Лето любви и смерти Аде Александр
– А хочешь, нарисую твой портрет, только словесный?
Художник – невысокий, полноватый, пухлощекий, с крупной плешивой головой и жалкими усиками глядит на Королька с изумлением.
– Начнем с глаз – зеркала души, – принимается за «портрет» Королек. – Они у тебя… минутку… серо-зелено-карие. Такие гляделки свойственны человеку мягкому, покоряющемуся судьбе. Концы бровей опускаются книзу, что указывает на застенчивость. Вздутые веки – свидетельство усталости от жизни. Кончик носа немного раздвоенный – характер у тебя робкий. Ноздри маленькие. А это значит, что ты – человек уступчивый… Так. Что еще?.. Ага. Небольшой рот с загнутыми вниз уголками губ говорит о чувствительности. А верхняя губа, выступающая над нижней, означает нерешительность.
– Вы – физиономист? – несмело интересуется живописец.
– Опер… Продолжим?.. Поехали. Одежка на тебе черно-синяя. Явно не новая. В то время, когда ты ее покупал, моды на черное еще не было. Стало быть, выбирал по своему вкусу. Черный колер говорит о том, что мужик ты замкнутый, а синий предпочитают люди стеснительные… Слушай, если тебе неприятно, я заткнусь.
– Нет, отчего же, пожалуйста, – с кислой улыбкой разрешает художник.
– О’кей. Тогда поглядим твою подпись. Буквы прямые, что характерно для человека сдержанного. Загогулинки свои подчеркнул – значит, развито чувство собственного достоинства. В конце поставил точку – склонен к самоедству.
Перейдем к окружающей действительности. Другие портретисты здесь – молоденькие ребята, студенты училища или только что его закончили. А ты солидный дядька. К такому возрасту люди искусства – авторитеты и на улице портретики не малюют. Таланта нет? Но – по моему скромному разумению – рисуешь ты классно. Почему же тогда, спрашивается, не творишь за мольбертом в своей мастерской?
Первое, что приходит в голову: ты – человек пьющий. Но твой хабитус, как выражаются медики, то бишь лицо, этого не подтверждает. И на наркошу не похож. От наркоты тощают, а ты хлопец в теле. И явно не бывший зек. А между тем здоровьишко у тебя не слишком. Вон как вена на виске вздулась – верный признак гипертонии. Под глазами мешки – непорядок с почками или щитовидкой. И крылья носа красновато-синеватые – сердечко барахлит. Да, подкачало здоровьишко. Но вовсе не от поклонения красноносому Бахусу, а от сидячего образа жизни. Так что приходит в мою башку следующий вывод: рисовать ты начал сравнительно недавно, а до этого у тебя было некое тихое ремесло… Впрочем, – обрывает себя Королек, заметив укоризненный взгляд Анны, – мои изыскания – полная бредятина. Счастливо, друг. Высокого тебе вдохновения и немереных доходов!
Королек и Анна удаляются, обнявшись. Художник остается сидеть среди базарной суеты, отрешенно и невесело глядя себе под ноги.
Прожив сорок семь лет, он так до конца и не понял, зачем явился на этот свет, зачем задержался здесь.
С детства у него ни к чему стремления не было. Немного рисовал – для себя, но от робости всерьез заниматься живописью не стал, поступил в технический вуз – как многие из его класса, да и родители в один голос твердили, что, став инженером, он будет крепко стоять на ногах.
Кое-как окончил институт, едва переползая с курса на курс. Отработал два года в цехе, выслушивая откровенные издевки рабочих. Потом спрятался, как в раковину, в тишину проектного института, где просидел двадцать лет, старательно вычерчивая ненавистные конструкции. Как и в цехе, над ним посмеивались, считали бездарностью и не принимали всерьез.
Он пристрастился мечтать: «о подвигах, о доблести, о славе» и девушке с огромными печальными глазами. Мечты стали для него явью, а реальность – убогим сном. В этом сне его женила на себе женщина с двенадцатилетним сыном, обожавшая веселье и общество мужчин. Жили в квартире родителей – другого жилья не было и не предвиделось. Разбитную невестку мать возненавидела сразу. Безвольный, не переносивший криков и ссор, он пытался примирить мать и жену – и получал от обеих. Какое-то время спустя жена развелась с ним, закрутив роман с геологом, и улетела на Север. Но он, усыновивший ее ребенка, исправно высылал алименты в далекий Надым.
С началом реформы его тотчас уволили по сокращению. Около года жил на пенсию родителей: челночить или торговать в «комке» он не смог бы даже под страхом лютой смерти. Но надо было как-то добывать деньги. Он перебрал варианты и вспомнил о своем детском увлечении. Преодолев застенчивость, заглянул в изостудию при заводском доме культуры. И месяца не прошло – руководитель студии заговорил о его явном таланте. Но ему уже не хотелось славы. Он отправился на городской «арбат» и, заикаясь от волнения, спросил, не возьмутся ли продавать его картины? Ответили: почему бы и нет?
Так он превратился в художника-кустаря. Запершись в своей квартире, писал маслом пейзажи, аккуратно копируя открытки, и зарабатывал деньги, позволявшие выживать. В теплую погоду на том же «арбате» рисовал портреты желающих.
Год назад он похоронил обоих родителей и жил замкнуто. Еще на заводе его прозвали Сверчком. В грубоватой среде ремесленников от искусства эта кличка была как нельзя кстати. Он так всем и представлялся – Сверчок.
Для Галчонка настал последний день работы с Василием Степановичем. Получив указание, она звонит старику из универмага по телефону-автомату.
– Это я, Галя.
– Кто? – хрипло кричит старик. – Я вас плохо слышу.
– Галя это. Га-ля. А плохо слышно, потому что шумно. Я в магазине. Народ ходит, двери хлопают… Василий Степаныч, миленький. К вам сейчас мой знакомый подойдет. Я важные бумаги дома забыла. Сама не могу заехать, дела. Вы его, пожалуйста, впустите. Он заберет бумаги и уйдет. Ладно, Василий Степанович, договорились?
– А ты-то скоро будешь?
– Вечером. Пока.
Галчонок кладет трубку и, перестукивая каблучками по бугристому заплатанному асфальту, деловито шагает в закусочную.
Поговорив с Галчонком, старик отправляется было на кухню разогреть приготовленный с утра суп, но раздается резкий визгливый звонок. Василий Степанович шаркает к двери, смотрит в «глазок» и видит белесого пацана.
– Я от Гали, – раздельно и внятно говорит паренек. – Бумаги забрать.
– Да, да, – суетливо бормочет старик и отворяет.
Парнишка входит. Невысокий, с маленькой головой и срезанным затылком, он кажется почти дебилом. Его круглые воловьи глаза смотрят ясно и безмятежно. Резким отработанным движением руки в черной печатке он зажимает старику нос и рот, перекрывая дыхание. Василий Степанович инстинктивно борется, вырывается, дергаясь и содрогаясь всем телом. Старый солдат, чудом избежавший смерти и шестьдесят лет назад, в мае 45-го встретивший Победу, отчаянно сопротивляется, но силы неравны и борьба длится недолго…
В закусочной Галчонок согласно инструкции слегка флиртует с первым попавшимся молодым человеком и обменивается с ним номерами телефонов. Затем, дождавшись вечера, шагает домой. Она в курсе того, что ее ждет. Но глаза, как два стеклышка отражающие сияющий город и мельтешащий народ, по обыкновению плоски и невинны.
В воскресенье Королек отправляется на набережную – отдохнуть и поразмышлять – и обнаруживает на своей любимой скамейке художника, которому недавно делал «словесный портрет».
– Не помешаю? – Он протягивает руку, представляется: – Королек.
– Сверчок, – в ответ называет себя мастер пастели.
Бывший сыч только усмешливо поднимает брови.
Через некоторое время они уже болтают, как старые приятели. Над ними, словно сотканные из волоконцев дыма и белейшей ваты, движутся циклопические облака, порой закрывая солнце, и тогда знойная духота сразу спадает, сменяясь блаженной прохладой.
– Когда-то, во времена войн, наиболее востребованными были солдаты, – монотонно вещает Сверчок тонким слабым голоском. – Дворяне – ратники, которым за доблесть властители даровали поместья. Воинами были короли, императоры, ханы. Потом настало время бизнеса. Заметь, многие президенты – крупные дельцы. В будущем наступит эра мыслителей, которые и создадут идеальное общество.
– Уж не коммунизм ли? – спрашивает Королек, чей взгляд блуждает по другому берегу посверкивающего пруда, задевает горящие золотым огнем купола храма и скользит дальше – к замысловатой постройки элитным домам, банкам и скрытому зеленью стадиону.
– Если тебя смущает это слово, затертое пустозвонами и лжецами, замени другим, суть не изменится. Коммунизм – лучшая мечта человечества. Тот, кто не верит в него, – циник. Тот, кто не хочет, чтобы он настал, – мерзавец. Как и большинство обывателей, ты путаешь коммунизм с большевизмом. Божественную мечту о земном рае Ленин и его наследники поставили на службу бесовщине, и в этом их двуличие. Гитлер, тот не был лицемером, потому что фашизм – искреннее проявление дьявола…
Сверчок продолжает ораторствовать, глядя на покрытую сверкающей чешуей воду пруда, замкнутую бетоном и гранитом, медленно, неуловимо, неостановимо текущую в никуда, как символ неумолимости времени, и голос его возносится к громадам облаков, движущимся так же тяжело, безостановочно и бесцельно…
Подошла к концу вторая половина июля, обратившая город в пекло, когда после коротких ливней наступала банная парная духота, а размягчившийся на беспощадном солнце асфальт плыл под ногами и светился в бесконечные вечера, испещренный неподвижными тенями.
С первым августовским днем жару точно отрезало.
Второе августа. От своего нанимателя Галчонок, известная покойной Аде Аркадьевне под именем Марина, получила очередную зарплату и теперь ощущает себя отчаянно богатой. «Через два года, – счастливо размышляет она, – куплю себе комнату в двухкомнатной квартире. Потом – еще через три-четыре года, если ничего не случится, тьфу, тьфу, тьфу, только б не сглазить! – однокомнатную квартиру. А там и о нормальном прикиде можно позаботиться».
Почти всю полученную сумму она кладет на свой счет в солидном городском банке. Покончив с этим ответственным делом, поддается соблазну и отправляется в центр города, на торговую пешеходную улочку имени Бонч-Бруевича, где непрерывно гремит музыка и роится молодежь.
Поначалу ее тянет посидеть в какой-нибудь забегаловке, где девчонки и парни покуривают, болтая о пустяках. Но усилием воли она давит в себе это желание – дорого. Покупает в «комке» шоколадку, бутылочку газировки, по-хозяйски усаживается на скамье. Понемножку откусывая, едва не постанывая от удовольствия, смакует горьковатый шоколад, запивает весело щекочущей гортань вкуснейшей водой и разглядывает прохожих. Как будто она в кино. На нее клюют, но она достаточно жестко обрывает нежелательных ухажеров. Наученная печальным опытом, она не собирается поддаваться чарам любви. С нее хватит. Сначала она купит себе квартирку, встанет на ноги и только потом присмотрит жениха. Бесприданница сегодня никому не нужна, разве что для пересыпа. А для серьезных отношений требуется девушка с капиталом.
Второй номер программы – большой магазин, расположившийся на той же улочке, просторный, сияющий чистотой, – воплощение мечты Галчонка о шикарной жизни. Она поднимается на эскалаторе, прогуливается по этажам, приценивается к шубкам, курточкам, белью, сапожкам, туфлям. Примеряет, выслушивает настойчивое щебетание продавщиц, и у нее кружится голова от изобилия цветов, размеров, форм, а ноздри раздувает дивный возбуждающий аромат, в котором смешались запахи парфюма, тканей, кожи, дерева, краски, меха и множество иных.
Она знает, что ничего не купит, но сама возможность приобретения наполняет ее почти неземной радостью. До позднего вечера, мягкого и теплого, она крутится на торговой улочке, не пропуская ни одного магазина, торгующего одеждой, присматривается, меряет и уходит, бросив продавцам, что поглядит еще в другом месте. Ликование ее растет, перехлестывая через край, и центр она покидает со сладко опустошенной душой. «У тебя все будет, Галка, – убежденно внушает она себе, покачиваясь в переполненном автобусе, – потерпи немножко, все путем, тебя ждет победа!»
Потом неторопливо, неохотно идет к дому, в котором снимает комнату у старухи. Этот окраинный район застраивался до и после войны как заводской поселок, таким по внешнему виду и остается. Новый век сюда как будто еще не добрался. Домишки, в основном, двух– и трехэтажные. Изобилие зелени, изумрудно светящейся в лучах предзакатного солнца. Тишина. Лень. Время здесь замерло, как стоячая вода.
Процокав к подъезду грубо выкрашенного в охристый цвет дома, Галчонок брезгливо передергивается. Она представляет, как отворит держащуюся на честном слове покарябанную деревянную дверь, поднимется по скрипучим ступенькам, позвонит и увидит противную, вечно ворчащую старуху. «Терпи, стиснув кулачки, – твердит она себе, – тебе деньги платят, а ради них можно вытерпеть и не такое».
– Галя! – Незнакомый парень, высунувшись из припыленного, донельзя разбитого красного «москвича», манит ее рукой.
Галчонок спесиво задирает нос: «Подумаешь, ухажер выискался, нищий, а пальчиком подзывает, как какую-нибудь продажную!» – и собирается зайти в подъезд.
Но парень выскакивает из машины и одним махом подлетает к ней, на ходу доставая удостоверение. Сердце ее разом обрывается и стремглав летит вниз, вниз, вниз…
– Я не понимаю… – надменно начинает она, внутри холодея и трясясь от ужаса.
– Да неужели? – развязно ухмыляется парень. – Имеются сведения, что старичок, который квартиру тебе завещал, не своей смертью помер. Помогли ему. И есть такая мыслишка, что в этом ты принимала самое прямое участие, милая.
– Я вам не милая! – обрывает она, все еще надеясь на чудо. Вот сейчас он засмеется и скажет, что прикол у него такой.
Парень недобро скалит зубы.
– Ты что, не поняла, дура, что с тобой не шутят? Залезай в машину, или силой затащу.
Побелев, она смотрит на него, как завороженная, и ее точно стеклянные глаза становятся живыми и страдающими. И все же пробует сопротивляться, еле шевеля одеревенелыми холодными губами:
– Так сейчас поздно. Милиция уже закрыта.
– Наш полковник до ночи работает, – отрезает он.
– А где у вас эта… санкция на арест? – в последней отчаянной попытке выкрикивает Галчонок.
Парень достает бумагу с подписью и печатью.
– Я не убивала, – твердит Галчонок, умоляюще глядя на него. – Я только поселилась у старика, как велели… Не убивала я, клянусь!
И опять волчья усмешка изгибает тонкие губы парня.
– Да ты не боись, милая, никто тебя не обвиняет. Все расскажешь, как на духу, мы тебя и отпустим. Не кочевряжься.
Галчонок сломлена. Она без слов покорно залезает в машину, не ведая, что отдает себя на мучение и смерть, и «москвич» трогается в путь… И вот уже его огни теряются среди других летящих огней…
Королек
Сижу с Шузом в его холостяцкой берлоге и смакую черный кофе. И на улице и в комнате предгрозово сгущается мрак. Слышны оглашенные вопли детей. Птицы безмолвствуют.
– Давай, повествуй о своих приключениях, – требует Шуз, поправляя тонкими длинными пальцами очки. – Только чтобы было круто. Довольно розовых сиропчиков. Выдай что-нибудь с перцем.
– Послушай, Шуз. В первом подъезде твоей «хрущобы» жирует наркоторговец. В соседней «хрущевке» на прошлой неделе случилось кровавое душегубство. Ну и кто кому должен рассказывать о жутких злодействах?
– Королек, чертов мент, плевать мне на спятивший мир. Я существую в виртуальной реальности. Короче, не отлынивай, вливай в мои локаторы кошмарную историю.
– Экой ты… Ну, слушай, садист-интеллектуал. На днях случилось мне перейти дорогу одной банде…
– Нормальное начало, – кивает довольный Шуз, – приятно слушать.
– Схватились в заброшенном цехе. Кругом ржавые колеса, ремни, балки. Первым налетел их шестерка. Уши торчком, зубы вперед, глазенки косые.
– Китаец, что ли?
– Японец. Лапками сучит, каратеист. Дал ему пару раз, несильно, лишь бы отцепился, урод. Упал ушастый на хвост и затих. Тогда за меня взялся их волчара позорный. Весь в сером. Глаза горят. Зубы – во! Особенно резцы. С этим пришлось повозиться. Он хвать железный прут и машет, как заводной. И усмехается, падла. Шесть раз попал по груди и раз по почкам. На восьмой я уклонился, он ширк – мимо! – и угодил прутом между какими-то штуковинами. Пока вынимал, я вмазал ему справа. Он зашатался. Я ему с оттяжкой ногой по яйцам…
– Клево, – одобряет Шуз.
– Загнулся серый. Ну я, само собой, нижние его конечности проволокой скрутил, кнопку лебедки нажал, пацана под крышу и вздернуло. Повис вниз черепком. Может, и сейчас болтается…
Шуз выставляет оба больших пальца в жесте высочайшего одобрения – похоже, ему не хватает слов от восторга. Вдохновенно продолжаю:
– Только я оклемался, валит самый здоровый, бугай, откормленный на мясе и меде.
– На меде? – поражается Шуз.
– Именно. Причем предпочитает липовый, гад. Сутулый, косолапый, морда дикая. И на меня. Понимаю: этот порвет, как нечего делать. Отработал серию ударов по корпусу – он даже не почесался. А потом принялся меня метелить. Тут уж я кровью умылся. Хорошо, под рукой случайно кайло оказалось. Шандарахнул по маковке. Он башкой замотал – не понравилось! Я всей массой – на него. И оба – на пол. С десятиметровой высоты. Мне-то еще ничего, я сверху был, а он лапищи раскинул и не встает. Мозги наружу.
Вываливаюсь из цеха. Только собираюсь в тачку свою сесть, подплывает рыжая стервочка. Гибкая, шикарная. Сексуальная – до обалдения. Ручку в перстнях небрежно за шею мне закидывает: «Не бойся, красавчик, я тебя не съем…»
– Королек, остряк-одиночка, ты случайно не «Колобка» рассказываешь? – лыбится Шуз. – Нашел кому сказочки впаривать, хакеру высшего класса.
Отпиваю глоток. На кухне хлопает оконная рама. Шуз бежит затворять окно и возвращается вместе с первым глухим раскатом грома. В комнате становится еще темнее. Затем раздается такой треск, будто разламывается небо.
– Эх, Шуз, душечка, хакер долбаный. Жизнь – не крутой блокбастер, где накачанный шкаф расправляется с кодлой гангстеров. Можно ночью зайти в свой родной заблеванный подъезд и получить железякой по башке – просто потому, что кому-то приглянулась твоя дубленка. В этом нет ничего клевого. Ты не засунешь одного злодея в шахту лифта, чтобы оттуда фонтанировала кровь, не перепилишь другого пополам пилочкой для ногтей. Нет. Падать ты будешь смешно и нелепо, маленький жалкий человечишка. И если отбросишь копыта, о твоей смерти и рассказывать будет скучно.
– Жизнь – дерьмо, – философски изрекает Шуз.
Точно в ответ на его слова по стеклам принимаются барабанить капли дождя, и вскоре на землю обрушивается сильный короткий ливень. Когда он иссякает, Шуз распахивает окно. Вместе с влажным воздухом в комнату врываются крики пацанов, гомон птиц и раздувающий ноздри тревожный запах свежей зелени, от которого млеет и мечется душа.
Поднимаю чашку с остатками теплого кофе:
– И все же – за жизнь, какая бы она ни была!
– За нее, проклятую!
Шуз торжественно чокается со мной своей чашкой.
Автор
Сдав анализы на ВИЧ-инфекцию и убедившись в том, что больны, Белка и Стрелка запаниковали. Точно они провалились в колодец, и тяжелые плиты сомкнулись над ними, погрузив в промозглую тьму. Стрелка вознамерилась лечиться, но подруга только махнула рукой:
– Хренотень это. Лечись, не лечись – один конец.
И Стрелка смирилась.
Два дня продолжалась депрессия. Они заперлись в квартире, пили и проклинали судьбу. Но уныние как-то само собой рассосалось. Снова началась бешеная, до полуночи, круговерть дискотек, огней, дергающихся под неистовую музыку потных тел, табачного дыма, пива и водки. Стрелка с удовольствием втянулась в это житье на износ и только порой скулила, жаловалась, что должна умереть и уже никогда не выйдет замуж. И не будет у нее детей. Впрочем, о детях она почти не задумывалась. Иногда плакала, но бутылка пива возвращала ей привычную безмятежность.
Белка вела себя иначе. Она хохотала еще громче, чем прежде, и танцевала яростнее, но временами ее косовато посаженные глаза вспыхивали угрюмо и злобно. Стрелка подчинялась ей безропотно, чувствуя в подруге неодолимую силу, и, не признаваясь самой себе, боялась ее. Они оставались неразлучны, но иногда Белка внезапно пропадала часа на два или на три.
Вот и этим вечером оставила Стрелку куковать в одиночестве. Стрелка врубила сразу музыкальный центр и телевизор, они затарахтели, заиграли, а она бросилась на диван, уткнулась головой в подушку и пролежала неподвижно до тех пор, пока не вернулась Белка – довольная и решительная:
– Проваливай, сюда скоро мужик придет. При тебе нельзя, шибко интеллигентный. Поняла?
– Как? – обалдевает Стрелка. – Нам же запрещено. Если узнают – все, тюрьма. Белка, ты че надумала? Я не уйду, хоть убей.
– Дуреха, – Белка гладит ее по голове своей короткопалой широкой ладонью. – Тебе нельзя. И никому нельзя. А мне можно.
– Почему?
– Не спрашивай. Сказала же, мне можно.
– Ты стала какой-то скрытной, – жалуется Стрелка. – Мы ведь вроде сестер, а ты…
И она надувается.
– Ну ты прям совсем как дитятко малое, – устало и насмешливо говорит Белка. – Скоро узнаешь. А теперь сваливай из вагона.
Стрелка отправляется бродить по медленно тускнеющему городу. Без подруги ей скучно и тошно до невозможности. Еле выдержав срок, она возвращается домой. Белка уже одна, лежит голая на кровати и курит.
– Уже закончили, что ли? – спрашивает Стрелка.
– Ага, – лениво отвечает Белка, выпуская в потолок клубы дыма. – Долго ли умеючи. Как второй раз оттрахались, я сразу сказала, чтобы удочки сматывал.
– Но он хоть гондон-то надел?
– В первый раз напялил, а во второй я ему говорю: ты чего боишься, я же не шлюха какая-нибудь. Честной девушке не доверяешь? Он покрутился, покрутился, и мы трахались уже вживую.
– С ума сошла!
– Слушай, – хохочет Белка, широко разевая пасть, и что-то дьявольское загорается в ее глазах. – «Я, – говорит, – программист». – «На компьютере, – спрашиваю, – работаешь?» – «Ага, – отвечает, – программы составляю, я не этот… (тут он слово сказал какое-то… погоди… юзер!) Я – профессионал». – «Ну, – врезаю ему, – если не юзер, тогда не надевай презер!»
Позабыв все свои страхи, Стрелка валится на кровать и принимается вопить от восторга и дрыгать ногами.
– А он хоть симпатичный? – спрашивает, отсмеявшись.
– Похож на этого… помнишь? По телику казали. Ну, который в желтом ботинке. Шузом зовут. Погоняло у него такое. Вот так-то, козлик, – обращается Белка в пустоту, – теперь и у тебя пошел наматывать спидометр.
– Спидометр! – вопит в восторге Стрелка, она уже не может смеяться, только постанывает. – Кончай, Белка, а то помру.
Минуты через две она утирает обильно катящиеся слезы и уже серьезно говорит:
– Так ведь он точно заразился. А если узнает, нас же тогда заметут.
– Ага, – подтверждает Белка, – заметут, как пить дать, – и набирает номер, поглядывая на оставленную Шузом бумажку. – Шуз? Привет, Белка говорит. Помнишь еще такую? А, забыть не можешь. – Она показывает Стрелке большой палец, дескать, гляди, как я его. – Поздравляю, теперь ты спидоносец. Не понял? СПИД у тебя, козел паршивый! Это от меня – и тебе, и остальным мужикам в придачу. Сдохли бы вы все! Пока, сволочь очкастая, и помни меня!
Она с таким ожесточением швыряет трубку, что едва не раскалывает.
– Зачем ты ему сказала? – испуганно шипит, округляя глаза, Стрелка. – Теперь нам капец.
– Значит, нужно было, – решительно обрывает Белка. Лицо ее каменеет. – Все будет нормалек, подруга. Меня они не посадят.
– Ты что, заколдованная?
– Оно самое. И хватит трепаться. Дай подумать.
Белка ложится на спину и замолкает, глубоко затягиваясь сигаретой.
– Моя душа устала жить. – Сверчок прихлебывает чай, немного тушуясь перед красивой Анной. – Я не кокетничаю, поверьте. Кажется, Ибсен сказал: «Юность – это возмездие». А по моему скромному разумению, возмездие – старость. Пожилые и одинокие сегодня выброшены из жизни, и это притом, что страна неотвратимо стареет. Откровенно скажу: страшно боюсь старости. Знаю, она будет одинокой и беспомощной. Поймите, я не взываю к жалости, просто констатирую непреложный факт.
Королек пригласил Сверчка к себе домой, и тот блаженствует, общаясь с людьми, которые ему симпатичны.
– Эта усталость оттого, что вы проживаете на земле тридцать четвертую жизнь, – говорит Анна и слабо усмехается. – Надеюсь, вы не сочтете меня ненормальной?
– Что вы! – протестуя, Сверчок машет руками, опрокидывает вазочку с конфетами и конфузится. – Но я не совсем понимаю…
– Попробую объяснить, хотя не уверена, что знаю истину. Когда человек рождается, он обретает душу. После его смерти душа возвращается в космос, где очищается, чтобы вновь вернуться на землю в тело другого человека. Но полной очистки не происходит. Остаются, как накипь, какие-то «хвостики»: проклятья, сглазы, которые сбивают энергетические коды. Изменяют судьбу. Именно поэтому достигают карьерных и прочих высот именно те, чья душа появилась на земле впервые.
Сверчок кивает, принимая сказанное к сведению. Какое-то время он деликатно ест, аккуратно откусывая и пережевывая печенье и терпеливо выслушивая собеседников. Но вскоре, не удержавшись, вступает в полемику. Заметив, что уже минут десять витийствует в одиночестве, стыдливо смежает реснички:
– Я постоянно один, а голове думать не запретишь. Сегодня представился случай, появилась аудитория, вот и заливаюсь соловьем.
– Вам бы найти свою вторую половинку, – вполне по-женски заявляет Анна.
– Пожалуйста, – Сверчок, молитвенно складывает ладошки, – никогда не заговаривайте об этом! Я уже столкнулся с семейной жизнью и предпочитаю оставаться холостяком. Отлично представляю женщину, которая польстится на меня ради жилплощади: наглая баба, жаждущая командовать тихим забитым муженьком…
Вскоре он прощается, неловко топчась в прихожей.
– Я попытаюсь – насколько смогу – расчистить ваш жизненный путь, – говорит Анна. – Надеюсь, вам станет легче.
Он внезапно наклоняется, целует ее крупную руку и торопливо выходит с горящими оттопыренными ушами.
Раздеваясь перед сном, Анна поддразнивает Королька:
– А он влюбчивый. Уверяет, что панически боится женщин, а на меня та-ак смотрел. А как галантно ручку поцеловал…
Но Королек не поддерживает ее игривый тон.
– Вот ведь ерунда-то какая. Общаясь с циником Шузом, чувствую себя неисправимым романтиком, идеалистом, а со Сверчком – отпетым циником. Даже противно. Он с таким упоением долдонит о светлом будущем, что мне хочется орать в его мохнатые уши: да оглянись ты вокруг, бандиты жируют, их обалдуи наследнички учатся в кембриджах, а дети тех, кого они грабили и убивали, еле сводят концы с концами!.. Извини, я завелся, как дурак…
Королек почти с испугом смотрит на подругу, вспомнив, что ее дочь, изнасилованная бандитами, покончила с собой. Но Анна как будто забыла былое горе, губы ее обещающе улыбаются. Его наполняет невыносимое желание. Хрипло произносит разом пересохшими губами:
– Иди ко мне.
Анна ложится рядом с возлюбленным, медленно, нежно касаясь, гладит его покрытую волосами грудь.
– Славный, несчастный, напичканный банальностями Сверчок, наверное, ему так тяжело без женщины…
И ненасытно припадает ртом к губам Королька…
В этот день Пан чувствует себя неважно – сказывается медлительно, но неуклонно прогрессирующая болезнь, – и все же выходит из дома.
Он наверняка бы остался, если бы не мать, чье сердце, как сердце любой матери, чует неладное. Видя, что он томно-слаб, она умоляет его отдохнуть, хоть совсем-совсем чуточку. Это привычно бесит Пана. Ее назойливая опека и вечное желание угодить вызывают в нем ярость. Ненависть к этой старухе переросла у него в манию, в желание делать все наперекор, назло. Он тычет кулаком ей в живот, грязно обзывает и выходит, хлопнув дверью.
Быстро шлепая короткими ногами, мать выбегает на лоджию и смотрит ему вслед. С высоты девятого этажа слезящимися дальнозоркими глазами она видит пересекающую пустынный двор маленькую худенькую фигурку своего любимого мальчика в зеленой курточке и широких болотного цвета штанах с множеством карманов. Видит, как из серого автомобиля, припаркованного у соседнего дома, выскакивают два человека, хватают Пана и втаскивают в кабину.
У нее темнеет в глазах.
– Что вы делаете? – кричит она не своим голосом, не соображая, что те, в машине, не услышат ее.
Машина, кажущаяся крошечной, как миниатюрная модель, скрывается за поворотом. Не зная, что предпринять, мать мечется по квартире, сердце ее разрывается. Наконец, придя в себя, она хватает телефонную трубку, звонит в милицию, бессвязно выкликает слова, пытаясь объяснить бесчувственному дежурному, что случилось непоправимое. Потом снова, словно в припадке безумия, принимается кружить, схватившись за голову и бормоча: «Мальчик мой, кровиночка моя! Куда тебя повезли? Я умру без тебя!»
В это время ее сын кричит, зажатый с двух сторон:
– Не прикасайтесь ко мне! Я больной, у меня СПИД!
– Заткнись, сучонок, – нервно рычит сидящий слева от него парень и с силой бьет локтем под ребра.
Пан сгибается пополам, кашляя и хрипя.
– А что, мужики, если у него, и правда, СПИД? – боязливо бросает через плечо водитель.
– Дурак ты, – неторопливо и иронично говорит тот, что сидит справа от Пана, это он под видом мента недавно увез Галчонка. У него хрипловатый уверенный голос, которому подчиняются сразу и безоговорочно. – Запомни, СПИД передается, когда трахаются или наркоши в кровь себе засандаливают. Так что не боись. Даже если он тебе в рыло харкнет, не заразишься. Каким ты был, таким и останешься, здоровым и тупым водилой…
И «жигули», изрядно потрепанные, с помятым бампером, теряются в потоке транспорта, непрерывно, как кровь, струящемся по артериям города…
Когда (часа через два с лишним) в квартире Пана наконец-то появляется участковый, его встречает наполовину седая старуха с трясущимися руками. Мать Пана постарела лет на двадцать. Глядя на инспектора бессмысленными, точно выцветшими глазами, она невнятно мычит в ответ на его расспросы: у нее отнялся язык. «Повернулась бабулька», – с сочувствующим вздохом решает участковый и вызывает «скорую».
– Белка, глянь сюда! – вопит Стрелка. – Кого кажут!
– Чего орешь, – Белка, курящая на кухне среди немыслимого кавардака, неспешно плетется в комнату – и на экране телевизора видит застывшее лицо Пана.
– Его грохнули! – вне себя вопит Стрелка. – Пришили! – От волнения она пританцовывает, лупцуя по воздуху кулаками.
– Тише ты, – останавливает ее Белка, но ведущий уже закончил сообщение и повествует о грабеже в мебельном магазине.
– Ну, че сказали-то? – жадно спрашивает Белка.
– В общем, – с трудом подбирает слова Стрелка, – трупешник нашли где-то за городом. И просят, если кто чего знает, позвонить в ментовку. Но самое главное, Белка, его пытали. Понимаешь? Его резали и поджигали, резали и поджигали!
Внезапно Белка истово крестится.
– Ты че? – даже пугается ее подруга.
– Теперь я точно знаю, есть Бог на свете. Он за нас отомстил. Стрелка, давай помянем паскудника этого.
– То есть как это? – ошеломленно пялится на нее Стрелка. – Мы что же, будем желать, чтоб земля ему пухом? Да я, скорее, сама сдохну…
– Кончай бодягу, подставляй чашку.
Белка наливает водку Стрелке, себе, поднимает свой стакан.
– Пан, сволочь, мразь поганая, пускай тебя в аду поджарят за нас! Чтоб ты, подонок, из котла не вылезал даже на перекур! Чтоб ты корчился в страшных мучениях, а черти смеялись да уголька подбрасывали!
– Хорошо сказала, – смеется и плачет Стрелка. – Он нам жизнь поломал.
Они пьют еще и еще. За последнее время они так привыкли к водке, что без нее уже не проводят ни дня. И им начинает казаться, что со смертью Пана кончились их несчастья и на горизонте брезжит новая жизнь, радостная и безоблачная.
– Слушай, – заплетающимся языком спрашивает Стрелка, – но если Бог за нас отомстил, может, он нас и вылечит? А?
– Пей и ни о чем не думай, – угрюмо отвечает Белка.
Они чокаются, хохочут, пьют, проклинают Пана и забываются тяжелым и счастливым сном.
Наташа
После солидного перерыва Королек вновь обратил на меня милостивый монарший взгляд и соизволил сделать своей помощницей. Теперь я то ли придурковатый доктор Ватсон при гениальном Шерлоке Холмсе, то ли верный оруженосец Рыцаря Печального Образа. Не объясняя причины, он просит меня заглянуть вместе с ним к Катьке – той самой, что жительствует в моем доме и в день убийства Ады Аркадьевны видела некоего паренька.
Нам везет: Катька оказывается на месте. Она облачена в цветастенький халатик, соблазнительно облегающий стройное тельце, и Корольку (надеюсь) достается изрядная доля эротико-эстетического удовольствия.
– Поглядите внимательно, – Королек одаривает Катьку очаровательной улыбкой, мне он так никогда не улыбался, и достает несколько фотографий молодых людей, держа их веером. – Кто-нибудь из них вам знаком?
Несмотря на обольстительный наряд, Катька сегодня с Корольком не заигрывает – возможно, ее мачо сейчас в квартире, и она побаивается будить в нем ревнивого зверя. Так или иначе, но она без всякого кокетства уверенно тычет в один из снимков: «Этот». Добавляя:
– Что-то в его физиономии было такое, противное, что ли.
– Нехорошо так о покойнике, – усмехается Королек.
Катька по-бабьи ойкает, из проницательной и неглупой моментально превращаясь в примитивную и скудоумную, и тут же в ее синих глазенках зажигается поганенький огонечек любопытства:
– За что же это его?
– Следствие установит, – казенной фразой уклончиво отвечает Королек.
Катька тотчас отстает, словно услышав исчерпывающее объяснение, и захлопывает за нами дверь.
– Что за снимок ты ей показал? – интересуюсь я.
– Одного пацаненка, которого, как Владика и Ксюшу, сначала истязали, а потом угрохали… А сейчас давай так. Все объяснения завтра. Посидим на моей любимой скамеечке, и я вывалю в твои пытливые ушки все, что нарыл. «То будет повесть бесчеловечных и кровавых дел…», – так, если помнишь, благородный Горацио подвел итог тамошней заварушке. Предупреждаю: на изячный детектив эта пакостная история не тянет…
Вечером, серым и сирым, когда намереваюсь уснуть, уютно укрывшись одеялом, – звонок. Нинка:
– Только что выперла Воланда. Присосался, тля мелкая. Мне еще Анна глаза на него открыла. В бане. Помнишь? Я тогда такой разгон ему устроила, небось, мало не показалось. Но он, хитрован, как-то отбрехался, умаслил. Ну я и поверила, подумала, а вдруг Анка ошибается? А сегодня была у бабки-целительницы, мне ее верные люди присоветовали, так она и говорит: милая, бросай ты своего мужика, он тебя глазит… или как там?.. неважно. В общем, турнула я голубчика. А сейчас лежу одна в кровати и реву… Одной-то пло-охо!
И Нинка всхлипываниями подтверждает сказанное.
Сидим с Корольком на скамейке, созерцая мрачноватый пруд, который вдали, за погрузившими в воду слоновьи ноги мостами, теряет городской лоск и становится рекой.
– «В гранит оделася Нева, мосты повисли над водами», – торжественно декламирует Королек (ветер шевелит его волосы цвета выгоревшей соломы). – Обычно строчки стихов перепутываются в моем не слишком интеллектуальном черепке. А тут точно знаю – Пушкин, Сан Сергеич. Конечно, наша запруда ни в какое сравнение с Невой не идет, но тоже вода, и гранита навалом.
Но это так, вроде предисловия. Приступаю к основной части сочинения. Надеюсь, ты поняла, что в случае с твоей Адой я подозреваю убийство.
С чего все началось? У бабули поселилась некая девчоночка и прожила некоторое время. Месяц, два, три, неважно. А затем произошло следующее: старушка отдала концы при довольно странных обстоятельствах.
– Но ведь никаких следов насилия не обнаружено.
– Много ли божьему одуванчику надобно! Это здорового бугая колют, рубят, режут – ништяк, живехонек, голуба, назло мировому империализму. А ей слегка пережал дыхалку – и капут. Гляди: Катенька заметила, что паренек забежал в подъезд и вскоре выкатился. Следовательно, он только заглянул в квартиру, придушил баушку и смотался, не зная, что у той на конфорке закипает чайник.
Читать бесплатно другие книги:
