головой, ничем не выдавая своих чувств. Сервилия была единственной женщиной в Риме, которую он не только искренне любил, но и глубоко уважал, прислушиваясь к ее мнению.

– Да, мы должны обсудить с ней поведение одной из весталок в моей коллегии, – лицемерно вздохнул Цезарь.

– Это ты скажешь своему другу – цензору Крассу, когда он придет к нам требовать отчета о твоей нравственности. А мне говорить не стоит.

Дочь явно переигрывала отца, и Цезарю доставляла удовольствие эта игра. Он с гордостью посмотрел на Юлию. В конце концов, это была его дочь.

Вошедшие рабыни начали вносить кушанья – хлеб, масло, сыр, маслины, мед, фракийские яблоки,[14] доставляемые в Рим поздней осенью. Одна из рабынь поставила на стол большую чашу с пшеничной кашей, приготовленной из двузернянки,[15] столь любимую Цезарем.

Высокий сириец внес небольшой кувшин цекубского вина и начал разливать его в коринфские чаши, украшенные серебряной чеканкой.

Цезарь покачал головой, подзывая к себе раба:

– Как тебя зовут?

– Беллубани, господин. Я из Сирии, – ответил раб, наклоняя голову.

– Учти, Беллубани, я не пью по утрам вина. Ты новичок и поэтому запомни, что в мою чашу нужно наливать только воду. И незаметно для гостей. Когда я захочу вина, я сам скажу об этом.

– Слушаюсь, господин.

– Вот ей можешь налить, – разрешил Цезарь, показывая на дочь, – только разбавь его водой. А мне налей того медового напитка из большого кувшина.

Медовый напиток,[16] столь любимый римлянами, готовился из сока и меда.

В триклиний вошла молодая рабыня в греческом платье, неся заправленных орехами голубей. Юлия внимательно посмотрела на нее.

– Какая красавица, – тихо прошептала она, – откуда это чудо у тебя?

– Прислала Эвноя, царица Мавритании, – ответил равнодушно Цезарь. – Она действительно очень красива, но пока не знает нашего языка. Кстати, не думай, что это такой роскошный подарок, – ворчливо заметил он, – я послал мужу Эвнои, царю Богуду,[17] десять рабынь с известью на ногах.[18] А получил взамен только трех.

– Если они все такие, то стоят десятерых, – восхищенно заметила дочь, вглядываясь в рабыню.

– Если она тебе так нравится, можешь забрать ее, – милостиво разрешил Цезарь, – кстати, научишь ее греческому и латинскому.

Дочь улыбнулась:

– Ты, как всегда, невероятно щедр. Ты не меняешься, Цезарь. Про твою щедрость рассказывают легенды в Риме.

– Что-то обо мне стали много говорить, Юлия, ты не находишь?

– Не больше, чем об этом скандалисте Катилине.[19]

Цезарь, протянувший руку к чаше с водой, замер, повернув голову к Юлии.

– А что говорят о Катилине?

– Разное. Старики его ругают, а молодежь, кажется, поддерживает. Но не все. Многие говорят, что ему нельзя доверять. – Дочь увлеченно мазала на хлеб масло.

– А как считает Эмилий, твой избранник? Его отец – Децим Юний Силан выдвинут для избрания консулом на будущий год. Что думают в их семье?

– Эмилий говорит, что отец считает Катилину авантюристом.

– Так и сказал? – Цезарь испытующе посмотрел на дочь.

– Да, и добавил, что отец удивляется мягкости Цицерона, не решающегося покончить с мятежным сбродом Катилины.

Цезарь задумался. Значит, оптиматы настроены решительно против Катилины. Нужно ли поддерживать его в такой ситуации? Не лучше ли посмотреть, чем все это кончится. Он не заметил, как из триклиния тихо вышли рабыни. Дочь прервала его молчание:

– Почему ты не ешь?

– Я думаю. – Цезарь почесал мизинцем левой руки голову. – Сейчас вдруг я вспомнил, что ты часто бываешь в доме Сервилии. А тебе не нравится ее сын? Он ведь старше тебя всего на два года. И очень умен, по-моему.

– Даже слишком, – презрительно сказала дочь, – он так умен и добродетелен, что ничего не замечает вокруг. Как греческий бог – пустая статуя, увлеченная своим совершенством.

– Ты знаешь, – осторожно заметил отец, – я не верю в предсказания наших жрецов, хотя сам являюсь верховным жрецом. Но наши прорицатели в один голос утверждают, что имена Цезаря и Брута[20] будут стоять рядом.

– А они и так уже стоят рядом, – снова насмешливо заметила дочь. – Весь город считает, что Брут – твой сын. Ты его любишь, по-моему, даже больше меня.

– Я люблю его мать, – честно заметил Цезарь, – и поэтому хорошо отношусь к ее сыну.

– Конечно, – Юлия рассмеялась, макая хлеб в мед, – ты даже не представляешь, как Сервилия просила передать, что будет тебя ждать. Надо было видеть ее лицо.

– Я представляю, – Цезарь устремил на Юлию свои проницательные глаза, – а ты с большим удовольствием передаешь мне ее слова, зная, что я пойду туда и испорчу настроение Помпее.

– Твоя жена недостойна тебя, – заметила дочь с набитым ртом, – тебе нужна совсем другая женщина. И даже не такая, как Сервилия.

– А какая? – улыбнулся Цезарь. – Ты можешь мне помочь?

Юлия встала со скамьи. Пересела к отцу на колени и обхватила его шею руками.

– Ты действительно самый лучший мужчина в Риме. Если я не была бы твоей дочерью, я бы любила тебя как Аполлона,[21] клянусь великими богами. Лет десять назад, я помню, тогда еще была жива мама, она однажды сказала мне: «Твой отец не человек. Он бог или полубог. Он все знает, все видит, обо всем догадывается. Мне так интересно с ним и так страшно». Вчера, – продолжала дочь, – я была у твоей сестры. У ее дочери Атии благодаря покровительству Матуты[22] родился сын. Ты знаешь об этом. Его назвали Октавианом.[23] Я привела к ним старика Пакувия. Говорят, он лучше всех в Риме умеет гадать по внутренностям птиц. Старик рассек при мне двух гусей и, внезапно упав на колени, стал показывать на младенца. А потом встал и объявил, что этот ребенок будет повелителем всего мира. А власть передаст ему мой отец – Гай Юлий Цезарь, верховный понтифик Рима. Предсказатели не могут так часто ошибаться, великий жрец, – тихо прошептала Юлия на ухо отцу, – значит, ты действительно будешь править всем миром.

– Согласен, – улыбнулся Цезарь, – но с одним условием. Ты должна родить мне внука, чтобы я ему передал эту власть, а не Октавиану. Договорились?

– Договорились, – Юлия припала к отцу, – только тогда сам выбери мне мужа.

Отец, закрыв глаза, вспоминал. Он очень любил свою первую жену – Корнелию, мать Юлии. Ведь даже всемогущий диктатор Сулла не сумел заставить его развестись с ней. Корнелия была дочерью самого Цинны,[24] заклятого врага Суллы, четырежды избиравшегося консулом. Это была первая женщина Цезаря. До семнадцати лет он сохранил девственную чистоту, столь удивительную для юношей и подростков того времени. Как он тогда смущался в первую брачную ночь. Впрочем, и Корнелия вела себя не лучше. Спустя десять лет после свадьбы она призналась ему, что очень боялась этой ночи. После смерти Цинны он остался единственной опорой для этой маленькой женщины и не собирался с ней расставаться даже под страхом жесточайших наказаний.

Решением Суллы у него отняли жреческий сан, лишили родового наследства и приданого жены. Но и тогда молодой Юлий проявил упорство. Он не отказался от жены и дочери и даже вынужден был бежать из Рима. В страшной ярости диктатор отдал приказ найти и умертвить молодого патриция. За Юлия Цезаря вступились многочисленные родственники из самых могущественных родов Рима. Сам Сулла был вынужден отступить, при этом он пророчески заметил: «Ваша победа, получайте его, но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, станет гибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаиваем: в одном Цезаре таится много Мариев».

Гай Юлий всегда с удовольствием вспоминал это высказывание великого диктатора, тем более приятное, что его тетка по отцу была женою прославленного полководца, лидера популяров Гая Мария, шесть раз избиравшегося консулом Римской республики. Пять лет назад, когда он уже был квестором в Испании, умерла Корнелия. По странной прихоти судьбы нынешняя супруга Цезаря – Помпея – была внучкой самого Суллы, дочерью Руфа Квинта Помпея, зятя диктатора, убитого марианцами. Конечно, Помпея очень любит его и, может быть, более страстна и темпераментна, но как иногда ему не хватает непосредственности Корнелии. А любимая дочь всегда чем-то напоминает ему так рано умершую жену.

– О чем ты задумался, – прервала его размышления дочь, – ты уже ищешь мне мужа?

– Да, думаю отдать тебя за Катилину, – насмешливо сказал отец.

– За этого развратника. Я совсем не против. Но неужели великий жрец захочет породниться с таким беспутным типом? Вот никогда не поверю.

– Это единственный человек, который сможет держать тебя в узде. Хотя, конечно, я шучу. Вы бы съели друг друга в первую же ночь. Но, откровенно говоря, тебе нужен сильный мужчина, Юлия. В наше время женщине бывает очень трудно одной. Даже если она моя дочь.

– Но на твое благосклонное покровительство я могу рассчитывать? – лукаво прищурилась дочь.

– Только если ты дашь обет целомудрия, – в тон дочери ответил Цезарь. – Кстати, если ты все-таки слезешь с меня, я позавтракаю.

Дочь, вскочив на ноги, засмеялась:

– Ешь, ешь. Я не буду мешать.

Но едва Цезарь принялся за трапезу, как в триклиний вошел вольноотпущенник Зимри.

– К тебе гость, – тихо сказал он и, выразительно посмотрев на Юлию, еще тише добавил: – Тот самый.

– Проводи его в таблин,[25] там нас никто не услышит, – так же тихо сказал Цезарь, – и проследи, чтобы нам не мешали.

Едва Зимри вышел, как Юлий поднялся. Дочь с улыбкой смотрела на него.

– Твоя очередная поклонница или нежданный кредитор?

– Ты не угадала, – Цезарь ласково коснулся ее волос, – я все-таки должен буду отдать тебя замуж поскорее, чтобы ты упражнялась в остроумии со своим мужем.

Уже выходя, он обернулся.

– А что ты скажешь насчет Цицерона? Он, правда, женат, но его кандидатура как раз для тебя… – Отец подмигнул дочери.

Юлия оглушительно расхохоталась, представив себе вечно озабоченного консула и оратора своим мужем. «Его унылое лицо способно вызвать только отвращение, – подумала девушка. – А его ораторские качества хороши в суде, но не в конклаве».

И все-таки мать была права. В Риме нет более умного и красивого мужчины, чем ее отец. От этой мысли было радостно и чуточку грустно. Она была единственной женщиной Рима, не имеющей абсолютно никаких шансов. Юлия тихонько вздохнула.

А мысли Цезаря были уже далеко. Предстояла очень важная встреча, и он понимал, как много от нее зависит. У входа в таблин стоял Зимри и еще один вольноотпущенник. Цезарь, указав на него глазами иудею, вошел внутрь. Навстречу ему поднялся молодой высокий патриций, одетый в римскую тогу, окаймленную пурпурной каймой, что указывало на его принадлежность к высшему сословию римского народа.

У него было решительное смелое лицо, могучая, выступающая вперед нижняя челюсть, большие темно-серые глаза, густые брови и упрямо сжатые тонкие губы, постоянно кроящиеся в недоброй усмешке. Впечатление портили бледность лица и внезапно загоравшиеся в безумном блеске глаза. Эту мощную фигуру, тяжелое массивное лицо, гордые безумные глаза знал весь город. Это был Луций Сергий Катилина, успевший прославиться своими вызывающими кутежами и дружбой с отъявленным сбродом «Вечного города». Ему шел сорок пятый год. Двадцать пять лет назад он был одним из самых ярых сторонников Суллы и нажил немалое состояние на проскрипциях сулланцев. По существующему положению, имущество осужденного подвергалось конфискации, а часть его шла доносчику или обвинителю. Награда назначалась за убийство или выдачу даже рабу. За укрывательство полагалась смертная казнь. В списки проскрибированных включались личные враги сулланцев, и Катилина умудрился включить туда даже своего брата, чье имущество он затем наследовал. Уже после смерти Суллы, в год консульства Марка Терренция Варрона Лукулла и Гая Кассия Лонгина, Катилина был обвинен в кощунственных связях с весталкой Фабией, причем против него тогда выступал молодой Цицерон, жена которого была сестрой Фабии. Но Катилину поддержали оптиматы. Его адвокатом выступил Квинт Лутаций Катул,[26] и он был оправдан. Но когда через несколько лет, уже при консулах Цецилии Метелле и Квинте Марции, его избрали претором, свирепый нрав Катилины сыграл с ним дурную шутку. Ему дали управление провинцией Африка, и бешеный патриций устроил там настоящий разгул террора и беззакония. Римский суд вынужден был рассматривать дело Катилины по жалобе африканской делегации. Но тот же римский суд оправдал своего наместника. Однако сам процесс подорвал шансы Катилины на избрание консулом. Спустя год он выставил свою кандидатуру и потерпел поражение. И вот теперь Катилина вновь выставил свою кандидатуру, намереваясь использовать свой последний шанс победить на выборах и пройти в консулы. Цезарь понимал, что в случае неудачи Катилина способен на все. Его люди уже не скрывали своих планов силой оружия привести Катилину к власти. В стране назревала гражданская война.

Увидев гостя, Цезарь постарался улыбнуться.

– Ты уже здесь?

– Да. – Катилина сделал несколько шагов вперед. – Я пришел в последний раз узнать, что ты намерен делать, Цезарь?

– Прежде всего доесть свой завтрак, – спокойно сказал Цезарь, стараясь не замечать вызывающего тона Катилины.

– Ты издеваешься над нами, – вспылил Катилина. – Уже который месяц ты не даешь ясного ответа, на чьей ты стороне. Может, ты намерен поддержать на выборах этих толстозадых сенаторов, обжирающихся на своих пирах, зарвавшихся в своей роскоши? Тебя устраивает такое твое жалкое положение верховного понтифика? И это представитель великого рода Юлиев. – Катилина возбужденно зашагал из стороны в сторону. – У тебя ведь не меньше долгов, чем у меня, Цезарь. На что ты надеешься?

– Даже больше, намного больше, – Цезарь спокойно опустился на стоящую рядом скамью. – Ты ведь знаешь, что я выставил свою кандидатуру в преторы, и сенат вместе с римским народом решил поддержать меня.

– Всего лишь претором, – Катилина поднял руки вверх, – великие боги да вразумят такого слепца, всего лишь претором! А мы готовы дать тебе все – звания, титулы, богатства, сделать тебя консулом, если хочешь. Лишь бы ты повел своих популяров за нами. Я достаточно откровенен с тобой, как видишь. Только с твоей помощью мы сможем разгромить этот презренный сенат, только твоя воинская мудрость поможет разбить армию Помпея, вновь сделать римлян римлянами, отменить долги, дать всем землю. Если меня изберут консулом, – продолжал Катилина, – я сам подниму армию в защиту прав римлян.

«Обычная демагогия, – подумал Цезарь, прекрасно знавший, что Катилина и его соратники больше думают о своих долгах, чем о чужих. – Интересно, с каких пор они стали защищать права римлян и так ненавидеть оптиматов. Не тот ли Катилина был ревностным сторонником оптиматов, когда ему было выгодно», – снова подумал Цезарь.

– Еще не время, – загадочно сказал он, – партия сената очень сильна. У оптиматов есть все – легионы, деньги, магистраты, огромная восточная армия Помпея. Нужно готовиться более тщательно, сеять вражду в их рядах, что совсем нетрудно сделать, привлекать на свою сторону их сторонников, суметь собрать собственные легионы и повести их за собой. Но сегодня успех борьбы решается в избирательных комициях, и надо быть готовым к этому спору.

– Мы должны решить наш спор силой оружия, а не болтовней, – гордо отозвался Катилина. – Манлий начал набирать войско в Этрурии. Глупец Цицерон считает, что можно победить одним лишь ораторским искусством. Я докажу ему, что он ошибается.

– Не нужно недооценивать его искусство. Это также необходимо, – возразил Цезарь. – Что касается Манлия, то скажи мне честно, сколько легионов он сможет собрать?

Катилина задумался:

– Два, может быть, три. Но если мы придем ему на помощь и я своей консульской властью разрешу ему набор легионов, то и все пять-шесть.

Цезарь не подал виду, что уловил нотки сомнения в голосе патриция.

– Шесть легионов Манлий не соберет никогда, – уверенно решил он, – да и боеспособность этих войск будет куда ниже армии Помпея. Для консульской власти тебе нужна популярность у народа, а ты отталкиваешь многих своей дикой программой перерезать всех оптиматов, едва придешь к власти. А ведь на этих людях держится наше общество. Даже наш друг Красс, – при этих словах Цезарь улыбнулся, – сказал недавно, что ты часто бываешь неуправляемым. А ведь большую часть твоих денег на избирательную кампанию дал именно он. Нужно завоевывать популярность у народа, а не только у гладиаторов и безземельных должников. Их мечи не засчитываются как голоса избирателей. Успех у нищей толпы можно завоевать, швыряя ей деньги и различные подачки. И эти деньги тебе должны давать те же оптиматы. Необходимо постоянно расширять число своих соратников, а ты своими дикими действиями только сокращаешь их.

Катилина нетерпеливо махнул рукой.

– Ты отказываешься?

– Я не поддержу оптиматов, но и за тобой пока не пойду, – твердо сказал Цезарь. – Может быть, позже, когда буду уверен, что за мной пойдут все популяры.

– Хорошо, – ответил патриций, – я обдумаю все, что ты мне сказал. Но за кого ты будешь голосовать на предстоящих выборах? За меня, Лициния Мурену или Децима Силана?

– Я отдам свой голос за тебя и Мурену, – твердо пообещал Цезарь.

– Я верю тебе, – сказал Катилина, – но и ты решай поскорее, а то можешь опоздать, Цезарь. Прощай, – и он решительными шагами вышел из таблина.

«Кажется, наш государственный разговор закончился», – задумался Цезарь. Неужели он так никогда и не решится. Что это, трусость? Цезарь подумал. Или он излишне осторожен? Нужно спешить, ведь ему уже тридцать семь лет. А он пока одерживает победы только в конклавах знатных матрон Рима. Ему нужны когорты, легионы, армии – преданные и дисциплинированные. Ему нужны восторг и почитание этой, презираемой им римской толпы, ее обожание. Ему нужно поклонение сената. Ему нужна слава Ганнибала, Александра, Гая Мария. А пока…

Пока он должен притворяться и лгать, угождать оптиматам, выставлять себя защитником популяров и незаметно подчеркивать везде, что только он – Гай Юлий Цезарь – наиболее достойный преемник и Суллы, и Мария. А Катилина и его люди очень ненадежная ставка. Они кричат о своих планах на всех углах. Вот Клодий,[27] тот ему может пригодиться на случай всякой неожиданности. Сколько денег он тратит на глупые забавы ребят Клодия. Но он верит, что все это еще окупится. «Великий Юпитер, если бы у меня была такая армия, как у Гнея Помпея». Он даже вспыхнул от этой мысли. Он нашел бы ей более достойное применение, чем сражаться в Азии, на краю цивилизованного мира. Огромные территории лежат здесь, совсем рядом. Вся Галлия, населенная варварами, германские земли, далекие острова бриттов. Вот куда нужно направлять главный удар, завоевывая эти земли. А потом, потом, если повезет, поворачивать свои легионы на Рим. Галлия ведь здесь, на границе, не так далеко, как Сирия. И сразу стать консулом, диктатором, триумфатором. Вот цель, достойная его жизни. На этих выборах он лишь кандидат в преторы. Но он уже сейчас не сомневается, что будет избран. Слишком памятна его недавняя победа, когда римляне единодушно отдали ему предпочтение, избрав его верховным понтификом. А ведь он победил двух сильнейших конкурентов, опиравшихся на всю мощь своей славы, величия, прошлых заслуг и сенатского большинства. Против него не устояли Публий Ваттий Иссаварик и Квинт Лутаций Катул. Даже в их собственных трибах он собрал голосов больше, чем они. Интересно, как будет через три года, когда, согласно римским законам, он сможет наконец выдвинуть свою кандидатуру в консулы. Согласно принятым законам, граждане могли выдвигать свои кандидатуры только по достижении сорокалетнего возраста, и Цезарь знал, как нелегко ему будет ждать эти долгие три года.

Непонятно почему он вдруг вспомнил Сервилию и ее молодого сына – Брута. Нужно будет иметь в виду этого мальчика. Кажется, его действительно ждут великие дела.

Глава II

Дух: из животных он тел

Переходит в людские, из наших

Снова в животных, а сам

Во веки веков не исчезнет.

Публий Овидий[28] «Метаморфозы»(Перевод С. Шервинского)

Несколько всадников скакали во весь опор по Фламиниевой дороге. Они, очевидно, очень спешили, лишь иногда разрешая коням чуть замедлить свой бег, давая отдохнуть измученным животным. Почти у самого Рима они свернули направо, на Остию, и, не сбавляя темпа, перешли на Аппиеву дорогу. Вскоре показалась небольшая вилла, принадлежащая знатному патрицию претору Публию Корнелию Лентулу.[29]

Один из подъехавших всадников сильно постучал. Во дворе залаяли собаки, послышались голоса и громкий крик:

– Кто идет?

– Мы приехали по приглашению наших друзей, – отозвался один из всадников.

– Мрак и свет, – добавил другой, прокричав, очевидно, пароль.

Ворота тотчас со скрипом открылись. Всадники въехали вовнутрь и спешились. В глубине двора их уже ждали двое патрициев, одетые в традиционные римские тоги. Приехавшие начали отстегивать трабеи.[30]

– Приветствуем тебя, доблестный Катилина, – раздалось сразу несколько приветствий.

Патриций кивнул головой, протягивая им руку. Сжимая каждому правую руку у локтя в традиционном римском приветствии, Катилина внимательно всматривался в лица прибывших, словно стараясь проникнуть своим безумным взглядом в душу каждого. Затем обернулся к хозяину виллы:

– Проследи, чтобы нам не мешали.

– Я уже распорядился, – кивнул Лентул.

Несколько слуг увели измученных лошадей, и все двинулись к дому. Миновав эргасту[31] и поднявшись по лестнице, они прошли в дом, пропуская первым Катилину. Хозяин предложил идти в атрий, где их ждали, и Катилина согласно кивнул головой. Атрий считался центральной комнатой в любом римском доме. В середине его был очаг для отопления и приготовления пищи, причем дым уходил вверх через комплювий. В полу под отверстием делалось углубление для стока и хранения дождевой воды. В атриях обычно стояли жертвенники, где произносили молитвы римским богам.

Первым в атрий вошел Катилина. За ним Лентул и все остальные. Там уже сидело человек десять гостей. Одни, постарше, возлежали на почетных ложах, другие, помоложе, ходили по атрию. Вошедшие стали обмениваться с ними короткими приветствиями. Очевидно, многие знали друг друга. Появившиеся рабы внесли две большие амфоры фламенского вина и начали разливать его в чаши. Все расселись по скамьям. В отличие от других, Катилина сел прямо, почти не касаясь спиной края скамьи и не пытаясь разлечься, как многие из гостей.

Переждав, когда все сидевшие в триклинии опустошат свои чаши, Катилина начал своим звучным голосом:

– Наши друзья прибыли из Этрурии от Гая Манлия. Сначала послушаем их. Начинай, Цепарий.

Поднялся высокий мужчина. Пыль еще не просохла на его высоких доспехах римского центуриона. Безобразный шрам, тянувшийся по правой щеке, только усиливал неприятное впечатление от его выпученных, почти неподвижных рыбьих глаз. Глухим голосом он начал говорить:

– Манлий сообщает, что может собрать в Этрурии два легиона солдат из бывших сулланских ветеранов. Если нас поддержат вольноотпущенники Корнелиев, то общая численность наших войск может дойти до двадцати пяти – тридцати тысяч.

При этом известии заговорщики радостно переглянулись.

– Стоящие сейчас в Апулии три когорты пятого легиона почти целиком на нашей стороне, но командующий ими трибун Корнелий Бальб Луций присоединится к нам лишь в том случае, если нас поддержат Красс и Цезарь.

– У тебя все? – коротко спросил Катилина.

Цепарий кивнул головой, опять садясь на скамью.

– А что у нас в самом городе? – обратился Катилина к Лентулу.

Хозяин виллы, не вставая, лениво повернул голову и не спеша начал говорить:

– Наши отряды готовы. Статилий и Габиний уже отобрали людей, которые могут поджечь город одновременно в двенадцати местах. Цетег с несколькими друзьями проникнет в дом Цицерона и убьет его. Новий Приск поедет на юг, к своему дяде Волкацию Туллу, консуляру и бывшему наместнику Македонии, который должен скоро прибыть в Бриндизий. Если не удастся склонить консуляра на нашу сторону, а он примет командование когортами в Этрурии, Новий должен убить его.

– А в самом городе как будет с Аврелием Антистием? – спросил кто-то из гостей.

– Здесь сидит его сын, – мрачно сказал Лентул, – Вибий Аврелий. Если командующий римскими когортами в городе не перейдет на нашу сторону, сам Вибий решит его судьбу.

– Новий и Вибий, – громко спросил Катилина, всматриваясь в лица двух юношей, – не дрогнут ли ваши руки? Сумеете ли вы поднять кинжалы против родных, во имя свободы и равенства? А может, вы боитесь и не решаетесь, есть еще время отступить?

– Нет, – тихо сказал Вибий.

– Не отступим, – чуть громче отозвался Новий.

Катилина радостно кивнул, и его лицо осветила странная улыбка. Некоторые из присутствующих содрогнулись: настолько кощунственной выглядела эта улыбка на лице человека, готовившего здесь массовые отцеубийства.

Погрязшие в долгах, привыкшие к беспутству и мотовству, эти юные отпрыски знатных римских семей успели запятнать себя такими грязными проступками и преступлениями, что от них отреклись даже их собственные родители.

Вибий Аврелий происходил из великого рода Аврелиев, давших Риму несчетное число полководцев и консулов. Еще в семнадцатилетнем возрасте он стал завсегдатаем грязных таверн, связался с Катилиной и даже отрекся от семьи. В поисках денег он, свободнорожденный римлянин, продал себя в гладиаторы и в течение трех месяцев позорил свой род, выступая на потеху толпы. Возмущенный его поведением, Аврелий Антистий, его отец, выкупил сына, запретив ему впредь появляться в Риме. Но беспутный сын вновь не послушал отца и последние полгода тайком часто бывал в стенах «Вечного города».

Что касается Новия Приска, то этот болезненного вида, хрупкий юноша давно находился под влиянием Лентула. Злые языки даже указывали на некую интимную связь между Лентулом и Новием. Как бы там ни было, Новий Приск жил в доме Лентула и считался его близким другом.

В атрии сидело несколько безземельных владельцев латифундий, вконец разоренных кредиторами и откупщиками. В заговоре Катилины они видели свой единственный шанс хоть как-то поправить свои дела. Лишь немногие из них, даже погрязшие в долгах, как Катилина и Лентул, преследовали при этом и политические цели, стремясь к власти в армии и государстве.

Катилина встал, сделал несколько шагов по атрию и, глядя в упор на своих сторонников, начал говорить:

– Чего мы хотим? Чего мы добиваемся? Только справедливости. Отмена всех долгов, наделение каждого землей по справедливости, равенство в правах, возможность занимать высшие должности в государстве без покровительства сената, купающегося в наслаждениях и роскоши. Это ведь наши неотъемлемые права римлян. А кто сегодня решает нашу судьбу? – Катилина остановился и громко крикнул. – Выскочка из Арпина, человек, даже не принадлежащий к сенаторскому сословию. Этот болтун и демагог Цицерон. – Катилина снова начал ходить по атрию. – И мы, потомки древних родов, должны подчиняться такому консулу. После Гая Мария и Суллы Счастливого поистине римский народ не мог сделать лучшего выбора. Да разве мы имели право выбора. Все решают сенаторы – кучка старых, выживших из ума оптиматов, которые наживаются на наших страданиях и богатеют все больше.

