Золото Роммеля Сушинский Богдан

1

Октябрь 1943 года. Средиземное море.

Африканский конвой Роммеля.

Борт линкора «Барбаросса»

…Корабли уходили на закате. Овеянное песками африканское солнце угасало на огромной жаровне пепельно-бурого перевала, неохотно уступая прибрежное взгорье и подковообразную синеву залива – прохладному морскому ветру[1].

– На шторм нарываемся, – невозмутимо проговорил командор Аугштайн, с трудом проталкивая свои слова сквозь дребезжащую хрипоту обожженной шнапсом и ливийской жарой глотки. – Не мешало бы переждать вон за тем скалистым мыском, – указал он мундштуком трубки на заползающую в залив горную гиену. – Самые сильные удары волн и ветра придутся на его оконечность.

– Какой еще шторм?! – изумился барон фон Шмидт. – Это не шторм, это всего лишь портовая встряска. По существу я был прав – этот идиотский конвой, в самом деле, составлен из списанного корабельного дер-рьма! Но если мы задержимся здесь, то завтра у этого мыска будут чернеть разве что обгоревшие остовы ваших судов.

О чем бы ни шла речь, слова оберштурмбаннфюрер фон Шмидт произносил с такой циничной брезгливостью, словно избавлялся от них, как от муторной нечисти. Кроме одного, незаменимого, которое оберштурмбаннфюрер умел преподносить миру так, как позволял себе делать это только он: «дер-рьмо!». Причем произносил он это непотребное словцо с каким-то странным подобострастием.

Выбритое, выпестованное восточными кремами лицо фон Шмидта и в самом деле не знало иного выражения, кроме все того же брезгливого, презрительного снисхождения. Весь окружающий мир барон воспринимал так, как способен воспринимать его только истинный аристократ, случайно забредший в район городских свалок.

– Вы, как всегда, преувеличиваете, подполковник, – так и не запомнил эсэсовское название его чина командор Аугштайн.

– Скорее недооцениваю. Забываете, что мы с вами не в германском порту, под прикрытием авиации и береговых батарей. Завтра англичанам уже будет известно, какой именно груз на наших линкорах и почему нас прикрывают два эсминца. И тогда могилы наши окажутся усыпанными золотом и прочими драгоценностями.

– Уверен, что они знали об этом еще вчера, – раздраженно сплюнул за борт командор.

– Если бы это было так, англичане растерзали бы вас еще до моего прибытия. Представляете: мы покоимся в могилах, усыпанных золотом и бриллиантами?!

– Могил-то как раз и не будет, – незло огрызнулся Аугштайн. – Какие могут быть могилы на морском дне?!

На борт флагманского линкора оберштурмбаннфюрер ступил только два часа назад, но его присутствие уже начинало раздражать командора. Как и вездесущесть эсэсманнов из его охранного отряда.

– И все же, все же!.. – тоном уличного повесы-мечтателя произнес фон Шмидт. – Золотая гробница моряка. Гибель, достойная рифмы поэта!

– Просто англо-американцы пока еще не поняли, сколько здесь всего. И основные силы их заняты сейчас в Тунисе. К тому же мы запустили дезинформацию о том, что будто бы сокровища уже погружены на субмарину. Часть из них – в основном картины и прочие изыски – действительно, ушла на субмарине, но… всего лишь часть.

– Кстати, команде линкора известно, что именно погружено на корабли?

– Преувеличиваете, подполковник.

– То есть хотите сказать, что никто, кроме вас, ни о чем не догадывается? – недоверчиво спросил барон.

– Если бы я заверил, что мне известно, что же в действительности находится на борту «Барбароссы» – это тоже оказалось бы преувеличением.

– Подстраховываетесь?

– Нет, – решительно парировал командор. – Что я видел, кроме тщательно заколоченных контейнеров? Слухи, конечно, гуляют, однако никакой слух блеска золота заменить пока еще не способен.

И оберштурмбаннфюреру в самом деле не оставалось ничего иного как поверить, что о сокровищах в конвое знает очень узкий круг людей.

«Тем лучше, – брезгливо подумал про себя барон. – Меньше свидетелей придется убирать, заметая следы».

Оглянувшись, он увидел подполковника Крона. Как ни странно это выглядело, официально фельдмаршала Роммеля в конвое представлял именно этот офицер. Хотя понятно, что единственным официальным представителем командующего должен был оставаться только он, оберштурмбаннфюрер фон Шмидт. Однако изменить что-либо в подобном раскладе обязанностей уже невозможно.

Так уж случилось, что, с тех пор когда командующий корпусом узнал о его, Шмидта, встрече с Гиммлером, он почему-то перестал доверять ему. И даже не пытался скрывать своего отношения. Естественно, барона это оскорбляло, ведь не сам же он напрашивался на встречу с рейхсфюрером СС. Не он потребовал Гиммлера к себе в ставку, а Гиммлер – его.

«А ведь не исключено, что думает этот вермахтовец сейчас о том же: как избавиться и от командора, и от тебя», – желчно ухмыльнулся оберштурмбаннфюрер.

– Вас не укачивает, господин подполковник? – иронично поинтересовался он, стараясь не очень-то выплескивать свою брезгливую ироничность на голову этого располневшего, безбожно потеющего коротышки.

– Н-нет, такой с-слабости я за собой не замечал. – В июне сорок первого Крон был контужен на Восточном фронте, где-то в районе Бреста, и с тех пор оставался загадочно молчаливым и ритуально немногословным. – П-по-настоящему н-нас начнет «укачивать» только в Италии, когда будем пробиваться к т-тайникам и когда за нами н-начнется охота, как за перепелами.

– Не думаю, что все завершится так уж трагически.

– Завершится. Еще т-трагичнее, нежели нам это представляется. Если только мы сами не п-перестреляем друг друга еще до высадки в Италии.

– Что значит «перестреляем друг друга»?

– Самым б-банальным образом, к-как на групповой дуэли.

– Странные фантазии у вас, Крон, – с каким-то внутренним отвращением покачал головой фон Шмидт.

– Вы, как всегда, все преувеличиваете и обостряете, подполковник, – присоединился к нему командор, безмятежно сплевывая при этом себе под ноги. Он плевался везде и всегда, причем делал это с каким-то совершенно необъяснимым наслаждением, выражая своими плевками целую гамму чувств и отношений к собеседнику, событиям, всему окружающему миру. – Никаких дуэлей! Позволю себе напомнить, господа, что вы находитесь на корабле, командовать которым поручено мне. А я не потерплю…

Этот рослый мрачный тип, с прыщеватым и мертвецки бледным, словно бы напрочь отмороженным, лицом, знал что говорил. Он уже понял, что подполковник, со своими вермахтовцами, представляет здесь интересы фельдмаршала Роммеля, а оберштурмбаннфюрер, со своими черномундирниками, – рейхсфюрера СС Гиммлера. Причем каждый из этих офицеров чувствовал за собой мощь и влияние покровителя.

Другое дело, что на кораблях конвоя оказалось по десять солдат подполковника и всего лишь по пять солдат фон Шмидта. Возможно, для отряда, который должен был отвечать за сохранность контейнеров на море и суше, этого вполне достаточно. Да только сам тот факт, что вермахтовцев отрядили в поход вдвое больше, вызывал у барона вполне естественное раздражение. Тот не мог понять логики Лиса Пустыни. Если уж фельдмаршал решил назначить его, офицера СС, начальником конвоя, то почему солдаты СС находятся здесь в меньшинстве, а главное, зачем нужно было приставлять к нему еще и некоего пехотного подполковника?

Командир линкора, и он же – начальник конвоя, конечно, сочувствовал барону, поскольку тоже не понимал, на кой черт понадобилось дробить охрану на два отряда, с двумя подполковниками, вермахтовским и эсэсовским, во главе. Но что поделаешь: у береговых крыс все делается как-то так, не по-человечески.

Ему как командиру линкора еще и повезло, что Роммелю не пришло в голову назначить начальником конвоя кого-то из своих офицеров; что позволил ему соединять эти две должности. Иначе конфликт выглядел бы еще острее.

В сущности, Аугштайн не желал вмешиваться в грызню подполковников, но в то же время был твердо намерен не допустить, чтобы они схватились еще здесь, на борту линкора «Барбаросса». Вот и теперь, во время очередной стычки, ему пришлось напомнить обоим подполковникам, кто на корабле и в конвое старший. Причем он мог бы сформулировать свое напоминание значительно резче. И, несомненно, сделает это, как только почувствует, что оба пехотинца явно преувеличивают свое значение на борту этого корабля.

2

Передовой эсминец сопровождения уже вышел за гряду мелких скалистых островков и, развернувшись бортом к «Барбароссе», начал не спеша выползать в открытое море. Сейчас он напоминал волка-вожака, который, выводя свою стаю из бора, опасливо обнюхивает окрестности. Второй эсминец, которому надлежало заключать кильватерный строй, держался пока что в сторонке, в промежутке между двумя линкорами, как бы прикрывая их с более открытой стороны бухты.

– И все же, господа офицеры, у меня такое предчувствие, будто наш «золотой» караван уходит не к берегам Италии, а в небытие, – не удержался Крон, продолжая заикаться чуть ли не при каждом слове.

– Ах, эти ваши неутолимые, нервные предчувствия! – подергал левой щекой оберштурмбаннфюрер.

– …Представьте себе, барон, жизнь не только давно приучила меня прислушиваться к своим предчувствиям, но и не раз спасительно заставляла полагаться на них.

– Судьба любого пиратского клада всегда была жестокой и таинственной, – воинственно согласился фон Шмидт.

– Почему «пиратского»? Фельдмаршал изъял эти драгоценности в виде приза победителя, в виде компенсации за наши потери.

– Будете ли вы называть эти сокровища «африканскими», «пиратскими» или «сокровищами фельдмаршала Роммеля»[2] – суть от этого не изменится.

– И все же впредь я просил бы не называть эти сокровища «пиратскими», – напыщенно потребовал Крон.

– Это ж почему, позвольте вас спросить? – с азартом заядлого дуэлянта встрепенулся оберштурмбаннфюрер.

– Уже хотя бы потому, что это задевает честь мундира фельдмаршала Роммеля и многих связанных с ним офицеров.

– Относительно «задевает честь мундира» позволю себе усомниться. Фельдмаршалу Эрвину Роммелю достался такой военно-политический «мундир», что ему уже ничто не угрожает, – хрипловато проворчал барон.

– Это не меняет существа дела.

– Только не пытайтесь представать перед нами в облике хранителя чести фельдмаршальского мундира.

– При чем здесь «хранитель чести мундира»?! – взорвавшись, Крон, похоже, взял не ту ноту и вместо командного офицерского баритона снизошел до истерического фальцета. – Фельдмаршал пока еще сам способен постоять и за себя, и за свою честь.

– Вот и я так полагаю, – хамовато признал фон Шмидт. – Он пока еще способен, в отличие от вас…

– Вы, как всегда, все преувеличиваете и обостряете, господа! – натужно прочистил глотку командор, намереваясь пресечь ссору офицеров в самом зародыше.

Когда, поднявшись на ходовой мостик, командор занялся своими корабельными делами, оберштурмбаннфюрер не спустился вслед за Кроном в каюту, а найдя укрытие от ветра в закутке между орудийной башней и палубной надстройкой корабля, мысленно прошелся по тем событиям, которые в конце концов привели его, сугубо сухопутного служаку, на палубу линкора «Барбаросса». И вспомнить начальнику охраны конвоя было о чем. Слишком уж бурно развивались недавние – в сентябре 1943 года – события там, в Ливийской пустыне, в ставке командующего Африканским корпусом фельдмаршала Роммеля.

… Фон Шмидт до сих пор помнит, что почерневшее от загара и въевшейся в кожу танковой гари лицо фельдмаршала в каких-то едва уловимых чертах напоминало в тот день африканскую маску. Массивный, отчетливо выступающий римский подбородок выпятился еще резче, а главное, воинственнее, – как было всегда, когда он решался на очередную ливийскую авантюру.

– Всякий раз, когда мы близки к победе, у моих солдат ее вырывают. Моя африканская штаб-квартира уже давно могла находиться в аристократическом районе Каира. Но нас предали. Нас предают каждый день. Причем везде – в ставке фюрера «Вольфшанце», в Берлине, в Риме…

Командующий произносил эти слова с таким ожесточением, словно вот-вот намеревался снять свои части с африканского фронта и бросить их в огневое безумие путча.

– Вот именно, и в Риме – тоже, – вынужден был поддержать его фон Шмидт, хотя ни суть обвинений, ни настроение командующего ему не нравились.

– Даже трусливые итальянские «макаронники» – и те давно перестали считаться с нами.

– Чего они вообще стоят, эти «макаронники»? Всего лишь окопное дер-рьмо, – и только! – безапелляционно объявил барон.

– Что не подлежит никакому сомнению! – почти прорычал Роммель, решительно покачивая своей «набыченной» головой. Никакого внимания на грубоватые манеры барона он старался не обращать; слишком уж важен был для него теперь этот эсэсовец.

– Однако не все так уж напропалую безнадежно, господин фельдмаршал, как может показаться.

Командующий корпусом запнулся на полуслове и недоверчиво взглянул на барона. Перед ним стоял первый офицер, которых за многие дни его «неудовольствий и негодований» решился произнести эту странную фразу: «Не все так уж напропалую безнадежно…» И при этом Роммель даже не счел нужным схватиться за пистолет.

– Что… «не так уж напропалую»?.. – все еще предаваясь собственной ярости, поинтересовался Роммель, намереваясь узнать, что же в действительности скрывается под этой фразой. – Чем вы собираетесь меня «утешить»?

– Вспомните, как всего лишь три дня тому мы разгромили чуть ли не половину английского корпуса.

– Потеряв при этом две трети собственных танков, которых уже нечем заменить, – парировал Роммель. Это было произнесено с таким ожесточением, словно Шмидт представал единственным человеком в этой пустыне, которому командующий мог предъявить претензии по поводу заката своей полководческой звезды.

– Добывать танки у штаба вермахта значительно проще, чем славу на поле боя. Так что главное теперь – не дать забыть о своей победе ни солдатам, ни верховному командованию. Не говоря уже о берлинских газетах.

– Да не слава меня интересует сейчас, черт возьми! – буквально взорвался фельдмаршал. Фельдмаршал, променявший мундир на славу, уже не фельдмаршал.

– Если не слава, что же тогда? – с наивной грустью усомнился Шмидт.

Если полководец не жаждет славы – он безнадежен, в этом барон не сомневался. Услышав от Роммеля, что его не интересует слава, фон Шмидт как-то сразу же потерял к нему всякий интерес.

– Я не способен понять логику генерального штаба верховного главнокомандования, логику самого Кессельринга, который одной рукой вручает командующему фельдмаршальский жезл, а другой подписывает приказ о переброске из Италии предназначенные этому фельдмаршалу дивизии не на побережье Сидра[3], в район Тобрука, а куда-то на берега русского Дона. При этом еще и убеждает меня: «Если мы упустим победу на хлебных полях России, то в Ливийской пустыне она будет стоить не дороже горсти песка»!

– Так ведь, может, он и прав? – не удержался оберштурмбаннфюрер.

3

…Увлекшись воспоминаниями, фон Шмидт не заметил, как ветер окончательно утих, и вся часть неба, которую он мог обозревать по курсу линкора, оказалась усыпанной голубоватыми россыпями звезд. Пенящиеся гребни волн все еще достигали фальшборта, однако теперь они налетали без былой ярости, словно стихия окончательно смирилась с тем, что африканским беглецам удастся достичь берегов Европы, увозя с собой не только презренный металл, но и святыни арабских племен.

До самого отхода «Африканского конвоя» барону фон Шмидту не верилось, что англо-американская авиация и британский флот позволят его команде завершить погрузку этих несметных сокровищ. Однако это произошло, и вот теперь, стоя на палубе загруженного сокровищами линкора «Барбаросса», барон фон Шмидт пытался осмыслить все те события, которые привели к формированию «фельдмаршальского отряда» кораблей.

– …Если фюрер тоже считает, что Кессельринг прав, – не унимался во время их тогдашней встречи Роммель, – тогда пусть перебросят мой корпус в Россию, и я пройду ее всю, вплоть до среднеазиатских пустынь.

– Но в таком случае вермахт потерпит поражение здесь, на африканских берегах. Не зря же утверждают, что опыт войны в пустыне в военных академиях приобрести нельзя. Как, впрочем, и на обычных полях сражений.

– Он потерпит это поражение в любом случае. Даже если я сумею добиться в местных пустынях еще двух-трех побед.

– Прошу прощения, господин фельдмаршал, но сегодня я не узнаю вас. Произошло нечто такое, что мне пока что неизвестно?

– Просто сегодня я понял, что в Африке нам не продержаться и полугода, – вернул его в прошлое властный, суровый голос Роммеля.

– Жаль, – все с той же голгофной грустью произнес фон Шмидт, мысленно сказав себе при этом: «А вот и подтверждение твоего диагноза: с Роммелем, как с полководцем, “который не стремится к славе”, покончено. Теперь он снова жаждет побед и славы, славы и побед!..»

– Однако наша кровь и наш пот должны быть кем-то и каким-то образом оплачены, – продолжил свою мысль Роммель.

– Англичане и американцы в этом не сомневаются. Хотя все они – тыловое окопное дерь-рьмо.

– Англо-американцы здесь ни при чем. Они, конечно же, вытеснят нас отсюда, это очевидно. Однако сами тоже будут сметены в море, как песок с прибрежных дюн. Впрочем, – резко взмахнул руками Роммель, – разговор сейчас не об этом.

Фон Шмидт насторожился: «О чем же тогда?»

– Вам наверняка известно, сколько всякого добра оказалось в наших заметно отяжелевших обозах.

– Смею предположить, что известно далеко не все. Моя фантазия, очевидно, слишком убога для этого.

– Не только ваша. Еще недавно все эти сокровища мы ценили не дороже литра горючего или фляги воды.

– Чаще всего, дешевле. Вода здесь, правда, исключительнейшее дерь-рьмо, тем не менее…

– Однако истинную цену всех этих богатств нам дано будет постичь только тогда, когда они окажутся достоянием рейха.

– И не раньше, – лаконично поддерживал монолог фельдмаршала фон Шмидт.

– Только потому, что вы понимаете это, я назначаю вас главным хранителем сокровищ Африканского корпуса.

– Меня? – по-идиотски хихикнул барон, воспринимая это, как плоскую шутку.

– Что вы так удивленно уставились на меня?

– Не пойму, почему вы остановились на моей личности?.. Я – и «хранитель сокровищ»… До сих пор я всегда гордился тем, что могу считать себя фронтовым офицером. И потом, странноватая какая-то должность – «хранитель»…

– Хотите уведомить своего командующего, что таковой должности не существует? Тогда назовите мне армию, которая имела бы в обозе все то, что имеем мы. И в таких несметных количествах. Ни один султан не способен сравниться теперь своими сокровищами со мной. Ни один, это вам, барон, понятно?

– Тогда что мы с вами делаем в этих песках? – осторожно принялся прощупывать почву фон Шмидт. Он произносил это с ироничной ухмылкой на устах, которая позволила бы в любую минуту свести весь разговор к шутке. Однако это была всего лишь маска. – Следует сейчас же подумать, как бы получше распорядиться этими драгоценностями. Для начала значительную часть следовало бы, по пиратской традиции, припрятать, памятуя о том, что когда-то же наступят и более… скудные, хотя и более спокойные, дни.

– Пока что я памятую только о том, что во время первого же серьезного поражения мы можем все это потерять, – совершенно не воспринял его пиратский пассаж фельдмаршал. – Все эти картины, иконы, изумруды, сотни всевозможных золотых украшений, стоимость каждого из которых значительно превосходит стоимость самого золота.

– То есть хотите сказать, что все ваши сокровища следует как можно быстрее переправить в Германию?

– Иначе не затевал бы с вами этого разговора.

Шмидт рассеянно как-то кивал головой, понимая, что «пиратский абордаж» его в самом деле не удался. С этой минуты он остается наедине с «сокровищами фельдмаршала», не имея в союзниках их реального обладателя.

– Когда, куда и каким образом вы намерены переправлять эти драгоценности?

– Дату мы определим. Пока же следует сохранить и приумножить все то, что имеем. Приумножить, барон, приумножить.

– Пребывая здесь, в песках?

– Ваша команда, – не отреагировал на его замечание Роммель, – будет состоять из тридцати человек. В основном там будут собраны люди, знающие толк в живописи и драгоценностях и, как минимум, умеющие отличить золото от надраенной медяшки.

– Что весьма существенно, – изобразил некое подобие улыбки фон Шмидт, – поскольку сам я различаю их с огромным трудом. С огромнейшим трудом, господин фельдмаршал!..

– Сначала, – проигнорировал его стенания Роммель, – будем переправлять отдельными партиями, «с корабельной оказией», старинные картины, статуэтки и прочие безделушки…

4

Октябрь 1943 года. Средиземное море.

Африканский конвой Роммеля.

Борт линкора «Барбаросса»

…Когда радист вновь сообщил командору, что конвой вот-вот может оказаться в эпицентре урагана, тот, как всегда, внимательно осмотрел горизонт и самонадеянно проворчал: «Опять эти гадалки из метеостанции лгут!»

– А если не лгут?.. – встревожено усомнился фон Шмидт, успев подняться на ходовой мостик.

– Да что они смыслят в морском климате, эти береговые лабораторные крысы?! Для того чтобы понимать море, нужно «слушать» его сердцем, как это делают по-настоящему опытные моряки. Точно так же, как опытные летчики «слушают» и понимают небо.

– И все же я поостерегся бы вон тех багрово-черных тучек, которые сгущаются где-то в районе тунисских берегов.

В бинокль командор внимательно осмотрел горизонт, открывавшийся им на северо-западе, по левому борту корабля, пожал плечами, перевел взгляд прямо по курсу, а затем снова навел бинокль в сторону Туниса.

– Похоже, что это в районе мыса Эт-Тиб, – вынужден был он наконец признать правоту фон Шмидта. – Большинство штормов, терзающих в эту пору года Сицилийский пролив, зарождаются именно там, над мысом Эт-Тиб и Тунисским заливом. Не зря же местные рыбаки называют эти шторма «Карфагенским проклятием» – вроде бы и не очень свирепые, но бесконечно долгие, а потому изматывающие.

– Вам виднее, командор: «карфагенским» – так «карфагенским». Признаюсь, что моя сугубо сухопутная душа привыкла прислушиваться не столько к морю, сколько к приказам командования; не имеет значения – морского или сухопутного. Кстати, не меньший грозовой фронт формируется и вон там, у северного прибрежья Сицилии.

– Точнее, в районе Эгадских островов, – и на сей раз вынужден был признать его правоту командор, и лишь после этого, немного поразмыслив, приказал рулевому изменить курс и держаться поближе к берегам Сицилии.

Шмидт, основательно изучивший перед выходом конвоя в море всю карту маршрута и его возможные угрозы, прекрасно понимал: приближение ко всемирному гнездовью мафиози тоже небезопасно. И не потому, что здесь по-прежнему промышляли местные пираты; куда опаснее было то, что в любое время в проливе можно было напороться на рейдирующие между Мальтой и Сицилией английские субмарины. Однако и эту опасность Аугштайн счел слишком нереальной, чтобы тревожиться за судьбу конвоя.

И вообще, чем больше оберштурмбаннфюрер фон Шмидт узнавал этого «моремана», тем больше утверждался в мысли, что линкор «Барбаросса», умудрившийся за всю войну не получить в борт ни одного осколка, выживает не благодаря мудрости и опыту своего командира, а вопреки его безалаберности; по воле некоего небесного заступника.

То же самое происходило и сегодня. Приняв чуть южнее от курса, конвой умудрился проскочить штормовой фронт между двумя его мощными порывами и таким образом оказался лишь под слабым восточным крылом.

– А вот теперь мы двинемся строго на север, – азартно молвил командор, осмотрев в бинокль мощный, от моря до небес, вал из туч и волн, отходящий все дальше и дальше, к берегам Туниса. – По лезвию стихии, как по лезвию судьбы…

– Вы правы, отныне все мы, кто причастен к этой операции, будем ходить по лезвию собственной судьбы.

– Как всегда, преувеличиваете и обостряете, оберштурмбаннфюрер, – привычно прохрипел Аугштайн, однако тут же оторвался от бинокля и с удивлением взглянул на эсэсовца.

– Понимаю, самое время спуститься к себе, освежить продрогшие кости, – не стал вдаваться в подробности фон Шмидт.

Тем не менее, забросив на голову капюшон прорезиненного плаща, он еще какое-то время стоял на корме корабля под защитой орудийной рубки и всматривался в черноту горизонта. То, что происходило сейчас между морем и небесами, напоминало бурлящий вулканический кратер, извергающий клубы дыма и пепла. И редкие молнии, прорезающие горизонт где-то у восточной оконечности Сицилии, лишь дополняли эту картину.

От качки фон Шмидта основательно замутило, и самое время было прислушаться к словам пробиравшегося мимо него флотского унтер-офицера, посоветовавшего уйти в каюту и принять горизонтальное положение.

– Или же остаться в вертикальном, – огрызнулся фон Шмидт, – но только вниз головой.

– Такое тоже случалось, господин оберштурмбаннфюрер, – невозмутимо заверил его унтер-офицер. – Уж поверьте старому моряку.

Барон и сам понимал, что надо бы укрыться в каюте, поскольку пребывание на палубе все равно не имеет смысла. И все же продолжал оставаться там, твердо решив, что, коль уж этот, как его называли моряки, «сухопутный позор» должен случиться, пусть случается здесь, а не в каюте, где к тому же обитал подполковник Крон. Линкор явно не был рассчитан на такое количество «пассажиров», а потому с мечтой об отдельной каюте фон Шмидту сразу же пришлось распрощаться.

С того времени, когда Шмидт получил повышение в чине и был назначен командиром охранного отряда, мысли его все чаще начинались с той точки отсчета, которой он раньше попросту опасался, дабы не дразнить рок: «Вот закончится война…» Но теперь, когда он оказался причастным к появлению сокровищ Роммеля, это загадывание на будущее становилось все более тревожным.

Шмидт действительно не мог понять, как произошло, что командиром отряда «африканских конквистадоров» Роммель назначил именно его. Кажется, это случилось на следующий же день после того, как Лису Пустыни был присвоен чин фельдмаршала. Во всяком случае, сразу же после отлета из Тобрука фельдмаршала Кессельринга, «короновавшего» Роммеля фельдмаршальским жезлом.

– Послушай, Шмидт, – на «ты» Роммель обращался к нему еще с тех пор, когда барон служил в его бронетанковой дивизии-«призраке» и прославился во время прорыва французских укреплений в районе Камбре, у северо-западных отрогов Арденн. Они рвались тогда к Английскому каналу, и генерал Роммель старался замечать и награждать каждого офицера, который проявлял хоть какую-то долю храбрости и находчивости, постепенно превращая свои части, а вскоре и всю дивизию в «легион храбрецов». – Как оказалось, мы с нашими победами, никому в этих песках не нужны.

– Не может такого быть, господин фельдмаршал. Мы ведь сражаемся здесь по воле фюрера и по приказу командования.

– Относительно «воли фюрера» высказываться не решусь, а вот что касается верховного главнокомандования, то ему на нас попросту наплевать.

До этого Шмидту приходилось видеть Эрвина Роммеля в самых невероятных ситуациях. В сражении под Бенгази генерал едва не погиб от разорвавшегося в нескольких метрах от него снаряда, посланного из подбитого английского танка, экипаж которого, как предполагали, то ли погиб, то ли оставил горящую машину. Именно после этого случая, когда оказавшийся рядом командир батальона капитан фон Шмидт помог Роммелю выбраться из песчаной могилы, генерал узнал его, вспомнил и сделал своим порученцем.

Впрочем, на этом их совместные приключения не завершились. Под Бир-Хакеймом оба они чуть не задохнулись от жары и безводия в заблудившемся в пустыне бронетранспортере. Ночь, которую они провели у подножия дюны, в этом железном гробу, сама по себе показалась фон Шмидту ужасной. А под утро, придя в себя, они обнаружили, что находятся буквально в километре от разбивавшей свой лагерь колонны англичан, которые и не заметили-то их благодаря барханам[4].

Шмидт до сих пор уверен, что спаслись они тем утром только чудом: двигатель бронетранспортера, который с вечера, казалось, заглох навсегда, утром неожиданно завелся, повергнув в изумление даже своего водителя.

Видел он Роммеля и под Тобруком, когда все, что могло лязгать гусеницами и двигать колесами, оказалось без горючего. Да к тому же генштабисты Кессельринга отобрали у них единственный по-настоящему боеспособный авиаполк прикрытия, который понадобился где-то в районе Греции…

…То есть они достаточно много пережили вместе, и барону было с чем сравнивать. Вот почему теперь фон Шмидт с полным правом мог сказать себе, что никогда еще Роммель не выглядел столь озлобленным на всех вокруг, и самого себя в том числе, как в эти минуты.

– Война так не делается, барон! Нас бросили сюда на растерзание шакалам. Армия – только тогда армия, когда она знает, что от нее требуют побед. Да-да, только побед, даже если с военной точки зрения эти победы невозможны.

– Причем чаще всего – когда они в самом деле невозможны, – въедливо обронил фон Шмидт.

– От нас же требуют, чтобы мы всего лишь имитировали сражения. И это – с противником, для которого Северная Африка сейчас главный фронт.

Фон Шмидт не мог не согласиться, что Роммель прав. Однако понимал, что у берлинского командования не было ни тыловых резервов, ни свободных частей, которые оно могло снять с русского фронта. Причем в таких количествах, которые позволили бы Лису Пустыни преломить ход событий в Африке. Но, вместо того чтобы с солдатской прямотой напомнить об этом Роммелю, он с той же прямотой, смахивающей на проявление идиотизма, поинтересовался:

– Чем я способен помочь вам, господин фельдмаршал? Что мне приказано будет предпринять?

Однако Роммель уже не слушал его. Он подошел к окну, из которого веяло не прохладой, а жаром Ливийской пустыни, и придирчиво осмотрел небольшой участок опустевшего аэродрома, чуть в сторонке от которого пролегала расплавленная лента приморского шоссе. В эти минуты фельдмаршал не хотел выслушивать мнение кого бы то ни было, поскольку слушать желал только самого себя.

– Я возмущен действиями генштаба. Эти штабные изверги отняли и продолжают отнимать у нас последние резервы. Они лишили нас прикрытия с воздуха, к тому же постоянно отказывают в каких-либо подкреплениях, бросая свежие дивизии не туда, где Германию ждет военный триумф, а туда, где никакие подкрепления уже не спасут ее воинского престижа.

– Так доложите об этом фюреру, – не удержался барон, советуя командующему то единственное, что только имело смысл советовать ему, стоя посреди жестокой, безучастной Ливийской пустыни.

– Они отняли у нас все, что могли, – по существу, никак не отреагировал фельдмаршал на мудрый совет офицера. – Они предали нас и бросили в пустыне на произвол судьбы, на истребление. Причем я говорю все это, барон, имея в виду не происки предателей, а действия своего верховного командования, которому все еще по-прежнему верю.

– Командование – это всего лишь великосветское тыловое дерь-рьмо, – только и мог пробормотать фон Шмидт, исключительно из чувства солидарности с фельдмаршалом. – И мой вам совет: изложите все это фюреру. Письменно. В личном послании. Причем сделайте это немедленно.

– Своими рапортами я ничего не добьюсь.

– Как минимум, добьетесь вызова в ставку фюрера, где во время личной встречи попытаетесь убедить его в своей правоте.

– Максимум, чего я добьюсь – это гнева всего командования и репутации доносителя, – угрюмо заключил фельдмаршал, давая понять, что дальнейший разговор на эту тему бессмыслен.

5

Звездная ночь Сардинии окончательно усмирила остатки шторма, и на море снизошла насыщенная свежестью южная благодать.

Фон Шмидт понимал, что вслед за ней, утром, над караваном появятся звенья английских или американских штурмовиков, тем не менее воспрянул духом. И даже позволил себе отчитать совершенно измотанного штормом ефрейтора-эсэсовца, поднявшегося откуда-то из чрева линкора, словно из склепа, и теперь устроившегося на каком-то ящике у подножия мачты.

– Я всего лишь второй раз в жизни плыву на корабле, – оправдывался штурмманн (ефрейтор) СС, мучительно сдерживаясь, чтобы не вырвать прямо в присутствии оберштурмбаннфюрера. – К тому же предупреждал командование, что мое предыдущее плаванье проходило очень тяжело.

– И что изрек по этому поводу твой командир?

– Заверил, что для утопленника я вполне сгожусь.

Барон придирчиво осмотрел штурмманна с ног до головы, будто и в самом деле пытался определить степень его готовности перевоплотиться в утопленника…

– Вот это оно и есть, настоящее тыловое дерь-рьмо, – благодушно проворчал он, явно имея в виду не столько командира СС-ефрейтора и его послештормовые экзальтации, сколько усеянное звездами небо, убаюкивающую черноту моря, корабль и все прочее, что составляло понятие «этот мир». И никто в «этом мире» не смог бы истолковать, какой именно смысл пытался вложить сейчас в это далеко не аристократическое словцо барон фон Шмидт. – Человек – дерь-рьмо, море – дерь-рьмо, все вокруг – окопное или тыловое, но… дерь-рьмо!

Спросив на всякий случай фамилию ефрейтора, оберштурмбаннфюрер записал ее в блокнотик и отправился к себе в каюту. Он с удовольствием прилег бы там, если бы не присутствие подполковника Крона. Барон не то чтобы невзлюбил этого человека – для него невыносимым было ощущение самой близости вермахтовца. Полное невосприятие этого неврастеника, по-шутовски подергивавшего при разговоре правым плечом, давало знать о себе уже с расстояния в десять шагов.

– Кажется, все улеглось? – устало спросил тем временем подполковник.

Едва линкор отошел от пирса, как он забрался в свою «усыпальницу» и лишь изредка поднимался на палубу, чтобы хоть немного отдышаться. Шторм воздействовал на него так же губительно, как и само его, Крона, присутствие – на оберштурмбаннфюрера.

– Вы все проспали, подполковник. Мы уже давно лежим на дне.

– Несколько раз мною овладевало именно такое ощущение. Причем с каждым часом он становится все более реалистичным.

– Не наблюдаю истинно германского духа, подполковник. Море, корабль, контейнеры… – все это дерь-рьмо. Истинно германский дух – вот то единственное, что стоит внимания и уважения.

Крон тяжело вздохнул и нервно поерзал в своем лежбище.

– Как только высадимся в Генуе, следует затребовать подкрепления.

– Зачем? Нас и так слишком много. Слишком… много. Кстати, не изволите ли продиктовать мне список ваших солдат? Кажется, вы утверждали, господин Крон, что знаете их и помните поименно.

– С этим можно было бы подождать и до утра, – простонал подполковник, словно от зубной боли.

– Предпочел бы сейчас и немедленно, – приказным тоном объявил оберштурмбаннфюрер.

– Делать вам нечего, – проворчал Крон. Тем не менее тут же начал называть фамилии.

Переписав их в свой блокнотик, оберштурмбаннфюрер быстро перенес туда и список эсэсовцев. Обнаружив, что забыл фамилию оставшегося на палубе ефрейтора, фон Шмидт вдруг открыл для себя, что очень скоро ему понадобится знать не только имена всех принимавших участие в доставке сокровищ в Европу, но и все, что только можно, – о самих этих людях. И твердо решил, что утром потребует от командора предоставить списки экипажей всех четырех кораблей.

– Простите мое любопытство, подполковник, но в офицерском клубе в Тунисе вас именовали «дантистом». Довоенная профессия?

– Какая еще профессия? – неохотно отмахнулся Крон.

– Не родственник ли вы того самого Крона, который стал творцом знамени Третьего рейха?[5]

– Именно потому, что этот «краснознаменщик» был дантистом, меня тоже принимают за его коллегу.

– Флаг рейха – из рук дантиста! – брезгливо процедил барон. – Вот оно – великосветское дерь-рьмо! Кстати, у вас, подполковник, нет желания повернуть «Барбароссу» к берегам Сардинии и спрятать наши контейнеры где-нибудь в прибрежной отмели?

– Не дают покоя лавры предводителя пиратов Генри Моргана? – съязвил Крон. – Что вы предлагаете: захватить корабль? Оставить службу рейху и обречь себя на пиратскую судьбу?

– А почему бы и не рискнуть? Мы захватываем корабль. Меняем курс. Высаживаемся на пустынном берегу Сардинии, прячем золото, а сами скрываемся в горных районах острова. До тех времен, когда можно будет воспользоваться своими сокровищами.

– У меня есть только одно желание: в точности выполнить приказ фельдмаршала Роммеля. И я не желаю вести на эту тему никаких других разговоров.

– Сокровища фельдмаршала – все то же великосветское дерь-рьмо! – примирительно согласился фон Шмидт и, прихватив из своих собственных «сокровищ» бутылку французского вина, отправился в кают-компанию, бросив уже с проема двери: – Все, что только что было молвлено мною, следует воспринимать в качестве проверки на лояльность.

Блеск золота, конечно же, возбуждал его. Но еще больше возбуждало и тревожило предчувствие того, что он может уйти на дно вместе со всеми африканскими сокровищами. Уйти на дно самому – с этим он еще мог смириться. Но лечь на ил вместе со сказочными богатствами – казалось адской несправедливостью.

А тем временем тревога нарастала. Шмидт не мог простить Гиммлеру его легкомыслия. В свое время он предложил рейхсфюреру СС не рисковать. К чему морской караван? Троих солдат вполне достаточно, чтобы упрятать сокровища в укромном местечке африканского мыса Эт-Тиба, от которого до итальянской Сицилии рукой подать. Причем упрятать так, чтобы следы сокровищ потерял даже Роммель. Вот именно, даже Роммель. Хотя фон Шмидту порой казалось, что сам фельдмаршал совершенно безразличен к судьбе своих сокровищ. Как, впрочем, и к самим сокровищам.

Лис Пустыни явно относился к тем, кого следовало считать романтиком войны. Правда, в данном случае это нужно было причислять скорее к недостаткам, нежели к достоинствам, поскольку лучше уж фельдмаршал был бы «романтиком сокровищ». По крайней мере, тогда он серьезнее относился бы к той опасной операции, которую поручил ему, Шмидту. А главное, тогда с фельдмаршалом можно было бы по-деловому обсудить их дальнейшее сотрудничество. Пока же оберштурмбаннфюрер чувствовал себя цепным псом, приставленным охранять чужие сокровища. Однако все его естество восставало против столь жалкой роли. А тут еще этот тупица Гиммлер…

На подъезде к порту, в районе Хальк-Эль-Уэда, он, фон Шмидт, со своими эсэсовцами мог увести грузовик в район мыса и припрятать часть сокровищ в отрогах Тунисского хребта. Но Гиммлер упорно настаивал на том, чтобы тащиться с сокровищами через все Средиземное море, затем пробиваться к Альпам, дабы в конечном итоге припрятать их в районе ставки фюрера «Бергхоф».

Барон даже не счел необходимым вникать в детали этого плана, настолько он показался ему легкомысленным. Он прекрасно понимал: пока этот поход завершится, об операции «Бристольская дева» будет знать половина Германии. Неужели рейхсфюрер не способен был осознать этого? И вообще, кто так относится к сохранению сокровищ?!

6

Роммель, – вновь мысленно перенесся фон Шмидт в Ливийскую пустыню, в ставку командующего, – выставил появившегося в дверях с какой-то депешей в руке адъютанта, прошелся по своему, насыщенному песочной пылью шатровому кабинету и неожиданно извлек хранящуюся у него в шкафу, в небольшой бадье с водой, бутылку пива. «Фельдмаршальский бульк-орден», – так это именовалось в окружении Эрвина Роммеля, где точно знали, что, если не самой высокой, то, по крайней мере, самой искренней наградой, которой можно удостоиться от командующего, является очередная извлеченная из бадьи бутылка трофейного пива.