Содом и умора Кропоткин Константин

ПЕРЛАМУТРОВАЯ ЗИНАИДА

Слеза была большая, как жемчужина. Она застыла на щеке, словно раздумывая, то ли ей начать испаряться прямо здесь, то ли продолжить бороздить персиковую пудру.

— Девочки, как жить? — воскликнула Зинаида и промокнула влагу платочком с завитушкой «Z» в уголке.

За окном уже занималась заря, а мы все никак не могли привести в чувство суперзвезду ночной Москвы. Точнее, то, что от нее осталось. Белокурый парик съехал на затылок, под глазами — черные круги от туши.

— Зиночка, бедненькая, не плачь! — булькнул Марк, уже сам готовый забиться в истерике.

Он только что сбегал к шкафчику в ванной, где мы храним аспирин, пластыри, презервативы и прочие предметы первой медицинской необходимости, и теперь от него разило валерьянкой.

Зина вскрикнула раненой птицей. Ковбойский костюмчик с бахромой по рукавам лишь прибавлял ей сходства с пернатыми. Полоски замши со свистом резали воздух каждый раз, когда гостья воздевала руки к потолку, то ли грозясь, то ли упрекая.

— Тебя кто-то обидел, — сказал Кирыч.

Вид у него был боевой. Скажи Зина, что виноват Санта-Клаус, то, не сомневаюсь, Кирыч добрался бы до Лапландии и вытряхнул деда из малинового халата.

Глядя на этот гибрид «скорой помощи» и военного штаба, в который нежданно превратилась наша кухня, я вновь подумал о волшебной силе искусства.

В нашем доме только я знаю истинную цену зинкиным истерикам. Как фокусник упоенно играет с платками, шариками и шляпами, полными кроликов, так Зина может без конца перебирать эмоции: то разражаться рыданиями, то всхлипывать, то заливисто хохотать. Все эти заламывания рук и завывания означают лишь, что сегодня у нее выступление. Чтобы вечером во всем блеске предстать на сцене «Макаки», днем она разыгрывает шекспировские страсти перед друзьями. Оттачивает на нас, как на подопытных мышах, свое мастерство.

Сегодня, впрочем, Зина приступила к репетициям несколько преждевременно. До самого раннего завтрака еще оставалась пара часов. В это время даже ночные пташки, вроде нее, уже почивают.

«Может, и впрямь, что-то стряслось», — засомневался я.

— А-а-а! — опять забасила Зинаида.

Интенсивности, с которой она выводила первую букву алфавита, мог позавидовать хор имени Пятницкого. С ним же ее роднила способность издавать самые разнообразные звуки: с баса Зинка перешла на тенор, а затем, быстро перебрав все женские регистры, завыла пожарной сиреной. Если так пойдет дальше, то оставшуюся часть воскресенья мы проведем за приемом делегаций взбешенных соседей.

— Зинка! Прекрати орать! — потребовал я.

Кирыч покраснел. Зинка, как герпес, — всюду оставляет свой след. Околдовала даже Кирыча с его герметично упакованными эмоциями. Додумывать, чем это может обернуться, я не стал. Лучше уж переключиться на что-нибудь забавное. С внутреннего на внешнее, например.

В отличие от Зинаиды, умудряющейся даже в критические дни выглядеть с претензией на Голливуд, Кирыч редко на что-либо претендует. Вот и сейчас он был похож на персонажа из фильма про сермяжную жизнь: белая майка, не скрывающая волосатого бюста и трусы до колен. Рядом с ним Марк, облаченный лишь в короткий халатик, казался ряженым ко дню рождения герцога Букингемского. Раздумывая об обычаях английских аристократов, я вдруг понял, почему меня так знобит. Для встречи дорогой гостьи я выбрал нерядовой костюмчик. На мне были только пошлые розовые тапочки с помпонами, конфискованные у Марка за неимением собственных. «Ого!» — сказал себе я и, посмотрев на ситуацию философски, оставил попытки связать ноги таким узлом, чтобы чресла не бросались Зинке в глаза.

— Не мой ли домашний наряд «от Адама» расстроил вас, сударыня? — спросил я, приседая в церемонном книксене.

Зинаида отняла платок от глаз и непонимающе захлопала оплывшими ресницами.

— Не видишь, что я без штанов? — рявкнул я.

Кажется, Зина и впрямь только сейчас разглядела, что я голый. «Уж, конечно, с крепышами, которые отплясывают в „Макаке“, мне тягаться нечего», — обиженно подумал я. Никакого уважения к чужому самомнению.

Я решительно прошел в спальню, напялил тренировочные штаны и вернулся на кухню с твердым намерением прекратить тягомотину. Но было поздно. Зинка умеет добираться до критической черты, но никогда ее не перешагивать.

— Дело вот в чем, — сказала Зинка, встречая меня светлой улыбкой. — Мне надоело работать.

От злости у меня начало темнеть в глазах.

— Ты хочешь сказать, что явилась среди ночи только для того, чтобы сообщить, что уходишь на пенсию? — заклокотал я. — Иди пожалуйста! Сколько ты уже по клубам скачешь? Лет десять? Наверняка накопила на покойную старость.

Я едва удержался от соблазна схватить Зинку за грудь и трясти до тех пор, пока у нее не отвалится голова.

— Выступила плохо, да? — сказал Марк и понимающе поглядел на дыру в замшевой юбке.

— Ах, это? — отмахнулась Зина. — Это я за забор зацепилась. У вас перед подъездом жопная тьма. Никакой заботы об одиноких девушках…

— …которые вынуждены по ночам зарабатывать себе на жизнь, — ядовито сказал я и тут же подумал, что если я и дальше буду продолжать в таком же духе, то не позднее как сегодня, из меня выколотит остатки самомнения актуальный зинкин любовник, рекрутированный, помнится, прямо с чемпионата по карате. — Ты собралась кинуть на произвол судьбы всех своих поклонников и уйти в монастырь? — сбавил я обороты.

— В мужской, — захихикал Марк.

— Ты меня не понял, Рыжий, — сказала Зинка. — Мне надоело сидеть в подполье. Пора выходить на большую сцену.

Она сделала выразительную паузу, многозначительно нас оглядела, открыла рот, чтобы продолжить и… раздался гулкий звук.

Нашу входную дверь кто-то проверял на прочность.

— Открывай! — вторил гулу мужской голос.

— Санин! — выдавил Марк и бросился прочь из кухни.

За новой порцией валерьянки.

Наш дом, построенный на закате культа личности, напоминает о минувшей эпохе не только высокими потолками, проржавевшими трубами центрального отопления и советским гербом над входной дверью. Без ложной скромности скажу, что практически каждый его обитатель — личность и у каждого свой культ. Вплоть до сиамского кота из 4-й квартиры. Он не разделяет равнодушия своей хозяйки — 40-летней торговки, не интересующейся никем и ничем, кроме китайских баулов, на продаже которых она сделала себе состояние, и обезьяноподобных мужей, меняющихся быстрее, чем дни недели. Бизнесменша, имя которой мне до сих пор неизвестно, не говорит нам даже «здрасте», а «сиамец», напротив, почти каждый день оставляет на коврике перед нашей дверью пахучие «приветы», культивируя в нас ненависть к меньшим братьям. Прозвав мстительное животное «Бомбардировщиком», мы были недалеки от истины. Роза Вениаминовна из 3-й квартиры как-то с негодованием сказала мне, что его кличка — «Коккинаки». Я хотел было восхититься юмору котовой хозяйки, но вовремя одумался. За такое кощунство можно схлопотать от Розочки ридикюлем по морде. К упоминанию всуе имен советских героев она относится нервно. Забавная фамилия летчика-истребителя не была исключением.

Что до самой Розы Вениаминовны, живущей над нами, то ее три комнаты стали последним оплотом коммунизма: интересуясь жизнью заграничного пролетариата, она не пропускает не одного латиноамериканского сериала. Житейские трудности сериальной «мари-изабель» дают ей богатую пищу для размышлений о горьких человеческих судьбах в постсоветском пространстве, которыми она делится со всеми и с каждым.

Наше трио, яркое свидетельство растлевающего западного влияния, Розу Вениаминовну почему-то не смущает. Видимо, нас спасает ее социалистическая наивность. В сексуальном образовании Розочка застряла где-то на уровне седьмого класса: до писем Карла Маркса с супруге Женни уже доросла, но о том, почему Крупская терпеть не могла Арманд, не догадывается. Для Розы Вениаминовны, пожертвовавшей личным счастьем во имя общественных интересов, кровать — это место для сна, а не пересыпа.

Страшно представить, во что она превратила бы нашу жизнь, если бы возненавидела также, как и шоколадного короля Протопопова, перестроившего весь последний этаж под свою резиденцию. Его жена, и без того бледная, зеленеет от страха, завидев синие кудряшки престарелой коммунистки. Не удивлюсь, если Розочка уже доложила куда следует, и теперь в «пентхаус» на четвертом этаже звонят неизвестные товарищи, требуя деньги на нужды компартии. Наследница шоколадных миллионов пошла боязливостью в мать: во время прогулок во дворе она ни на шаг не отходит от гувернантки, опасаясь, что из-под земли вырастет Розочка и заведет волынку о преступно нажитых капиталах.

Впрочем, и на агрессивную добродетель Розы Вениаминовны нашлась узда. В присутствии Санина из второй квартиры ее революционный пафос разом сходит на нет. Сердце отставного генерала, закаленное ежесубботними перепалками с супругой, трудно жечь революционным глаголом. К тому же любимое развлечение отставного генерала — палить из именного «макарова» по воробьям. Вряд ли Роза Вениаминовна хотела бы разделить птичью участь.

А мы однажды чуть не отправились прямым рейсом на небеса. Через неделю после нашего переезда Санин в пьяном угаре ломал нашу дверь рукоятью пистолета и обещал поставить нас «к стенке».

Нас спасли боксерские навыки Кирыча. Точным ударом в челюсть отправив буйного вояку в нокаут, он восстановил наше реноме и вызвал уважение, вскоре перешедшее в искреннюю приязнь.

Теперь Санин частенько является к нам с бутылкой водки и банкой рыбных консервов.

Его визиты вызывают неоднозначные реакции. Марк пытается говорить басом, а когда это ему не удается, трясется, как осиновый лист. Кирыч хранит нейтралитет. Он без вопросов вливает в себя санинскую водку и вежливо поддакивает. Я бы готов проявлять такие же чудеса долготерпения, если бы Санин не оскорблял мой слух. Дойдя до кондиции, он становится по стойке «смирно» и начинает выводить дребезжащим тенорком: «Офицеры! Офицеры! Наше сердце под прицелом!». О, Боги! Яду мне, яду!

Чтобы не сказать Санину всей правды о его вокальных способностях, я придумал вспоминать его жену. Обычно уже одного имени «Тамара» достаточно, чтобы несанкционированный сольный концерт перешел в гневный монолог.

Признаюсь, я не без удовольствия слушаю, как Санин бранит свою супругу.

При первой встрече она попросила нас называть ее Томой и с того времени демонстрирует раскрепощенность.

— Какие у Томочки трусики! — хвастала она как-то Марку на лестнице, задрав платьице, и без того коротковатое для ее ножек-спичек.

— В следующий раз души ее! — посоветовал я, выслушав марусину тираду о «некрасивости» генеральшиных форм.

Природная кровожадность тут ни при чем. Тамара Санина принадлежит к породе бывших красавиц, которые всех мужчин считают своей собственностью. Вежливое равнодушие соседей из первой квартиры она восприняла, как оскорбление и теперь полыхает ненавистью. Чем слаще улыбается, тем больше ненавидит.

С тех пор, как Санин перевел нас из врагов в друзья, в нашем почтовом ящике начали появляться анонимные письма, в которых «гамасекам» предрекают самые страшные кары. Я почти на сто процентов уверен, что их сочиняет Томочка в трусиках. Прозревать истину, вязать крючком, варить щи и костерить мужа Тамара умеет, а писать без ошибок — нет.

Уничтожать эти коряво написанные послания мы не собираемся. Наоборот, складываем их в коробку с намерением опубликовать на старости лет. Литературы в сочинениях отставной красавицы — ноль, но они бесценны, как документ эпохи. Например, упоминание «статьи за мужеложество» свидетельствует о дебатах в Думе, желающей возобновить судебное преследование геев. А если аноним толкует о грехе и геенне огненной, значит недавно свое «фи» высказал какой-то священнослужитель.

Если бы анонимки перестали приходить, то это, наверняка, говорило о терпимости, внезапно воцарившейся в обществе. Чудес, увы, не бывает. Тамарам саниным всегда найдется, откуда черпать свою злобу.

Нет ничего удивительного в том, что эпитеты, которыми Санин награждает свою царицу, отзываются у меня в душе сладкой музыкой. Впрочем, это не делает визиты генерала более желанными.

— Ну? — сказал Кирыч, глядя на Санина в упор.

Соседа штормило. Вчерашний вечер он провел нескучно.

— Таких, как вы, убивать надо… — задумчиво сказал Санин.

«Сколько гомофоба не корми, все равно укусит», — обреченно подумал я.

— Ну? — повторил Кирыч.

— А я говорю: ты, че, говорю, нормальные мужики… — продолжил генерал. — Почему бабы такие?

— Какие? — спросил Кирыч.

— Подлые.

У Санина, вероятно, лунатизм на почве алкоголизма. Явился к нам договаривать беседу начатую вчера вечером.

— Если с супружницей не повезло, чего всех-то одной краской мазать, — не удержался я.

— В чем дело, мальчики? — послышался голос-колокольчик.

Из кухни появилась Зинаида. Пары минут оказалось достаточно для преображения «Зинки-мочалки» в «Зинаиду-феерию»: локоны уложены, на губах — лукавая улыбка, в глазах — нега.

Увидев нашу гостью, Санин застыл, как громом пораженный.

— Давайте знакомиться. Вы кто? — спросила Зина, подходя к генералу и протягивая ему руку.

— Любочка! — сказал он с умильной улыбкой и полез целоваться.

— Какой бойкий?! — отступая на безопасное расстояние, сказала она. — Хотите кофе? Это бодрит.

Зина расправила юбку, провела рукой по волосам и, энергично вертя задом, пошла на кухню. Санин отправился следом.

— Как слон на веревочке, — потрясенно сказал Марк, глядя ему вслед.

— Присаживайтесь! Вот пресса… — слышалось из кухне зинкино щебетание.

В искусстве обольщения Зинке нет равных. Она поила генерала растворимым кофе, молола чепуху и смеялась русалочьим смехом. Санин послушно пил, пялился на феерическую блондинку и таял.

Участвуя в представлении лишь в качестве зрителей, мы не протестовали — очень уж увлекательное разворачивалось действие. Глаза Марка увлажнились. Для него все происходящее было мелодрамой. Кирыч, еще недавно пылавший благородным гневом, опять забрался в свою скорлупу. Он будто смотрел программу «Время». Я переживал саспенс в духе Хичкока: пальнет ли Санин из своего «макарова», если распознает, что красота Зинки — сплошь поддельная?

Любовь слепа. Генерал млел и называл Зинку «Любочкой».

«Может быть, Зинка была похожа на его первую любовь — какую-нибудь перекисную блондинку-продавщицу из магазина „Военторг“?» — придумал я объяснение.

Меня захлестнула лирика. В воспаленном от недосыпа мозгу поплыли сказочные видения: Зина в длинном белом платье машет кружевным платочком вслед уходящему воинству, впереди которого Санин на коне и с «макаровым»… Ой, ты гой еси, добрый молодец…

Стоп! А как же Тамара? В мечте ей места не было. Что до реальности, то по моим расчетам она вот-вот должна дать о себе знать.

Словно по заказу зазвенел звонок.

Тома фурией влетела в квартиру. Марк, открывавший дверь, окоченел от соседской наглости. Кирыч, я и Зинаида, высыпав в коридор, напротив, с интересом наблюдали за маневрами генеральши, которая, похоже, неплохо знала расположение нашей квартиры (даром, что в гостях была два раза — за солью заходила). Первым делом она взяла курс на нашу с Кирычем комнату. Никого не найдя, она шмыгнула к Марку, но и там ее ждало разочарование. Наконец она догадалась сунуть нос на кухню.

— Здравствуй, Тамара! — донесся из кухни виноватый голос Санина, который тут же был заглушен звоном затрещин. — За что? — закричал генерал.

— Я тебе покажу за что! — завизжала Тамара, выволакивая супруга из кухни.

— А поцеловать на прощание? — сказала Зинка вслед удаляющейся парочке: щуплая Томочка в развевающемся пеньюаре выталкивает Санина на лестничную площадку — как жук навозный шарик.

— Устроили тут… публичный дом! — метнула генеральша в зинаидино глубокое декольте.

Негодование Тамары было так неподдельно, что я засомневался: она ли показывала Марку бельишко?

Зинка открыла рот, чтобы принять участие в «сцене на базаре», но дверь уже захлопнулась.

— Здравствуй, Тамара! — сказала Зинаида.

Получилось, совсем по-санински. Мы стали хохотать. Марка выгнуло пополам, Кирыч смущенно захрюкал, а Зинка отвечала ему тонким «и-и-и».

— Тома-тома-тома, меня нету дома, — пропищал я экспромт, чем вызвал новый приступ гомерического хохота.

— Я зачем сюда пришла?! — внезапно посерьезнела Зина. — Илья, ты мне песню напишешь!

— Для прорыва на большую сцену? — спросил я.

— Ой, а вдруг ты будешь вторая Алла Пугачева! — восхитился Марк.

— Зинаида Первая, — поправила она. — Ты мне хит написать должен… Срок — неделя.

— Как это? — спросил я, борясь с желанием вытянуться в струнку.

Такая любого генерала за пояс заткнет.

— Молча, — распорядилась Зинка. — Начато — кончено.

Она так избаловалась мужским послушанием, что и меня оптом зачислила в армию своих поклонников.

Начато… Легко сказать…

Я с удовлетворением перечитал последнюю строфу. Быть поэтом-песенником оказалось интересно. Подумать только, еще пару часов назад я и не подозревал, что могу подбирать рифмы позамысловатее, чем «любовь-морковь-свекровь»…

Рецепт оказался прост, как три аккорда. Надо дождаться понедельника, когда все разбегутся по своим делам. Заварить крепкого кофейку и, отхлебывая горьковатой жидкости, вообразить себе некий мотивчик. Затем его надо пропеть и подумать, что бы это могло значить.

— пропел я монитору и набрал зинкин номер.

— Алло! — хрипло сказала трубка.

Разбудил. Ничего, сейчас как обрадуется! Вместо приветствия я приступил к декламации…

— торжественно прочел я заключительную рифму, еще раз восхищаясь ее благозвучием.

Зинка молчала. «Слов от счастья найти не может», — догадался я.

— Я не поняла, про что песня? — фыркнула Зинаида. — Я же сказала, нужен хит, а не твои «черви с точками».

— Червоточина, — поправил я.

— А хит — это значит любовь. Она его любит, а он ее послал куда подальше. Или наоборот, — втолковывала мне Зина, как неразумному дитяти.

— Так это и есть любовь, — возразил я, — «Начато-кончено». То есть любовь ушла, оставила только разочарование…

— Рыжий! Надо быть проще! — перебила меня Зинка и, немного подумав, пригвоздила. — Поэт из тебя, как из меня генеральша. Кстати, как там ваш сосед поживает? Может мне ему позвонить? Свидание назначить?

— Позвони-позвони! — посоветовал я и бросил трубку.

Кончено.

Наверное, со дня основания «Макака» не видела такого количества женщин. Они с интересом разглядывали фривольные картинки на стенах и что-то шептали своим спутникам. Те, в свою очередь, старательно отворачивались, делая вид, будто не интересуются обнаженной мужской натурой.

Я угрюмо изучал содержимое своего стакана и ворчал на Марка, который вертел головой и шепотом восхищался.

— Ой, я его вчера в телевизоре видел, — опять зашелестел он, глядя на загорелого мужчину в переливчатом костюме. — Он в Думе заседает!

По марусиным подсчетам, кроме означенного политика, в «Макаку» явилось десятка полтора известных персонажей: пара телеведущих и музжурналистов, несколько сериальных актеров и актрис… Интересно, сколько часов Зинка провела в обнимку с телефоном, чтобы заманить их на презентацию своего «прорыва на большую сцену»?

— зашептала Зинаида в микрофон слова «стопроцентного хита».

— Ой, смотри какой у него перстень! Неужели настоящий брильянт? — в горячке зашептал Марк, не сводя глаз с господина политика.

— Чушь! — фыркнул я.

— Думаешь ненастоящий? — спросил Марк.

— Песня — чушь, — пояснил я.

— Ай, какая разница, — махнул он рукой. — Вот Федюня говорит, что теперь можно выращивать алмазы на специальных алмазных фермах. Берут уголь, поливают его химией и ждут, когда…

Мне надоело слушать марусину околесицу и я пробурил блестящую толпу.

— завывала Зинаида, раскачиваясь на прямых ногах.

— Как алкоголики, — ернически подвыл я и задохнулся.

От второго удара по спине я уподобился рыбе, хватающей воздух на пляжном бережку. Перед носом возникла красная морда. Господи! Еще Санина здесь не хватало.

По случаю праздника сосед принарядился: генеральский костюмчик, волосики приглажены, в глазах боевой задор. Видимо, Зинка решила подстраховаться. Влюбленный мужчина не позволит закидать гнилыми помидорами даму своего сердца.

— Как поет, а?! — заорал мне в ухо Санин. — Слышь?! Как поет? А?! Какая женщина!

— Ты хоть знаешь, что у нее в паспорте написано? — спросил я, едва увернувшись от очередного дружеского удара по позвоночнику.

Если он и дальше будет так выражать свой восторг, то после концерта я поеду не домой, а к Склифосовскому.

— Какая мне разница, замужем она или холостая! — Санин посмотрел на меня так, словно я предложил ему предать родину, и отвернулся к сцене.

— …Как анаболики… — в десятый раз повторив заключительную фразу, перламутровая Зинаида победительно улыбнулась публике.

— Браво! — исступленно забил в ладоши Санин. — Браво!

— Ее Сашей на самом деле зовут, — сказал я в зеленую спину.

— Какая женщина! — кипел восторгом Санин.

— Она — мужчина, — сказал я.

— Какая женщина! — повторил Санин и шмыгнул носом.

Отчего-то я был уверен, что сейчас по его щеке ползет слеза. Большая, как жемчужина.

Великая сила искусства. Черт его подери.

ЧУКОККАЛА-ГЕКАККАЛА

Тяга к знаниям — самый невыносимый изъян в характере Марка. С той поры, как он решил заняться самообразованием, к нам в дом табунами повалили знатоки трансценденции Канта, читатели Вольтера в оригинале и пожиратели кактусов по заветам Кастанеды. Они сидят в нашей гостиной, пьют наш чай и нашу водку, заплевывают окурками нашу квартиру и презирают нас за доброту.

— У Мураками этот синдром прекрасно выписан. Ты не читал Мураками? — вытаращился на меня очередной умник по имени Феликс.

Лицо его свернулось в гримасу, будто я таракан и шевелю усиками.

— Еще один такой визит и тебя застрелю, — сказал я Марку, закрыв дверь за Феликсом. — Почему все твои друзья думают, что если ты готов слушать их бред про эскапические диалектизмы, то у твоих сожителей столько же терпения?

— Да, Филя сегодня загнул, — согласился Марк.

На диване в гостиной спал обессиленный Кирыч. Обычно, когда к нам приходят ученые зануды, он скрывается в спальне и делает вид, что его нет дома. Сегодня улизнуть не удалось. Феликс, как клещ, вцепился в него и допоздна терзал ученостями.

— Мне кажется, Филечка влюблен, — захихикал Марк, кивая на сопящие сто килограммов.

— В кого, в Кирыча? — не поверил я.

— Ну, не в тебя же? Ты даже Кавасаки не знаешь, — прыснул Марк.

Кстати, Мураками я читал и мог бы утереть нос Феликсу — этой крысе в очочках, считающей себя первостатейным критическим светилом. Между собой, мы называем его Чуком. Главным образом потому, что у него есть Гек. Здоровый парень с таким же внушительным именем — Геракл, которое я самовольно сократил до «Гека».

Чук и Гек всюду появляются вместе. И спят, возможно, тоже. Впрочем, мне нет дела до их личной жизни. Мне и со своей проблем хватает.

— Не позвать ли нам Чука на плюшки? — задумчиво сказал я на следующее утро за завтраком.

Марк чуть не подавился бутербродом:

— А кто вчера выставил его из дома?

— Мне стало стыдно. Теперь хочу замолить вину, — объяснил я.

— Тогда и Гека позовем, — обрадовался Марк.

Рандеву было назначено на ближайшие выходные. Марк купил пирожных. Я наварил кофе и понатыкал в гостиной свечек.

Как и ожидалось, Чук и Гек явились минута в минуту. Они ужасно пунктуальны, если речь идет о даровой еде и выпивке.

— Привет, рыба моя золотая, — сказал Марк и, проигнорировав распахнутые объятия Чука, ринулся к его спутнику. — Давно не виделись!

Дружеские лобзания Геку, кажется, понравились. Чук лишь хмыкнул что-то вроде «здрасте».

Вечер обещал быть интересным. Если Марк замечает привлекательный объект, то прет напролом, мало считаясь с мнением любовников. Тем более предполагаемых. Лучшего я себе и представить не мог. Плохое настроение Феликсу обеспечено. Я был в силах лишь довершить букет неприятных эмоций. И преподнести урок, в надежде, что:

а) отучит Чука заглядываться на чужих парней,

б) научит ценить своих собственных,

в) поможет забыть дорогу в наш дом.

Где-то я читал, как одна испанская секретарша ненавидела своего шефа и плевала ему в кофе. Фармацевтическая промышленность, слава Богу, работает безотказно, благодаря чему у меня было средство лучше. «Расслабин». Без цвета и запаха. 80 рублей за упаковку. Продается без рецепта.

Я принес из кухни блюдо с тортом и кофе, уже разлитый по чашкам.

Воодушевленный радушным приемом, Гек, видимо, решил показать себя во всей красе. В отличие от своего ученого друга, он вряд ли знал разницу между «Пиноккио» и «Буратино», поэтому завел разговор соответствующий своим габаритам — о футболе. Я к бестолковой беготне за мячом равнодушен, но вид здорового мужчины в обтягивающей майке смирял даже с футболом. Мы с Марком смотрели на Гека, как кролики на удава. Кирыч медитировал. Феликс нервно ерзал.

— Он не наш, — зашептал мне в ухо Марк. — Если бы он был наш, то не пинал бы мяч. Вот я понимаю, фигурное катание…

— Или синхронное плавание. Вчетвером, — добавил я…

Оплывая, одна за другой гасли свечи. От пирожных остались только крошки. Я устал крейсировать между гостиной и кухней, заваривая очередную порцию кофе, и привалился к теплому боку Кирыча. Не понимаю, как можно пить столько кофе на ночь. Что ночью-то делать? Впрочем, Марку нашлось бы чем заняться. Он то и дело умильно поглядывал на Гека и старался быть на высоте.

— Я Шелли читал как-то. Очень смешно, — отчитался Марк о проделанной работе.

Ему надоело молчать в ученых компаниях, поэтому он купил томик стихов и по вечерами заучивал наизусть. Марк уходил с книгой к себе в спальню, и менее через минуту спал сном младенца. Если бы я был врачом, то вместо снотворного выписывал бы пациентам классическую поэзию.

— Ты имеешь ввиду Мэри Шелли? — спросил Чук голосом экзаменатора.

Марк растерялся.

— Да, ее он и имеет, — пришел я на помощь. — А мне, например, эта макулатура уже не интересна. Раздавлена поездом истории.

— Вот как? — скептически заметил Чук.

— Люблю советскую литературу про детей, — сказал я. — Особенно рассказы воспевающие простые ценности. Про «Чука и Гека», например. Очень нравится. Намедни я даже стих про них сочинил. Хотите послушать?

Чтобы никто не успел отказаться, я не стал медлить.

— с выражением продекламировал я, — … Что было дальше еще не придумал. Наверное, большая любовь.