Слушатели согласно кивали головами. Никто и не думал напомнить Катилине, что тот сам до недавнего времени был ревностным сторонником оптиматов и Суллы и так отличился, что его назвали «палачом популяров». И вот теперь Катилина защищал права тех самых популяров, которых двадцать лет назад он безжалостно истреблял в ходе гражданской войны.

В прошлом году Катилина выставил свою кандидатуру в консулы вместе со своим другом и союзником Гаем Антонием Гибридой и, казалось, надежно рассчитал свой успех. Но его планы расстроил Квинт Курий, рассказавший о попытке заговора против республики своей любовнице Фульвии, которая донесла все Цицерону. Ловкий оратор воспользовался этим обстоятельством. Сенаторы были встревожены, и в консулы прошел сам Цицерон, выходец из незнатного рода. С этого дня Марк Туллий Цицерон стал не просто личным врагом Катилины, он стал олицетворением тех просенатских сил, которые стремились не допустить его, Катилину, к власти.

Катилина являл собой образец политика, у которого в последующие две тысячи лет найдутся сотни подражателей. Не сумев прийти к власти демократическим путем, они прибегнут к силе, считая ее лучшим аргументом. Но, даже завоевав власть, они будут держаться исключительно благодаря той самой силе, давшей им эту власть. Постоянно усиливая репрессии, выступая против непокорных, они в конце концов обрекают себя на вечный антагонизм со своим народом, в разум которого они отказались когда-то поверить.

В этом году Катилина твердо надеялся на успех. Огромные суммы, полученные у Красса и Цезаря, его возрастающая популярность у беднейших слоев римских граждан, его многочисленные выступления перед римлянами и обильные угощения должны были явиться тем решающим аргументом, который он собирался предъявить на выборах. Но независимо от исхода выборов Катилина собирал своих сторонников, вооружая и готовя их к решительным действиям. Высшая власть нужна была ему как прикрытие того неслыханного террора, который он собирался развязать в Риме, устроив вторые проскрипции.

– Я убежден, – продолжал Катилина, – что нас поддержат и Гай Цезарь, и Марк Красс,[32] которые весьма сочувственно относятся к нашему движению. Из двух консулов Гай Антоний никогда не выступит против нас с консульской армией, а Цицерон всего лишь болтун, а не воин. Армия Антония может присоединиться к нам в любой момент, и в крайнем случае мы возьмем Рим штурмом, даже если придется истребить половину его жителей, – зло закончил патриций.

– Значит, консул Антоний поддержит нас, – спросил, явно обрадованный таким известием, Цепарий, – а Цезарь и Красс? Что передать в Этрурию?

– Да. И Антоний, и Цезарь, и Красс – все будут на нашей стороне, так и передайте нашим сторонникам, – заявил Катилина, – но сейчас главное – выборы. Идите во все трибы и комиции, по всем кварталам Рима, призывайте ваших друзей и родственников отдать свои голоса в мою поддержку. Убедите их, насколько выгодно я отличаюсь от Мурены и Силана. Я думаю, выборы будут назначены на очередном заседании сената – откладывать дальше они уже не смогут. Мы сумеем победить лишь в том случае, если убедим римлян, что действительно готовы отменить постыдные долги наших свободных граждан, наделить их землей, принадлежащей их отцам, дать согражданам почувствовать себя хозяевами в нашем государстве.

В атрий вошел вольноотпущенник Корнелия Лентула и, подойдя к Катилине, что-то тихо сказал ему. Тот вспыхнул от радости, глаза заблестели, на лбу начала прорисовываться набухающая вена.

– Пусть идут, – негромко сказал он и, посмотрев на сидевших вокруг него молодых людей, вдруг улыбнулся: – Сейчас мы увидим, кто из вас собирается действительно сражаться до конца.

Вошедшие рабы начали раздавать сидевшим в атрии короткие ножи. Лентул, очевидно, знавший, в чем дело, принимая нож, лишь усмехнулся, а сидевший рядом Цетег нахмурился. Некоторые патриции, решив, что предстоит необычная форма клятвы, спокойно взяли ножи, другие, наоборот, словно предчувствуя нечто ужасное, бросали по сторонам мрачные взгляды.

Катилина распорядился, чтобы унесли светильники, и атрий погрузился в темноту и безмолвие, лишь изредка нарушаемые чьим-то сдавленным кашлем.