Лето любви и смерти Аде Александр
– Не-а.
– Сейчас увидишь… Ну, пора.
Белка закуривает, несколько раз жадно, торопливо затягивается, словно боясь не успеть, шумно выпускает из ноздрей дым. Наливает в чашку водку, вмахивает в горло, давясь и морщась. Объясняет онемевшей Стрелке:
– На посошок.
Потом, не оглядываясь, быстрым шагом, грузно топая, идет на лоджию. Стоящая посреди комнаты Стрелка видит, как подруга влезает на колченогий стул. Белка поворачивает к Стрелке смутно белеющее лицо:
– Прощай, Стрелка, скоро встретимся! Белке пора в полет!
От страшного предчувствия у Стрелки немеют ноги. Не шевелясь, точно загипнотизированная, она смотрит, как Белка за окном неуклюже взбирается на парапет лоджии, мгновение балансирует на нем, коротко, истошно кричит: «Мамочка!» – и исчезает.
Стрелка садится на пол, тупо смотрит на то место, где только что была Белка. Проходит целая вечность, прежде чем она заставляет себя дотащиться до лоджии и глянуть вниз, в жуткую пропасть глубиной в пятнадцать этажей.
Она различает едва заметную в темноте, лежащую среди травы и кустов крошечную Белку, хватается за голову и без памяти валится на холодноватый бетон лоджии.
С наслаждением сделав первый глоток, Королек сообщает подруге:
– А я отыскал гаврика, которому Воланд отдает деньжонки за квартиры задушенных дедуль и бабуль.
Его слова дышат гордостью и довольством.
– Извини, – в глазах Анны боль и беззлобный упрек, – но как ты можешь говорить о мерзавцах, делающих деньги на смерти беспомощных стариков, и при этом смаковать пиво! Если б я не знала тебя, решила бы, что ты просто-напросто толстокожий.
– Премного благодарен. Слава Богу, что не считаешь меня совершенной скотиной. Поверь, мне очень жаль бедолаг. Я не очерствел душой. Но биться башкой о стену и рвать на груди рубаху от ужасов этого безумного мира – не моя профессия. Менты по праву именуются легавыми. Да, я – охотничий пес, натасканный на криминального зверя. И чем больше принесу его в зубах, тем ценнее для общества.
– Я не хотела тебя обидеть, мальчик мой. Так что же ты выяснил?
– Воланд использует для передачи камеру хранения. Способ старинный, появившийся, похоже, с тех самых пор, как эти камеры изобрели. Я убежден – сумка, которую Воланд засунул в ячейку, была под завязку набита баблом. А теперь о том пареньке, который денежки забрал. Трудится он помощником депутата, а депутат этот – хорошо нам с тобой знакомая дамочка…
– Неужели Плакальщица?
Королек усмехается, утвердительно кивает. И словно бы между прочим интересуется:
– Как считаешь, главарь шайки – она?
Анна на несколько секунд уходит в себя и коротко подтверждает:
– Думаю, да.
Королек удовлетворенно потирает руки.
– Оккультными знаниями я не обладаю, но и без них до этого допер. Сам помощник создать банду не мог – кто он, собственно, такой? Всего-навсего смазливый пацан, пристроившийся к богатой и пробивной шефше. Небось по совместительству он и в кроватке ее ублажает: сильно занятым бизнес-леди искать вторую половинку некогда. Еще наивнее предполагать, что служит он двум господам: Плакальщице и какому-то уголовному авторитету, занимаясь преступным промыслом под носом у ничего не подозревающей боссихи. Так что Плакальщица и есть настоящий главарь банды. И я намерен…
Его прерывает трезвон сотового. Выслушав сбивчивые слова жены отца, Королек поднимается из-за стола, дожевывая на ходу.
– У отца марки стянули, – сообщает он, добавив с неприязнью, которую не в силах в себе подавить: – Как же, мировая катастрофа!
– … Вот, последнее отнимают, – напившийся валерьянки отец силится выглядеть спокойным и даже ироничным.
Он стоит посреди комнаты – высокий, костистый, сутулый, потерянный, несчастный.
Отец всегда (или, во всяком случае, столько лет, сколько Королек себя помнит) был помешан на филателии. Когда он уходил от сына и жены, один из его чемоданов распирали альбомы с марками.
– А теперь конкретно и без лишних эмоций. Что, собственно, пропало? – холодно и отстраненно интересуется Королек.
– Коллекция с картинами, – сухие узкие губы отца дрожат.
– Исчез только этот альбом?
– Да, ничего другого не пропало.
– Он что, лежал в стопке сверху?
– Точно не помню, но, кажется, был где-то в середине.
– Когда ты видел его в последний раз?
– Сегодня. У меня как раз собрались товарищи-филателисты. Фамилии назвать?
– Кто кроме них был в квартире?
– Мы трое, – отец протягивает дрожащие руки к своей жене и дочери. – И еще Лизин жених.
– Твои коллеги явились с сумками?
– Ну да, они же принесли альбомы.
– У жениха тоже была тара?
В поле зрения Королька возникает его девятнадцатилетняя сестра Лиза, обычно умудряющаяся оставаться на заднем плане. Ростом и лицом она, как и Королек, в отца.
– У него при себе ничего не было, – твердо заявляет она.
– Верно, – подтверждает жена отца, дородная, с маленькими раскосыми глазками под густыми бровями. – Он еще, когда уходил, засмеялся и сказал, дескать, пришел ни с чем и ухожу без ничего.
– Послушай, Лиза, не прокатиться ли нам к твоему хахалю? Хочу с ним покалякать. Вдруг он что углядел?
– Так ведь можно по телефону.
– Желательно тет на тет. Как-то сподручнее.
На дворе их встречает тускнеющий вечерний мир. Окна в домах еще не горят, но уже есть ощущение надвигающейся ночи. «Вот и лето закончилось, – печалится Королек, – начало сентября, скоро вечера станут темными, как ночи; а там, глядишь, и зима».
Пятнадцатиминутный бросок «жигуля» – и они на месте. Дверь отворяет тощий носатый парень лет двадцати пяти зашкаливающего роста – сожитель Лизы. В скромно обставленной комнате, она же мастерская художника, стоит мольберт с незаконченной работой и слабо пахнет краской. Всюду картины: на стенах, на полу.
Когда Королек вкратце сообщает парню о случившемся, тот удивленно округляет глаза:
– Кому могли понадобиться эти паршивые марки?
– И действительно, кому? Начнем с филателистов. Это ребята особые. У отца, например, есть «лениниана» и «сталиниана», но это вовсе не означает, что он – убежденный коммуняка. Да он всех вождей мирового пролетариата чохом отдаст за марку какого-нибудь острова Фиджи! Он Саврасова от Ван Гога не отличит, а набрал полный альбом шедевров мировой живописи – тот, что сперли. Филателиста волнуют редкие экземпляры. За них он готов душу свою бессмертную дьяволу продать. А ворюга позарился на вполне рядовую продукцию, хотя и красочную… Лизонька, нам бы кофеечку. Небось, каждый день кофейком балуетесь? – и Королек подмигивает парню.
Метнув на Королька мгновенный взгляд зеленоватых глаз, сестра молча удаляется на кухню.
– А теперь самая пора заводить мужской разговор, – заявляет Королек. – Альбом сам отдашь или помочь?
– Ты что, – таращится парень, – с дуба рухнул? Какой альбом?
– Не скажу, что обожаю человека, который оставил семью и подался за новыми ощущениями. Но он – мой отец. И к тому же он не слишком молод. Добром прошу: отдай, не греши.
– Ладно, тогда объясни, как я сумел альбом незаметно вынести? На мне вот – рубашка да джинсы. Послушай, если я умудрился спрятать под рубахой толстенный альбом, и при этом никто его не заметил, то мне только в цирке выступать… Конечно, обидеть художника всякий может, – зло насмешничает парень.
– Стырил альбом ты и никто другой. Филателисты взяли бы уникальные марки, а ты как художник – с картинками. Или не так?
– Ой, куда нас понесло. Да мне на эти сусальные поделки, на всяких там да винчи недовинченных да шишкиных с тремя мишками, которых только на конфетках изображать, – тьфу, начхать. Пускай ими старушки любуются да вздыхают: ах, как раньше рисовали! Гляди – разве это похоже на мишек?
Длинной худой рукой художник обводит покрытые мощными мазками полотна, на которых невозможно что-либо разобрать.
– Истинное искусство – это взлет души, безумие, экстаз. А вы молитесь на слюнявых лакировщиков, которых называете гениями. Представляю, как они вылизывали свои кастрированные картинки, высунув от усердия язык!..
– А ты и не уносил альбом, – усмехнувшись, говорит Королек. – Выбрал день, когда престарелые собиратели марок притащились к отцу обмениваться сокровищами. Естественно, при них портфели и пакеты с альбомами. То есть тара, в которой – при желании – можно запросто что-нибудь уволочь. И если пропадет отцовский альбом, ясное дело, заподозрят кого-то из этих кротких сумасшедших. Кого же еще? Ведь ты «пришел ни с чем». И, главное, «ушел без ничего».
А между тем, когда стариканы увлеклись своими игрушками и позабыли обо всем на свете, именно ты вытащил альбом и спрятал. Скорее всего, в той же комнате. Чтобы потом, когда страсти улягутся, преспокойненько утащить. Что, не так было?
– Воображение у тебя – позавидовать можно, – криво усмехается парень. – А доказательства где?.. – И осекается – в комнате появляется Лиза, неся на подносе дымящийся кофейник, сахарницу и три чашечки.
– Какой роскошный кофе, вах! – хвалит Королек сестру. – Я, конечно, не кофеман, но способен по достоинству оценить качественный продукт. Давай-ка вернемся в дом нашего с тобой родителя. Собираюсь провести небольшой следственный эксперимент. После чего сообщу, кто марки спер.
И в упор глядит на парня, читая в застывших глазах мольбу: не выдавай! Когда Лиза уходит на кухню, унося посуду, быстро спрашивает:
– Куда альбом заховал?
– За сервант, – жарким шепотом отвечает Лизин хахаль. – Мужик, тоже художник, хорошие башли за марки обещал. Ремесленник, маляр, а зашибает столько, сколько мне не снилось. Старый хрыч твой папашка. Сидит на своих альбомах, как собака на сене, а дочь почти нищая. Я ведь о Лизе думаю, мне самому ничего не надо…
Отец сгорбился у телевизора, уткнув в экран невидящий взгляд. «Теперь тебе действительно плохо, – с гадливой неприязнью и неожиданной жалостью думает Королек. – Не четырнадцать лет назад, когда оставил семью, а сейчас, при потере махоньких цветных бумажек».
– Поужинали? – спрашивает он жену отца.
– Какое там, – машет она рукой. – Разве сейчас до еды.
– Тогда идите на кухню, перекусите. А я побуду здесь. Покумекать надо.
Отца уводят. Оставшись один, Королек просовывает руку между стеной и сервантом, нашаривает и вытаскивает альбом. После чего отправляется на кухню, где застает троих, в сущности, чужих ему людей.
Поначалу он собирается подшутить над отцом: скроить кислую мину, а затем внезапно показать альбом и полюбоваться реакцией. Но передумывает.
– Пап, – он с удивлением чувствует, что дрожит горло. – Пожалуйста, не волнуйся, нашел я твою пропажу.
Отец поднимается, трясущимися руками берет альбом, судорожно ищет очки.
– Ты сам засунул его на полку между книгами, а потом забыл. Напрасно только людей подозревал.
Но отец не слушает Королька, он плачет. Потом наливает пиво в стакан, ненасытно пьет, давясь и отдуваясь. Обтирает ладонью рот.
– Все равно не понимаю, как ты обнаружил альбом.
– По методу Шерлока Холмса. В одном из рассказов он говорит так: «Я убежден, что пропавшее письмо не покидало пределы этого дома». А ему не поверили. И, как оказалось, зря. Письмо-то отыскалось… Ну, мне пора…
На улице Королек обводит взглядом небо с проклюнувшимися звездами, насупившиеся дома, в которых уже горит свет. Когда-то июльским вечером его, одиннадцатилетнего пацана, бросил отец. Но сегодня это воспоминание не вызывает в нем привычной боли.
«Может быть, отец никогда по-настоящему меня не любил, и марки ему дороже, чем сорок тысяч сыновей, но отныне я принимаю его таким, какой есть, и прощаю раз и навсегда…»
Когда Королек стаскивает перед сном рубашку, раздается пиликанье его сотового. В трубке голос сестры:
– Скажи честно, это мой украл у отца марки?
– С чего ты взяла?
– Мы уже подрались. Не жалей меня, ответь, как было на самом деле. От твоего слова наша судьба зависит.
– Повторяю для непонятливых. Отец сам засунул альбом и запамятовал. И закроем тему, сестренка.
– Спасибо, Королечек, – всхлипывая, глухо говорит Лиза. – А то мы уже разбежаться надумали.
– Ну и дураки. Лучше ответь на такой вопрос: не надоело в блуде жить? Я вам советую, ребятки: женитесь, нарожайте кучу голопузов. Отцу, небось, не терпится внучка потетешкать.
– Ты сначала со своей жизнью разберись, а уж потом другим советуй, – огрызается Лиза и прекращает разговор.
Королек кладет телефончик на прикроватную тумбочку. Вытянувшись под одеялом, Анна смотрит на него с ласковой усмешкой. Обнаженные руки закинуты за голову. Видны темные подмышки с вьющимися волосками. Он ложится рядом, целует ее, сходя с ума от желания, и пропадает, расплавляясь в горячем солнечном вихре…
Какое-то время они лежат обессиленные; потом, повернувшись на бок, Королек легонько дует в лицо Анны и улыбается, видя, как трепещут ее веки.
– Помнится, ты как-то сказала, что нынешняя супружница приворожила моего отца. Так, может, восстановить справедливость, вернуть его домой? В конце концов, почему бы ему не провести остаток дней с моей матерью?
– Извини, милый, но твоя мать… она не та женщина, что предназначена ему космосом. С ней он был так же одинок, как и сейчас. Пусть все остается по-прежнему. Он тешится своими марками. Оставь его. Не мешай.
Приподнявшись на локте, он вглядывается в ее кофейные глаза.
– Давай поженимся, родная моя.
– Милый мальчик мой, – тихо и нежно отвечает она, – не надо об этом. Будем жить, пока живется…
Засыпая, она кладет голову на плечо Королька, и от этой мягкой тяжести у него блаженно замирает сердце. Они уходят в сон почти одновременно.
Наташа
Два с лишним месяца миновало с тех пор, как Королек притащил меня к своему приятелю по кличке Шуз. С тех пор надоеда Шуз дважды приглашал меня в кафе, где донимал светской беседой и конфузил неотрывным взором выкаченных неопределенного цвета глаз. А еще он еженедельно названивает мне, сюсюкая, как с английской королевой. Презираю себя за то, что терплю эти дурацкие звонки. Но язык не поворачивается отшить нелепого ухажера.
Вот и сегодня, как подарок на сон грядущий, телефон преподносит мне чудака Шуза.
– Мы не могли бы завтра встретиться?.. – В его голосе такая надежда и тоска, что мне становится немного не по себе. – Нет-нет, ничего особенного, просто очень хочется вас повидать. Прошу, пожалуйста, не отказывайте.
– На набережной. В восемь вечера…
Почему-то представляю, как Шуз явится на свидание в доспехах рыцаря, поднимет забрало, гремя и скрипя проржавелыми латами, припадет на колено и преподнесет алую розу. И прыскаю от смеха. И так становится весело, что даже в кровати еле уговариваю себя уснуть. Хочется хохотать и дурачиться.
Невидимая метла метет по набережной пыль и всякий сор. На скамейке, вытянув тощие ноги в линялых джинсах, восседает Шуз, смуглый, небритый, узкоплечий, нечесаный. На грязноватую футболку надета донельзя потертая кожаная куртка. Хиппи, да и только. Ради дамы мог бы и принарядиться. Или побриться хотя бы.
Завидев меня, вскакивает, приглашает присесть, протягивает шуршащие целлофаном розы, демонстрируя пронафталиненную галантность. Невольно вспоминаю, как представляла его вчера в виде коленопреклоненного рыцаря, и усмехаюсь.
– Это наш последний разговор, – глухо, торжественно начинает Шуз. – Отныне я не буду вас донимать. Даю гарантию. Не стану врать, что влюбился без памяти. Просто вдруг захотелось иметь нормальную семью. Когда увидел вас впервые, подумал: а почему бы и нет? Мы оба – одинокие интеллигенты. Зажили бы вдвоем. Может быть, даже ребенок родился.
– На таких основаниях не создают семью, – произношу я, стараясь быть максимально деликатной.
– Возможно мы привыкли бы друг к другу, всякое бывает… Впрочем, – обрывает он себя, – теперь уже нет смысла пережевывать банальные фразы. Я только хочу сказать, что вы дороги мне и… Я, видите ли, сирота. Хотя это слово звучит довольно-таки странно по отношению к тридцатипятилетнему мужчине. Кроме Королька и, пожалуй, вас у меня нет никого…
– Бросьте, что за похоронное настроение.
– А, да, это вы точно заметили!
Он внезапно хохочет, демонстрируя длинные желтые зубы.
Что за достоевщина! Не хватает – исключительно для полноты картины – чтобы он забился в припадке. Парень явно не в себе.
– Извините, – говорю довольно сухо, – но я не совсем понимаю, куда вы клоните и зачем меня пригласили.
– Проститься, – сообщает он доверительно и выпучивает свои глазищи, увеличенные стеклами почти круглых очков в темной оправе. – Я, видимо, на ваше счастье, уезжаю. В Америку. Как Свидригайлов. Помните такого?.. Да вы не пугайтесь. Шучу. Я отправляюсь по конкретному адресу. Домой. Дома давненько не был. Соскучился.
– Погодите, но вы только что назвали себя сиротой.
– Все мы сироты на этом свете, – подхватывает Шуз.
Нет, мне положительно надоели его убогие потуги казаться загадочным роковым индивидуем!
Поднимаюсь.
– Всего хорошего. Надеюсь, когда мы снова свидимся, настроение у вас будет более оптимистичным.
– До свидания, – произносит он отчетливо.
Слава богу, не порывается провожать. До чего жалкий субъект.
Чуть помедлив, ухожу. Ветер, должно быть, изо всех сил надувая щеки, гонит меня прочь. Пройдя несколько шагов, оглядываюсь. Словно тающий в синеве Шуз оцепенело сидит на скамье и не отрываясь смотрит на свинцовый пруд. Руки картинно скрестил на груди, видно корча из себя то ли мятежного лорда Байрона, то ли Наполеона. Вот шут гороховый! И все же мне отчего-то не по себе.
Перед сном у меня возникает непреодолимое желание сообщить о нашей встрече Корольку, пусть повлияет на своего полоумного приятеля. И все же усилием воли останавливаю себя: незачем отрывать его всякой мелочью. Еще решит, что навязываюсь.
На следующий день после этого несуразного свидания окучиваю в своем антикварном салоне потенциальную покупательницу, запавшую на картину неизвестного художника начала прошлого века «Фавн и нимфа» – ужасный китч.
– Посмотрите, как тщательно выписана каждая деталь, – сладко щебечу я. – Стиль модерн в лучшем своем проявлении.
– Уж больно они… голые, – сомневается тетка.
– Эстетика обнаженного тела – это основа искусства. А мифологические персонажи…
Раздается нежная фуга Баха. Прерываю высоконаучный доклад и достаю из кармана пиджака телефончик. Королек сообщает, что заедет. Принимаю к сведению и продолжаю вещать, честно глядя в наивные глазки уважительно внимающей лохини:
– Мифологические персонажи одежды не имели…
Часа через три, выпав из своего антикварного мирка на улицу, замечаю «жигуль» Королька. Влезаю внутрь.
– Шуз умер, – хрипло говорит Королек. – Покончил с собой. Наглотался таблеток и… Сама записка в ментовке, я переписал.
Он достает сложенный вчетверо мятый лист. Буквы крупные, с сильным наклоном вправо, точно шагают против ветра: «Ухожу наверх добровольцем. Причина элементарная: я подцепил СПИД. Я не наркоман и инфицировался самым банальным образом: половым путем. Кто она – не выдам. Никогда не был предателем. Возможно, она заразит еще немало мужиков, но, значит, так тому и быть. Лечиться, тем более вступать в сообщество таких же бедолаг не намерен, лучше сразу, чем долго и мучительно.
Прощай, Королек! Мы с тобой не доспорили на этом свете. Не печалься, скоро встретимся на другом, наболтаемся всласть. Будем летать среди звезд и трепаться о добре и зле. Тебе и еще одному человечку, которому я не нужен, последнее прости! Ребята, жду наверху!»
– Господи, еще вчера он разговаривал со мной! – вскрикиваю я в порыве самобичевания. – И намекал, явно намекал! А я решила, что просто рисуется.
– У Шуза родных нет, – щурясь и глядя куда-то вдаль, говорит Королек. – Трудился он, как понимаю, на некие полукриминальные структуры. Сидел в своей «хрущобе», строчил для них программы, взламывал коды. Эти ребята на похороны наверняка не явятся. Помер Шуз – и фиг с ним, найдут другого. Хоронить его практически некому. Придешь?
– Разумеется.
– Спасибо, Ната, ты настоящий друг.
Ага, товарищ и брат. И только…
Похороны Шуза прошли скромно и незаметно. В дождь. Кроме меня и Королька были только дюжие парни из похоронного бюро. В своей записке Шуз не указал, как поступить с его физической оболочкой, и Королек решил приятеля кремировать. Чистенько и интеллигентно. Думаю, Шуз бы одобрил. Вряд ли он хотел истлевать в земле, если не пожелал гнить от СПИДа.
В крематории уже знакомая мне по Владькиным похоронам женщина в черном отбарабанила трафаретный текст. Она казалась неотделимой частью гнетущего интерьера, корректная, вялая, малокровная, со смоляными, гладко зачесанными волосами. Ее почти невозможно было представить смеющейся, готовящей салатик мужу и детишкам. В моем слегка помраченном сознании даже мелькнула дикая мысль: а что, если она живет здесь, в этом сумрачном коробе смерти, скорби и плача?
Тело Шуза отправилось в огонь, испепеляющий и очищающий.
Как у Булгакова, все закончилось огнем.
Потом мы втроем: Анна, Королек и я поминаем Шуза в квартире Анны. Мы уже выпили водку из маленьких стаканчиков. Перед четвертым местом, где мог бы сидеть Шуз, Королек собрался было поставить такой же полный стаканчик, но передумал: покойный Шуз спиртное не употреблял, опасаясь дурной наследственности. И на столе, остывая, сиротливо стоит нетронутая чашечка с крепчайшим черным кофе.
Вижу, как ходит кадык на шее Королька, но глаза его сухи, только чуть прищурены, точно от режущего дыма. Анна успокаивающе кладет ладонь на его руку.
– Прости, Шуз, – с горечью адресуется в пространство Королек. – Я был никудышным другом, но сейчас этого не исправить. Ты слышишь меня? Если да, подай знак.
Он обводит тоскливым взглядом кухню, словно и впрямь ждет тайного знака: то ли тюль шелохнется, то ли заплещется кофе в синевато-сиреневой фарфоровой чашечке. И мне кажется на миг, что мертвый Шуз с закрытыми глазами медленно проявляется на стене, и загробный мир, черный и стылый, вторгается в наш теплый мирок.
Анна осторожно гладит руку Королька.
– Не надо, милый. Я поставила свечу за упокой его души. Полагавшееся по судьбе он уже отстрадал. Скоро он переступит порог Дома, где ему будет радостно и спокойно…
К ночи Королек удаляется в спальню, мы с Анной остаемся поболтать.
– Трудно поверить. В последнее время замечаю повышенное внимание к моей скромной персоне со стороны мужского племени. Не самых лучших его представителей, и все же… К чему бы?
– Не знаю, насколько всерьез ты воспримешь мои слова, – говорит Анна, – но к этому, возможно, я тоже как-то причастна. Во всяком случае, я сняла с тебя сглазы и проклятья. К великому сожалению, не умею исправлять судьбу, возвращать долю. Но что смогла, я сделала.
– Господи, да я и за это премного благодарна! У меня возник вопросик… Не знаю, уместно ли… Но если ты можешь убирать порчу и прочее в том же духе, почему твоя жизнь складывалась не гладко?
– Прежде я не верила в магию, считала ее прибежищем сумасшедших и шарлатанов. И лишь когда… – Анна обрывает себя и продолжает, словно бы преодолевая себя, нехотя: – Все на этой земле – энергия, в том числе и наши мысли. Желая кому-то смерти, мы энергетически кодируем его на болезнь и угасание. Я очистила свою ауру – и появился Королек. Нам хорошо вдвоем. Есть только одно «но»: он так скучает по сыну! И не в моих силах что-либо изменить.
– Анна, послушай, у тебя еще есть возможность завести ребенка.
– Прошу тебя, – ее лицо искажается, как от боли. – Знаю, что совершаю величайшую глупость, не используя последний шанс. И Королек постоянно просит, чтобы родила ему сына. Но я не могу… Впрочем, пора спать…
Автор
Грустный сентябрьский день.
Дымные, цвета смолы и пепла, подернутые сединой тучи движутся над землей так низко, что кажется, вот-вот заденут тарелку спутниковой антенны на цилиндрической стеклянной высотке или золотой крест помпезного храма, кажущегося отсюда маленьким и милым.
Набережная выметена, но под скамьей полным-полно опавших листьев. Иногда какой-нибудь из них вдруг жалобно хрустнет под туфлями Королька или старыми кроссовками Сверчка.
– Прими мои соболезнования, – бормочет Сверчок, не отрывая взгляда от колышущейся серой воды пруда, торопливо, мелкими волнами, спешащей неведомо куда. – Зная тебя, я твердо убежден, что твой погибший приятель… его, кажется, звали Шузом?.. был замечательным человеком.
Он умолкает и нервно потирает руки, ощущая тривиальность своих слов, таких же съеженных, легковесных, как валяющиеся на земле мертвые листья.
– А вот я, – говорит Королек, – в этом не уверен. Шуз никому и никогда не делал зла, но ведь и добра – тоже. Вроде был забубенным циником – а что творилось в его душе? Понятия не имею. Много мы с ним трепались, а душу свою он так и не открыл. Он и живым был для меня загадкой, а теперь, когда оглядываюсь назад и пытаюсь его понять, – загадка в квадрате.
– Меня что угнетает, – деликатно кашлянув, говорит Сверчок. – Боюсь, в последнее время ты уделял ему недостаточно внимания. И в этом, пожалуй, есть доля моей вины. Если бы ты чаще общался с ним, возможно, несчастье бы не случилось…
– Беда с интеллигентами, – сокрушается Королек. – Больная, израненная совесть, истрепанные нервы, рефлексия и прочая фиговина. Возьмем хотя бы Гамлета – вот кто был первым в мире интеллигентом. Пока раскачивался да кумекал, быть или не быть, его и порешили. Правда, перед смертью паренек отправил на тот свет пятерых: Полония, Лаэрта, Клавдия да еще двух друзей детства, которые по дурости угодили в эту мясорубку. Еще бы: «Ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов…» Пять: один – счет не хилый, но если бы принц Датский был простым малым, он бы втихушку зарезал поганца Клавдия, женился на Офелии, нарожал кучу здоровых малюток и правил в свое удовольствие.
– Тогда бы не было великой трагедии, – уныло улыбается Сверчок.
– А на кой хрен эти трагедии, может, без них лучше? Может, они только мешают жизнерадостному движению человечества к светлому будущему?.. А о Шузе скажу так. Покойника тошнило от слюнявости. Давай хоть сегодня в память о нем будем примитивными весельчаками и придурками.
– Будь по-твоему, – соглашается Сверчок, который весельчаком никогда не был и зубоскалить не привык. – Тогда поделюсь с тобой своей маленькой радостью. Видишь ли… В моей жизни появилась женщина. Девушка… Нет, ты не подумай, между нами ничего серьезного, к тому же разница в возрасте чудовищная, наверное, почти четверть века. Более того, это может показаться странным, но я люблю, в сущности, не ее саму, а… не поверишь… портрет, который с нее написал. Удивительно, правда?
– И как зовут твою русалку? – немного ревниво спрашивает Королек.
– Оксана. Чудесная рыжеволосая девочка.
– Упитанная? – с загадочной интонацией интересуется Королек.
– Да, она немножко в теле… Нет, это не толщина, а пышность, которая в средние века считалась признаком истинной женщины. Вероятно, я тронулся рассудком – мне почему-то кажется, что она согласится выйти за меня замуж.
– А можно мне поглядеть на твою откормленную ундину?
– Как раз сегодня вечером, к семи, она придет ко мне. С удовольствием вас познакомлю.
– О’кей, тогда и я подвалю. Погреюсь возле вашего амурного костерка… – Королек собирается произнести еще нечто непринужденно-веселое, но что-то мешает – то ли глубокая печаль этого дня, то ли занозой сидящая хандра.
Сверчок привычно заводит глубокомысленный философский разговор, Королек охотно подхватывает. Их голоса летят к медленно плывущим тучам, от которых по куполам храма, белеющего на другом берегу пруда, скользят неуловимые тени.
Приезжает Королек к художнику пораньше, до семи. Тот выскакивает к нему возбужденный, радостный, свежий – только что принял ванну. Крепко, двумя руками жмет руку.
– Извини, мне нужно накрыть на стол. А ты пока располагайся, чувствуй себя, как дома.
И убегает на кухню.
Королек, впервые оказавшийся в квартире приятеля, заходит в комнату, напоминающую келью аскета или обитель старой девы. Здесь, как и в жилье сестры Королька, стоит томительный запах краски. Он тотчас обнаруживает на стене портрет девушки. Трогательная и женственная, она смотрит на него нежными глазами цвета гречишного меда.
– Однако, девочка, это все-таки ты. Сильно же тебя приукрасили. Чуяло мое сердце, что снова встречу тебя, хотя вроде бы и не должен.
Треск и трезвон звонка. Торопливые шлепающие шажки Сверчка. Звук отворяемой двери. Голоса. Усмехнувшись, Королек подходит к окну, сквозь желтеющие листья глядит во двор. Когда художник и его модель появляются в комнате, Королек резко оборачивается…
«Это была сцена!» – скажет он Сверчку через некоторое время, когда у того постепенно угаснут воспоминания о полнотелой девчонке с глуповато-хитрыми глазенками кошки. Но это будет потом, а сейчас Королек видит, как застывает на пороге побледневшая Оксана.
Они усаживаются ужинать. Сверчок суетливо пытается развлечь гостей, пускаясь в свои обычные тяжеловесные рассуждения, но Королек молчит, как каменный. Помалкивает и Оксана, уткнувши взгляд в пол и посасывая через трубочку ананасный нектар.
– Случай у меня недавно был, – криво усмехнувшись, говорит Королек, прерывая художника.
– Ну, – радуется тот, потирая руки. – Расскажи, позабавь нас с Оксаной.
– Не так давно барышня мне попалась, – начинает Королек, не глядя на Оксану. – Входила в преступную группировку. Чем занимались ребятишки, уточнять не стану, да и не суть важно, но в результате ни в чем не повинные люди отдавали Богу душу. Пожалел я молодость этой девахи, не засадил ее в кутузку, но предупредил: остановись, пока не поздно. А она остановиться не пожелала… Или не смогла. Теперь отоварят ее по полной программе, мало не покажется.
– И это все? – разочарованно тянет Сверчок.
Королек пожимает плечами.
– Ой, мне же надо срочно… к подружке в больницу, – вдруг вспоминает Оксана, вскакивает, пугливо водя глазами, чтобы не встретиться взглядом с Корольком, и уходит, несмотря на просьбы Сверчка.
Затворив за нею дверь, расстроенный Сверчок возвращается в комнату.
– Человечество поделено на людей и зверей, – вроде бы ни к селу, ни к городу заявляет Королек. – Это звери выдумали присловье: «Боишься, значит – уважаешь». Потому что пресмыкаются перед сильными мира сего и топчут слабых. Истреблять их надо – без жалости и сострадания. От них одно зло. А мы миндальничаем. Эх, если б всех зверей разом повывести, насколько чище, счастливее стала бы жизнь!
– Я бы назвал их по-другому, – деликатно кашлянув, возражает Сверчок. – Рабы.
Затем принимается искать корень рабской психологии, погрузившись в историю отечества и доказывая, что именно крепостное право, длившееся на Руси около четырех сотен лет, формировало характер раба.
Королек слушает вполуха. С легкой усмешкой он глядит на портрет, на медовоглазую девушку с волосами цвета меди, и она отвечает ему потаенной улыбкой.
На улице, за узорчатым тюлем кухонного окна, медленно тухнет сухой и теплый сентябрьский вечер. Оксана и ее подруга-официантка сидят на кухне за покрытым клеенкой столом и пьют дешевое вино.
– Да че ж я такая невезучая, – всхлипывает Оксана. – За что ни возьмусь, ни в чем нет удачи. Неужто обратно домой ехать? Да я лучше как эта… Анна Каренина под поезд брошусь. Пойду на вокзал, подожду электричку, которая через мой паршивый поселок проходит и… – Она улыбается сквозь слезы.
– Все у тебя будет, глупышка, – утешает подруга, длинная и худосочная, острым и узким лицом напоминающая колли. – Ты терпи, верь и надейся.
– Ага, будет. Рассказывай, – Оксана в бессильном отчаянии машет рукой и разом вливает в горло бокал вина.
Нет, теперь уже ясно: никогда не сбудутся ее потаенные мечты о вилле на берегу океана и огромной белоснежной яхте, покачивающейся на теплых синих волнах. Видно навек суждено ей выживать в этом бездушном городе, зубами вгрызаясь в грязный асфальт…
Читать бесплатно другие книги:
