Заговор в начале эры Абдуллаев Чингиз
Юлий улыбнулся. Ему нравились эти молодые римляне, еще не испорченные лицемерием и притворством аристократического Рима.
– Брут, ты из славного рода, – сказал Цезарь, – будь всегда достоин его. Помни, что Луций Юний Брут, твой предок, был основателем республики, первым из равных. Не посрами этого имени.
Молодой человек устремил задумчивый взгляд на Цезаря.
– Буду помнить, – твердо пообещал он.
Внезапно Юлий почувствовал какое-то непонятное волнение или предчувствие. Он с испугом подумал, что сейчас начнется приступ его страшной болезни, когда какая-то неведомая ему злая сила затмевает рассудок и тело корчится на земле в страшных мучениях, изрыгая проклятия и угрозы с пеной у рта.
Он покачал головой. Кажется, все прошло. Еще раз посмотрел на Брута. Глаза молодого человека как-то странно вспыхнули. «А вдруг он знает о моих связях с его матерью?» – подумал Цезарь, но сразу постарался отогнать эту неприятную мысль. Протягивая руку, он сказал:
– Ты всегда будешь самым желанным гостем в моем доме, Брут, и ты, Кассий, тоже.
Молодые люди радостно закивали. О щедрости верховного жреца в Риме ходили легенды. Уже отходя, Цезарь еще раз посмотрел в глаза юноши.
– Брут, – прошептал он, – поистине этот римлянин будет достоин своего рода.
Навстречу ему несли еще одну лектику. Сидевшая в ней женщина, увидев Цезаря, помахала ему, выглядывая из-за занавесок. Юлий узнал Тертуллу, жену Марка Красса. Сразу вспомнив о назначенном свидании, он заторопился. Ему доставляли удовольствие многочисленные победы над женщинами, так тешившие мужское самолюбие.
Скандальные связи Цезаря с женами многих сенаторов и консуляров ни для кого не были секретом. Помпей однажды назвал его Эгистом,[50] погубившим многие семьи.
Однако Цезарь вовсе не был таким развратником, про которого потом стали слагать песни, а Цицерон во всеуслышание называл «растлителем чужих жен». В век всеобщего падения нравов, упадка и разложения строгой римской морали Цезарь действовал согласно принятым стандартам.
Он многого достиг, этот человек, его любили легионеры, его любили патриции, его любили плебеи, его любили рабы, и его любили женщины. Он не был баловнем судьбы, которому все доставалось даром. К каждой своей победе он шел, терпеливо выжидая, умея в нужный момент проявить все свои лучшие качества. Цезарь не был физически красив, некоторые считали даже, что он был уродлив, но это не мешало его постоянным любовным связям. Женщины ценили в нем обаяние его личности, такт, внимание, искренность чувств, независимость его ума. Говоря об искренности, не следует считать, что он действительно любил всех тех женщин, с которыми бывал в недолгой интимной связи. Но он относился к женщинам предельно честно, уважая их достоинство и не унижая их рассказами о своих многочисленных победах, не причиняя им неприятностей из-за столь естественного проявления человеческих слабостей. Многие ли мужчины могут похвастаться, что относились к женщинам лучше? И все ли они искренне любили тех женщин, с которыми вступали в недолгую связь?
Цезарь был выдающийся стратег, умеющий рассчитывать далеко вперед – в жизни, в сражениях, в походах и даже в любви. Великий человек, притягивая к себе женщин, излучал ту особую магнетическую силу, которую они инстинктивно в нем чувствовали. Вся история жизни этого человека говорит о высочайшем потенциале духовных и физических сил, так привлекавшем к нему людей.
До конца своей жизни он останется сравнительно честным человеком, не прибегающим к насилию, чтобы запугать женщину, к обману, чтобы совратить ее, к соблазну, чтобы купить. Обладая в будущем почти неограниченной властью, он не причинит вреда ни одной женщине, ни одной девушке, в отличие от следующих за ним «маленьких цезарей» – Тиберия, Калигулы, Нерона. И это более всего говорит в его пользу.
Пройдя кварталы Палатинского холма и вступив на улицу, ведущую к Виминалу, Цезарь огляделся. Улица была полна пестрой, шумной массой людей, увлеченных своими делами, поглощенных своими мыслями. Во всем этом шумном многоголосии торговец жареными орехами предлагал свой товар, зазывая прохожих. Чуть поодаль от него стоял калека, потерявший руку, очевидно, в одном из бесчисленных сражений Рима. Инвалид уныло смотрел на оживленную улицу, ожидая подаяний.
Нахмурившись, Цезарь постучал в калитку. Дверь почти сразу открылась, и Юлий вошел в дом.
– Все в порядке? – коротко спросил он у привратника. Тот кивнул головой, указывая в глубь здания. Пройдя остий и атрий, Цезарь вошел в таблин, где его уже ждали. Дом принадлежал богатому торговцу Папирию, живущему в Бриндизии, давнему почитателю и другу Цезаря еще с мрачных времен проскрипций Суллы.
В таблине находилось несколько человек, одетых в традиционные римские тоги. Среди них сразу выделялась коренастая фигура консуляра, сенатора и цензора Марка Лициния Красса, победителя Спартака, жену которого Цезарь только что видел. Рядом с ним стоял сенатор Марк Аттий Бальб, зять Цезаря, женатый на его сестре. Чуть в стороне стоял сенатор Луций Аврелий Котта, старый друг Цезаря, бывший консулом за два года до описываемых нами событий. В таблине находился и Квинт Цецилий Метелл Непот, легат Помпея, вернувшийся из Сирии, где он особенно отличился. Метелл был избран совсем недавно в народном собрании народным трибуном Рима на следующий год. Жена Гнея Помпея – Муция была родной сестрой Метелла, что говорило о многом. В Риме его справедливо считали агентом Помпея, посланным вперед, дабы уяснить тревожную политическую обстановку в городе.
Цезарь постарался улыбнуться.
– Вы уже здесь?
– Да, – Красс сделал несколько шагов вперед, – мы собрались, чтобы, наконец, решить, что нам делать. Поддержать Катилину на выборах или, как два года назад, отказаться от его планов. В городе уже почти все знают об армии Манлия, собираемой в Этрурии. Независимо от исхода выборов Катилина может выступить уже через два-три месяца. Мы должны решать.
– Войско Манлия растет с каждым днем, – добавил Марк Аттий Бальб, – я получил донесение от Корнелия Бальба Луция. Ему предложили перейти со своими когортами на сторону Манлия. И он спрашивает нашего мнения.
– А что ты ему ответил? – быстро спросил Цезарь.
– Он ждет нашего решения, я еще не посылал ответа.
– Что думает твой брат Аврелий Антистий? – спросил Цезарь, обращаясь к Аврелию Котте. – Он ведь городской префект, командующий когортами здесь, в Риме.
– Он никогда не пойдет против республики, – уверенно сказал Котта, – и ни за что не поддержит на выборах Катилину. Хотя бы из-за своего сына Вибия, который попал под влияние этих безумцев.
– Я тоже считаю, что нельзя поддерживать этого варвара, – сердито сказал Метелл Непот, – он безумен, как будто в него вселились все эринии Рима. Катилина станет неудержим, если получит власть.
– Мы ведь только хотим провести аграрные законы, наделить землей наших ветеранов, снизить арендные платы откупщикам, чтобы оживить наше хозяйство, а Катилина рвется в диктаторы. Это может быть похуже сулланских проскрипций, – мрачно сказал Аврелий Котта.
– Я согласен с Аврелием, – быстро произнес Аттий Бальб, – катилинариям нельзя доверять ни в коем случае. – Красс покачал головой, возражая.
– Но и без Катилины мы не сможем ничего сделать. Нам нужны его люди, охотно умирающие за наши идеи.
Цезарь показал на скамьи:
– Давайте сядем и решим все в спокойной обстановке.
Все расселись по скамьям. Вошедший домоуправитель что-то тихо спросил у Цезаря. Тот отрицательно покачал головой. Все присутствующие поняли, что верховный жрец не разрешил подавать вина. Весь город знал, что Цезарь не разрешает подавать вина во время серьезных разговоров. Однажды Марк Порций Катон даже сказал: «Цезарь один из всех борется за государственный переворот трезвым».
После того как домоуправитель вышел, в таблине наступило молчание: все смотрели на Цезаря.
– Я думаю, – осторожно начал верховный жрец, – что нужно немного выждать, посмотреть, чем все это закончится. Я не очень верю, что Катилине и Манлию удастся собрать большое войско. А именно от этого все будет зависеть. И от того, кого поддержит сенат…
– Во всяком случае, не Катилину, – вмешался Метелл Непот, – оптиматы его ненавидят, хотя он и бывший сулланец, а популяры относятся с большим подозрением.
– Я знаю, – согласился Цезарь, – и именно поэтому нам нужно подождать. Выборы начнутся через несколько дней, а завтра наш консул собирается выступить в сенате. Он может потребовать введения чрезвычайного положения. Нельзя недооценивать силу слова Цицерона. Его ораторское мастерство может стоить нескольких легионов. Это очень важный фактор. Кого поддержат на выборах римляне – еще один фактор. И, наконец, многое будет зависеть от армии Помпея. Против его легионов сегодня никто не выстоит.
Красс вспыхнул:
– Это еще неизвестно.
Победителю Спартака было неприятно само упоминание имени Помпея, отобравшего тогда победу у него – Марка Лициния Красса. Красс разбил почти всю армию Спартака, уничтожив и вождей восставших гладиаторов, но подоспевшие легионы Помпея сумели добить отставшие и чудом уцелевшие группы гладиаторов. Тогда это дало право Помпею повсюду говорить о его решающем вкладе в борьбу с мятежными гладиаторами. До этого армия Помпея проявила особую доблесть в Испании против Сертория. И семь лет назад Красс получил только овацию; в его честь была заколота овца, и он прошагал по Риму, так как римская гордость не позволяла приветствовать победителя восставших рабов как триумфатора, а Помпей получил триумф. В его честь закололи быка, и он проследовал через весь город к Триумфальной арке на колеснице. И хотя их обоих выбрали тогда консулами, именно с тех пор Красс невзлюбил Помпея. Но судьбе было угодно, чтобы они постоянно были вместе. Сначала как верные приверженцы Суллы, затем как победители восстания Спартака, после чего они вдвоем отменяли все законы Суллы, восстанавливая привилегии народных трибунов, упраздненные сулланцами. Наконец, позднее они вместе с Цезарем выступили против сената. Поистине история и политика не признают личных амбиций и симпатий. Но Красс еще не знал, кого поддержит на предстоящих выборах Гней Помпей. Не знал этого и Цезарь. И поэтому он справедливо опасался восточной армии Помпея. По существующим римским законам, полководец после возвращения обязан распустить армию и в качестве рядового гражданина ждать решения сената за чертой померия. Но захочет ли это сделать Помпей? Этот вопрос волновал и сидевших в таблине римлян, и сенаторов, и нынешних консулов, и весь римский народ. Тем более что были уже роковые прецеденты, когда римские полководцы Марий и Сулла вели войска на Рим.
– Нужно трезво взвесить все шансы, – спокойно сказал Цезарь, – популяры не простят нам второй резни после Суллы. И кроме того, ты, Аврелий, и ты, Красс, слишком богаты и известны, чтобы симпатии популяров были на вашей стороне. Ведь ты, Красс, бывший сулланец, и это может оттолкнуть от вас плебеев. Точно так же, как оттолкнет многих от Катилины. Чтобы провести в жизнь наши законы, нужна власть, завоеванная демократическим путем, иначе мы снова вовлечем страну в гражданскую войну. А для вооруженной борьбы нам нужна армия Помпея. У катилинариев сегодня очень мало шансов привести Катилину к власти, и партия сената это, конечно, видит. Я предлагаю выждать и посмотреть, что нам предложат оптиматы. А пока не жалеть денег, привлекая все новых наших сторонников.
«Интересно, сколько талантов он опять попросит у меня?» – подумал расчетливый Марк Красс, но вслух громко сказал:
– Я согласен. Не будем торопиться. В конце концов, мы всегда можем вмешаться, поддержав на выборах Катилину.
– А если Помпей будет с нами, это обеспечит успех всем нашим начинаниям, – согласился Аврелий Котта.
Внезапно Цезарь что-то вспомнил. Он обратился к Аттию Бальбу:
– Дай мне твой кошелек.
Удивленный сенатор протянул ему кошелек, набитый сестерциями.
– Возьми, но, во имя всеблагого Юпитера, для чего он тебе сейчас?
– Я быстро вернусь, – улыбнулся Цезарь, стремительно выходя из таблина. У портика дома по-прежнему стоял инвалид, бессмысленно взирая на пустую улицу. Цезарь быстро подошел к нему и вложил в его руку кошелек.
– За что? – удивился ветеран.
– Где ты потерял руку? – в свою очередь, спросил Цезарь.
– В Испании, – недоуменно проговорил инвалид.
– Вот за эту руку, – Цезарь улыбнулся и отошел от ветерана, заходя в дом. Тот долго смотрел ему вслед. По грубому лицу старого солдата скатилась слеза. Он ее даже не заметил, так велико было его волнение.
– Будь счастлив, благородный Юлий, – прошептал ветеран, узнавший своего квестора по испанской кампании.
Войдя снова в таблин, Цезарь улыбнулся уже широко и открыто.
– Итак, завтра нам предстоит грандиозный спектакль. Схватка между Цицероном и Катилиной. Займем места в первых рядах и постараемся ничего не упустить. А пока пусть нам, наконец, дадут поесть и выпить. Клянусь воинственным Марсом, я умираю от голода.
Глава V
Чего не портит пагубный бег времени?
Ведь хуже дедов наши родители,
Мы хуже их, а наши будут
Дети и внуки еще порочнее.
Квинт Гораций Флакк[51](Перевод Н. Шатерникова)
С самого раннего утра, едва солнце осветило крепостные стены города, к курии Гостилия начали собираться «отцы города». Некоторые сенаторы в силу своей тучности являлись в лектиках и, сходя при помощи рабов у лестниц курии, кряхтя, взбирались наверх. Другие, наоборот, подходили к сенату, оживленно беседуя со своими друзьями или клиентами. От внимания многочисленных праздных зевак, слонявшихся без дела у курии, не ускользнул тот факт, что клиенты многих сенаторов шли вооруженные короткими римскими мечами или облаченные в доспехи. Галерея, и без того ограниченная из-за огромного наплыва посетителей, сегодня просто не смогла вместить всех желающих, тем более что консул разрешил являться на сегодняшнее заседание всем без ограничений.[52]
Только рабам, гладиаторам и иностранцам, не имевшим римского гражданства, вход в курию был запрещен.
Одним из первых в сенат пришел Катон, выглядевший сегодня мрачнее обычного. Он коротко поздоровался с уже подошедшими сенаторами и занял свое привычное место в правой стороне зала, рядом со своим родственником, сенатором Луцием Доминцием Агенобарбом, женатым на его сестре. Вскоре к ним присоединился престарелый Квинт Лутаций Катул, консуляр и известный сенатор, долгие годы возглавляющий партию оптиматов в сенате.
Он вышел из лектики, прихрамывая сильнее обычного, и едва не упал, ступив на землю. Стоявшие рядом рабы поддержали его и довели до дверей сената, решившись подняться с ним по ступенькам в курию. У дверей они остановились и почтительно замерли, ожидая, пока их хозяин войдет в курию. Катулу трудно было идти одному, и поэтому он вошел, опираясь на руку Мания Ацилия, бывшего консуляра, занимавшего высший пост в государстве за четыре года до описываемых нами событий, и своего секретаря, поддерживающего его с другой стороны.
Оба консуляра прошли на правую половину зала и заняли места в первом ряду, рядом с Катоном и Агенобарбом. Увидев Катона, Катул улыбнулся.
– Приветствую тебя, славный Катон. Ты, как всегда, пришел раньше всех.
– Слишком велика опасность, угрожающая республике, – мрачно заметил Катон, – в этот грозный для римлян час я посчитал не вправе отказываться от выполнения своего долга.
– Ты похож на своего знаменитого прадеда. А это был настоящий римлянин, – сказал Катул, устраиваясь поудобнее, – сейчас таких почти не осталось.
Агенобарб протянул Катулу еще одну подушку, и тот с благодарностью принял ее. Катул говорил об известном предке Катона – Марке Порции Катоне Старшем. Непримиримый враг Карфагена, самого грозного тогда соперника римлян, он являлся первым на каждое заседание сената и каждую речь заканчивал традиционно: «И все-таки я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен». Гражданская добродетель удивительно сочеталась в нем с истинным мужеством римлянина. Правнук был достойным потомком своего прославленного предка.
Выдвинувшие свои кандидатуры на следующий год в консулы Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена прибыли в сенат почти одновременно и заняли свои места в центре зала. За их спинами разместились сенаторы Луций Маний Торкват, Марций Филип Луций, Аксиний Квинт, Автроний Пет Публий и другие не менее известные и почитаемые «отцы города».
Вскоре в зале раздались аплодисменты. Многие сенаторы встали в знак уважения к прибывшему в сенат консуляру и триумфатору Луцию Лицинию Лукуллу.[53] Знаменитый полководец шел со своим братом Марком, также известным воителем, помогавшим в свое время Крассу и Помпею истреблять гладиаторов Спартака.
– Он неплохой римлянин, но слишком погряз в роскоши и разврате, – неодобрительно отозвался о Лукулле Катул.
– Зато он честный человек и хороший полководец, – вставил Катон, наклоняя голову в знак приветствия прославленного полководца. Лукулл с братом заняли свои места в середине зала.
Через мгновение галерка, уже заполненная народом, взорвалась криками одобрения. Сенаторы повернулись к дверям. В зал почти одновременно входили Гай Юлий Цезарь, Марк Лициний Красс и еще около двадцати сенаторов, среди которых были Марк Аттий Бальб, Луций Аврелий Котта, Гней Кальпурний Пизон и родственник Цезаря – консуляр Луций Юлий Цезарь. Катон, встретившись взглядом с Цезарем, отвернулся, а Катул и Агенобарб, не сговариваясь, сделали вид, что увлечены беседой, стараясь не замечать новоприбывших.
Цезарь скромно улыбнулся. Он шел чуть впереди Красса, и хотя галерка приветствовала всех сенаторов, вошедших в зал, впечатление было такое, что приветствовали только его – Цезаря. Этого он и добивался, войдя вместе со всеми в курию. Цезарь с Крассом заняли места в левой половине зала, в первом ряду, куда начали пересаживаться многие сторонники популяров и оптиматы, поддерживающие Красса. Заметив, что несколько сенаторов пересели на другую сторону, поближе к Цезарю и Крассу, Катул, показав на них Катону, громко сказал:
– И эти люди называют себя «отцами отечества».
После того как в зал вошли ликторы, сенаторы встали в знак уважения перед консулами. Почти одновременно в сенат вошли Цицерон и Антоний, причем последний все время улыбался, здороваясь с друзьями и знакомыми. Цицерон, напротив, был сдержан и молчалив, словно готовился к предстоящему сражению. Едва войдя в зал, он посмотрел налево, вверх, где обычно сидели Катилина и его сторонники. Но их еще не было. Видя это, Цицерон не решился начинать заседание сената, хотя председательствующий сената – Публий Иссаварик – уже занял свое место в центре зала.
Чинно и строго в зал вошли десять народных трибунов, садившиеся в кресла, стоявшие перед консулами. Последними вошли Тит Лабиен и Сервилий Рулл, кивнувшие Цезарю в знак приветствия. Цицерон уже начал нервничать, нетерпеливо заерзав в кресле консула. Неужели Катилина так и не явится на сегодняшнее заседание? Но через несколько мгновений он успокоился. В сопровождении группы сенаторов Катилина вошел в зал и прошел к своему месту. Претор Корнелий Лентул сел рядом с ним, а по разные стороны от них начали занимать свои места катилинарии – Марк Порций Лека, Гай Корнелий Цетег, Публий Габиний и некоторые другие, большинство из которых были на вилле Лентула два дня назад.
Председательствующий посмотрел на консулов, и Цицерон едва заметно кивнул головой. Уже последними в зал входили Марк Кальпурний Вибул, Гай Пизон, Марк Клавдий Марцелл, Квинт Гортензий,[54] Квинт Метелл Непот, Квинт Метелл Сципион, занимавшие свои места справа и в центре зала.
Поднявшись, принцепс сената[55] Публий Ваттий Иссаварик произнес традиционное приветствие:
– Да пошлют великие боги удачу сенату и народу римскому.
Все замерли, ожидая следующих слов председательствующего. Он посмотрел по сторонам и отчетливо произнес:
– Наш консул Марк Туллий Цицерон собирается выступить на сегодняшнем заседании.
Услышав это имя, Катилина нахмурился. Он слишком хорошо знал, как к нему относился Цицерон. Сидевший рядом Лентул, тяжело задышав, тихо прошептал:
– Эта вопиющая добродетель сейчас начнет считать наши грехи.
Катилина демонстративно отвернулся к сенатору Леке, будто его не интересовал выходящий к центру зала консул. Галерка и сенат встретили консула настороженным молчанием.
Цицерон, оглядев зал, начал негромко говорить, стараясь, однако, чтобы его голос был отчетливо слышен повсюду:
– Уже многие годы мы справедливо считали, что наша демократия самая действенная и лучшая, а права римских граждан находятся под надежной защитой. Мы привыкли считать сенат оплотом римской законности, народных трибунов – ревностными поборниками прав наших граждан, преторов, цензоров, ставившими достоинство и честь выше всего на свете, а консулов, облеченных почти неограниченной властью, – подлинными «отцами государства». Но сегодня приходится говорить с болью, что наша демократия не действует, свобода многими понимается как свобода вести себя как угодно и делать все, что угодно. На наших улицах творятся бесчинства, наместники грабят и разоряют наши провинции, суровые законы нашей морали ежедневно нарушаются сотни раз, отцы вступают в кровосмесительную связь с дочерьми своими, а наши патриции соблазняют жен своих друзей и близких.
При этих словах Цицерона Катон, повернувшись, в упор посмотрел на Цезаря, но тот спокойно выдержал этот тяжелый взгляд.
– Наша молодежь погрязла в роскоши и разврате, – продолжал консул. – Дело дошло до того, что многие из них отказываются служить в армии, что всегда считалось высшей честью для римлянина. Последние сорок лет мы проигрываем сражения из-за продажности наших полководцев, неспособности наших солдат, отсутствия военной выучки у наших легионеров. Высшей честью для наших предков было служение отечеству, но сегодня мы забыли эти слова. Мы стараемся извлекать пользу лишь для себя, отечество стало для нас пустым звуком, мы кричим о правах римлянина, забывая, что имеем не менее многочисленные обязанности перед римским народом. Дело дошло до того, что наши народные трибуны сами подстрекают к мятежу и возмущениям, сами становятся источниками смут и бедствий. Я не могу в полной мере выразить все то, что хочу сказать, если не укажу на этих людей. Мы всегда гордились тем, что откровенно высказывались по всем вопросам, указывая виновных и наказывая нерадивых. И теперь последую примеру древних. Я хочу спросить народного трибуна Луция Кальпурния Бестиа, где он был прошлой ночью, что делал?
Народный трибун, к которому так эффектно обратился Цицерон, вздрогнул от неожиданности.
– Я… Я… – залепетал он, не находя нужных слов, – я был дома, – наконец решился выдавить из себя Бестиа и только тут, придя в себя, вскочил на ноги. – Я не буду отвечать на твои вопросы, Цицерон, – закричал народный трибун, – согласно нашим законам, никто не имеет права требовать отчета у народных трибунов, никто!
Цицерон наклонил голову в знак согласия.
– Да, ты действительно хорошо знаешь наши законы и свои права. Но пусть тогда мне ответит претор Лентул Корнелий, где он был прошлой ночью?
Сенаторы посмотрели на Лентула, который не спеша поднялся со своего места и так же спокойно сказал:
– В отличие от Цицерона я не всегда помню, где провожу свою ночь.
На галерке раздался смех. Даже консул Антоний попытался улыбнуться, но осекся под строгим взглядом Цицерона. Многие пожилые сенаторы неодобрительно качали головами.
– Я не помню, – громко и нагло сказал претор.
– А я считал Цицерона умнее, – заметил Красс Цезарю, – так он ничего не добьется.
– Подожди, – посоветовал Цезарь, – он еще не дошел до Катилины.
Выждав, пока смех утихнет и претор сядет на свое место, Цицерон заговорил уже громче обычного:
– А может, Катилина нам расскажет, где были эти люди? Почему ни один из них не ночевал дома в ту ночь и где были сидевшие рядом с Катилиной его друзья и коллеги? Где, наконец, был сам претендент в консулы? А может, он хочет рассказать нам о своем друге Гае Манлии, который начал собирать в Этрурии войска для гражданской войны? Говори, Катилина, не молчи.
– Это ложь! – закричал, вставая, народный трибун Бестиа.
– Нет, это правда, – сурово сказал с места Катон, – сегодня утром оттуда прибыл гонец. У Манлия уже три тысячи сторонников.
Сенаторы заволновались, зашумели. Некоторые люди привстали, стараясь перекричать друг друга. Галерка оглушительно заревела. Председательствующий, подняв руку, довольно долго ждал, пока, наконец, в зале установится относительная тишина.
– Сенатор Катон, я прошу сообщить сенату все известные вам факты, – громко сказал принцепс сената.
– Они известны всему миру, – спокойно начал Катон, – Манлий готов начать войну. А мы здесь занимаемся дискуссиями. Нужно срочно собирать армию и поручать одному из консулов ведение военных действий, для чего необходимо одобрение сената. Сегодня еще не поздно спасти республику, Катилина и его сторонники готовы нанести удар в спину нашей демократии. У них есть друзья и союзники. Эти люди еще страшнее, чем Катилина, ибо они незримо стоят за ним, готовые в любой момент вмешаться и поддержать его.
Катон не рискнул показать на Красса и Цезаря, но, повернувшись к ним лицом, ясно дал понять всему сенату, кого именно он имел в виду. Красс, покраснев, пробормотал какое-то ругательство, а Цезарь только улыбнулся. Закончив речь, Катон прошел к своему месту, а председательствующий снова дал слово Цицерону. Знаменитый оратор сделал несколько шагов к центру зала:
– Подобные обвинения нельзя оставлять без ответа. Катилина должен высказаться и рассказать нам все, объяснить. Обращаюсь к тебе, Катон, готов ли ты повторить свои обвинения в суде?
Катон встал.
– Я готов.
– Ты слышишь, Катилина, тебе предъявлено обвинение в государственной измене? Расскажи, что ты и твои сторонники делали вчера ночью? Какую связь поддерживаете вы с лагерем Манлия, объясни нам его планы в этом дерзком заговоре. А если ты опять промолчишь, я расскажу всем, какую резню готовишь ты и твои безумцы в Риме, какие страшные планы замышляли вы в ту ночь на вилле Лентула и что именно было совершено вами там. Невинная кровь убитой тобой женщины вопиет к великим богам о мщении. Говори, Катилина, настало время твоего ответа перед сенатом и народом римским! – С этими словами Цицерон, театрально выбросив правую руку вперед, эффектно закончил свою речь.
В зале наступила страшная тишина. Словно кровь убитой женщины внезапно стерла все крики и разговоры. На галерке стихли все посторонние шумы. Сотни глаз смотрели на Катилину. Цезарь вдруг подумал, что Цицерон правильно рассчитал – сегодня он победит в любом случае. Катилина медленно поднялся со своего места и пошел к центру зала. Все напряженно молчали. Только Катул, наклонившись, что-то тихо сказал Катону, и тот утвердительно кивнул головой.
Катилина вышел к центру и, обведя зал своим безумным взором, громко сказал:
– Я считаю, что Цицерон прав. Мы все действительно погрязли в роскоши и разврате. Но в нашем государстве есть еще немалые силы. Сейчас перед нами стоит выбор. Или слабое тело со слабой головой, – и Катилина показал на Цицерона, – или сильное тело, но пока без головы. И эту голову вы можете найти во мне, пока я жив, – вызывающе закончил Катилина.
Сенат взорвался негодующими криками. Цезарь повернулся к Крассу.
– Сравнение действительно удачное. У нашего консула по сравнению с Катилиной тело действительно слабое.
– Зато у обоих нет головы, – добавил, нехорошо улыбаясь, Красс.
Сидевший в другом конце зала Катон, с ненавистью глядя на Катилину, сказал Катулу:
– Он действительно безумец, способный ввергнуть страну в гражданскую войну. Нужно дать консулам неограниченные права для борьбы с мятежниками и как можно быстрее провести выборы.
– Да, – согласился Катул, – иначе нас ждут самые страшные проскрипции, которые римляне когда-нибудь видели.
Катилина, видя, что впечатление, произведенное его словами, смутило даже его сторонников, тут же примирительно заявил:
– Но я готов всегда подчиняться сенату и народу римскому во всех своих действиях и никогда не нарушу наших законов. Цицерон говорил, что я готовлюсь устроить резню в городе, посягнуть на жизнь сенаторов и консулов. Я предлагаю Цицерону дать мне приют в своем доме. Я согласен поселиться в его доме до выборов, дабы все знали, что я не замышляю ничего дурного ни против него, ни против сената и народа римского. А что касается погибшей Фульвии, то она действительно утонула, и претор Лентул может доложить об этом в сенате или в суде.
На этот раз крики были еще более громкими. Галерка восторженно приветствовала его решение, и даже многие сенаторы, несогласные с ним, выражали свое одобрение. Консул поднялся снова.
– Я счастлив тем доверием, которое готов мне оказать Катилина, но, может быть, он все-таки скажет, зачем Манлий собирает войска?
– Я не знаю, – Катилина смотрел прямо в глаза Цицерону, – поезжай туда и спроси у него сам. А если боишься, возьми с собой консульскую армию и докажи, что ты искусный боец не только в судебных ристалищах.
Цицерон побледнел от нанесенного ему оскорбления, а многие сенаторы встретили эти слова громким смехом. Консула не очень любили за высокомерный нрав и амбиции.
Катон, видя, что напряжение, вызванное речью консула, постепенно ослабевает, наклонился к Катулу.
– Выступи и ты, иначе мы сегодня ничего не решим.
Согласно существующим традициям, дважды в течение одного заседания никто выступать не мог, и, дождавшись, пока Цицерон и Катилина сядут, Катул попросил слова. С трудом выйдя к центру зала, он начал громко говорить, почти кричать, своим истерически-крикливым голосом.
– Я смотрю на вас и удивляюсь, я сижу здесь и переживаю, – куда я попал? На представление циркового искусства, где мимы показывают нам свое мастерство, или на заседание сената, опоры государства, чьи легионы раскинули свои знамена по всему миру? Клянусь всеми богами, мы или безумны, или сошли с ума. Манлий стоит в Этрурии, совсем рядом, число его людей все время растет, а вы смеетесь, сидя в сенате, словно ничего не происходит. Поистине великий Юпитер не мог наказать вас сильнее. Что происходит с нами? Что может случиться с нами, если мы опять ничего не решим? Манлий соберет свою армию, подойдет к стенам города, возьмет его штурмом и предаст огню и грабежам весь Рим. Пока опасность, угрожающая нам, слишком мала, но она может вырасти, если мы не потушим этот огонь. Десять лет назад, когда мы получили сообщение из Капуи о восстании гладиаторов, мы даже не хотели обсуждать этот вопрос, а восстание превратилось в изнурительную войну, которую мы вели три года. Целых три года. Так неужели мы ничему не научились?
Катул помолчал, словно собираясь с мыслями. Провел рукой по лицу.
– Видимо, не научились. Мы действительно погрязли в своем праздном времяпрепровождения, в роскоши и разврате. Человек, в чьем доме произошло страшное преступление, сидит среди нас, является нашим претором, римлянином, которому мы доверили наши судебные дела, а мы ничего не можем ему сказать. А ведь шесть лет назад именно Корнелий Лентул был исключен из числа сенаторов за безнравственное поведение. Но мы как будто забыли об этом и в прошлом году согласились избрать его своим претором, позволив ему снова входить сюда и сидеть среди нас.
А сегодня мы уже серьезно обсуждаем вопрос об избрании на высший пост в государстве Сергия Луция Катилины, известного всему Риму своим разнузданным поведением, подлостью и бесчестием. Что с нами случилось, римляне? Неужели через несколько дней мы отправимся на Марсово поле и отдадим свои голоса этому насильнику и убийце, человеку, которого прокляли великие боги? И это в тот самый момент, когда он готовится поднять мятеж и начать гражданскую войну.
– Никто не имеет права агитировать заранее, – закричал с места Луций Бестиа.
– Но никто не вправе оставаться безнаказанным, замышляя Гражданскую войну, – возразил ему с правой стороны Катон.
Все снова закричали, заспорили, зашумели. Одни сенаторы поддержали Бестиа, другие Катона, и в курии снова вспыхнули ожесточенные громкие споры, но неожиданно громко закашлял Катул, едва не упав. К нему быстро подскочил Ацилий, поддержав его. Многие вскочили, попытавшись прийти на помощь Катулу, но тот уже пришел в себя и, поблагодарив Ацилия, снова продолжал:
– Нельзя более медлить, римляне. Нужно что-то решать. Если мы ничего не предпримем сегодня, то завтра уже будет поздно. Костер, зажженный заговорщиками, должен сжечь их дотла.
Катул снова закашлял, поднося правую руку ко рту. Отдышавшись, он закончил:
– Я все сказал, теперь вы должны решать.
Он еще не успел дойти до своего места, как в зале вновь начался шум. Катилина напрягся, сделал резкое движение, словно сбрасывая с себя неведомого противника и узы, сковывающие его, встал и громко крикнул:
– Если кто-нибудь попытается разжечь костер, который будет угрожать нашему благополучию, мы потушим его не водой, а развалинами Рима!
– Проклятый изменник! – закричал Катул, указывая на Катилину кривым немощным пальцем.
На этот раз кричали все – сенаторы, консулы, трибуны, преторы, галерка, даже писцы. Только несколько человек сохраняли спокойствие. Цезарь, посмотрев вокруг, обратился к Крассу, пожимая плечами:
– Катилина слишком невыдержан. Так нельзя, можно многое потерять.
Он вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. И вздрогнул, увидев, как сверху на него смотрит, улыбаясь, Лукулл. Среди громких криков и разговоров он все время следил за Цезарем и Катоном, Катоном и Цезарем – словно единоборство этих двоих решало исход сегодняшнего заседания.
Шум в зале все усиливался, хотя председательствующий все время тщетно пытался воззвать к порядку. Наконец Катилина резко встал и демонстративно направился к выходу. За ним потянулись несколько сенаторов, его наиболее близких сторонников. Лентул, сидевший рядом, остался, решив посмотреть, чем все это закончится.
После их ухода принцепсу сената удалось установить относительную тишину. Выступивший затем Агенобарб предложил вручить консулам неограниченные полномочия по управлению государством и дать согласие на созыв избирательных комиций. Против первого пункта резко выступил Марк Аттий Бальб, заявив, что оптиматы искусственно преувеличивают опасность. Однако его выступление уже ничего не могло решить.
Проект был поставлен на голосование. За постановление проголосовало триста девяносто шесть сенаторов, против – сто семьдесят пять, среди которых были Цезарь, Красс, Бальб, почти вся левая половина зала. Оптиматы встретили итоги голосования долгими радостными криками. Отныне борьба с Катилиной вступала в новый этап.
Публий Ваттий Иссаварик объявил традиционную формулу, вводимую при объявлении чрезвычайного положения: «Пусть консулы наблюдают, чтобы республика не потерпела какого-либо ущерба!»
Глава VI
И оттого только страх
всех смертельный объемлет, что много
видят явлений они на земле
и на небе нередко.
Тит Лукреций Кар(Перевод Ф. Петровского)
Над городом быстро опускались сумерки. Дневная духота сменилась грохотом громовых раскатов и внезапно ощутимо налетевшим ветром Бореем.[56] Упали первые капли дождя, постепенно превращаясь в нарастающий ливень. Молнии освещали семь холмов Рима,[57] являющих собой центр всего цивилизованного мира, на которых сходились все противоречия современной эпохи, где рождались и возносились титаны и падали, разбиваясь, с высоты собственного величия поверженные герои.
Уставшие за день люди разбежались по домам, торговцы быстро собирали свой товар, спеша укрыться в близлежащих строениях, под навесами портиков и базилик. Редкие прохожие торопились к своим жилищам. На город надвигалась тьма, разрываемая молниями, словно неведомый режиссер решил поставить грандиозные декорации перед очередным актом разыгрываемой здесь трагедии. Волны Тибра, вздувшись, побежали еще стремительнее. На Марсовом поле все усиливающиеся шквалы ветра стали сносить установленные здесь несколько дней назад палатки. Лаяли собаки, ржали лошади, гоготали гуси, словно пытаясь во второй раз спасти своим гоготанием «Вечный город».
От Колизея, мимо храма Венеры и эквимелия,[58] по направлению к Квириналу двигались две фигуры. Посторонний наблюдатель мог без труда узнать в этих мощных широкоплечих римлянах Катилину и Лентула. Завернувшись в трабеи, они быстро шли, не обращая внимания на усиливающиеся ветер и дождь.
Лентул громко говорил, словно стараясь заглушить шум грохотавшей стихии.
– Откуда Цицерон мог узнать об убийстве Фульвии? Я думаю об этом с самого утра. На моей вилле было двадцать два человека. Кто из них мог выдать нас?
– Каждый! – громко крикнул Катилина, и его лицо исказила мрачная судорога. – Каждый, кто рассчитывал получить хоть пару сестерциев за предательство.
– Но я приказал бросить тело в море. Мои рабы уже увезли ее. Цицерон не сможет ничего доказать.
– А если он начнет искать Фульвию? – прокричал Катилина, обращаясь к своему спутнику.
Тот пожал плечами:
– Не знаю. Это не мое дело! – закричал в ответ претор.
– Нужно проверить всех рабов, проживающих на вилле, – предложил Катилина, и Лентул только кивнул головой в знак согласия.
Они сделали еще несколько шагов, когда навстречу им пробежало несколько рабов, несущих лектику, очевидно, с богатой римской матроной, застигнутой неожиданно начавшимся сильным дождем.
Катилина улыбнулся.
– Эти люди боятся даже дождя, – громко сказал он Лентулу, – они недостойны управлять миром. А Цицерону мы просто отрежем язык вместе с головой.
– Что? – переспросил нерасслышавший Лентул.
– Вместе с головой! – закричал во всю мощь своей глотки Катилина.
Внезапно улица ярко осветилась. Сверкнула молния, прочертившая небо пополам, и страшной силы заряд ударил в стоящую в ста шагах от Катилины, на кровле храма, статую Юпитера. И осветилась статуя Натты,[59] одна из самых древних статуй, украшавших фронтон храма Юпитера на Капитолии. Сама статуя Юпитера внезапно покачнулась и полетела вниз. Римляне замерли ошеломленно, заметив, что удар молнии пришелся прямо в статую великого божества. Послышались дикие крики, какая-то женщина громко стонала, слева раздавался истерический плач девушек, а справа нарастало карканье ворон, потревоженных ударом молнии.
– Дурное предзнаменование, – прошептал Лентул.
– Для Цицерона и его компании, – сказал Катилина, сумевший непонятным образом услышать слова своего друга.
К поверженной статуе уже бежали женщины и мужчины. Бежавший впереди всех жрец-авгур, указывая на нее, громко кричал:
– Знамение богов! Это знамение богов! Горе нам, римляне. – Он подбежал к статуе и замер, увидев, что линия разлома проходит через всю статую. Жрец пошатнулся, упал на колени, поднимая руки к небу.
– Знамение богов! – снова закричал он. – Великий Юпитер[60] посылает нам тяжелое испытание. Мы прогневали великих богов, и они обрушат свой гнев на наш город. Фурии[61] поднимутся над городом, и слышен будет плач их и стоны. Со скал Скирона[62] будут бросать сынов Квирина. И Орбона, богиня смерти, будет терзать наших детей.
– Берегите детей своих от гнева богов, – громко кричал жрец, – ибо не будет пощады никому. Гнев великих богов подобен урагану, опускающемуся с гор. Трижды Гекаты[63] лай прозвучит над городом. Горе нам, римляне!
Небо осветилось еще раз, и снова грохот громовых раскатов потряс город. Собравшиеся вокруг статуи люди повалились на землю. Даже Лентул был заметно смущен. А Катилина, наоборот, развеселился.
– Уйдем отсюда, – предложил он Лентулу, – иначе завтра Цицерон скажет, что боги метили в нас, а попали в Юпитера. – С этими словами грозный патриций страшно расхохотался. Удивленные люди начали поворачиваться к нему, и даже жрец замер, пораженный его смехом больше, чем ударом молнии.
– Он безумен, – тихо сказал жрец, – безумен.
Люди закричали в один голос. Женщины заголосили, и Лентул потянул Катилину за собой.
– Давай уйдем, а то мы опоздаем к Эвхаристу.
И даже когда оба патриция скрылись во мраке улицы, люди еще долго смотрели им вслед, словно вспоминая демонический смех римского патриция, так потрясший их души.
А во многих домах уже горели светильники, пылали жаровни с углем и уставшие за день люди блаженно вытягивались у огня, благословляя великого Лара, бога домашнего очага. Попадая под надежный кров толстых стен, они быстро забывали о разгулявшейся снаружи непогоде, словно каменные стены домов могли защитить их от всех тревог и забот нынешней ночи.
В одном из старых домов на Виминале уже давно горел свет в конклаве богатой римской матроны. Всюду были развешаны искусно вышитые белые и пурпурные шелковые ткани. На потолке и в углах конклава просматривались вылепленные фигуры Юноны в свадебных нарядах. В углу виднелась статуя богини плодородия Феронии, которую многие римские женщины ставили в свои конклавы, прося у великой богини земли божественного плодородия. Над большим ложем, покрытым толстым слоем шерстяных тканей, висела картина, изображавшая жреца храма Юпитера во время совершения им обряда жертвоприношения. Рядом стояло несколько скамей, украшенных искусной резьбой и покрытых тканями из шелка. На некоторых из них лежали пуховые подушки с вышитыми изображениями восточных языческих богов – Осириса и Исиды, культ которых уже начал проникать в римское общество. Стоявший в углу конклава светильник, сделанный в виде продолговатой чаши, отбрасывал причудливую тень на все происходящее, создавая красочную игру теней на шерстяных и шелковых тканях, покрывающих все вокруг.
В конклаве было необычно тепло. Дома в городе отапливались переносными жаровнями, куда насыпали горячих углей. Однако уже в это время для отопления начали использовать горячий воздух, для чего рядом с конклавом и другими помещениями, которые хотели отеплить, складывали в земле печку, и тепло шло в подземелье этой комнаты, нагревая все помещение. Сейчас в нем находились двое, и язычок пламени светильника плясал по их обнаженным телам.
Тяжело дыша, Цезарь откинулся на ложе. Лежавшая рядом женщина мягко улыбнулась. Четко очерченный профиль, прямой римский нос, большие глаза и чувственный рот принадлежали, несомненно, римской матроне, в которой любой римлянин узнал бы Сервилию, вдову Марка Брута.
Молодая женщина, оставшаяся одна в хаосе гражданской войны с двумя маленькими детьми, сумела выстоять и даже дать достойное образование своему сыну Марку и дочери Юнии. Более десяти лет назад она встретила Цезаря и с тех пор навсегда отдала ему свое сердце.
Слыша теперь рядом дыхание Цезаря, Сервилия удовлетворенно подумала, что их дружба не стареет, хотя ей уже почти сорок и она старше Цезаря на три года. Она знала – многие женщины в Риме мечтают понравиться Цезарю. И хотя в последнее время он заходит к ней редко, каждый его приход был большим праздником для нее. Она осторожно поцеловала его в плечо, и он вздрогнул. Женщина почти неслышно засмеялась.
– Ты умеешь уйти от всего того, что тебя окружает, и остаться наедине с великими богами. Даже здесь ты не бываешь рядом со мной.
Теперь рассмеялся Цезарь. Прижав к себе Сервилию и вдыхая аромат ее распущенных волос, он тихо сказал:
– Я думаю, это единственный мой недостаток.
– Клянусь всеми богами, ты прав, – ласково прошептала женщина, снова целуя его, – у тебя их вообще нет.
– Значит, я подобен великим богам, и мне нечего бояться.
– Да, – Сервилия провела рукой по груди Цезаря, – ты непостижим, как Юпитер. Когда ты приходишь ко мне, я начинаю верить Гомеру. Такого мужчину, как ты, Пенелопа могла бы ждать всю свою жизнь. Ни одна женщина не скажет тебе большего, Цезарь, но мне нечего бояться, ты умен и все понимаешь без слов. Даже моя дочь Юния говорит, что, когда ты смотришь на людей, они не выдерживают твоего взгляда. Ты действительно самый великий из всех смертных.
Цезарь покачал головой, улыбаясь.
– Все влюбленные женщины говорят одинаково. Прости, Сервилия, но твой «великий» любовник уже пережил на четыре года действительно великого Александра[64] и пока ничего достойного не совершил. Разве что удостоился любви такой женщины, как ты. И я ее очень ценю, поверь мне. Ни с одним человеком в мире я не бываю более откровенным, чем с тобой.
Читать бесплатно другие книги:
