Маньчжурские стрелки Сушинский Богдан

16

То, что уже через тридцать минут Курбатов поднял группу, показалось диверсантам сумасбродством. Откровенно протестовать никто не решился, но было очевидно, что в душе каждый проклинает его. Сменивший Реутова штаб-ротмистр Чолданов устроился на развилке веток лиственницы и уверял, что все вокруг спокойно. Даже выстрелы на перевале то ли затихли, то ли просто не долетали до лесной чащобы, в которой расположился лабаз.

Однако Курбатов и не пытался убеждать своих маньчжурских стрелков, что предчувствует какую-то опасность. Он просто-напросто приказал выступать, а на посыпавшиеся вопросы ответил двумя словами: «Движемся к тропе».

Так ничего толком и не поняв, диверсанты метров двести пробежали, потом, уже заслышав выстрелы, еще долго пробирались сквозь бурелом и через широкую каменистую падь. И лишь когда ротмистр расставил их по обе стороны тропы, в том месте, где она пересекала широкий ручей, плес которого путнику приходилось преодолевать, перескакивая с камня на камень, поняли, что руководило их командиром не сумасбродство, а что это сработала интуиция. Как поняли и то, что и отдыхать, и обороняться в этой местности было куда безопаснее, нежели в лабазе.

Еще более получаса прошло в таком спокойствии, и все, кроме стоявшего на посту Вознова, предались сну. Но именно в это время часовой заметил Радчука, тащившего на себе поручика Конецкого. Причем приближался поручик не той тропой, по которой группа отходила от лабаза, а вдоль ручья, очевидно, пытаясь сбить с толку преследователей, которые решат, что уходить он будет в глубь страны, в то время как ручей поворачивал к границе.

Реутов и Вознов бросились к нему, помогли перенести поручика через ручей и только в зарослях, уже встретившись с Курбатовым и Тирбахом, обнаружили, что поручик мертв. Он скончался, очевидно, на руках Реутова и Вознова.

Сам Радчук упал к ногам командира и минут десять лежал, не пытаясь произнести ни слова. Казалось, он был в состоянии крайнего физического истощения.

Тирбах, наиболее смысливший среди них в медицине – он единственный окончил ускоренные шестимесячные курсы военфельдшеров – даже пытался осмотреть его, подозревая, что Радчук ранен.

– Да жив пока что, жив, – нервно отреагировал поручик на его ощупывание. – Что ты меня, как девку лапаешь?!

– Тогда возьмите себя в руки, – обиделся подпоручик.

– Какое: «В руки»? Ноги, вон, чуть не протянул!

– Где Власевич? – спросил проводника Курбатов.

– Где-то там, – махнул Радчук в сторону хребта. – Услышим карабин, значит, еще жив. Молодец Черный Кардинал: меток и хладнокровен. Когда я понял, что к границе не прорваться, начал отходить, пока не наткнулся на раненого Конецкого. Тогда он еще чувствовал себя относительно хорошо. Отходя, мы даже отстреливались. А потом нас прикрыл Власевич. Нас преследовали трое красноперов, видимо, решили взять живыми, однако Власевич, который засел на скале, расстрелял их, как в тире, – натужно выдыхал каждое слово поручик, изогнувшись на своем вещмешке, который так и не бросил, несмотря на то, что пришлось тащить раненого. – Словом, молодец Черный Кардинал. Вы знали, кого оставить на прикрытие.

– Знал, конечно, – мрачновато признался Курбатов. – Вы тоже повели себя благородно, пытаясь спасти Конецкого. Другой на вашем месте, по диверсантской традиции, попросту добил бы его.

– Признаться, тоже мысль такая была, поскольку вдвоем нам уйти было бы невозможно. А потом услышали голос Власевича: «Рысью с тропы! Прикрываю!».

– Благородно, благородно, – повторил Курбатов, вспоминая, с какой обидой и с какой обреченностью уходил на прикрытие Конецкий. – Вознов и Чолданов, документы и оружие у погибшего изъять, тело предать земле. И как можно скорее.

Пока стрелки уносили тело поручика к ближайшей расщелине и забрасывали камнями, вновь ожил японский карабин Власевича. Прозвучало всего два выстрела, на которые красноармейцы огрызнулись десятком автоматных очередей. Но по тому, сколь коротки были эти очереди, Курбатов сразу же определил, что патроны у преследователей на исходе. Слишком уж экономно они собирались их расходовать.

– Иволгин, – обратился он к штабс-капитану в те минуты, когда выстрелы послышались почти рядом, за скалой, багрянившейся на солнце метрах в двухстах от ручья. – Постарайтесь предупредить Власевича, что мы здесь, и увести его с тропы. Всем остальным – подальше от нее. Огонь открывать не раньше, чем красные преодолеют ручей. Пусть втянутся и пройдут между «почетным караулом».

Вместо ответа Иволгин поднял руку, приветственным жестом римского трибуна давая понять, что ему все ясно.

– Все, господин ротмистр, похоронили, – вернулись через несколько минут Чолданов и Вознов. – Не по-христиански, правда, как-то, – почти простонал Вознов. – Без отпевания, без креста и салюта.

– За салютом дело не станет, как только появятся коммунисты, – спокойно ответил Курбатов. – Отсалютуем по первому разряду. Кстати, меня разрешаю похоронить с таким же аскетизмом. Можно даже без отпевания, но с обязательным боевым «салютом».

– Только не вас, ротмистр. Не приведи Господь! – предостерегающе заслонился ладонями Вознов. Этот парень давно показался Курбатову слишком нервным и излишне эмоциональным. Но Родзаевский представил подпоручика как отличного взрывника. И четыре мины, которые он тащил в своем вещмешке, должны были подтвердить его репутацию.

Ждать пришлось недолго, однако минуты эти были тягостными, особенно для Курбатова. С одной стороны, он уже, по существу, оправдал свой «марш к тропе» тем, что сумел вернуть в группу Радчука и предать земле Конецкого. К тому же появилась надежда спасти Власевича. С другой – Курбатов прекрасно понимал, что если группа увязнет в стычке, красные получат подкрепление и его рейд к границе рейха может закончиться прямо здесь, у границ Маньчжурии.

Курбатов явственно ощущал, что группа сковывает его, даже такая, состоящая из неплохо подготовленных маньчжурских стрелков. Не очень соглашаясь поначалу с тем, чтобы группу возглавил он, нижегородский фюрер как-то сказал ведавшему физической подготовкой диверсантов полковнику Сытову: «А вам, любезнейший, не кажется, что этот Курбатов по самой натуре своей волк-одиночка, и что по-настоящему он способен развернуться, только оказавшись предоставленным самому себе?».

«Приблизительно так оно и есть, – без особых колебаний согласился полковник. – Как офицер, он волевой, влиятельный и с ролью командира диверсионной группы справится. Но проблема в том, что куда увереннее он чувствует себя в одиночестве. Большинство же диверсантов уверенно чувствуют себя только в составе группы, исходя из общеармейского утверждения относительно того, что, дескать, один в поле не воин. Поэтому-то считаю, что его группе следует предоставить максимальную свободу действий. Пусть в ходе рейда состав расселится по диверсионным квартирам в разных городах России, и каждый из них будет возвращаться сюда, на базу, – выполнив задание, естественно, – уже в одиночку».

«Так, может, действительно отправить его одного?» – усомнился Родзаевский.

«Опасно. Атаман ставит на Курбатова. И потом, отстранить от командования Курбатова можно, да только встает вопрос: кем его заменить?».

Когда весть об этом разговоре достигла Курбатова, он поначалу обиделся на Сытова: по существу, тот усомнился в его командирских способностях. Однако со временем, когда начались тренировки уже в составе группы, неожиданно убедился: а ведь полковник прав! По-настоящему он способен раскрыть свои возможности, только будучи предоставленным самому себе. И первые сутки рейда лишь укрепили его в этой мысли.

– Сколько их там? – поинтересовался ротмистр у Радчука, решив, что тот наконец отдышался и пришел в себя.

– Было человек двадцать. Около шести-семи мы с Власевичем уложили. Возможно, кто-то остался на счету Конецкого, да и после моего ухода Власевич, как видите, время от времени постреливает.

– Подкрепления не видно было?

– Похоже, пограничники решили, что имеют дело с контрабандистами. Я слышал, как один из них крикнул: «Эй, контрабанда, бросай свое барахлишко! Все равно всем каюк!».

– Это обнадеживает. Куда лучше, чем если бы сразу же разгадали в нас диверсантов. Долго гоняться за контрабандистами, да еще и вызывать солидное подкрепление, пограничники не станут. Предоставят разбираться с ними местной милиции.

Он хотел сказать еще что-то, но выстрелы, прозвучавшие уже по ту сторону скалы, заставили его умолкнуть.

– Надо бы все-таки пойти на помощь Власевичу всей группой, – упрекнул его Вознов.

– Прекратить разговоры и затаиться, – осек его ротмистр.

17

Власевич появился неожиданно. Рослый, кряжистый, он брел, тяжело переставляя ноги и по-волчьи, поворачиваясь всем корпусом, оглядывался, словно затравленный зверь. Карабин в его огромной лапище казался игрушечным.

Он приближался молча, не догадываясь, что свои уже рядом, а затаившиеся в засаде диверсанты тоже никак не выдавали себя.

К речушке подпоручик подступал, держась поближе к зарослям, чтобы в любое мгновенье можно было скрыться в них и вновь отстреливаться, отбиваясь от наседавшей погони.

Иволгин, который оказался ближе всех к речке и первым должен был окликнуть Власевича, почему-то молчал. Остальные тоже молча проследили за тем, как, перешагивая с камня на камень, подпоручик переправился через многорукавный плес, прилег за валун и, немного отдышавшись, подполз к воде. Пил он долго, жадно, а потому беспечно. Но, пока он утолял жажду, Курбатов сумел незаметно приблизиться к нему.

– Так как там ваша «могильная рулетка», господин маньчжурский стрелок?

Власевич, все еще лежавший на животе, порывисто перевернулся на спину, схватился за карабин и только тогда понял, что рядом с ним, за кустом, притаился командир группы.

– Какого черта вы притащились сюда, ротмистр?! – раздраженно поинтересовался он, решив, что командир группы вернулся за ним один, без своих подчиненных стрелков. – Уж эту-то рулетку я бы как-нибудь докрутил сам.

– Какая невежливость! – иронично возмутился Курбатов. – Похоже, что вы тоже недовольны были моим решением оставить вас на прикрытие.

– Что вы, ротмистр? Какое может быть неудовольствие?! Я счастлив, как графиня-девственница после первого бала.

По красновато-лиловому лицу его стекали струйки воды, напоминавшие потоки слез.

– А ведь только благодаря моему решению нам удалось спасти Радчука. Да и сами вы уцелели. Так что расчет мой оказался верным.

– Ну и прелестно, Ганнибал вы наш.

– Приближается погоня! – вклинился в их разговор приглушенный голос Иволгина, все еще пребывавшего где-то за кустами, недалеко от речушки. – На рысях несутся, красноже… пардон.

– Где они? – спросил князь.

– Уже рядом, за изгибом тропы, – негромко объяснил штабс-капитан.

Курбатов и Власевич на несколько мгновений приумолкли. Красноармейцы и в самом деле уже были по ту сторону скальной возвышенности, и по голосам можно было определить, что они приближаются к изгибу тропы.

– Сколько их там оставалось, как предполагаете, Власевич? – негромко спросил Курбатов.

– Человек шесть. Одни убиты, другие ранены, кто-то, возможно, отстал. Преследование-то выдалось длительным.

– Всем укрыться. Подпоручик, облюбуйте вон тот каменистый гребень, – едва слышно распоряжался Курбатов, показывая Власевичу на видневшийся неподалеку скалистый шрам земли. – Дайте красным втянуться в «диверсионный коридор» и отстреливайте их со всей революционной беспощадностью.

– Это и архангелу Михаилу понятно, – проворчал Власевич и, подхватившись, начал отходить в сторону речки, перебегая от куста к кусту.

Первыми появились двое красноармейцев-разведчиков. Они медленно, без конца оступаясь на каменистых россыпях и чертыхаясь, приближались к речушке, держась по обе стороны тропы. Потеряв «контрабандистов» из виду, солдаты заметно нервничали.

«А ведь, знай они, что имеют дело с диверсантами, наверняка не решились бы столь упорно и долго преследовать нас, – хладнокровно прикинул Курбатов, с интересом рассматривая щупловатых, приземистых бойцов. – И потом, эти явно не из пограничной стражи. Наверняка из какого-то отряда прикрытия границы, набранного из непригодных к полноценной армейской службе резервистов».

Тем временем разведчики преодолели речушку и остановились на том же месте, на котором несколько минут назад устроил себе водопой подпоручик Власевич. Они внимательно осмотрели произраставший по обе стороны от тропы кустарник, но ничего подозрительного так и не заметили.

Курбатов понимал, что их запросто можно было снять, но молил Бога, чтобы никто из стрелков не поддался этому соблазну; нужно было как можно скорее выманить на каменистую равнину остальных «гончих». И это произошло. Пока разведчики по очереди наслаждались прохладой горных родников, подошли еще трое.

– Что тут у вас, тихо все? – спросил один из троих, очевидно, старший группы.

– Если мы целы, значит, тихо.

– Правильно мозгуешь, потому что снять вас здесь, у водопоя, – сплошное развлечение.

– Дак ушли они, наверное, старшина, – довольно громко, хотя и не совсем уверенно, доложил один из разведчиков.

– Черти б их носили! В поселке или в городе ими займется милиция. Тем более что одного мы все же подстрелили.

– Но они где-то здесь, неподалеку, – предположил солдат, который шел замыкающим. – И что-то они не похожи на контрабандистов.

– Это ты как определял, Фомкин, по паспортам, что ли? – язвительно поинтересовался старшина.

– Форма-то у них красноармейская.

– А в прошлый раз, на том контрабандисте, что с зельем шел, какая была, японская, что ли?

– Но и пальбы в прошлый раз не было. Контрабандисты привыкли уходить тихо, но оставляя прикрытия, – проявлял армейскую смекалку Фомкин.

«Хотя бы никто из наших не выдал себя! – вновь взмолился Курбатов, прислушиваясь к перепалке преследователей. В левой руке он сжимал пистолет, в правой – кинжал, которым обычно поражал без промаха. Теперь он рассчитывал воспользоваться им, чтобы снять одного из разведчиков, если только они опять пойдут отдельно от основной группы. При этом ротмистр понимал, что действовать нужно быстро и наверняка.

– Хватит гадать: контрабандисты – не контрабандисты! – подал голос один из разведчиков, уже направлявшихся к броду. – Наше дело стрелять и ловить, а где надо – разберутся.

– Причем разбираться сначала будут с нами, – проворчал старшина, Курбатов уже узнавал его по голосу – низкому и нахраписто-хамовитому, – почему упустили, почему ни одного, живого или мертвого, не доставили? А где это Бураков? Какого дьявола опять отстал. Эй, сержант?! Бураков!

– Да вон он, – ответил спустя несколько секунд один из солдат. – Вроде бы прихрамывает.

Ротмистр не видел Буракова, но догадывался, что тот, очевидно, показался из-за изгиба тропы.

– Ладно, ждать не будем, как-нибудь доковыляет, – распоряжался тем временем старшина. – Войлоков, пойдешь первым. Двигаешься не спеша, смотришь в оба. Ты понял меня? В оба!

– Да они другими тропами ушли. Дураки, что ли, тащиться по головной тропе? Не уложили бы они овчарку, мы бы сейчас по следу, а так, вслепую…

– Все равно смотреть.

Затаившись у охваченного кустарником валуна, Курбатов еще несколько минут ждал, как будут развиваться события дальше. Несмотря на приказ о выдвижении в авангард, Войлоков все еще оставался по ту сторону неспешной в этих местах речушки.

– Возвращаться надо, вот что я скажу, – ожил чей-то бас.

– Будто не знаешь, Бураков, что тропа выводит на дорогу. По ней и будем добираться назад, как Бог и устав велят.

– До этой дороги еще нужно дойти, поскольку на тропе нас могут перестрелять, как перепелов. Один из этих нарушителей явно метит в снайперы.

– Возвращаться изволите, господа? – проворчал Курбатов, терпеливо выслушав эту перепалку. – Поздновато решились. «Лишь бы у кого-то из моих нервы не сдали, да вовремя остановил красноперых Власевич» – ублажал он судьбу, наблюдая, как красноармейцы, перепрыгивая с камня на камень, преодолевают речушку.

18

Однако нервы сдали у самого Власевича. Вместо того чтобы позволить преследователям полностью втянуться в «диверсионный коридор», он неожиданно вышел из-за своего каменного шрама земли и открыл огонь по группе. Почему он не открыл огонь из укрытия, почему, подставляя себя под пули, вышел на открытую местность, этого командир маньчжурских стрелков понять не мог.

Кто-то из красноармейцев отчаянно закричал и рухнул на землю, остальные бросились врассыпную. Однако отстреливаться они намеревались из-за кустов, где их ждали остальные диверсанты.

Выстрелы, крики, ожесточенные рукопашные схватки… Один из красноармейцев – приземистый сержант с исклеванным оспой лицом, прорвавшись через полосу кустов, выстрелил в Курбатова, но пуля задела только рожок вещмешка. Выстрелить во второй раз он не успел: ротмистр захватил ствол винтовки и, подставив подножку, сбил его с ног. Сержант все еще держался за свое оружие, и Курбатову пришлось протащить его несколько метров по земле, прежде чем сумел вырвать винтовку. Только потом ударом приклада буквально припечатал упрямца к валуну.

Через несколько минут все диверсанты собрались на поляне, где происходила эта схватка. Итог стычки с красными подвел Реутов, доложив, что одному большевичку удалось бежать, остальные убиты. Из маньчжурских стрелков легко ранен штыком в предплечье поручик Матвеев.

– Царапина, не стоящая внимания, – поспешил успокоить радист командира группы.

Это же подтвердил и барон фон Тирбах, добровольно взявший на себя обязанности санитара. Он уже снимал с Матвеева гимнастерку, готовясь приступить к перевязке.

– Э да убиты, оказывается, не все, – неожиданно продолжил прерванный доклад подполковник Реутов. – Ваш сержант, господин ротмистр, кажется, ожил.

Все повернули головы в сторону лежавшего у камня сержанта, на лбу которого красовалась багрово-лиловая ссадина.

– Ваша фамилия, сударь? – пнул его носком в грудь Реутов, сразу же приступая к допросу.

– Сержант Бураков, – на удивление быстро и охотно ответил пленный. Он выкрикнул это по армейской привычке так громко, словно находился в строю во время переклички.

– А ведь говорил же тебе и всем остальным старшина: «Смотрите в оба!» – возник над уже окончательно пришедшим в себя Бураковым ротмистр Курбатов. – Придется наказать за халатность, сержант.

– Я всего лишь служу, как все остальные, – поникшим голосом объяснил пленный.

Заметив, что пограничник пошевелился и пытается приподнять голову, Кульчицкий занес над ним винтовку с примкнутым штыком, однако ротмистр вовремя остановил его.

– Не торопитесь добивать, подъесаул, еще понадобится. Приведите его в чувство и конвоируйте. В километре отсюда, накоротке допросим. Реутов, документы убитых собраны?

– А также два автомата, три гранаты и патроны. Винтовки вывели из строя. Странно: одни преследователи вооружены автоматами, другие трехлинейками.

– Не успели перевооружить. Бросились, когда поняли, что с трехлинейками против германских скорострельных шмайсеров не очень-то повоюешь.

– Однако же под Москвой и Ленинградом выстояли даже с трехлинейками, – мрачновато напомнил ему Реутов.

– Когда речь заходит о германцах, все мы предпочитаем вспоминать, что на самом-то деле мы все же русские, – прокомментировал всплеск его патриотизма Иволгин.

– А мы никогда и не забывали об этом, штабс-капитан, – возразил Курбатов. – В отличие от всех этих большевичков, которые загадили нашу землю своими масонскими красными звездами и прочей символикой.

19

– Все же есть что-то нечеловеческое в такой войне, – почти сонно пробубнил Иволгин, поднимая ворот шинели и припадая спиной к кабинке полуторки. Машину безбожно швыряло из стороны в сторону, тряска была такая, что любой из диверсантов с радостью отказался бы от езды и пошел пешком. Удерживало лишь то, что с каждым километром они все больше отдалялись от границы и приближались к Чите, к Байкалу.

– Удивительное открытие вы совершили, штабс-капитан, – иронично заключил подъесаул Кульчицкий. – В войне вдруг обнаруживается нечто, как вы изволили выразиться, «нечеловеческое». Быть такого не может!

– Издеваетесь, подъесаул?

– Напротив, поддерживаю вашу мысль, углубленно при этом философствуя, – аристократически вскинул холеный, хотя и слегка заросший подбородок Кульчицкий.

– Враги-то наши, получается, свои же, русские. Причем действуют они открыто, в форме. Мы же маскируемся и стреляем из-за угла.

– Не только из-за угла, – спокойно возразил Курбатов, – но так же из окопа, из-за камня, из-за дерева и, что самое страшное, из кустов. Не говоря уже о рукопашных схватках. Такова тактика современной войны, в которой забыли, что такое сабля или меч. Так что не чувствую энтузиазма, штабс-капитан.

– Я говорю о том, – задумчиво парировал Иволгин, – что распознать нас как немцев или японцев они не в состоянии. Согласитесь, ротмистр, есть что-то нечестное в этой кровавой игре. И какой уж тут к черту энтузиазм?

– Потерпите до развалин монастыря, Иволгин, там исповедоваться будет удобнее, – спокойно заметил Курбатов.

Им повезло. Едва достигли шоссе, как показалась эта военная полуторка. Курбатов остановил ее и поинтересовался, не попадались ли по дороге подозрительные люди. Это могли быть контрабандисты, которых преследует его группа.

– Нет, товарищ капитан, никого подозрительного, – заверил его сидевший рядом с водителем младший лейтенант. – А то бы мы…

– Контрабандисты чертовы, совсем озверели.

– Добро хоть не белогвардейские диверсанты, – успокоил его младший лейтенант. – Контрабандисты хоть ведут себя мирно.

– Особенно, когда доставляют оружие и всякое там зелье, – проворчал князь. – Куда двигаетесь?

– К станице Атаманской.

– А нам – к Заурской. Подбросите по-братски?

– Так это ж крюк придется делать километра на четыре.

– Иначе не просил бы подвезти, – сухо парировал Курбатов и приказал своей группе погружаться.

Спорить младший лейтенант не решился. А когда Курбатов сказал, что начальству тот может доложить, что подвозил капитана со спецгруппой, даже предложил занять его место в кабине. На что князь благодушно похлопал его по плечу.

– Ты хозяин машины, младшой. Мы – всего лишь попутчики.

Так они и ехали теперь: в кабине – настоящие красноармейцы, а в кузове переодетые маньчжурские стрелки и пленный сержант – молчаливый, угрюмый, совершенно безропотный. Он молча дошел с ними до дороги, молча, обреченно выслушал весь разговор командира диверсантов со старшим машины и, закинув за спину автомат с пустым диском, вместе со всеми забрался в кузов…

Теперь он лежал на мотке тонкого кабеля, приткнувшись между ногами Иволгина и Курбатова. В группе так и не поняли, зачем понадобилось тащить этого пленника с собой, почему ротмистр не приказал сразу же прикончить его. А на все вопросы и сомнения господ офицеров Курбатов отвечал предельно кратко и ясно: «Пусть пока живет».

На серпантине холмистой возвышенности младший лейтенант приказал остановить машину и показал пальцем на раскинувшуюся в весенней долине станицу.

– Вон она, Заурская, товарищ капитан. Напрямик километра два – не больше.

– Спасибо, младшой, – пожал руку князь Курбатов. Вся группа начала спускаться по крутой тропе, а старший машины стоял на серпантине и махал рукой, словно прощался с давнишними друзьями.

– А ведь так и не почувствовал, душа его совдеповская, что был на волоске от гибели, – проворчал Реутов. – Напрасно вы его, ротмистр, отпустили. Надо было обоих прикончить и, сколько позволяли бы обстоятельства, продвигаться дальше на машине.

– Мы и двигались, сколько позволяли обстоятельства, подполковник, – спокойно возразил Курбатов.

Как только машина скрылась за поворотом, ротмистр сразу же вернул группу на дорогу и быстрым шагом, почти бегом, повел ее по колее, на которой собаки, как правило, берут след очень плохо.

– Ну, теперь понятно, почему вы их отпустили, – как бы продолжил прерванный разговор Реутов. – Предполагаю, что эти двое, младший лейтенант и водитель, по вашему замыслу, должны будут рассказать чекистам, что наша группа ушла к Заурской, то есть уведут их в противоположную сторону. Но, в общем, считаю, что вести себя с красными мы должны жестче. Коль уж мы пошли сюда как вольные стрелки, то и действовать должны соответственно.

– Что, кровушки дармовой захотелось, подполковник? – недобро взглянул на него Иволгин.

– Хочу знать, что перешел границу и погиб здесь не напрасно, – вот чего я хочу, штабс-капитан. И если кто-то вошел в группу только для того, чтобы без конца вздыхать по невинно пролитой русской крови, то обязан со всей строгостью напомнить ему: это кровь не русская, а жидо-большевистская. И чем скорее мы выпустим ее, гнилостную, из больного тела России, тем скорее земля наша святая очистится от скверны. Да, кровь, да, болезненно, но разве не так прибегает к кровопусканию врач, чтобы, вскрывая нарывы и удаляя тромбы, оздоровить организм любого из нас?

– Но и в кровопускании этом следует знать меру, – не унимался Иволгин, – иначе мы попросту озвереем.

– А мы и должны были идти сюда уже озверевшими. Совершенно озверевшими. Иначе, какого дьявола шли?

– Прекратить галдеж! – решительно потребовал Курбатов, понимая, что ни к чему хорошему этот кроваво-философский спор не приведет. – Выполнять приказы, действовать, исходя из ситуации и, по мере возможности, не рассуждать.

Но тут же про себя добавил: «Приказать, чтобы не рассуждали, я, конечно, могу. Но только идем мы действительно по своей земле, на которой убивать приходится своих, единокровных. И не рассуждать по этому поводу невозможно. Любое убийство, любой диверсионный рейд требуют философского осмысления. Оружие стреляет только после выстрела мысли – вот в чем суть войны!».

Колея железной дороги открылась им неожиданно, в просвете между кронами деревьев. С одной стороны к ней подступал подрезанный склон горы, с другой – глубокий поросший кустарником каньон, в недрах которого едва слышно клокотал ручей. А дымок над трубой свидетельствовал, что где-то там, за ожерельем из небольших скал и валунов, находится сторожка обходчика.

– Здесь нас ждет работа, господа офицеры, – объяснил ротмистр. – Пускаем под откос состав, и, – оглянулся на стоявшего чуть в стороне пленного, – имитируем марш-бросок дальше, на Читу.

– Всего лишь имитируем? – разочарованно спросил Кульчицкий.

– Ничего не поделаешь, диверсионная гастроль. На самом же деле отходим на пять километров назад, к станции Вороневской, и сутки блаженно отдыхаем.

Лица диверсантов сразу же просветлели. Еще через несколько минут, обойдя овраг, они засели за камнями. Курбатов сам метнул нож в появившегося на участке вооруженного путевого обходчика, затем окончательно умертвил его, сдавив сапогом сонную артерию, и только тогда подозвал пленного.

– Что, сержант Бураков, тебе не кажется, что мы уже окончательно пришли?

– Не убивайте меня, ротмистр, – пробормотал тот, покаянно опустив голову. – Мы ведь уже столько прошли вместе…

– Так ты что, решил, что пойдешь с нами через всю Россию вплоть до Балтики?!

– Вроде бы так, – кивнул сержант.

– Э нет, пути к небесам у нас разные. Видишь этого? – кивнул в сторону все еще содрогавшегося в конвульсиях путейца.

– Вижу. Никогда бы не подумал, что ножом можно попасть в человека с такого расстояния.

– Не о метании ножей сейчас разговор, сержант. Разговор у нас теперь короткий и сугубо мужской. Берешь ключ и откручиваешь гайки на стыке рельсов. Откажешься – ляжешь рядом с обходчиком.

Сержант мрачно взглянул на Курбатова, осмотрел остальных повысовывавшихся из-за укрытий диверсантов и протянул руку к ключу.

– Хотел бы лежать на обочине, давно попытался бы убежать, – проговорил он. – А куда убегать, если послезавтра всех нас, тех, кого вы поубивали, должны были отправить на фронт? Вы же видели, что один из наших, рядовой Усач, сумел бежать. Теперь он уже наверняка сообщил энкаведистам-смершовцам, что я попал в плен. Так что, если вернусь, меня сразу же под стенку. В самом счастливом случае – в штрафбат.

– Почему это? – усомнился Курбатов. – Скажешь, что бежал, что вырвался, сумел.

– У нас пленных нет, Сталин их не признает. Если красноармеец оказался в плену, значит, уже предатель и враг народа.

– Жестко он с вами.

– Вот и я говорю, что, куда не кинь – везде клин.

– На что же ты теперь надеешься?

– Засчитывайте меня в свою группу, господин ротмистр. Я ведь такой же русский, как и вы. И тоже из казаков, только уже коммунистами расказаченных. Тем более что из моего рода коммунисты двоих мужиков расстреляли, еще двоих раскулачили. Меня самого трижды на допросы в райцентр вызывали. Буду идти с вами, воевать, как вы. Обратной дороги, в советскую казарму, у меня, получается, нет.

– Почему же ты сразу не сказал, что коммунисты так расправились с твоим родом?

– Тогда, под горячую руку, вы бы не поверили, решили бы, что попросту спасаю свою шкуру.

– Мы и сейчас можем не поверить.

– Сейчас мы уже как-то пообвыклись друг с другом. Да и станица моя в двадцати верстах отсюда, можно проверить, что и стреляли моих Бураковых, и раскуркуливали. Так что берите меня в свой отряд, можете не сомневаться: не предам. Зато у вас еще один штык появится.

– Все, оставим этот разговор. Подумать надо, сержант, подумать. А пока что – бегом на рельсы!

– Может, миной рванем? – предложил Вознов, наблюдая, как споро управляется с инструментом пленный. – Эффектнее, да и движение задержим как минимум на сутки. Пока приведут в порядок, то да се…

– Мину сэкономим, еще пригодится.

– Не возражаю. Увидим, каким будет эффект.

Сержант довольно быстро рассоединил рельсы и с помощью диверсантов сдвинул их с места. Осмотрев работу, Курбатов прислушался. Поезд направлялся в сторону Читы и был уже недалеко.

Преодолев овраг и засев в зарослях кедровника, диверсанты видели, как товарняк с двумя вагонами охраны, спереди и сзади, на полном ходу ушел под откос и между переворачивавшимися вагонами мелькали человеческие тела.

– Ну вот, штабс-капитан Иволгин, – холодно улыбнулся Курбатов, когда все было кончено и останки людей, вместе с останками вагонов навечно обрели покой в сырой утробе каньона, – а вы говорите: свои, русские, кровь… Война идет, штабс-капитан, война.

– К сожалению.

– И впредь, если кто-либо в моем присутствии решится изливать сантименты, – получит полное согласие моего пистолета.

– Можете в этом не сомневаться, – поддержал командира подпоручик фон Тирбах, несмотря на то, что в группе и так уже воцарилось неловкое молчание.

20

Группа уже собиралась уходить от края каньона, когда сержант Бураков, о котором, при всеобщем возбуждении, диверсанты попросту забыли, несмело спросил:

– Так что теперь со мной? – и на всякий случай приблизился в Курбатову, чтобы находиться под его защитой.

– С тобой, сержант Бураков, как видишь, ничего. В отличие от полуроты красноармейцев, которых ты только что пустил под откос. Ты же – в полном здравии.

– Вы приказали, господин ротмистр, я и пустил, – как само собой разумеющееся объяснил пленный.

– Правильно мыслишь: приказы нужно выполнять. Кстати, господа офицеры, хочу представить вам: потомственный забайкальский казак Бураков, из раскуркуленного, расказаченного, репрессированного коммунистами казачьего рода.

– И после всего этого он преданно служит в Красной армии! – проворчал Кульчицкий.

– А разве в России сейчас существует какая-то другая армия? – возразил штабс-капитан Иволгин. – Кстати, в этой же армии служат тысячи военспецов, которые в свое время получали чины в царской армии, в частях Временного правительства или Белой гвардии.

– Точно, есть такие, – поддержал его Бураков. – Какая армия есть нынче в России, такой и служим. Не во вражеской же, в своей, русской… – Произнося эти слова, сержант даже не обратил внимания на то, как белые офицеры мрачнели и отводили взгляды. Получалось, что они-то как раз «прислуживают» сразу двум вражеским, по отношению к нынешней России, армиям – японской и германской. Да и сама армия атамана Семенова тоже предстает в роли вражеской. – По правде говоря, я даже мечтал стать офицером.

– И ты тоже в офицеры?! – снисходительно удивился Кульчицкий. – Скорее выбьешься в покойники.

– Это у меня с детства, – чтобы в офицеры, значится, выйти, как дед, который был сотником. Или, как брат его, который тоже в офицерах ходил, только в артиллерийских, – как ни в чем не бывало, продолжил свой рассказ Бураков. – Отец мой из казачьей части уволился уже в чине подхорунжего. За храбрость присвоили. Однако в Красной армии до офицера мне только потому и не дослужиться, что происхожу из офицерской, да, к тому же репрессированной семьи. В штабе мне так и сказали: «Происхождением не вышел. Хвали власть советскую уже хотя бы за то, что в сержанты выбиться позволила».

– О да мы и в самом деле офицерских кровей! – все еще пытался иронизировать Кульчицкий. Однако подполковник Реутов, как самый старший по чину, резко одернул его, напомнив, что офицерское происхождение сержанта – не повод для зубоскальства, этим имеет право гордиться солдат любой армии.

Наступило неловкое молчание, выход из которого нашел сам Курбатов.

– Подпоручик Тирбах, – сказал он, – верните сержанту его автомат и диск с патронами. Я принял решение отпустить сержанта под честное слово, что впредь он не будет стрелять в казаков армии Семенова. По возможности, не будет. Разве что в крайнем случае, исключительно в целях самозащиты, – внес он поправку в это условие, понимая, насколько зыбким будет выглядеть подобная клятва. – Даете вы такое слово казака, сына офицера, Бураков?

– Так точно, даю, – неуверенно произнес сержант, нервно посматривая то на одного, то на другого маньчжурского стрелка: уж не розыгрыш ли это?!

– Подпоручик Тирбах, автомат сержанту.

Все так же недоверчиво, нервно посматривая на офицеров, Бураков принял у барона свой автомат, отсоединил пустой и присоединил полный диск и, передернув затвор, начал пятиться, пока не приблизился к кустарнику.

– Напрасно, ротмистр, – проворчал Кульчицкий. – На первом же допросе этот сержант выложит все сведения о группе.

– Не так-то просто будет схватить его сейчас, – возразил Чолданов. – Судя по всему, он действительно из местных, забайкальских казаков, края эти знает. Но еще лучше он знает, что с ним сделают энкаведисты, если попадется им в руки и откроется, что диверсанты атамана Семенова, отпустили его, сына казачьего офицера.

Войдя в пространство между двумя кустами, Бураков вдруг остановился, словно решил, что эти жиденькие кустики способны защитить его. Сержант все еще был удивлен, что вслед ему не прозвучало ни единого выстрела, а главное, он вслушивался в слова Чолданова с таким вниманием, словно произнесены они были великим прорицателем.

– Не пойду я уже к красным, – вдруг произнес он. – Не резон мне туда. Как теперь сложится моя судьба, еще не знаю, но в часть не вернусь, это точно. Сразу же под трибунал отдадут. Лучше уж умереть в бою с коммунистами, как подобает истинному казаку.

Курбатов и подполковник Реутов переглянулись.

– Погоди, сержант, – произнес подполковник. – Есть к тебе разговор. Ротмистр Курбатов, атаман дал вам право присваивать офицерские чины, разве не так?

– Он действительно дал мне такое право.