Маньчжурские стрелки Сушинский Богдан
Он оказался прав. Гуртенга не столько поражали события, о которых рассказывали его невесть откуда свалившиеся попутчики – Бергер и Тирбах, сколько то, что (как он начинал понемногу понимать), оказывается, он вовсе не пленный, а скорее наоборот, – офицер, умудрившийся встретиться с группой только что перешедших линию фронтов диверсантов и просивших доставить их в штаб.
Для него, тылового офицера, впервые оказавшегося менее чем в двух километрах от фронта, это приключение представлялось подвигом, наподобие одного из подвигов самого Отто Скорцени.
– Вы упомянули Скорцени? – удивился Курбатов, когда Гуртенг пробормотал об этом вслух, забыв на минутку о руле и дороге.
– А что, приходилось слышать о нем? – Гуртенг уже понял, что подполковник – единственный настоящий русский в группе.
– И хотел бы с ним встретиться.
– Ну, встречи с самим Скорцени не обещаю… – вальяжно молвил гауптман, все больше входя в роль вершителя судеб этой странной троицы. – Проще встретиться с фюрером, поскольку он доступнее и менее опасен. Однако помочь как-то выйти на него – смогу.
– Немедленно верните капитану его оружие, – тотчас же приказал барону подполковник. – И оба дайте слово чести, что подробности нашего случайного пленения господина Гуртенга останутся между нами. Его попросту не было, этого пленения. Верно я говорю, гауптман?
– Что весьма важно для моего престижа, – уже совершенно приободрился тыловик. И даже одобряюще похлопал Курбатова по плечу. Такой поворот событий ему решительно нравился. – Видите ли, меня собираются назначить заместителем командира дивизии по тылу, с повышением до майора, поскольку мой предшественник сейчас в госпитале. Вы ведь понимаете, что значит такое повышение в должности, на которой можно дослужиться до полковника.
– Уверен, что наш рассказ поможет начальству составить о вас представление как о храбрейшем из офицеров дивизии, – намекнул князь. – Но для начала вернемся к Скорцени. Кажется, вы что-то говорили о своей связи с ближайшим окружением Первого диверсанта рейха. Для нас как профессиональных диверсантов очень важно войти в контакт с кем-то из этих офицеров.
– В разведке дивизии служит мой земляк, обер-лейтенант Рудольф Крайз. Вчера, во время прощальной выпивки, он сообщил, что ему звонили из штаба армии и предупредили: к ним прибывает гауптштурмфюрер СС Вилли Штубер. Это имя вам ни о чем не говорит?
Диверсанты переглянулись.
– Пока ни о чем, – ответил за всех Курбатов. – В разведшколе нам приводили в пример только подвиги героя нации, Первого диверсанта рейха Скорцени.
– А между тем гауптштурмфюрер Штубер – один из тех офицеров, которые, как я понял, участвовали в операции по похищению Муссолини. Ну и во всех последующих, естественно. Уж он-то имеет прямой выход на лучшего диверсанта рейха – в этом можно не сомневаться.
– Думаете, что ваш земляк решится отрекомендовать нас высокому берлинскому чиновнику от контрразведки? – спросил Курбатов.
– Попытаюсь убедить Крайза взять вас под свое крыло. Поверьте, этот человек многим обязан мне.
– Мы точно так же будем обязаны вам, гауптман, – заверил его барон фон Тирбах.
– Осторожно, впереди пост полевой жандармерии, – вдруг взволнованно проговорил Гуртенг. – И я не знаю, как пойдут переговоры с жандармами, привыкшими придираться к любому пустяку.
Подполковник тоже заметил в утренней дымке три фигуры, стоявшие у шлагбаума, перекрывающего въезд в местечко, и тоже слегка занервничал. Только потому и занервничал, что это был не пост красных, который можно было попросту расстрелять или снять ножами. Необходимость пробираться тылами германцев, не прибегая при этом к вооруженному сопротивлению, все еще ставила Курбатова в тупик.
– Надеюсь, документы у вас в порядке? – поинтересовался он у Гуртенга.
– Естественно. Чего не скажешь о ваших.
– Так пойдите и объясните им, кто мы такие. И не забудьте добавить, что мы диверсанты из группы Скорцени, только что вернувшиеся из-за линии фронта. Это будет очень недалеко от истины.
– Не так-то просто объяснять подобные вещи наглецам из полевой жандармерии, – пробормотал тыловик, оставляя машину, которую князь остановил метрах в десяти от поста.
– И все же не заставляйте нас прибегать к языку оружия.
– Поверьте, это и в моих интересах. Не мог же я разъезжать в одной машине с советскими диверсантами.
– То-то и оно, – многозначительно поддержал его Курбатов. И тут же приказал: – Приготовиться к бою. Если что-то пойдет не так – прибегаем к «тактике боевых слонов».
– Да вы с ума сошли, господин Легионер! – ужаснулся фон Бергер, впервые за несколько последних дней вспомнив о псевдониме подполковника. – Только схватки с жандармами нам сейчас и не хватало.
Курбатов выждал, пока Гуртенг оставит машину, и любезно предложил:
– Тогда вам лучше оставить наше общество и тоже представиться полевым жандармам.
– Узнав, что я из плена и без документов, они сразу же арестуют меня и сдадут гестапо, – пробормотал фон Бергер. – И мне трудно будет доказывать, что я не перевербованный советский шпион.
– Мы в этом тоже не уверены, – съязвил Курбатов.
– Прекратите издеваться над старым человеком, – взмолился фон Бергер. – Вы же знаете, что у меня теперь одна надежда: на ваше заступничество.
– Именно это, ваш арест, я имел в виду, предлагая вам приготовить оружие, – невозмутимо завершил диалог Курбатов. – И помните: в случае чего…
– …Тактика боевых слонов, – воинственно добавил вместо него фон Тирбах, проверяя свой шмайсер и тотчас же оставляя машину. Вслед за ним вышли из машины и Курбатов с Бергером. Расположившись за машиной, как за баррикадой, они осмотрелись, подготавливая себе пути отступления.
Курбатов не слышал, что именно поведал Гуртенг лейтенанту полевой жандармерии, но заметил, что к машине тот приближался с явной опаской, замешанной на несвойственной полевым жандармам учтивости.
– Все, что рассказал мне господин гауптман, действительно правда? – спросил он, подойдя к вышедшему из-за машины Курбатову. – Так оно все и было?
Двое его подчиненных, хотя и держались в двух шагах от командира, но тоже медленно приближались к машине.
– А вы что, хотите чтобы вместе с фальшивыми красноармейскими документами мы представили вам в качестве доказательства плененного нами маршала Жукова? – грозно поинтересовался Курбатов. – Нет, станете довольствоваться Рокоссовским? Тогда прикажите своим солдатам вернуться к шлагбауму.
Лейтенант велел жандармам вернуться к постовой будке у шлагбаума и вновь с интересом осмотрел рослого плечистого диверсанта.
– Зря вы схватились за оружие, моих солдат это насторожило, – объяснил он.
– Мы потому и заняли позиции, чтобы кто-то из ваших парней сдуру не пальнул.
– Благоразумно, – признал лейтенант жандармерии. – Ведь фронт уже рядом.
– Тогда что вы смотрите на меня как на Александрийский маяк? – незло, но в то же время довольно жестко, спросил командир маньчжурских стрелков. – Прикажите своим воякам поднять шлагбаум, пока я не приказал своим парням повесить их на этой поперечине.
– Что было бы весьма некстати, лейтенант, – добавил фон Тирбах, останавливаясь за спиной Курбатова и направляя на жандарма ствол автомата.
– Но все же формально я обязан поинтересоваться вашими документами.
– Какими? Теми, которыми нас в свое время снабдили в абвере? Но даже их мы не имеем права предъявлять кому бы то ни было из германских чинов, кроме офицеров контрразведки, СД или гестапо.
– Но вы ставите меня в затруднительно положение.
– Вы были правы, гауптман фон Бергер, – молвил Курбатов, не оглядываясь на оказавшегося за кузовом «опеля» германца. – В полевую жандармерию набирают явно не из философских факультетов. Садитесь на свой мотоцикл, лейтенант, и сопровождайте нас до штаба дивизии. Все данные вы получите от тех, кому положено давать подобные разъяснения.
Немного поколебавшись, обер-жандарм все-таки обрел благоразумие и, ожесточенно почесав стволом пистолета левую подмышку, выставил свои условия:
– Я вынужден буду представить дело так, будто конвоирую задержанных. Иначе не смогу оправдать того, что без приказа оставил вверенный мне пост.
– Завтра о вас будут писать все фронтовые газеты, лейтенант, – похлопал его по плечу Гуртенг.
– Обо мне?! – почему-то в ужасе отшатнулся от него полевой жандарм.
– Причем рядом с именем Скорцени, – уточнил Курбатов, – прости меня, Господи, что упоминаю такое имя всуе.
– Думаете, удостоюсь персонального некролога? – погребально отшутился жандарм, все еще колеблясь. – Так мне это не нужно. Но я обязан выполнять инструкции и приказы, а в них сказано…
– Вы меня разочаровываете, – вдруг резко прервал его Курбатов, которому надоела разговорчивость и нерешительность жандарма.
– Почему вдруг? – насторожился тот.
– Очень разочаровываете, – ужесточил тон Легионер.
– Что в любом случае крайне опасно, – подтвердил Гуртенг.
– Странные вы люди, – пожал плечами лейтенант. – Независимо от того, что там будет указано в ваших настоящих документах, – странные.
32
Группа подполковника Иволгина уходила по одному из притоков Волги, все дальше углубляясь в заросли ольховника, обрамленные рощицами из берез и стайками скорбящих ив. Теперь база маньчжурских стрелков располагалась на небольшой, врезающейся в крутой изгиб реки, извилистой косе – сухой, каменистой и тоже поросшей кустарником. Когда-то здесь промышляла рыбацкая артель, в память о которой остались еще довольно крепкая бревенчатая изба, полуразрушенный, увешанный полуистлевшими сетями лабаз, да два рассохшихся баркаса, досматривавших свои рыбацкие сны-байки на илистом берегу у шаткого причала.
После того как Курбатов увел своих легионеров к линии фронта, Иволгин, Чолданов и Перс еще какое-то время скрывались в усадьбе Адмирала, а затем ушли сюда, в эти удивительные по своей красоте места, где огромные плавни соединялись с лесом, а из косы нетрудно было переправиться на лесистый остров посреди Волги. Остров, с которого начинался целый архипелаг островков, уходящих в сторону правобережья, тоже щедро расписанного соцветием рощиц.
– В таких местах – хоть воевать, хоть погибать не грех, – благословил их в свое время Адмирал, показывая рыбацкое стойбище у Седого Камня. – Поохотьтесь пока что здесь, обмундируйтесь, а там – то ли на Запад, вслед за Курбатовым, то ли на Восток. Так или иначе долго вам здесь не продержаться. Это я вам по-мудрому, по-житейски.
– Почему ж не продержаться? – возразил Иволгин. – И продержимся, и народ поднимем.
– Не поднимешь, адмирал, – «адмиралом» Адмирал, видимо, оправдывая кличку свою, называл всякого, к кому обращался. – Ну, показачите еще месяц-другой, – не оспариваю, а вот, поднять волжан на восстание не удастся. Насытилась эта земля войной-смертями лет эдак на пятьдесят. Кто еще может воевать – воюет на фронтах, а кто прячется от мобилизации или уже дезертировал, тот и в тылу не вояка.
Иволгин потом часто вспоминал эти слова, все неоспоримее убеждаясь в правоте Адмирала. Раньше ему казалось, что стоит появиться в здешних краях группе белых офицеров, бросить клич, совершить пару удачных налетов на учреждения Совдепии – и к ним сразу же потянутся старые поволжские, донские да уральские казачки, а также казачья молодежь. Да и многие крестьяне должны были бы воспользоваться возможностью избавиться наконец от колхозного рабства. Но они вроде бы и не прочь избавиться, кабы только пришел он, этот избавитель, сошел с небес, аки архангел Михаил. Вот только сходить некому, нужно было самим браться за оружие, рисковать, терпеть страшную нужду партизанского бытия и гибнуть, гибнуть…
Взойдя на возвышенность, Иволгин остановил группу на привал и, первым опустившись на землю, блаженно разлегся на траве, раскинул руки и положил онемевшие, полуопухшие от усталости ноги на ствол поваленной липы.
– Прапорщик Гвоздев! – обратился он к Персу.
– Я, господин подполковник.
– К Седому Камню. Следить за тропой.
– Прикроем, подполковник, – пробасил Перс, вразвалочку направляясь к просвету, образовавшемуся между огромным серым валуном и двумя сросшимися дубовыми пнями. Будто специально установленные у крутого обрыва, они сотворяли нечто похожее на амбразуру, вдоль которой едва протискивалась ведущая к каменистому гребню тропа. Засев у этой «амбразуры», такой стрелок, как Перс, мог уложить на склоне гребня стольких, на скольких хватит патронов.
В группе этого бывшего унтер-офицера по-прежнему звали Персом, только Иволгин, отдавая приказ, обращался к нему по фамилии и чину, присвоенному Гвоздеву Курбатовым. Командир помнил, что Перс всю жизнь мечтал стать офицером, и теперь, когда это сбылось, он, казалось, уже не задумывался ни над прошлым своим, ни над будущим. Прапорщик вел себя, как человек, который, добившись своего, твердо решил, что теперь-то и умирать не страшно. Единственное, о чем он откровенно, не таясь, сожалел, – что не ушел с группой Курбатова, «диверсанта от дьявола». До сих пор настоящим командиром он считал князя, а потому нередко позволял себе заявлять: «Вот был бы здесь князь Курбатов, все выглядело бы по-иному».
«И на кой черт ему этот офицерский чин? Какой из него офицер?! – не оставался в долгу подполковник Иволгин, наблюдая, как, почесывая черную волосатую грудь, Перс топчется у валуна, прикидывая, где бы ему поудобнее устроиться – чтобы и сторожить, и подремать. Расстегнутую гимнастерку Перс носил без ремня, навыпуск; истрепанные, порванные в нескольких местах офицерские галифе угрожали через день-второй превратиться в лохмотья. Донельзя истоптанные кирзовые сапоги Перс поперевязывал бечевкой. – И еще… Где отыскать громадину, которая “уступила” бы ему свой мундир? Стоит взглянуть на этого сатаниста, как становится ясно, что перед тобой либо слишком загулявший вдали от военно-полевого суда дезертир, либо вырвавшийся из лагеря уголовник».
Однако при всем невосприятии Перса как офицера, Иволгин все же ценил его как бойца. Рядом с таким физически сильным, выносливым солдатом он и сам чувствовал себя спокойнее, увереннее.
– Как считаете, подполковник, – негромко спросил расположившийся неподалеку, на лужку между россыпью камней, ротмистр Чолданов, – сумел Курбатов пройти линию фронта?
– Не знаю, довел ли до нее хотя бы одного бойца своей группы, но сам дошел. Такие, как он, даже сквозь стены казематов проходят.
– Есть в нем что-то демоническое, согласен, – подтвердил ротмистр. – Нам тоже не стоит задерживаться здесь до зимы. Предлагаю идти вслед за Курбатовым.
– Или возвращаться в Маньчжурию, – задумчиво поддержал его Иволгин. Он чувствовал свою ответственность за людей, особенно за Чолданова и Перса. Совратив идеей создания Народной армии Поволжья и большого восстания, он, таким образом, оторвал их от группы Легионера и теперь обрек на бесцельные скитания, изводящие душу всякого диверсанта сильнее страха за свою жизнь.
– Предпочитаю все же Европу.
– Предпочитаете, значит? – Иволгин приподнял голову и всмотрелся в «чистокровно азиатское» лицо Чолданова: «Тоже мне европеец выискался!». Однако ротмистр спокойно продолжил:
– Возвращаться в Азию бессмысленно. Поприжав германца, красные тотчас же двинутся на Маньчжурию. И не удержаться там атаману Семенову, как соболю на подрубленном суку.
– О Квантунской армии забываете, любезнейший.
– Не забываю. Просто помню о миллионах прокоммунистически настроенных китайцах, орды которых растерзают квантунцев, как стая шакалов – бродячую дворнягу. Как только увидят, что с севера на японцев двинулись Советы – так и порвут. Нет, подполковник, идти нужно туда, – взмахнул он пистолетом, который принялся прочищать, – на запад, на Берлин. Курбатов был прав: только на Берлин. А там видно будет.
– Почему же не присоединились к нему, ротмистр?
– Эт-то уже вопрос философский.
– Так, снизойдите, пофилософствуйте!
Чолданов несколько секунд молча, усердно чистил оружие, а затем неохотно произнес:
– Диверсант до тех пор диверсант, пока у него есть цель. Было время, когда ваша цель – поднять восстание на Поволжье – показалась мне более патриотичной, что ли, более здравой. Но теперь-то вам ясно, что народ здесь не поднять. Не готов он к такому бунту. К тому же война подмела мужичков под чистую, в селах – бабы, мальцы, да еще беглые воры и дезертиры…
– Но дезертиры-то мы из красных, – угрюмо напомнил о себе новый стрелок группы Федор Златный. Он сидел, по-восточному скрестив ноги и, положив на колени кавалерийский карабин, покачивался взад-вперед, словно творил молитву или пытался угомонить зубную боль. На нем, как и на белых офицерах, чернела пропитанная потом красноармейская гимнастерка, в которой Златный две недели тому бежал из госпиталя, за день до того, как должен был получить направление в часть. – В гробу я видел воевать за их колхозы и за идеи этого «пгидугка», – сгаркавил он – с протянутой рукой, памятники которому понаставили на каждой площади, возле каждого райкома.
– Здесь-то ты, на Волге, за что сражаешься? – вкрадчиво спросил еще один новобранец, девятнадцатилетний волжский татарин Санджаков.
– За волю. Я о ней пять лет в лагерях-тюрягах мечтал. Я по ней почти полгода в штрафбате кровью исходил. И, наконец, вот она – свободушка! Тебе, чурка, этого не понять!
– Отставить! – вмешался Иволгин. Он помнил, что к дезертирству Златного подтолкнуло слишком уж придирчивое внимание сотрудников Смерша, один из которых так прямо и заявил ему: «Не думай, что если уцелеешь на фронте, то все прошлые, довоенные грешки врага народа тебе простятся. Опять лет на десять через лагеря пропустим. Соответствующая директива уже имеется». – Обращаться друг к другу только по чину и с предельным уважением. Напоминаю, что оба вы теперь унтер-офицеры.
По традиции, заложенной еще Курбатовым, он решил создавать сугубо офицерскую группу. Всякий новичок, не имеющий офицерского чина, в течение трех месяцев служил унтер-офицером, а затем производился в прапорщики. Производство это Иволгин потом обещал подтверждать то ли приказом по штабу армии Семенова, то ли решением совета пока что несуществующей Народной армии Поволжья.
– А я хочу знать, Санджаков, почему ты здесь. Вот, почему здесь они, господа офицеры, мне ясно. Почему я – тоже не секрет. Он, татарин этот, – обратился к Иволгину, – что здесь делает? Небось нахватается опыта и пойдет сколачивать отряды борцов за независимый Татарстан? Признайся, Санджаков, в ханы метишь?
– Зачем в ханы? У мэня – месть! – потряс худыми костлявыми кулачками татарин. Волнуясь, он начинал говорить с жутким акцентом. – Я тебе много раз гаварил: у меня мэсть. Атэц в лагере. Старший брат расстрэлян энкавэдэ! У Татарстана будет другой хан. Санджаков мстит энкавэдэ!
– Значит, хан все-таки появится? – никак не мог угомониться Златный. Иволгина давно поражал какой-то неуемный, циничный шовинизм этого уголовника. Появление рядом любого инородца вызывало у Федора страстное желание тотчас же подчеркнуть это, отмежеваться, при первой же возможности терроризировать всякого «чурку».
– Появится не хан, появится великий хан, – понемногу успокаивался татарин. – Но Санджаков – не хан, Санджаков – воин, простой воин. Хан потом, он придет с Востока.
– С Китая, что ли?
– Оттуда, где есть потомки казанских ханов.
– Какие еще потомки?! Какие потомки могут быть у казанских ханов, весь род которых давно истребили?! Нет их давно. И быть не может.
– Ладно, господа, успокоились оба, – как можно миролюбивее молвил Иволгин. – Не забывайте, что у всех у нас один общий враг, жестокий и беспощадный, – коммунисты. Поэтому держаться нам нужно вместе, только вместе, без вражды и упреков.
Златный и Санджаков вновь искоса взглянули друг на друга и вроде бы угомонились, хотя подполковник понимал, что терпимости их хватит ненадолго.
– Татарин этот по крайней мере искренен, – вполголоса проговорил Чолданов, лежавший в траве почти плечом к плечу с командиром. – Хотя, с другой стороны, какой он, барабаны полковые, солдат белой армии? Златный прав: инородец – он и есть инородец.
Иволгин иронично прошелся взглядом по широкоскулому азиатскому лицу ротмистра, еще более «азиатскому», нежели лицо Санджакова, и снисходительно улыбнулся:
– Все Поволжье – сплошные инородцы. С этим до поры приходится мириться.
– До поры, господин подполковник, – да, согласен.
– Мамонт возвращается, господа! – неожиданно возник голос Перса, вполглаза дремавшего на плоской вершине валуна. – Уже на опушке, возле монашеской могилы.
33
Поднявшись на небольшой холм, на вершине которого досматривал последние сны древности позеленевший от интриг и времени замок графа Гальчевского, Штубер почти инстинктивно осмотрелся.
Справа, на северо-востоке от поместья, разгоралась мощная артиллерийская дуэль. Слева, в створе между краем леса и шпилем костела, помпезно раздвигалась багровая ширма пожара, на который медленно, словно уставшие журавли на предзакатное солнце, потянулись друг за другом звенья тяжелых русских бомбардировщиков. Плотно прикрываемые истребителями и штурмовиками, они презрительно миновали прифронтовую линию, устремляясь куда-то в глубь обороны, очевидно, к расположенной в двадцати пяти километрах отсюда узловой железнодорожной станции.
– Как величественно они летят, – не удержался Штубер, прослеживая поднебесное шествие этого «клина», обращаясь к фельдфебелю Зебольду.
– Я сказал бы: «Как убийственно они летят…».
– В том-то и беда, что мы с вами – обычные солдафоны, фельдфебель, – не согласился барон фон Штубер, все еще провожая взглядом этот смертоносный клин. – Мы не способны проникнуться величием войны, той ее ораторией и теми пейзажами, которыми она безнадежно пытается облагораживать нас.
– Позволю себе напомнить, господин гауптштурмфюрер, что чаще всего это «облагораживание» завершается отпеванием. Причем церковный хор обычно заменяют залпы русских «катюш».
– …Что уже само по себе величественно, Зебольд! – очарованно повертел головой командир отряда «рыцарей рейха».
– Не знаю, не знаю, под залпами «катюш» видеть вас пока что не приходилось, – по-иезуитски ухмыльнулся Вечный Фельдфебель.
– Вы устали, Зебольд, поэтому устами вашими говорит сама усталость. Поле боя – это Мекка рыцарей-романтиков. А вы, смертельно уставший рыцарь наш, уже не способны воспламеняться благородством риска и на могилах восхищаться подвигами падших героев.
Вот уже третий день подряд начштаба полка майор Кирдорф с удивлением выслушивал странные диалоги, разгоравшиеся между диверсантами из группы Скорцени, со страстным желанием непосвященного пытаясь понять: то ли эти «фридентальские коршуны» принимают его за законченного идиота, то ли они всего лишь наслаждаются своим собственным идиотизмом. Но, в какую бы сторону чаша его сомнений ни склонялась, предпочитал благоразумно помалкивать.
– Что там у вас происходит, гауптштурмфюрер?! – возник в телефонной трубке жесткий голос полковника Лоттера, начальника разведотдела штаба армии.
– В зоне действий моей группы «рыцари рейха» – все спокойно, – заученно и беззаботно отрапортовал барон.
– Я – о том, что пробиться к вам, гауптштурмфюрер, труднее, чем на прием к английской королеве! – все тверже наседал на Штубера полковник. Но, несмотря на всю мыслимую жесткость, высокий мелодичный голос его доносился с амвона армейского штаба, словно из глубины органа.
– Если учесть секретность нашей группы…
– Идите вы к дьяволу, барон. В такие часы вы должны быть на связи.
– Можно подумать, что вы способны чем-то удивить меня, господин полковник, – продолжал Штубер взлохмачивать полотенцем мокрые после купания в озере волосы.
Как командир группы «рыцарей рейха», Штубер подчинялся только Скорцени, и в предписании, которым определялись его полномочия, так и было сказано, что, подчиняясь отделу диверсий Главного управления имперской безопасности, в боевых условиях он действует самостоятельно, исходя из ситуации.
– При встрече со мной вы упоминали о каком-то русском диверсанте, который, по одним данным, затерялся где-то в украинских лесах, по другим – скитается под вымышленным именем по нашим лагерям в Польше.
– Следует предположить, что вам удалось обнаружить крематорий, из трубы которого душа его богоугодно отправилась в рай, – без тени иронии высказал догадку Штубер.
Он давно был знаком с полковником, поэтому позволял себе подобные саркастические вольности, на которые Лоттер обычно реагировал с той же долей сарказма.
– Никакое богохульство, барон, не избавит вас от необходимости выставить мне бутылку коньяку.
– Разве мы заключали пари?!
– Диверсант этот обнаружился. Он у нас.
– Где… обнаружился? – замер Штубер с полотенцем на затылке. – Где это «у нас»? Побойтесь Бога, полковник, все это куда серьезнее, чем вы предполагаете.
– «У нас» – это значит, что в данную минуту он все еще пребывает в штабе пятой пехотной дивизии.
– Не может такого быть! Хотите сказать, что лейтенанта Беркута опять взяли в плен?
– Простите, «Беркут» – это что, его диверсионная кличка? Мне об этом не доложили.
– Да нет, это вообще неправдоподобно, – все еще не способен был поверить его сообщению командир «рыцарей рейха». Послушайте, господин полковник, с меня две бутылки коньяку, только ради дьявола!..
– Несколько дней назад он прорвался через линию фронта на русской «тридцатьчетверке», которую умудрился захватить, предварительно перебив экипаж. А затем пытался идти по нашим тылам до самого Берлина. Зачем это ему понадобилось, понять сложно.
– А что, это в его стиле, полковник, – удивленно взглянул Штубер на застывшего напротив него Зебольда.
– Объявился Беркут? – вполголоса спросил тот, инстинктивно нащупывая пальцами кобуру. Но гауптштурмфюреру было не до объяснений.
– Повторяю: это в его стиле. Но из этого еще ничего не следует. И потом, не может быть, чтобы он успел побывать за линией фронта и вернуться. Как вы сказали: «На русской “тридцатьчетверке”, предварительно перебив экипаж»?! – Штубер вопросительно взглянул на Вечного Фельдфебеля. Тот поспешил пожать плечами, отстраняясь от каких-либо предположений, но тут же вполголоса предположил:
– Обычно коммунисты не доверяют тем, кто вернулся из-за линии фронта, даже если знают, что он партизанил. Разве что Беркут бежал из-под ареста?
– Так все и было, на русском танке. К тому же, прихватив с собой некоего русского немца, бывшего поручика Белой гвардии, барона фон Тирбаха, и какого-то капитана вермахта, которого умудрился освободить из советского плена.
– Постойте-постойте, а сам Беркут, он что, сдался нам в плен?! Просто так вот, взял и сдался?
– А что ему еще оставалось делать?
– Беркут партизанит с июля сорок первого, причем ему много раз предоставлялась возможность перейти на службу рейху; почетно перейти, с возведением в офицерский чин, однако он решительно отказывался. Даже тогда отказывался, когда наша победа казалась делом ближайшего месяца.
– Значит, обстоятельства были другими. Мало ли что могло произойти с таким лихачом. Не исключено, что он впал в немилость советской контрразведки или политотдела.
– …После чего, захватив в качестве доказательства «тридцатьчетверку», он перешел на нашу сторону? – рассмеялся фон Штубер. Чем бы там ни руководствовался в реальности лейтенант Громов, он же Беркут, сама история его появления в германском тылу начинала нравиться барону-диверсанту. – Чем он сам объясняет свое появление здесь?
– Пока что я не беседовал с ним. Но знаю, что требует, чтобы его свели с Отто Скорцени.
– Беспредельная наглость.
– …Или с фюрером, – саркастически добавил Лоттер, и непонятно было: шутит он или же Беркут и в самом деле высказал такое пожелание.
– Он меня, конечно, интригует, – растерянно пошутил Штубер, явственно ощущая, что шутить по этому поводу ему не хочется. Что-то в этой истории с появлением Беркута из-за линии фронта на русском танке не состыковывалось с его, Штубера, представлениями о лейтенанте Беркуте и всем тем, что гауптштурмфюрер СС знал о нем. – Кстати, мое имя этот русский проходимец не упоминал?
Начальник разведотдела штаба армии озадаченно помолчал.
– Понимаю, что такое неуважение к вам, гауптштурмфюрер, ему не простится, но о вас он почему-то не упомянул, это точно.
– Если бы вы знали, сколько крови мы попили друг у друга, – не стали бы иронизировать, – с ностальгической грустинкой в голосе молвил Штубер, чем ужасно удивил Зебольда. – Но, кажется, мы увлеклись. Где сейчас этот самый лейтенант Беркут?
– Кто-кто?!
– Я сказал «лейтенант Беркут». Правда, он мог представиться и как лейтенант Громов. Что тоже соответствует истине. «Беркут» – всего лишь кличка тех времен, когда он партизанил в нашем тылу.
– Дело не в фамилии, барон. Я не пойму, почему вдруг вы именуете его «лейтенантом».
– Уж не хотите ли вы сказать, что, прежде чем приговорить Беркута к расстрелу, коммунисты присвоили ему чин майора?
Лоттер что-то промямлил в ответ, посопел в трубку и, как показалось Штуберу, пошарил в папке с текущими бумагами, которая всегда покоилась перед ним на столе. Как бы там ни было, но лишь после продолжительной паузы Лоттер недовольно проворчал:
– Кажется, мы не поняли друг друга, гауптштурмфюрер. Как следует из письменного донесения, которое только что положил мне на стол адъютант, речь все же идет не о советском лейтенанте Громове-Беркуте.
– О ком же тогда? – Штубер уже понял, что о появлении адъютанта с очередным донесением полковник явно приврал: это донесение уже лежало в его рабочей папке, просто он не удосужился внимательно прочесть его, а принялся вызванивать командира «рыцарей рейха», полагаясь лишь на услышанное от кого-то телефонное сообщение. Да еще и намекать на бутылку коньяку! Впрочем, дело не в коньяке.
– Возможно, подполковник Курбатов уже оказывался в нашем тылу, – продолжал разочаровывать его Лоттер, – однако никогда в нем не партизанил. Он – бывший белогвардейский офицер…
– Белогвардейский?! Это он так шутит?
– Именно так, офицер русской белой армии, который несколько месяцев, от самой маньчжурской границы, шел со своей группой по тылам более яростных врагов – красных. Поэтому красным партизаном он быть не мог.
Штубер медленно повел из стороны в сторону нижней челюстью, как делал всегда, когда оказывался в неловком или затруднительном положении.
– Белые русские офицеры в красные советские партизаны обычно не подаются, – сконфуженно согласился с ним Штубер. – Во всяком случае, мне подобные примеры не известны.
– И мне тоже.
– Какое единодушие военного опыта! – не отказал себе в удовольствии барон фон Штубер.
– Мне понятен ваш сарказм, барон. Однако я подумал, что, может быть, он уже входил в состав вашей антипартизанской группы, которая действовала где-то в районе Днестра против агентуры красных.
– Что было бы правдоподобнее. Как вы назвали его – «подполковник Курбатов»?!
– Еще в донесении сказано, что, по нашим разведданным, Курбатов мог проходить под псевдонимом «Легионер», или как «ротмистр белой армии генерала-атамана Семенова князь Курбатов».
– В таком случае мы и в самом деле говорим о разных людях.
– Теперь я все увереннее склоняюсь к такому выводу.
– Как же непростительно вы меня разочаровали, господин полковник, – попытался свести этот конфуз к шутке барон фон Штубер.
– Я всех разочаровываю, это у меня профессиональное. А вам не мешало бы знать, что, как следует из все того же сообщения, которое сейчас у меня в руке, – из Маньчжурии Курбатов вывел группу в составе десяти человек. Он прошел почти через всю Сибирь, всю Россию, прорвался через линию фронта. Взгляните на карту России, и вы поймете, какой беспримерный диверсионный рейд совершил этот парень. Если, конечно, проходимец, прорвавшийся к нам на русском танке, действительно тот, за кого он себя выдает.
– Не сомневайтесь, полковник, тот. Теперь я вспомнил: мне приходилось слышать о нем от Скорцени. Это действительно «проходимец», но экстра-класса, словом, наш, диверсионный проходимец. – И полковник Лоттер не мог не заметить, что в голосе командира диверсионной группы «рыцари рейха» зазвучали нотки гордости.
– Не спорю, действительно экстра-класса. Не зря у адъютанта Скорцени, гауптштурмфюрера Родля, уже имеется целое досье на Курбатова. Об этом в сообщении тоже сказано.
– Мне бы очень хотелось взглянуть на эти бумажки. Но прежде – на самого Курбатова.
– То есть, насколько я понял, с Легионером вы абсолютно не знакомы? Рассчитывали на встречу со своим давним знакомым, красноармейским лейтенантом Беркутом?
– Именно поэтому хочу взглянуть на Легионера. Тем более что судьбой этого парня интересуется сам Отто Скорцени.
– Выходит, я все же не зря потревожил вас, гауптштурмфюрер.
– С нетерпением буду ждать ваших последующих звонков, – иронично заверил его Штубер.
– Все язвите, неблагодарный вы человек, – вздохнул полковник Лоттер.
Тем не менее полковник в нескольких словах объяснил ему, как удобнее добраться до штаба пятой дивизии, куда он тоже выезжает, даже пообещал подождать его у перекрестка шоссе вместе с пятью солдатами охраны. Штубер был растроган его заботой: ездить по ближайшим тылам при таком непостоянстве передовой – действительно было опасно.
– Если учесть, что со мной будет фельдфебель Зебольд, вместе мы составим грозную силу, способную устрашить хоть целый парашютный полк русских, – охотно согласился Штубер. А положив трубку, добавил, обращаясь уже к Зебольду: – Невероятная все-таки штука, эта самая война. Если переживу ее, вся оставшаяся жизнь покажется скучной и банальной, совершенно не достойной таких вот, как мы с вами, азартных игроков войны.
– …На рулеточном поле которой все ставки – на вечность. При этом замечу, что, когда проходят годы войны, наступают годы благостных воспоминаний о ней, – закрыв глаза, мечтательно покачал головой.
– Вы, как всегда, не по чину мудры, мой Вечный Фельдфебель. В этом ваш единственный недостаток.
34
Возвращаясь с очередного рейда, Иволгин всякий раз посылал своего разведчика в ближайшую деревушку Калитино, разузнать, нет ли там кого-либо из пришлых, подозрительных. Деревенька находилась всего в двух километрах от Седого Камня, за небольшим леском, и подполковник не считал излишней предосторожностью выяснить, что там произошло за время их прогулки.
Вся группа в Калитино еще ни разу не показывалась, о ее существовании там вряд ли кто-либо догадывался. Разведчик же обычно заглядывал к старику Раздутичу, жившему в крайней избе, который слыл в Калитино и за знахаря, и за колдуна. Но вот кем он на самом деле был, так это вечным зеком, умудрившимся вначале отсидеть за грабеж, затем за «революционную деятельность», суть которой все еще оставалась его великой тайной, а в тридцать четвертом умудрился проходить по одному из процессов как «враг народа». Однако до расстрела дело не дошло: то ли старость его спасла, то ли то, что в последней отсидке маялся с клеймом марксиста… Словом, откупился пятью годами.
Чаще всего в разведку ходил Мамонт. Приземистый, плоскостопный и до предела неуклюжий, этот тридцатипятилетний увалень был в одинаковой мере ленив и труслив. Однако в Калитино всегда наведывался охотно, поскольку Раздутич подкармливал и подпаивал его, радуясь тому, что есть с кем перекинуться словом. Мамонт же выдавал себя за солдата, из тех, что строят переправу в четырех километрах выше по течению реки.
Верил этому старик или нет – неизвестно. Однако же до истины докапываться тоже не собирался. Всю их группу в окрестностях воспринимали как стройбатовцев-мостовиков, обмундированных почти так же скупо и неряшливо, как и маньчжурские стрелки Иволгина.
– Атаман, есть дичь! – еще издали прокричал Мамонт, едва только голова его возникла над Седым Камнем. – В селе, прямо у подворья Раздутича, застряла машина.
– С продовольствием? – первым подхватился Златный.
– С зэком.
– С кем?!
– Ну, с заключенным, но, видать, каким-то важным, – на ходу объяснял Мамонт, демонстративно обращаясь только к Иволгину. Златного для него попросту не существовало. – При водителе и трех охранниках, возможно, даже энкавэдистах.
– Как же они оказались в Калитино? – поднялся Иволгин. Сообщение сразу же заинтересовало его. Группе нужны были оружие, документы и обмундирование.
– Со станции, видать, везли, в новый лагерь. Но машина забарахлила. Чтобы не ночевать в лесу, сюда свернули. Еле до усадьбы Раздутича дотащились.
– Откуда обо всем этом знаешь? – подозрительно поинтересовался Златный.
– Заметив их, я успел выскочить из дома старика через окно и отсидеться в кустарнике. Но разговоры ихние слышал. Теперь они так у Раздутича и заночуют, поскольку деваться им некуда, с мотором у них совсем хреново. Ну а завтра будут решать. Наверняка подводу по такому случаю реквизируют.
Читать бесплатно другие книги:
