Философия служения полковника Пашкова Коррадо Шерил

Жизнь в сельской местности

Освобожденные императорским указом 1861 года, крестьяне не получили желанной свободы, она не давалась им просто и легко. Даже в 1888 году британский журналист отмечал, что многие крестьяне по-прежнему оставались в нищете, их жизнь была полна пороков, включая «отсутствие предусмотрительности, безразличие к истине и беспечный образ жизни, естественный для тех, у кого нет иного будущего, кроме как умереть, как и жили, – в рабстве»[2]. У освобожденных по закону крестьян практически и экономически не оставалось другого выбора, как посылать своих сыновей работать на фабрики; отцы семейств оставляли тех, кого любили, в деревнях – справляться с сельскохозяйственными обязанностями.

Крестьянские общины управлялись «миром» – типом самоуправления с абсолютной властью над его членами. «Мир» следил за полевыми работами и распределением продуктов – типичной крестьянской еды, состоявшей из капусты, гречи или ржи с молоком или яйцами. Такая жизнь разительно отличалась от экстравагантного образа жизни высшего класса. В то время как многие просвещенные русские возражали против этой строгой автономии и общинной жизни, она хорошо показывала взгляд русского крестьянина на самого себя не как на личность.

Уровень образования среди крестьян медленно повышался, но в 1874 году подавляющее большинство было все еще неспособно читать. Английский приезжий Генри Лансделл сообщал, например, что из двух тысяч русских православных прихожан в Канске и окрестных деревнях в 1879 году только сто человек (примерно) могли читать. Но и это было потрясающим изменением по сравнению с началом века, когда только один из тысячи русских умел читать. Вместе с растущей грамотностью возникла проблема: что именно читать? Стед указывал, что даже в Ясной Поляне, имении выдающегося писателя-реформатора и религиозного лидера Льва Толстого, в пяти сгоревших крестьянских домах – сгоревших «по воле Божьей» – не было найдено ни одной книги[3].

Европейцев поражало единообразие провинциальных городов: «Если вы видели один или два, вы знаете их все». В каждом был общественный парк, собор, дом губернатора, больница и тюрьма[4]. Однако едва ли 20 млн. из 120 млн. русских жило в городах. Большинство населения жило в «жалких одноэтажных избах из глины, кирпича или дерева с соломенными или покрытыми дранкой крышами»[5]. Такие деревушки были часто полуразрушенными из-за нищеты своих новоосвобожденных обитателей. Мосты, например, были особенно опасны, и крестьяне, как говорили, избегали их всеми силами. Петр Шувалов, петербургский дворянин, государственный деятель, адъютант царя, так объяснял свою привычку пересекать реку вброд, а не проезжать по мосту: «Если вода в реке не очень глубока, то в России лучше проезжать по любой стороне от моста, чем по мосту, так будет безопаснее»[6].

Религия и суеверия

В противоположность европейскому низшему классу, у русских крестьян в 1870-е годы была крепкая религиозная вера. На Западе Просвещение оказало свое влияние на низшие классы, заставив их относиться к религии с подозрением, в России же люди соединяли народные верования, русскую православную традицию и привязанность к иконам и к Священному Писанию (которое они обычно не способны были читать). Знание крестьянами церковных доктрин было минимальным. Граф Лев Толстой считал, что ни один из десяти крестьян практически не понимал учения о Троице. «Я, кажется, опросил сотни пилигримов, как они понимают учение о Троице, и из них я не припомню и шести, кто мог назвать хотя бы Личности Троицы. Как правило, они отвечали, что Троица состоит из Иисуса, Богоматери и святого Николая»[7].

Взгляды русского крестьянина на мир резко отличались от европейских или взглядов образованных и привилегированных классов. В то время как их окружающий мир – мир полей и деревень – был привычным и естественным, все остальное, выходившее за пределы этого мира, было одинаково неизвестным и невидимым – Бог, Небеса, царь, Санкт-Петербург, газеты или парламенты. идея голосования за политических лидеров была столь чужеродной, что для «крестьянина это было все равно, что определять иерархию ангелов или решать голосованием вращение планет»[8]. Трагедии воспринимались как выражение «Божьей воли», и крестьяне не проявляли страха смерти. Царь в Петербурге был не только правителем Империи, но и «представителем Бога, поставленным Небом править нацией»[9]. Совсем не озабоченный тем, кто именно сидел на троне, и верящий, что царь был назначен Самим Богом, крестьянин «выражал почтение своему правителю почти суеверное». И однако, несмотря на эту кажущуюся наивность, русские крестьяне – как и вообще русские – были далеки от кротости и беспомощности. Императрица Екатерина II примерно веком раньше характеризовала своих подданных как «отличающихся проницательностью, здравым смыслом и энергией». Пинкертон, соглашаясь с этим, описывает русских так:

«Это самый проницательный и хитрый народ, какой я только встречал. Ни еврей, ни грек их не перехитрит. Эти качества обнаруживаются не только в просвещенных классах общества; они являются столь же заметными в бородатом крестьянине, как и в образованном князе. Нет другого такого языка среди тех, с которыми я знаком, где было бы столько же способов выражения хитрости и обмана. И об этом необходимо помнить человеку, идущему на московский или петербургский базар, – он должен быть постоянно начеку»[10].

Изменяющийся мир

Некоторые изменения все же происходят в крестьянском мире. Все больше крестьян мигрируют в города, они не могут содержать свои семьи на тощем участке земли, данном им при освобождении. Жемчуга и меха современных горожан представляли собой разительный контраст с валенками и полушубками новоприбывших крестьян. Опыт работы на фабриках, в магазинах, гостиницах и ресторанах заставлял крестьян ставить под сомнение свое традиционное благочестие, а роскошь, которую они видели вокруг себя, вызывала недовольство тем, как жили их предки веками. Во время своей поездки в Россию в 1887 году датский литературный критик Георг Брандес заметил, что «сто пятьдесят рабочих спали в одной тесной комнате. Койки были приделаны к стене, так что люди спали, как в каютах на борту корабля… Обстановка была точно как в собачьей будке… Ели едва сваренную кашу. Остальное – это был несъедобный хлеб и квас, который тоже нельзя было пить, с кусочками огурца в нем»[11]. Вместе с бедностью и социальным беспорядком пришли пьянство и разврат, что повело к целому ряду официальных попыток противостать этой тенденции, вплоть до принудительного посещения образовательных и религиозных программ.

Из-за холодной погоды и далеких расстояний извозчики играли важную роль в жизни и экономике Петербурга. Было подсчитано, что каждую зиму 25 тысяч крестьян уезжали на заработки управлять каретами и санями, а летом возвращались домой. Их узнавали по росту и особой одежде. Англичанин д-р Арчибальд Мак-Кейг, посетивший Россию, так описывал свое первое впечатление от кучера:

«Красивый высокий мужчина в просторной одежде и соответственно толстый, нет, толстый вне всякого соответствия, потому что величина его обхвата была поразительной. Но я скоро узнал, что это было одно из отличий кучеров – быть огромных размеров, и для этого они обкладывали себя подушками. И наш кучер, и так крупный по природе, еще увеличивал свой размер подушками»[12].

Контраст с низшим классом

В противоположность тусклому существованию крестьян, русские аристократы вели роскошный образ жизни. Обе эти группы почти не имели контактов и весьма смутно сознавали существование друг друга. Детям аристократов не разрешали играть с деревенскими детьми[13], и даже домашние слуги жили в своем собственном мире, удаляясь в свои комнатки после ужина и не появляясь до следующего утра, если их не требовали. Даже в 1900-е годы, когда страна быстро двигалась по пути реформ, многие представители высшего класса говорили о крестьянах: «Просто животные! Скоты! Их невозможно образовать»[14].

Образ жизни аристократов был очень похож на стиль жизни европейского высшего общества, в котором многие из них проводили немалое время. Санкт-Петербург был одним из самых многоязычных городов мира. Французский был принятым языком общества, и на английском тоже разговаривали бегло. Репетиторы из Франции или Англии учили детей дома с раннего возраста. Язык тоже разделял русское общество, потому что крестьяне говорили только по-русски, и это было преградой к изменению их социального положения: они не могли занимать важного места в обществе.

В то время как крестьяне летом тяжко трудились на своих полях, большинство аристократов покидали свои дома, чтобы жить в имениях или на море[15]. После революции 1917 года утрата этого изнеженного существования причинила аристократам наибольшие страдания. В противоположность полуразрушенным деревням, столица Санкт-Петербург была элегантна и современна. В 1890-х гг. англичанка, посетившая столицу, описывала Санкт-Петербург как «волшебную сказку со снегом, горящими фонарями, санями…». Построенный на болоте и «окруженный пустыней», Санкт-Петербург, как его описал Георг Брандес, имел «свой величественный стиль и наполовину европейское, наполовину варварское великолепие»[16].

Три-четыре ряда карет, везущие элегантных мужчин и женщин, выстраивались вдоль главной улицы города – Невского проспекта, а перед царским Зимним дворцом можно было видеть безобразный железный навес с огромным котлом – он давал возможность кучерам и слугам погреться во время холодных зимних месяцев.

Жизнь, полная роскоши

Дворцы высшего класса, в противоположность одно-, двухкомнатным избам в деревне, были роскошны. Граф П. А. Граббе описывает квартиру своей семьи из тридцати комнат на втором этаже шестиэтажного особняка в стиле барокко как скромную: семьи большего достатка владели многочисленными дворцами и обширными поместьями. В тридцати комнатах семейства Граббе жило двадцать человек, и не менее одиннадцати из них были слугами[17]. Там были спальни, ванные, кабинеты, жилые комнаты, столовые, гостиные и зал для балов с огромным пианино и бронзовым канделябром. Если все это является описанием скромной квартиры на одном этаже, то можно вообразить себе роскошь и образ жизни богатых людей.

Хотя многие аристократы занимали влиятельные государственные и военные посты, интересы высшего общества сосредоточивались на развлечениях в не меньшей степени, чем на работе. Музыка и танцы были обычной частью детского образования. Зимой молодые офицеры брали светских барышень кататься на санях, и среди молодых была популярна несколько более смелая игра в прятки.

Благодаря долгой темной зиме ночная жизнь для высшего класса играла более важную роль, чем дневная. Во дворцах были залы для балов, и танцы стали своего рода тестом для русских на их положение в обществе. Альтернативная им форма развлечения – это «чайные вечера», они играли такую же роль в борьбе за популярность[18].

Привычки и религия

Натянутые отношения с женщинами-аристократками были свидетельством положения женщин в имперской России вообще, это был не только этикет «чайных вечеров». В то время было обычным принижать женский интеллект, даже в кругу семьи и друзей. Граббе вспоминал, как его дяди относились к его матери, своей сестре: «Когда дядя Саша и дядя Коля приходили к нам домой, они… дарили ей шоколад, интересовались ее здоровьем и делали комплименты то по тому, то по другому поводу, особенно относительно ее внешности. С серьезным разговором к ней, однако, обращались редко. К ней вообще относились как к ребенку… считая, что у нее нет своего собственного мнения»[19].

В отличие от крестьян, для которых религия оставалась важной среди многих лишений, аристократы к 1870-м гг. стали равнодушны к вопросам религии. При исполнении обрядов их смысл был потерян. Детям старательно преподавали Закон Божий вместе с другими предметами, однако не связывали его с реалиями повседневной жизни. Британский баптистский миссионер пастор Роберт Латимер после посещения Петербурга был расстроен недостатком нравственности, который он видел у высшего класса:

«Модная жизнь кажется непрестанным преследованием наслаждений и глупости. Театр, танцы, сексуальная интрига, праздники обжорства, пьяные пирушки – таковы были обычные черты повседневного круга жизни. Легкомысленные и суеверные, тщеславные в своих манерах и внешности, вопиюще безнравственные в огромном большинстве случаев… сожженные в своей совести, до которой невозможно достучаться, с бездушными сердцами без жалости к жертвам своих желаний, которым они потворствовали, и к жертвам своей яростной мстительности; без мысли о Боге вверху или о грядущем суде, который рассмотрит их злые дела; русское общество, как молодое, так и старое, было раскрашенное и позолоченное гниение, отвратительное внутри»[20].

Хотя Латимер описал скорее исключение, крайность, а не норму, эта характеристика хорошо показывает минимальную роль веры в поведении некоторых аристократов, которые считали себя христианами, независимо от своего образа жизни или религиозных привычек. Однако большинство аристократов, как и крестьян (в противоположность интеллигенции), считали своим долгом оставаться верными Русской православной церкви, независимо от своих взглядов или житейского выбора. Одна светская дама, москвичка, писала французу Анатолю Лерой Болье в конце 1880-х гг.: «Что касается религии, то я просто христианка, не привязанная ни к какой деноминации. Я скорее тяготею к протестантизму. Но как русская, я страстно православная»[21]. Другие письменные свидетельства этого времени показывают, что она была не одинока в своих убеждениях[22].

Борьба за реформу

В то время как большинство населения казалось равнодушным, если не невежественным относительно социального неравенства людей и резкого разделения на бедных и богатых, лишь малая часть населения очень сильно это ощущала и боролась за социальную справедливость и равенство – народники. Народническое движение родилось после смерти царя Николая I в 1855 году и унизительного поражения России в Крымской войне (1854–1856 гг.), и оно становилось все влиятельнее в борьбе за свободу в 1860-х – начале 1870-х годов. К 1870-м годам настроение народников приняло почти религиозную окраску, когда члены данного движения стали посвящать свои жизни этой борьбе. Зимой 1873-74 гг. петербургская молодежь чувствовала призыв к миссии, и один участник позднее признавал, что это был «род чисто религиозного экстаза, где ни рассуждению, ни разуму не было места». Летом 1874 г. две с половиной тысячи молодых интеллигентов встали на путь, который стал известен как «хождение в народ».

Они стремились образовывать крестьян, вербовать их для «дела» и стряхнуть царский гнет. «С неустанным, героическим стремлением выше всяких похвал, не имея прецедента ни в какой другой стране, они оставляли родственников и друзей, подвергая себя холоду и голоду, ненависти и осмеянию, презрению и оскорблению, они храбро встречали аресты, болезни и смерть, не имея за все это никакого вознаграждения, кроме того, что давала им их совесть… Вера в свою историческую миссию и сознание своей духовной силы поддерживали их», – рассказывает Брандес[23].

Их историческая миссия, однако, провалилась, потому что крестьяне встречали их с подозрением, негодованием и временами – с ненавистью, а то и передавали их полиции. Тысячи оказались в тюрьме за свою деятельность, предпринятую из лучших побуждений. В крестьянских умах сопротивление царю было сопротивлением Самому Богу. Тургеневский рассказ, написанный в апреле 1878 г., описывал менталитет тех многочисленных крестьян, которых энергичные народники хотели «просветить». В рассказе «Чернорабочий и белоручка» показаны два крестьянина, которые с недоверием относятся к новоприбывшему из города, сравнивая его чистые белые руки со своими грязными. Однако руки незнакомца пахли железом. Горожанин объяснил: «Целых шесть лет я на них носил кандалы… Я о вашем же добре заботился, хотел освободить вас, темных людей, восставал против притеснителей ваших, бунтовал… Ну, меня и засадили». Крестьяне в ужасе воскликнули: «Засадили? Вольно ж тебе было бунтовать!». Дальше в рассказе описывается, как народник, уже приговоренный к повешению, снова оказывается объектом обсуждения среди крестьян, которые вовсе не имеют к нему симпатии: «Ну, вот что, брат Митряй; нельзя ли нам той самой веревочки раздобыть, на которой его вешать будут; говорят, ба-альшое счастье от этого в дому бывает!»[24].

Отчаяние

С признанием поражения в 1874 году революционный энтузиазм исчез. Революционер Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский в 1876 г. признался единомышленнице и идеалистке Вере Засулич, что «социализм отскакивает от людей, как горох от стены». Однако не все сдались. Крохотное меньшинство, называемое «нигилистами», решило продолжать борьбу всеми возможными способами, подходящими для свержения династии. По словам Веры Фигнер, «террор… имел целью создать возможности для развития у людей способности служить обществу»[25], и поздние 1870-е годы характеризовались злобой, страхом и многочисленными покушениями, закончившись убийством царя Александра II в марте 1881 года[26]. Волна убийств, включающая попытку Веры Засулич в 1877 г. убить градоначальника генерала Ф. Ф. Трепова, убийство в августе 1878 г. шефа жандармов генерала-адъютанта Н. В. Мезенцева, и четыре покушения на жизнь царя привели к тому, что город стал жить в страхе и отчаянии, а царь не мог передвигаться в собственной столице без сопровождения[27]. «Кампании терроризма… удалось сорвать нервы русским министрам». «Как в лихорадке больной бьет доктора и сиделку… так и Россия в бреду подавленной лихорадки нигилизма била по-дикому любого, чья тень действовала ей на нервы»[28].

Одной из причин популярности нигилистского движения было то, что оно набирало студентов, тогда беднейшую часть населения. Отдаленные от семьи, без средств к существованию, они часто не имели и хлеба насущного. Хозяину-нигилисту, пригласившему студента к себе пообедать, был гарантирован последователь. Один петербургский доктор рассказывал, как двенадцать беднейших студентов согласились пообедать в одном доме на Васильевском острове. Власти прервали это собрание и арестовали всех присутствовавших, хотя вскоре освободили их. «Все стали нигилистами, хотя никто из них прежде не был даже недовольным!»[29].

Атеизм

В то время как крестьяне и аристократы оставались, по крайней мере, по названию православными, интеллигенция была откровенно мирской. Имея «религиозные чувства без религиозной веры», она сделала движение своим богом, а равенство – своей религией. Если ранние революционеры пытались опереться на крестьян и их веру, то к 1870-м гг. «просветители» описываются как «упрямые рационалисты, позитивисты, материалисты и нерелигиозные, если вообще не воинствующие атеисты». Они рассматривали веру как препятствие и вместе с революционной агитацией стремились обращать людей в неверие. Один семнадцатилетний студент объяснял: «Мы выше всего ставим науку, она освобождает»[30]. Если светская дама считала своим патриотическим долгом оставаться «страстно православной», интеллигенция не видела противоречия между патриотизмом и атеизмом.

Долгая история

В стране, которая была христианской почти 900 лет (после насильственного крещения Руси в 988 г.), церковь играла заметную роль в социальном, политическом и религиозном волнении 1870-х гг. Хотя некоторые группы в церкви были живыми и процветающими[31] и у крестьян не было недостатка в религиозных чувствованиях, наблюдатели временами делали вывод, что это происходило не благодаря усилиям официальной иерархии и обрядам государственной церкви, а вопреки им, несмотря на них. Даже члены семей священников часто были неверующими, и непропорционально большое число атеистов среди интеллигенции были сыновьями священников[32].

Западные наблюдатели с трудом понимали русскую религиозность. Один из них прямо говорит в 1873 г. после посещения Петербурга: «Нравственность и интеллектуальная жизнь, культура и прогресс правящих классов, как правило, совершенно не испытывают влияния православия, и мертвость, скука этой церковной общины, погруженной в пустую формальность, совершенно не внушает никому беспокойства ни о религии, ни о ее служителях»[33]. Стед в 1888 г. выразил подобное чувство: «Служители церкви, как правило, не озабочены мирскими делами… Служение человека – это вопрос, который они часто предпочитают не замечать[34].

Однако не только иностранцы критиковали русскую церковь. Русский князь выразил свое удивление: «Самая странная анархия преобладает в русской церкви… Можно отрицать важнейшие догмы, но если вы не оставляете церковную общину, вас не исключат»[35]. Граф Лев Толстой, отлученный от церкви Святейшим Синодом в 1901 году, резко критиковал то, как церковь учила. Комментируя непонимание крестьянами Троицы, о чем говорилось выше, он заметил: «Самая первая догма христианской религии… это учение о Троице. 900 лет крестьянство находилось в абсолютной власти церкви, и… ни один крестьянин из десяти (а может, даже и из сотни) даже понятия не имеет, каково учение церкви о Троице». Новгородский крестьянин, как рассказывают, заплакал, впервые услышав послание Евангелия: «Как же это так, что мы ничего подобного раньше не слышали? Мы знаем имена некоторых святых, потому что в их дни у нас проходят ярмарки; но мы никогда даже не слышали, что Христос пришел на землю, или же мы никогда не понимали, что это означает. Мы рождены во тьме, мы живем во тьме и мы умираем во тьме, и никому до этого нет дела!». Даже верный адъютант царя Петр Андреевич Шувалов обратился к немецкому реформатскому пастору Герману Дальтону за духовным руководством в связи со смертью невестки, а не к местному православному священнику[36].

Церковь и государство

Русская православная церковь была официальной государственной церковью в России почти 900 лет, и ее описывали как «цемент», скрепляющий нацию воедино. На практике слова «русский» и «православный» были синонимами. Это вело к большому смущению, когда протестанты учили о крещении взрослых. Если человек был русским, то его крестили во младенчестве. Если он не был крещен, он не имел прав русского гражданина, не мог получить паспорт и жениться. Война на Балканах между православными и турками заставила Россию взяться за оружие и выступить против турок в русско-турецкой войне 1877-78 гг., и обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев так защищал свою позицию в лондонской газете «Таймс» в мае 1888 г.: «Что бы стало с Россией, если бы она поддалась влиянию многочисленных народов и религий, окружающих ее; и что стало бы с Европой, если бы она так сдалась в дни магометанского нашествия?»[37].

Однако у русских для защиты своей веры были не только чисто национальные или политические основания, организованные государством. Многие искренне верили, что была только одна истинная Церковь. «Ни у папистов, ни у протестантов, ни у англичан… нет истины Божией – настоящей, чистой, полной. Она пребывает только в единой истинной Церкви православной»[38]. Это сильное утверждение епископа Феофана было опубликовано в Москве в 1880 г.

Благодаря особому статусу, дарованному православной церкви, государство приняло официальные меры для ее защиты, когда снизилась общественная поддержка церкви. Обер-прокурор Святейшего Синода, сам будучи светским лицом, был назначен представлять интересы церкви перед государством, и начала расти гора законов, запрещающих неправославную проповедь, прозелитизм и обращение, а также ограничивающих права религиозных меньшинств. К 1881 г. в начальных школах был введен обязательный предмет с целью формирования характера и религиозного образования; преподавался он священниками[39]. Поставив под сомнение мудрость такого строгого контроля, Стед получил ответ, что Восточная церковь «в высшей степени противится пропаганде». Он на это возразил, что «к счастью для Восточной церкви, у апостолов были разные мнения»[40].

Желая защитить церковь, некоторые все же признавали, что такая «защита» фактически скорее ослабляла, чем укрепляла православие. Из-за многих запретов, наложенных из добрых побуждений, церковь, по наблюдению оксфордского ученого и русского эмигранта Николая Михайловича Зернова, стала как «пленник в тюрьме ради его собственной безопасности». А Стед подошел к этой ситуации, используя термины рыночной экономики: «производство, облагодетельствованное многими щедротами и пользующееся правами монополии, которая обеспечена запретительными тарифами… слабеет, и потребитель страдает». В Европе протестантское соревнование вынудило Римскую церковь пойти на реформы на несколько веков раньше, и это повело Стеда к рассуждению о том, что «лучшее и простейшее лекарство против сонливости и паралича в религии, как и в бизнесе, – это свободное и открытое соревнование»[41].

Московский юрист и ученый Борис Николаевич Чичерин, первая общественная фигура в поздней имперской России, который систематически обдумывал вопрос об отделении церкви от государства, говорил в своих лекциях 1860-х – 1870-х гг. в Московском Университете, что принуждение и нравственное учение противоречат друг другу, и, прибегая к принуждению, церковь больше не является по характеру своему церковью. Однако на взгляды Чичерина обратили внимание много позже. И снова в законе 1997 г. государственной церкви дарована защита, в которой отказано религиозным меньшинствам.

Духовенство

Положение духовенства в обществе, по всей видимости, тоже добавляло проблем Русской православной церкви. Ко второй половине XIX века многие священники потеряли уважение людей, а высшее общество относилось к ним с пренебрежением. По свидетельству историка русской религии Грегори Фриза, «если сравнивать положение католических священников и протестантских пасторов с православным священством, то оно было ниже по уровню образования, экономическим условиям жизни и по эффективности своей работы. Изолированному в отдельную касту духовенству не хватало жизненных связей с остальным обществом, и оно было обязано посылать сыновей на тот же самый пост». В 1873 г. один приезжий заметил, что «в хорошем обществе духовное лицо Греческой (русской православной) церкви никогда и ни при каких обстоятельствах встретить невозможно; если его нужно принять, то это делается либо на половине слуг, либо в частной комнате хозяина»[42]. Многие необразованные священники действовали более как слуги в обществе, чем как пастыри стада.

К несчастью, этой властью часто злоупотребляли, что вело даже самых благочестивых крестьян к сомнению или неверию. Духовенство регулярно требовало «даров» от прихожан, и к 1880 г. даже церковная иерархия воспротивилась этой эксплуатации. «Секретная» докладная Великому князю Константину Николаевичу говорила о проблеме прямо: «Могут ли люди уважать духовенство, если они слышат, как один священник во время исповеди умирающего человека украл деньги из-под его подушки; как другого выволокли из публичного дома; как третий крестил собаку; как четвертого во время пасхального богослужения дьякон вытащил за волосы из алтаря?»[43].

Русский общественный деятель Лев Александрович Тихомиров в 1886 году, пытаясь дать «политический и социальный портрет России как она есть на самом деле» для западных читателей, указывал, что при рукоположении священника не требовалось даже верить в Бога. «Этот новый тип лицемерного изувера имеет лишь единственную цель в жизни – создание будущего для себя… Для крестьян это самый жадный, самый ненасытный, самый безжалостный из грабителей»[44].

Описанная выше испорченность, возможно, крайний случай, однако широко распространенной проблемой даже среди верных служителей церкви была неспособность проповедовать, хотя бы время от времени произносить «проповедь, в которой они могли бы дать своему стаду простейшее нравственное руководство или самый элементарный очерк учения, доктрины». Хотя Победоносцев в 1880 году гордился увеличением проповедей, один священник полагал, что только десять процентов духовенства проповедовали на юге, а на севере – и того меньше. Самих священников, однако, трудно в этом обвинить. Один деревенский священник так объяснил свое затруднительное положение: «Что мне делать? Мне нужно сено собрать, землю обработать и такие долгие служения проводить, а еще свою плату собрать. Где мне найти время учить крестьян?»[45].

Несмотря на попытки реформировать православную церковь изнутри, мало что было достигнуто, чтобы противостать предшествовавшему многовековому застою. В 1862 году при митрополите Филарете в Москве было основано Общество любителей духовного просвещения с целью пропагандировать религиозное и нравственное поведение среди всех классов, начиная с духовенства. Несколько московских журналов были посвящены жизни и учению святых и противостояли сектантским учениям, которые приобретали популярность по всей стране[46]. С подобной же целью в 1872 году на короткое время открылось Петербургское отделение общества, хотя на практике оно было намного либеральнее. Оно было предназначено объединить все европейские церкви на основе апостольской традиции. Некоторые менее заметные попытки продолжались еще несколько десятилетий, пока в 1905 году Пасхальный указ «об укреплении начал веротерпимости» не объявил свободу совести и не начались серьезные реформы.

Российское библейское общество

6 декабря 1812 года царь Александр I выступил с докладом об образовании библейского общества в Санкт-Петербурге, через два года ставшего Российским библейским обществом. Это была первая попытка православной церкви сделать Писание неотделимой частью повседневной жизни и первое организованное библейское общество в православной стране. Комитет из православного, протестантского и католического духовенства переводил Новый Завет и части Ветхого Завета на русский разговорный язык, и это было впервые. В 1826 году, когда царь Николай I, младший брат Александра I, закрыл библейское общество, результаты 14-летней деятельности не исчезли. В 1862 г. Святейший Синод подал новый перевод Нового Завета, первое доступное издание после закрытия Российского библейского общества, и в 1876 году издал Ветхий Завет, первый на русском разговорном языке. Чтобы отпраздновать это событие, царь Александр II издал указ, где объявлялось о важности распространения Писания в России:

«В 1856 году, при восприятии Мною правительского венца, Святейший Синод в собрании своем в Москве, имея рассуждение о доставлении православному русскому народу способа к обильнейшему пользованию сокровищем слова Божия, признал необходимым перевести книги священного Писания на русский язык. Приступив затем, с моего соизволения, к исполнению сего предположения, Святейший Синод непрерывно, в течение двух десятилетий, продолжал совершать оное с неослабною ревностью, просвещенным вниманием и с тою мудрую осмотрительностью, каких требовала высокая важность сего церковного и народного дела.

С окончанием ныне сего многолетнего и многосложного труда, во внимание к ожидаемой от него духовной пользе паствы отечественной Церкви, поставляю справедливым долгом выразить Мою искреннюю признательность Святейшему Синоду, ознаменовавшему себя в совершении сего великого дела столь достойным подвигом.

Молю Бога, да явит Он спасительную силу Своего Слова к преуспеянию православного русского народа в вере и благочестии, на коих зиждется истинное благо царств и народов»[47].

Британское и иностранное библейское общество делало в это время все возможное для распространения Писаний в России. Познакомившись с этим обществом в 1867 году в Париже, молодой граф Модест Модестович Корф был наделен тремя тысячами евангелий от Иоанна для свободной раздачи в России, что он легко сделал с благословения Святейшего Синода. В 1870 г. это же общество попросило Корфа возглавить библейскую выставку на торгово-промышленном съезде в Петербурге, и Святейший Синод также предпочел иметь дело с Корфом. Во время этой выставки было распространено более 62 тысяч разных книг Библии, включая Писания, подаренные каждому члену царской семьи. Сам Корф в то время еще не был преданным верующим и рассматривал Библию с точки зрения нравственной, а не духовной, пользы; однако его усилия и усилия других привели к росту личного чтения Библии и самостоятельного ее истолкования. Это скоро стало проблемой для православной церкви, заставив обер-прокурора Победоносцева объявить в 1880 году, что «только церкви принадлежит полное, ясное, кафолическое разумение целого текста»[48].

Подъем грамотности, распространение Библий на русском, неудовлетворенность Русской православной церковью и поселения европейцев, большей частью немцев-протестантов, в некоторых регионах империи – все это способствовало созреванию религиозного плюрализма. К 1860-м гг. образовались небольшие сектантские группы, расширяющие свое влияние в православной России[50]. Они находились под строгим наблюдением властей. И сила их движения была не в числе сторонников или активной деятельности, а в убеждениях. У них не было законного права обращать в свою веру, даже при наличии мужа или жены православного вероисповедания. Провинциальные губернаторы сохраняли за собой право доносить министру внутренних дел в интересах «общественного благосостояния» о тех, кого они считали заслуживающими тюрьмы или ссылки. Тем не менее это расширяющееся духовное пробуждение нельзя было остановить полицейскими мерами, увещеваниями духовенства или же штрафами и тюрьмами. Православную церковь пугало то, что сосланные в отдаленнейшие концы империи становились еще более активными миссионерами.

Многие секты существовали задолго до пробуждения 1860-х гг. Самой большой, старейшей и наиболее значительной группой раскольников были староверы, или старообрядцы, которые отделились от Московского патриархата в XVII веке, когда патриарх Никон внес изменения в церковные книги, основанные на греческом оригинале, но противоречащие русской традиции. Крайние секты, такие как хлысты, верили, что Христос воплотился в их руководителях. Духоборы возникли в среде староверов и были известны своим пацифизмом и пассивным сопротивлением государству, а также вниманием к водительству Духа Святого. Молокане[51] выделились из духоборов в XVIII веке. Они отбросили обряды староверов, подчеркивали значение личного чтения Библии и не позволяли священникам «осквернять» Божье Слово. В 1841 году многие духоборы и молокане были сосланы императором Николаем I на Кавказ. Обе группы отвергали священство, заявляя, что у них «нет другого учителя веры, кроме Христа»[52].

Штундисты

В конце XVIII в. по приглашению императрицы Екатерины II в южной России и на Украине поселились немцы-менониты. Годами они оставались верными своему протестантскому наследию, в то же время уважая требования императорского декрета – «не совращать православных», то есть не обращать их в свою веру. Однако к середине XIX века благодаря влиянию пиетистского пробуждения, которое неслось с Запада, некоторые хозяева стали приглашать батраков – русских и украинских крестьян – на свои собрания. На этих «штундах» (что значит по-немецки «час»), которыми руководил немецкий пиетист Эдуард Вюст, они читали Библию и молились. Возвращаясь в свои деревни, верующие крестьяне начали проводить подобные собрания. Несколькими годами позднее немецкий пастор-реформат Карл Бонекемпер начал проводить собрания среди украинцев в Рорбахе около Одессы, и первый раз обозначение новых верующих как «штундистов» появилось в «Одесском вестнике» 14 марта 1868 года. К 1901 году одна только Херсонская епархия сообщала о 5350 штундистах – явной угрозе Русской православной церкви[53].

Так как и штундистские руководители, и их последователи были необразованными крестьянами[54], штундисты не придерживались какой-либо строгой доктринальной позиции и, похоже, не сознавали противоречий даже в своем собственном учении. Отвергая концепцию духовенства в целом, как это делали до них духоборы и молокане, они основывали свою религию на одной только Библии. Штундистские собрания состояли из пения, чтения Библии и открытой дискуссии под руководством «старшего брата». Позднее штундисты отвергли использование домашних алтарей и икон и под руководством крестьянина Михаила Ратушного подошли к требованию крещения взрослых членов своих общин. Женщины у штундистов рассматривались как равные[55], что привлекло в секту большое количество женщин. Успех секты приписывается также тому, что собрания проводились на украинском языке, а не на церковнославянском, как в православии[56].

Вначале их терпели, хотя никогда не одобряли, но к 1880 году штундистов стали жестоко преследовать. Годы тюрем и ссылок не были чем-то необычным, и штундисты начали тайно собираться по ночам. Но к 1890-м гг., годам самых интенсивных преследований, власти выделили штундистов как самых опасных сектантов или малую религиозную группу, отделившуюся от Русской православной церкви. К 1893 году, несмотря на строгую нравственность штундистов, их «сравняли с самыми безнравственными сектами»[57]. Лондонская газета «Таймс» в 1890-х гг. рассказывала о многочисленных случаях религиозного преследования, и западные религиозные лидеры начали реагировать на эти факты. В сентябре 1891 года в докладе представлялось «предложение со стороны православного епископа Умана отбирать у штундистов детей от родителей, крестить их в православную русскую веру и помещать под надзор русских православных священников. В то же время штундистам запрещалось иметь в общинах свои собственные школы, а во всех приходах, где только есть эти “пагубные” нонконформисты, должны назначаться специально подготовленные православные священники, с высокой зарплатой»[58].

Баптисты

Тем временем на Кавказе, независимо от украинских штундистов, начиналось духовное пробуждение, когда книгоноши встретились с молоканами, интересующимися Новым Заветом. Когда Мартин Кальвейт, немец из баптистской церкви в Каунасской губернии (ныне – Литва), переехал в Тифлис, то он и его семья вскоре привели и других немцев к вере, и маленькая община числом около 15 человек начала собираться для богослужения. Персидский миссионер Яков Деляков познакомил молоканина Никиту Воронина с этой маленькой общиной, и Кальвейт в 1867 году тайно крестил его. Через три года энергичный Воронин был руководителем первой баптистской церкви из 78 человек в Тифлисе, а в 1871 году Воронин крестил Василия Павлова и Василия Иванова, которые сами стали влиятельными лидерами русского баптистского движения.

В то время как украинское движение состояло из крестьян, баптисты Кавказа были мелкими фермерами, ремесленниками, купцами, и во многих случаях – бывшими молоканами. В отличие от штундистов, чьи первые руководители были необразованны, богословски неустойчивы, тифлисские баптисты уже в 1875 году послали своего лидера Василия Павлова учиться в Гамбург. В то время Баптистская богословская семинария еще не была открыта, но Павлов все-таки многому научился, слушая проповеди, разговаривая с пасторами и участвуя в конференциях и других событиях. В 1876 году он был рукоположен баптистским служителем, выдающимся немецким баптистом Иоганном Онкеном, и направлен миссионером к своему народу. Он вскоре отправился на Украину, чтобы встретиться со штундистскими руководителями, и обе группы начали все больше сближаться – благодаря общему богословскому пониманию и служению. Однако, в отличие от штундистов, баптисты избежали многих суровых преследований, так как центром их внимания и деятельности были скорее молокане, чем православные. Русский закон, запрещая обращение православных верующих, не распространялся на сектантов (молокан).

Среди этого сложного переплетения дел мы находим модного петербургского аристократа Василия Александровича Пашкова, известного в свои молодые годы в качестве искусного танцора на балах и любезного дамского угодника. Василий Александрович принадлежал к знатной аристократической среде, к одиннадцатому поколению того польского эмигранта Григория Пашкевича, который прибыл в Россию во второй половине XVI века, при Иване Грозном. Дети Пашкевича приняли фамилию «Пашковы», и его первый сын, Иван Григорьевич, отмечен в 1604 году в списках тульской знати как тульский боярин[59].

Сражения, Лжедмитрии и Сибирь

Сын Ивана Григорьевича Филипп Иванович, по прозвищу «Истома», стал казачьим атаманом. Он был сторонником второго Лжедмитрия, «Пушкинского вора», претендовавшего на титул сына Ивана Грозного и законного наследника трона. Лжедмитрий добился поддержки большого числа казаков, воинов и авантюристов в своей борьбе за трон, занятый на тот момент Василием Шуйским, и многие русские переходили с одной стороны на другую во время этого конфликта. Филипп Иванович был взят в плен войсками Шуйского в декабре 1606 года, и когда его помиловали, перешел на сторону бывшего противника и повел дворянское ополчение Тулы против мятежников в поддержку Шуйского и его «боярской клики». Он отличился в одной из битв в мае 1607 г.[60]

Сын Филиппа Ивановича Афанасий Филиппович – другой прославленный казачий предводитель – стал воеводой нескольких сибирских районов, включая Мезень (1635-47), Енисейск (1652-55) и Новую Даурскую землю (1655-61), где он был известен своей жестокостью; его вспоминают также как мучителя протопопа Аввакума, главу раскольников-старообрядцев. В 1662 году Афанасий Филиппович вернулся в Тобольск, бывший тогда центром Сибирского воеводства, где и умер через два года. Его сын Еремей, работавший товарищем своего отца по воеводству, оставался в Даурии до 1676 года, когда он был послан в Казань «стольником» (помощником при дворе), и в течение нескольких поколений семья Пашковых сохраняла дворцовые и военные посты[61].

Московский дворец Петра Егоровича

Тремя поколениями позднее Петр Егорович Пашков (1721-90), капитан-лейтенант императорской гвардии и богатый московский землевладелец, поручил одному из лучших московских архитекторов В. Баженову спроектировать роскошный дворец из белого камня. Большой особняк был построен между 1784 и 1786 г. в конце Моховой улицы около Московского Кремля. Петр Егорович недолго пользовался дворцом, потому что умер через четыре года после завершения строительства. Он не оставил детей, и поэтому неизвестно, кто непосредственно наследовал дворец. К 1839 году он был продан государству и стал школой пансионного типа для молодых аристократов, а позднее – музеем и библиотекой. Этот дворец окружен многочисленными легендами, включая и слухи о подземном ходе в Кремль. Дом сегодня является московской достопримечательностью, и некоторые считают, что в нем проходили собрания Пробуждения пашковцев в конце XIX века. Однако это в высшей степени сомнительно. Петр Егорович был троюродным братом прадедушки Василия Александровича, т. е. никак не близким родственником, а дом был продан до того, как юному Пашкову исполнилось 8 лет[62].

Влияние и богатство

Кто-то может сделать вывод о значительных средствах семьи Пашковых, судя по величию и размерам московского дворца, однако не Петр Егорович, а младший родственник собрал огромные богатства. Богатство коллежского асессора Александра Ильича Пашкова, прадедушки нашего светского героя, было собрано не через поместья или службу, но благодаря браку. Его жена Дарья Ивановна была дочерью богатого фабриканта И. С. Мясникова. После смерти отца Дарья Ивановна и ее муж унаследовали 19 тыс. «душ» (рабов мужского пола) и четыре самых огромных в империи фабрики[63]. Второй сын Александра и Дарьи, Василий, был назначен вторым егермейстером двора его императорского высочества в 1810 г. В июне 1817 года он дослужился до обер-гофмаршала, а в декабре 1819 – до обер-егермейстера, поста, который он занимал до своей смерти. Он был также назначен членом Государственного Совета в 1821 г. и являлся в течение шести лет председателем министерства юстиции. Его жена, урожденная графиня Екатерина Александровна Толстая, была фрейлиной при дворе. Василий Александрович умер 2 января 1834 г. в возрасте 59 лет, когда его внуку и тезке было два года. Он и его жена были похоронены в Москве на Новодевичьем кладбище[64].

У обер-егермейстера Пашкова было шесть детей, из которых старший, Александр Васильевич (1792–1868), отец нашего светского человека Василия Пашкова, имел репутацию отчаянно смелого человека благодаря возглавлению многих битв. Получив домашнее образование, что было обычаем того времени, он в возрасте 12 лет поступил в Коллегию иностранных дел в ранге юнкера. Сражаясь в наполеоновских войнах, он быстро продвинулся от корнета (1810) до поручика (февраль 1813), затем до штаб-ротмистра (сентябрь 1813) и далее, вышел в отставку в Санкт-Петербурге в 1832 году в возрасте 40 лет в чине генерал-майора после польского восстания 1831 года. Михаил Чайковский вспоминал командира Пашкова как исключительно богатого человека, покупавшего за свой счет лошадей для всего своего полка. Генерал-майор поэт Денис Давыдов, герой польских сражений, описывал его так: «храбрый и знающий свое дело». Александр Васильевич был удостоен множества медалей и орденов за свою храбрость[65].

Пашковы в поздней имперской России

Василий Александрович родился в 1831 году, когда его отец сражался в Польше[66]. В детстве он получил самое лучшее образование, какое только было возможно, в престижном Пажеском корпусе[67], и по его окончании в чине корнета был принят в Кавалергардию. Ко времени своей отставки он дослужился до полковника, что являлось наибольшим чином для кавалергарда. Высшему свету Санкт-Петербурга он был представлен еще в раннем возрасте[68].

Лично известный царю, Пашков был родственником нескольких высших министров. Его сестра Екатерина была замужем за генерал-адъютантом Александром Егоровичем Тимашевым, служившим министром внутренних дел с 1868 по 1878 гг.[69] Сестра-близнец его жены Елизавета вышла замуж за Григория Ивановича Черткова, генерала сухопутных войск и генерал-адъютанта царя с 1870 до самой своей смерти в 1884 г.[70] По словам англичанина Эмиля Дилона, профессора Харьковского университета, лично знавшего Пашкова, полковник «в течение многих лет вел жизнь, полную утонченных наслаждений, в которых преобладали эстетические и интеллектуальные элементы, как это часто бывает в русском обществе, в его лучшей части»[71].

Однако не все в пашковском клане того времени были военными. Среди родственников Василия Александровича был его троюродный брат, Николай Иванович Пашков, известный тенор и композитор, который так и не вернулся к военной службе после четырехмесячного отпуска в Италии в 1834 году. Дядя Пашкова, Михаил Васильевич, прослужив при дворе Его Величества всего 6 месяцев, был более известен как член Совета Государственного Коннозаводства и управляющий Департаментом Внешней Торговли. Богатый человек с 6,5 тыс. крестьян и 162 тыс. десятин земли, Михаил Васильевич умер в Париже в 1863 г.[72] Его невестка Лидия Александровна, урожденная Глинская, была писательницей, путешественницей (преимущественно по Египту и Ливану) и помощницей Елены Блаватской, основательницы теософии[73]. Хотя большинство Пашковых в поздней имперской России были верны царю, дядя жены Пашкова (единственный брат ее матери) был сослан в Сибирь как декабрист. Его младшая сестра Софья унаследовала титул и землю, и после своего брака с Иваном Кругликовым семья стала Чернышевыми-Кругликовыми[74].

К 1874 г. сорокатрехлетний Василий Александрович вышел в отставку. «Человек среднего роста… с небольшой бородкой и хорошим простым русским лицом»[75], – современник описывал его как одного из самых образованных, а также и самых богатых людей в России. Он был «человек образованный, с хорошими связями в мире аристократии, с огромными средствами» и пользовался известностью как за «щедрость характера, так же и за блеск отдельных его сторон»[76]. Пашков жил в огромном петербургском доме на набережной Невы (теперь набережная Кутузова) со своей женой, десятилетним сыном Александром и дочерьми Софьей, Ольгой, Марией в возрасте восьми, шести и трех лет. Говорили, что члены царской семьи посещали балы в этом огромном дворце, почти таком же большом, как у царя, с огромными тацевальными залами. Он владел также 13 имениями в девяти уездах, включая Ветошкино в Сергачском уезде Нижегородской губернии, Крекшино в Звенигородском уезде Московской губернии (станция Голицыно по ж/д на Брест) и Мачерку в Моршанском уезде Тамбовской губернии. Пашкову также принадлежали четыре медных рудника на Урале, расположенных в Уфимской и Оренбургской губерниях[77]. Как шестой из самых крупных землевладельцев России, Пашков был на пути к положению министра и посту в имперском Совете[78].

Равнодушный православный

Подобно многим людям того времени и того социального класса, Пашков был равнодушен к религии. Он никогда не относился враждебно к православию. Российское библейское общество даже проводило свои ежегодные собрания в одном из залов его дворца. Однако это было скорее по великодушию, чем из симпатии к целям этого общества[79]. Пашков позднее описал свою жизнь в это время так:

«Когда-то я был без Христа, чужд заветов обетования, не имел надежды и был безбожником в мире, и приближался к Господу устами только, а сердце мое далеко отстояло от Него. Закон Божий был для меня мертвою буквою; я руководился почти исключительно правилами человеческими, живя для себя, пытаясь в самые лучшие минуты жизни совместить несовместимое, т. е. служить двум господам, хотя, по словам Спасителя, это невозможно. Я был другом миру, не понимая, что дружба с миром есть вражда против Бога. …Я проводил, обличаемый совестью, жизнь суетную, греховную, богопротивную в продолжении целых сорока лет в соблазн другим и в осуждение себе»[80].

О Пашкове говорили, что он сам признавал свою слабость к женщинам, которую его православная вера не могла обуздать: «Я сорок лет жил в православии, ходил в церковь, молился, исповедовался и приобщался, но грешил постоянно с женщинами – мне нравился этот грех, и я знал, что это грех, но грешил, потому что не знал Бога»[81]. Когда британский евангелист лорд Редсток начал проповедовать в Петербурге, Пашков избегал встречи с ним.

Прибытие лорда Редстока в Россию

Англичанин Гренвилл Август Вильям Вальдгрев, третий барон Редсток из Кастлтауна в Ирландии родился в 1833 г. и получил образование в Харроу и Баллиоле в Оксфорде. Посещая поля сражений Крымской войны (1854-56) вскоре после ее окончания, он подхватил лихорадку и едва выжил. Там, в России, он впервые вступил в завет с Богом, дав обещание служить Ему, если выживет. Впоследствии он посвятил свою жизнь труду евангелиста[82].

Существуют самые разные версии о первоначальном приглашении Редстока в С-Петербург, но все сходятся в том, что русские аристократки, посещавшие евангельские собрания в Западной Европе, первые пригласили его приехать[83]. Самая распространенная история – о том, что первоначальное приглашение исходило от Елизаветы Ивановны Чертковой, жены генерал-адъютанта Григория Черткова и сестры-близнеца жены Василия Пашкова Александры Ивановны. Ее младший сын Миша, как говорят о нем, принял Иисуса Христа как своего Спасителя под влиянием христианского репетитора. После его преждевременной смерти в 1866 году, за которой вскоре последовала смерть сына-подростка Григория в 1868 г., скорбящая мать потеряла всякий интерес к мирским делам. О ней говорят, что она обратилась ко Христу как своему Спасителю на встрече с лордом Редстоком в Швейцарии, узнав в его послании то самое, которое ее умолял принять умирающий Миша[84].

Первоначальный приезд лорда Редстока в С.-Петербург зимой 1873-74 гг. был трудным временем[85]. Он даже думал отложить путешествие из-за своего плохого здоровья. Вскоре после приезда умерла его мать. Однако, когда лорд Редсток оказался в Петербурге, его здоровье резко улучшилось, и «салонная проповедь» стала модой среди высшего света России. В ежедневном расписании лорда Редстока было 3–4 проповеди и многочисленные личные встречи. Некоторые считали, что его популярность – это преходящее увлечение, но успех не уменьшался; это объясняли рядом факторов. Некоторые предполагали, что редстокизм просто дал высшему обществу новую форму проведения времени, религию без интеллектуальных запросов. В то же время разочарование государственной церковью, учитывая также неспособность православных священников откликаться на духовные нужды своих прихожан, могло создать атмосферу поиска[86]. Английский лорд – равный по социальному положению своим слушателям – был «прост, убежден и искренен со всей очевидностью. …Его прямые обращения к сердцу и совести слушателей, его простое изложение Библии и очевидная убежденность в своем собственном спасении производили впечатление на русское общество». О нем также говорили как о человеке «безупречной личной нравственности», «примерном муже и отце, о великом человеке, всегда готовом на доброе дело»[87]. Все это составляло разительный контраст с безнравственным духовенством и повторяющимися обрядами государственной церкви, которую русские знали с детства.

«Луч с небес»

С самого приезда Редстока Пашков изо всех сил старался избежать встречи с ним. Жена его, похоже, уже пришла к вере, встретив Редстока в Англии, но полковник в отставке отправился в свое московское имение, намереваясь оставаться там, пока лорд не уедет. Когда через два месяца он вернулся, то, к его удивлению и досаде, лорд не только был еще в городе, но стал частым гостем в его собственном доме. Пашков не мог больше избежать знакомства в Редстоком и, как гостеприимный хозяин, принял его за ужином, во время которого разговор повернулся к вопросам веры. Поужинав, гости собрались в гостиной слушать одну из проповедей Редстока. Пашков не нашел достаточно вежливого предлога уйти, но проповедь его нисколько не тронула. Молитвы же Редстока были совершенно иным делом. Как православный, Василий Александрович привык к заученным молитвам перед иконами и в церквях, но встать на колени, чтобы молиться в собственной гостиной, – это было что-то новое. Из вежливости он присоединился к стоящим на коленях, и там, на полу, «явился свет. Внезапно стало ясно: все, что говорилось и читалось, касалось его лично». Позднее он объяснит: «Это было, как если бы луч с неба пронзил мою грудь. Я поднялся с колен, побежал в свою спальню и отдал себя Богу»[88].

Пашков сам позднее сделал попытку объяснить православному антагонисту точно, что именно случилось в то время. Он указывал, что был православным всю свою жизнь, но тем не менее не сознавал Божьей любви.

Настало время, когда явилась мне «благодать Божия, спасительная для всех человеков» (Тит. 2:11), когда Господу благоугодно было дать мне понять, что Христос, умирая за грехи мира, ответил за грехи и мои; приобретенное Им вечное искупление (Евр. 9:12) приобретено и для меня; если «правдою одного всем человекам оправдание к жизни» (Рим. 5:18), то оправдание это предложено и мне; Христос, сделавшись «для всех послушных Ему Виновником спасения вечного» (Евр. 5:9), может сделаться виновником спасения и моего.

Озаренный светом слова Господня, я увидел себя отчужденным и врагом по расположению к злым делам (Кол. 1:21), понял, что я грешник погибший и ничего не в состоянии сделать для своего спасения.

Преступленный мною закон Божий оказался для меня «детоводителем ко Христу» (Гал. 3:24), пришедшему «призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мф. 9:13), «взыскать и спасти погибшее» (Лк. 19:10); я покаялся перед Ним в греховности и отчаянной испорченности сердца своего; обратился к Нему, потеряв всякую на себя надежду.

Господь дал мне уверовать в прощение грехов, возвещаемое именем Его (Деян. 10:43). «Благодать Божия и дар по благодати одного Человека, Иисуса Христа» (Рим. 5:15), восполнили всю нужду мою, переполнив сердце мое радостью неземною и благодарностью ко Спасителю, искупившему меня кровью Своею Богу (Отк. 5:9); я отдался Ему, чтобы Он исцелил меня от грехов моих, повинуясь Его призыву (Мф. 11:28–30) и полагаясь на нелживое Его слово (Ин. 6:37); я доверился Спасителю моему, в Котором и имею теперь жизнь вечную (1 Ин. 5:10–13), Который не даст мне погибнуть вовеки и не даст меня похитить из руки Своей (Ин. 10:28)[89].

Измененная жизнь

«Я теперь принадлежу не себе, а Ему»

Как видно из вышеприведенных писем, у Пашкова было ясное понимание роли, которую, как он верил, Бог дал ему. В то время как его популярность могла привести его к гордости, а оппозиция – к горечи, Пашков оставался уверенным в своем положении «Божьего инструмента». В письме царю после своей высылки за границу Пашков объяснил, что, хотя он и Корф были несправедливо наказаны, «Господень труд в России не может быть остановлен, и ему нельзя помешать нашей высылкой. Что значат в таком труде два человека, как мы? У Бога много слуг, более, чем мы, наделенных силой и властью от Него»[110]. Он часто говорил о своем взгляде на самого себя как на простое Божье дитя. «Бог принял меня, как принимает всякого приходящего к Нему. …Я теперь принадлежу не себе, а Ему». Ссылаясь на 2 Коринфянам 5:15, Пашков продолжает: «я живу не для себя, а для умершего за меня и воскресшего»[111]. В 1882 г. в письме миссионеру Я. Делякову Пашков умолял: «Друг мой, проси, чтобы Господь соделал меня верным слугою – слугою, служащим в истинно детском духе, в духе благодарности и любви»[112]. Пашков написал это письмо, будучи высланным из Петербурга в свое имение Ветошкино в Нижегородской губернии. Вместо того чтобы в своих письмах просить молиться о царской милости и разрешении вернуться в свой дворец и к своему служению, Пашков оставался смиренным, уповая на Бога и желая только Его воли.

«Покажи им, что Ты можешь совершить!»

Можно только изумляться, как Пашков, новоуверовавший, предпринял столько смелых и даже опасных шагов! Вначале Пашков, по-видимому, рассчитывал, что его привилегии, как человека знатного, и социальные связи защитят его от противников. Однако в течение нескольких лет никто, даже человек его положения, не был защищен от растущего религиозного преследования по всей империи. Это не озадачило Пашкова, который твердо верил в Божью силу исполнить Божью волю. В письме 1880 года из Франции, куда он был «приглашен» русскими властями провести лето за границей, Пашков побуждал персидского евангелиста Якова Делякова энергично продолжать дело.

Мы «можем быть убеждены, что дело Его будет непременно сделано нами, хотя плодов может быть и не дано нам видеть самим. Убеждение это, что Господь посещает Сам все те места, куда посылает Вас, да ободрит Вас к продолжению Его дела и впредь»[113]. Позднее, во время ссылки, когда в 1888 году ему разрешили на короткое время вернуться в Россию, чтобы привести в порядок свои дела, он молился за своих смущенных последователей: «Покажи им, что Ты можешь совершить в России через горсточку людей, полностью отдавшихся Тебе»[114]. У него была такая вера в Великого и Всемогущего Бога, что человеческая оппозиция и препятствия, кажется, занимали его ум и мысли только минимально.

«Мое оружие всегда со мною»

Что еще ободряло Пашкова в труде, так это его вера в обетования Божьего Слова. Он подчеркивал, что Иисус Христос, Сын Божий, «определенный от Бога Судия живых и мертвых… всякий верующий в него получит прощение грехов именем Его. …Я всем повторяю, что “нет ни в ком ином спасения” (Деян. 4:11)»[115]. Говоря о Христе как Едином Посреднике (1 Тим. 2:5), Ходатае (1 Ин. 2:1), Блюстителе душ (1 Пет. 2:25) и Начальнике и Совершителе веры (Евр.12:2), Пашков подчеркивал: «Я теперь знаю по опыту, как верен Он, и знаю, что все обетования в Нем “да” и “аминь” (2 Кор. 1:20)»[116]. Софья Ливен впоследствии вспоминала, как сквозь все ее детство этот «дорогой брат» часто обращался к Слову Божьему, говоря: «Мое оружие всегда со мною». В письме 1882 г. Делякову из своего поместья в Нижегородской губернии Пашков благодарит Бога за то, что Он «дает доступ Слову Своему, облеченному животворящею силою Духа Святого». Его успех в передаче этой важной ценности своим последователям стал ясен почти десять лет спустя, когда англичанка Джесси Пенн-Льюис посетила пашковскую общину. Вспоминая свой визит в 1897 г., Пенн-Льюис объяснила: «Что поразило меня прежде всего, так это внутренняя вера в Библию как Слово Божье. У них был только один вопрос: “Что говорит Божье Слово?”. То, что оно говорит, решало все вопросы для них: Слову нужно повиноваться»[117].

Любовь к соотечественникам

Хотя Пашков, говоря устно и письменно обо всем вышесказанном, нарушал законы своей страны[118], очевидно, что он ее очень любил. Целью Пашкова было обращение всей России. Во время своей семнадцатилетней ссылки в Европу он продолжал трудиться больше всего для спасения русских душ. В письме 1886 г. из-за границы, почти два года спустя после ссылки, Пашков радостно сообщает Делякову: «Подумайте, что и здесь (в Лондоне) дает Господь возможность иметь русские собрания с рабочими, бежавшими из России по разным причинам»[119]. В том же письме Пашков говорит о числе русских во Франции и многих возможностях свидетельствовать среди них. В прошении царю вскоре после высылки Пашков и Корф умоляли: «Даруйте России высшее добро, какое находится в Вашей власти; сделайте законным каждому открыто и без всяких препятствий исповедовать надежду на Господа… И тогда благословения Господни, которые являются самым драгоценным в мире, изольются на Вас, Вашу императорскую семью и на всю Россию»[120].

Отношение к Русской православной церкви

Независимо от намерений Пашкова, санкт-петербургская русская православная община смотрела на него как на врага. На IV Всероссийском (православном) миссионерском съезде, который проходил в июле 1908 года в Киеве, протоиерей Ф. Орнатский объявлял, что Редсток и Пашков видели Россию как «страну людей, сидящих во тьме и сени смертной, где истинное Евангелие неведомо христианам, где церковь составляет преграду, как бы стену, отделяющую людей от Христа Спасителя»[121]. Однако другие утверждали, что, хотя Пашков был разочарован в церкви, он не отбрасывал ее полностью, но скорее «старался стать ближе к православию, уяснить его и помогать ему»[122]. Лютеранская участница событий Ада фон Крузенштерн объясняла, что когда православные русские приходили к живой вере при Редстоке, то, хотя ничего не говорилось против православия, они теряли желание принимать участие в том, что считали пустыми обрядами[123].

В статье в православном журнале «Миссионерское обозрение» говорится, что Пашков признавал: «Многие вещи в православии мне не нравятся, и вообще православие затемнило религию, а религия суть отношений человека с Богом». В самом ли деле Пашков говорил эти слова или не говорил, подобное разочарование легко вытекает из его опыта. Говорят, что Пашков так объяснял крестьянам в деревне Александровка: «Я сорок лет был православным, ходил в церковь, приобщался, но во мне жил диавол»[124]. Когда жизнь его изменилась, он не получил поддержки от церкви за свои многочисленные добрые дела. И в то же время нет данных, чтобы Пашков нападал на государственную церковь. Некоторые оппоненты обвиняли его, что он учит своих слушателей не молиться святым, иконам или Деве Марии, но даже неверующие участники его собраний сообщали только то, что Пашков избегал спорных тем, таких как православие, Мария и святые, а никогда не утверждали, будто он говорил против них[125]. Тем не менее Пашков уставал от ограничений, налагаемых на него церковью. Говорят, когда архиерей Янышев требовал от имени митрополита, чтобы Пашков прекратил свою публичную проповедь, Пашков возразил, что он больше не признает власти православного Святейшего Синода[126]. Однако кладбищенские списки указывают, что он был членом Русской православной церкви до своей смерти[127].

Отношение к женщинам

Область, в которой Пашков порвал с традицией государственной церкви, а также с социальными нормами общества в целом, – это его отношение к женщинам. Как уже упоминалось, на женщин в высшем свете смотрели сверху вниз, покровительственно, и считали их неспособными к ответственности. Руководителями Русской православной церкви были всегда мужчины. Однако с самого начала собрания Редстока непропорционально активно посещались женщинами, и хозяйками были тоже женщины. Они считались Пашковым равными и были его сотрудницами в руководстве, например, Обществом поощрения духовно-нравственного чтения. У женщин были и свои собственные служения, такие как многочисленные служения милосердия и сострадания, которые вели княгини Гагарина и Ливен, вместе с Чертковой и женами полковника Пашкова и графа Корфа.

Женщины проповедовали, молились и учили на публике, например, на съезде верующих в 1884 г. Пашков поддерживал отношения с женщинами-руководителями после своей высылки, это видно из его многочисленных писем Наталье Ливен, Вере Гагариной и Марии Ивановне Игнатьевой[128]. Только позднее, после того как иностранцы ввели западное учение о роли женщин, последователи Пашкова начали ограничивать женщин, но даже и тогда исключения были частыми – к примеру, два успешных путешествия Джесси Пенн-Льюис в 1897 и 1898 гг., когда она проповедовала, а также регулярное преподавание Александры Ивановны Пейкер, перешедшее и в двадцатый век[129].

Голова и сердце

Хотя в конце концов Пашков для себя лично отверг авторитет православной церкви, он никогда не брал на себя ответственности, чтобы порочить церковь и говорить об ошибочности ее путей. В то время как на Западе защита христианской веры с точки зрения логики или науки имела успех и занимала выдающееся положение, в России логические рассуждения не были эффективным методом евангелизма ни во времена Пашкова, ни сегодня[130]. Пашков «не останавливался на полемике и не подчеркивал ее. Действительно, он никогда не смешивал споры и религию, а также никогда он не охлаждал сердце, используя голову». Профессор Эмиль Дилон продолжает:

«Откровение значило для него бесконечно больше, чем логические умозаключения. Обращение через спор часто вовсе не является обращением. Истинный апостол передает свою веру, свой энтузиазм, свою благотворительность, как огонь возжигает огонь. Религия захватывает, хотя только действительно религиозный человек является огнем. К сверхъестественному миру нет доступа через простое рассуждение, его можно ухватить только внутренним чувством, если вообще можно ухватить тонкие нити, связывающие нашу мелочную, скучную жизнь со спокойной сферой вечного. Поэтому полковник Пашков никогда не получал своего вдохновения извне; его слова текли из переливающегося через край источника внутри него, и эти слова шли от сердца к сердцу, привлекая людей к нему неуловимым образом, добродетелью, исходящей из него»[131].

Эти проницательные слова написаны человеком, который сам не верил в христианское послание, однако подходяще описал то, что он наблюдал в русском обществе и в жизни и служении Пашкова. Пашков никогда не стремился убедить людей в истинности своих слов. Вместо этого он представлял им то, что Бог вложил в его сердце, доверяя Богу работать в его слушателях.

Исцеление и Дух Святой

Хотя многие западные сообщения о пашковщине пропускают тему исцелений и Святого Духа, вероятно, из-за спорности, окружающей данный предмет, а также из-за модернистского взгляда на мир, ранние русские свидетельства, а также собственные писания Пашкова указывают, что он вовсе не избегал и не чуждался этих спорных вопросов. Многочисленные ссылки на Духа Святого в пашковской переписке указывают на активную веру в сверхъестественное воздействие Духа на повседневную жизнь[132]. Воспоминания Джесси Пенн-Льюис о ее визите в 1897 г. относятся к церкви, «столь близкой ко дню Пятидесятницы, как только можно желать на земле»[133], эти впечатления и ее трогательный рассказ о молитве за нее указывают, что физическое исцеление было тем, чего все ожидали (и в ее случае оно было получено)[134]. Софья Ливен сообщает, что Пашков тоже пережил исцеление больного во время своих регулярных визитов в больницу[135].

Возможно, самый документированный рассказ о даре исцеления у Пашкова – это история об одержимой женщине, которую Пашков освободил через молитву. Анна Кирпичникова, жена алкоголика, рабочего Санкт-Петербурга, годами объявляла, что она одержима злым духом и «как только она приближалась к церкви, всякий раз с ней начинался страшнейший припадок»[136]. Пашкову стало жаль бедную женщину, которая потеряла работу и почти потеряла своего мужа. Однако он не смог поговорить с нею, потому что она начала «неистово кричать каким-то нечеловеческим и пронзительным голосом», едва он подошел к ней. Только после немногочисленного молитвенного собрания в доме Пашкова, начавшегося в 8 ч. вечера и затянувшегося заполночь, демон оставил женщину, чтобы никогда уже к ней не возвращаться. Годом позже пришел к Господу и ее муж, приняв предложение работать у Пашкова лесничим в его Тамбовском поместье, где этот человек с семьей жил до самого приговора к Сибири за свидетельство о своей вере. Они оставались в контакте с Пашковым, который финансово их поддерживал после ссылки и высылки Пашкова за границу. Иван Каргель посетил их, когда сопровождал доктора Бедекера в его первом миссионерском путешествии по Сибири, и рассказал, что они живут и трудятся для Господа[137].

Нехватка богословской подготовки

Как он сам часто подчеркивал, Пашков никогда не получал формального богословского образования, нет также и сведений о том, чтобы он занимался систематическим самостоятельным изучением, иным, чем ежедневное время с Библией и в молитве[138]. Он следовал за Христом только четыре года, когда принял на себя руководство движением, и был выслан из России шестью годами позже. Пашков не считал формальное образование необходимым для той работы, к которой он был призван. «Я не думаю, – возразил он образованным православным обвинителям, – будто для того, чтобы быть служителем Божиим, нужен аттестат, диплом или ярлык. …Я такой же проповедник слова Божия, как и вы»[139]. Пашков не пытался создать новые учение или конфессию. Лорд Редсток, его самый влиятельный учитель, избегал догматических споров, просто комментируя Библию, и Пашков стремился следовать его примеру.

Хотя такая позиция была идеальной для движения Пробуждения, эта нехватка богословского образования и отвращение к богословской узости позднее стали причиной проблем. Необразованные крестьяне, читающие Божье Слово, впервые сами для себя его толковали. И видимые противоречия в учении Редстока вели к вопросам, точно ли его учение представляет богословские взгляды. Один православный противо-сектантский миссионер уверял в 1912 г., что пашковское «евангельское благовестие» было вовсе не евангельской проповедью, но скорее человеческой попыткой объяснять Библию и подражать лидерам. Позднейшие неправильные толкования Библии со стороны искренних, но необразованных крестьян привели к тому, что движение стало более сектантским, чем объединяющим[140]. Тем не менее в целом ряде вопросов Пашков занял твердую позицию.

Публичное исповедание веры Пашкова

Самые подробные и достоверные описания учения Пашкова взяты из его переписки 1880 г. с протоиереем Иоанном Янышевым, ректором санкт-петербургской духовной академии и священником Исаакиевского собора[141]. Когда В. Попов, студент православной семинарии, опубликовал статью в журнале «Церковный вестник», в которой он нападал на Пашкова[142], Святейший Синод решился действовать, и Янышев просил дворянина прекратить свою общественную проповедь. Янышев, впрочем, до того не видел ничего предосудительного в учении Пашкова, даже защищал его в печати и, по всей видимости, желал дать Пашкову возможность защищаться[143]. Хотя Пашков раньше выражал свое нежелание вступать в письменные дебаты, он по настоянию Янышева 9 апреля 1880 г. написал письмо, проясняющее его взгляды. Во втором письме от 15 апреля 1880 г., написанном в ответ на просьбы о дальнейшем прояснении, Пашков указал на то, что он предпочел бы прекратить подобную переписку, и в письме от 30 апреля, очевидно, расстроенный дальнейшими расспросами со стороны Янышева, написал: «Я считаю долгом напомнить вам, что я от дальнейшего развития данных мною ответов заранее отказываюсь, как я уже имел честь вам это сообщить во вчерашнем моем письме»[144]. 7 мая 1880 г. Янышев завершил публичный диалог: «Ввиду решительного нежелания г. Пашкова продолжать переписку со мною по развитию данных им ответов на мои вопросы и я воздерживаюсь от всяких комментариев на изложенную им сущность его учения»[145]. И все же внутри писем можно найти несколько доктринальных позиций.

Прекрасно изложено учение Пашкова в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона 1898 г.:

«Вероучение Пашкова исходит из того положения, что, вследствие грехопадения, человек совершенно бессилен своими делами заслужить себе оправдание пред Богом и приобрести спасение. Спасение совершилось на кресте, и все уверовавшие во Христа спасены. Каждый, уверовавший во Христа, тотчас же получает отпущение грехов и избавляется от вечной гибели. Принявшему в себя Христа и потом согрешившему нужно лишь покаяться – и он тотчас получает непосредственное прощение. Каждый, принявший в себя Христа, может уразуметь все Св. Писание и толковать его другим. Уверовавший во Христа непременно творит добрые дела как плоды веры. Мнение, что для спасения нужны и дела, умаляет заслугу Христа»[146].

Оправдание верою

Центральной точкой учения Пашкова была доктрина оправдания только по вере, по одной вере, а не по делам, таинствам, молитвам или через церковь[147]. Сам Пашков подчеркивал, что «лукавый изощряется постоянно указывать нам всевозможные ложные способы спасения, лишь бы только сокрыть от нас единый истинный путь, о котором Господь говорит в 14-й главе Евангелия от Иоанна: “Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня”»[148]. Православные, однако, возражали на это учение следующим упреком:

«Допустим на минуту, что как-нибудь они [пашковцы] добились правильного учения о путях спасения во Христе. Но ведь этого недостаточно для того, чтобы спастись: по сознанию самого Пашкова и по здравому соображению следует сказать, что одного правильного исповедания христианину мало для спасения, – как мало голодным людям узнать правильную дорогу в город, к хлебным магазинам, но не привезти оттуда себе хлеба»[149].

В. Стед, однако, в своей известной книге 1888 г. «Правда о России» заявляет, что православные отвечали на ложное истолкование евангельского учения, а не на само учение Пашкова. Среди пашковцев, говорит он, о добрых делах проповедовалось, но как о результате спасения, а не его причине[150]. Судя по добрым делам, которые совершали пашковцы, опасения православных были безосновательны. Но все равно Русская православная церковь не считала пашковцев спасенными. В брошюре, напечатанной с целью сразиться с учением пашковцев, один русский православный священник объяснял: «Кратко это (истинный путь спасения) можно выразить так: веруй и, приемля благодатные силы, яже к животу и благочестию, чрез св. таинства, живи по заповедям Божиим, под руководством богоучрежденных пастырей, состоя в живом союзе со св. церковью»[151].

Уверенность в спасении

Учение об уверенности в спасении, разделяемое также многими американскими и английскими баптистами, было второй характеристикой, отличающей пашковцев от православных того времени и от большинства русских баптистов нашего времени также. По свидетельству Анатоля Лерой-Болье, Редсток часто спрашивал своих слушателей: «Имеете ли вы Христа?». Если они колебались, он продолжал обетованием: «Ищите и найдете», указывая, что спасение доступно всем. Редстокисты и пашковцы чувствовали, что они были «интимно соединены» со своим Спасителем, Который жил в них, и они не боялись, что Он их покинет[152]. Некий православный нападал на Пашкова за учение, что спасение через Иисуса Христа было «даром вечным, непреложным, неотъемлемым». Здесь, однако, даже протоиерей Янышев защищал его: «Но такими же “неотъемлемыми” дарами г. Пашков считает, по-видимому, и веру и, следовательно, покаяние, и все добрые дела, сами собою якобы вытекающие из веры»[153]. В 1896 г. антипашковская статья в «Миссионерском обозрении» цитировала разговор, в котором Пашков заявлял: «Я же уверен, что последую в Царство Христово, потому что я уверовал в Него, познал Его. Эта уверенность моя истекает из того, что я нахожусь в руках Сильного. Как книга эта, находящаяся в моей руке… не может упасть, потому что я держу ее – она находится в руках крепкого, хотя и стремится падать. Так и я – хотя по естеству мог бы упасть, но меня держит рука сильного Спасителя»[154]. Хотя такого разговора, возможно, и не было, он очень точно передает точку зрения Пашкова. Пашков всячески старался избежать споров, но он совершенно не сомневался в своем собственном спасении. Он писал Янышеву в 1880 г.: «Я доверился Спасителю моему, в Котором и имею теперь жизнь вечную (1 Ин. 5:10–13), Который не даст меня похитить из руки Своей (Ин. 10:28)». В том же письме он объяснял: «Христос, сделавшись “для всех послушных Ему виновником спасения вечного” (Евр. 5:9), может сделаться виновником спасения и моего»[155].

Грех и освящение

Учение Пашкова о спасении по вере и о Христе, обитающем в верующих, побуждало некоторых оппонентов уверять, будто Пашков заявлял, что верующие больше не грешат[156]. Православный Михаил Кальнев сообщал в своем докладе 1902 г. о сектантстве в Херсонской губернии Украины, что многие украинские штундисты находились под влиянием приписываемого Пашкову учения: «Многие из них усваивают воззрение пашковцев и начинают считать себя спасенными, святыми, не согрешающими, которые и на суд не придут, а прямо перейдут от смерти в жизнь (Ин. 5:24)»[157]. Известен, по крайней мере, один последователь Пашкова, который учил, что, так как Дух Божий живет в нем, он не может больше грешить. Пашков, когда его прямо об этом спросили, отрицал такое учение категорически: «Теперь я ненавижу грех, хотя и сейчас грешу»[158]. Однако, возможно, на самом деле такой взгляд существовал среди многих искажений учения Пашкова. Его учение о роли живущего в нас Христа является одним из самых спорных его мнений.

Роль дел

Несмотря на то что всеобщим обвинением против учения Пашкова была нехватка добрых дел, фактически вопрос был вовсе не в этом, как признал даже протоиерей Янышев, который написал в защиту Пашкова:

«Г. Пашков видит опровержение этого обвинения (что он учит против «дел») в дальнейших словах автора письма, что «подобно блудному сыну, грешнику нужна только решительность пойти к Отцу – и он спасен». В решительности пойти к Отцу и в самом этом шествии, т. е. в покаянии, г. Пашков видит первое, при помощи благодати, дело веры со стороны грешника к его оправданию, а затем необходимыми плодами этой веры и оправдания считает все христианские добродетели, отсутствие которых свидетельствует об отсутствии самой веры»[159].

Пашков видел, что «все христианские добродетели суть не что иное, как плод Духа Святого (Гал. 5:22), даруемого Богом верующему (Еф. 1:13)». В произведении Лескова «Великосветский раскол» автор толкует слова Редстока так: Бог принимает добрые дела верующих как «плоды нашей благодарности и как смиренное исповедание нашей немощи в делах спасения»[160]. И Редсток, и Пашков учили, что добрые дела появляются без усилий – как результат новой жизни во Христе[161]. Судя по их собственным добрым делам даже перед лицом враждебности, у них не было противоречий между тем, как они поступали и чему учили. Профессор Эмиль Дилон, который был, как он объяснил, «неспособен принять исторические утверждения, которые (пашковское) учение по необходимости предполагает», тем не менее поддерживал Пашкова: «Я не колеблюсь сказать, что если бы восхитительные плоды религиозных догматов могли бы быть доказательством точности повествования, лежащего в их основе, то господин Пашков представил бы самый убедительный аргумент в пользу своего истолкования христианства – по сравнению с тем, которое предлагалось уже много веков»[162].

Таинства

Общее обвинение против Пашкова произошло из статьи 1880 г., опубликованной в «Церковном вестнике» православным студентом В. Поповым, в которой автор утверждал, что Пашков «называл помышлением диавола церковь и таинства». Пашков твердо ответил, что это – ложь и он учил другому: «всякая надежда, вкрадывающаяся в сердце, на возможность для него собственными своими заслугами приобрести Царствие Небесное есть не что иное, как измышление диавола, заставляющее человека возлагать надежду свою на себя, а не на Господа»[163]. Сам Пашков признавал ценность крещения и хлебопреломления (вечери Господней), хоть и не как средства спасения. Пашков был крещен в 1883 г., возможно, Георгом Мюллером[164], а вечеря Господня преподавалась во все годы по воскресеньям во дворце Ливен. Пашковцы не крестили детей – в противоположность православной церкви, которая толковала текст из Луки 18:16: «Пустите детей приходить ко Мне…» как требование крестить детей[165]. Проницательные наблюдатели могли заметить противоречие между учением Пашкова о таинствах и учением Редстока, его учителя. Редсток утверждал: для спасения не нужно ничего, кроме веры во Христа, а православные видели противоречие в том, что Пашков писал: «Я не могу не признать установленных Господом и Его апостолами таинств…». Противоречие исчезает, однако, когда объяснено пашковское понимание термина «таинство». Он продолжает: «Но я не могу также не убедиться словом Божиим, что все таинства установлены исключительно только для верующих, для которых одних они имеют благодатное действие, обращаясь для всякого, кто приступает к ним недостойно, т. е. без веры, в осуждение (1 Кор. 11:29)»[166].

Церковь

Хотя Пашков ставил под вопрос, а еще чаще избегал говорить об этом, многие установления церкви в целом, и православной церкви в особенности, он никогда не оспаривал ценности и значения церкви и сам себя не отделял от того, что он считал телом Христовым[167]. Это несколько удивляет, потому что лорд Редсток, учитель и наставник Пашкова, явно отделял себя от установленной церкви, и в России он не связывал себя ни с какой церковью вовсе, а в Англии посещал собрания Братьев, несмотря на свое англиканское наследие. Атеистический пропагандист А. Ярцев заявил в 1928 г., что последователи Пашкова отвергли священное предание, включая «обряды, таинства, институт пресвитеров, иконы, посты, мощи, молитвы богородице, культ креста и водное крещение». Некоторые, считавшие себя последователями Пашкова, действительно доходили до таких крайностей, но это, по всей видимости, только потому, что Пашков молчал об этих вещах, а не потому, что он избрал отделиться от них. Напротив, Пашков защищался перед Янышевым: «Авторитет ее [церкви] я не могу не признавать: благодарю Господа моего и Спасителя, что могу себя почитать принадлежащим к церкви Его, в которой Он поставил одних апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных пастырями и учителями… для созидания тела Христова». В своем письме двумя неделями раньше он, вместо того чтобы выстраивать свои взгляды против взглядов Русской православной церкви, говорит: «Не учит ли и православная церковь тому же самому», требуя отлучения для «всякого, неприемлющего благодати искупления, Евангелием проповеданного, как единственного нашего к оправданию перед Богом средства?»[168]. (Это утверждение читается каждый год в первое воскресенье великого поста.)

Есть сходство Пашкова с другими лидерами Пробуждения, такими как Д. Муди и Джон Весли: воспитанный в церкви, Пашков обратился гораздо позже, и это обращение произвело заметные изменения в образе жизни и жизненных ценностях. Как Весли и Мартин Лютер, Пашков не собирался порывать с церковью, не считая это необходимым и оставаясь формальным членом Русской православной церкви до смерти. Пашков никогда не побуждал своих последователей покидать государственную церковь. Как граф Цинцендорф и Муди, Пашков не получил богословского образования, и не считал его необходимым для своего призвания проповедовать простое Евангелие. В отличие от Лютера и Весли, Пашков не имел благочестивых родителей или ранних религиозных влияний в своей жизни, и также не имел до своего обращения долгого священнического служения. Пашков буквально был обращен в одночасье. Как у Муди, его духовный рост проходил благодаря тесному общению с наставником (Редстоком) и благодаря ежедневной молитве и чтению Божьего Слова, которым он уделял по несколько часов. Несмотря на его неопытность, Бог немедленно использовал Пашкова как влиятельного лидера в Пробуждении, религиозном и социальном движении, которое стало известно под именем Пашкова.

Ранние собрания Редстока

В первые дни движения Пробуждения лорд Редсток говорил Слово вначале в общественных местах, таких как церковь конгрегационалистов на Почтамтской улице, известная больше как американская или англо-американская часовня, а также в реформатской церкви, где пастором был немец Герман Дальтон. Первые собрания плохо посещались, слушателями были светские дамы, которые свободно говорили по-английски и познакомились с учением Редстока еще за границей. Несмотря на свое местонахождение, собрания Редстока затрагивали русских православных верующих сильнее, чем многочисленных столичных протестантов. По правде говоря, многие с протестантским наследием рассматривали эти собрания как подходящие только для православных[170]. Вскоре Редсток начал проповедовать в частных гостиных аристократов, таких как графиня Елизавета Черткова, о которой говорят, что она первая пригласила Редстока в Россию. Его собрания стали привлекать все больше внимания.

В то время как проповедь Редстока производила большое впечатление, сами по себе собрания были ничем не примечательны. Одна графиня, посетившая ранние собрания Редстока, дала о них следующий отзыв: «Его (Редстока) несовершенный французский, его евангельские рассуждения, английская привычка вставать на колени, когда голова повернута в противоположном направлении от говорящего – и больше всего приглашение тех, кто хочет «найти Христа», зайти к лорду Редстоку на следующий день – все соединилось, чтобы не расположить мирского, но образованного русского принять его послание». Собрания описывались, как подобные собрания в гостиных для чтения Библии и молитвы, типичные для Англии того времени. «Прочитывалась и объяснялась часть Библии; за этим следовало обычное пылкое увещание, исполнялся гимн, предлагалась молитва о божественном руководстве, и собравшиеся расходились после взаимных дружеских и братских приветствий». По отзыву пастора Дальтона, молитвы Редстока не содержали «ничего искусственного, ничего подчеркнуто торжественного ни в языке, ни в способе произнесения. Он говорил в обычном разговорном тоне о тех вещах, которыми было полно его сердце»[171].

И однако каким-то образом непримечательные собрания лорда Редстока «горячо приветствовались многими, как новое откровение христианской веры». И последователи, и противники одинаково и неоднократно говорят о популярности Редстока. Санкт-петербургский энциклопедический словарь 1898 г. описывал редстокистские собрания как имеющие «большой успех», а в 1912 г. Д. И. Боголюбов писал, что проповедь лорда Редстока имела «поразительное влияние» на русскую аристократию[172]. Собрания вскоре стали модными. Протоиерей Т. И. Буткевич в 1915 г. объяснял, что в конце 1870-х гг. «не быть редстокистом значило уронить себя в глазах общества и получить название “человека отсталого”. Возражать против учения английского лорда в частном доме было бы равносильно нанесению оскорбления хозяйке»[173].

Хотя, оглядываясь назад, можно указать на различные факторы, влияющие на популярность Редстока, и прежде всего на духовный голод, очевидный во всем обществе, в то время его успех был неожиданным и протрясающим. Стед считал, что «в самом лорде Редстоке не было совершенно ничего, чему можно было бы приписать то действие, которое его учение производило». В согласии с этой мыслью он ссылается на одного русского генерала, занимавшего высокое положение, который считал Редстока просто «телеграфным проводом. Через него приходила искра свыше». Р. Латимер в 1909 г. приписывал успех Редстока «силе Святого Духа»[174]. Он не столько производил впечатление на аудиторию, сколько приводил ее в шок, побуждая веровать. Его стоило слушать, он был так необычен! Простота, искренность и убежденность, с которой он говорил, и прежде всего его уверенность в собственном спасении – учение, незнакомое православной церкви, – производили впечатление на аудиторию. Как аристократ, он был равен в ранге со своими слушателями, но его простая одежда и образ жизни безо всяких претензий производили сильное впечатление. Он весь был сенсацией: мирской человек – проповедник: неслыханно в православной церкви и даже противозаконно в России; кроме того, он не был связан ни с какой организованной деноминацией. Вера Редстока явно отличалась от веры многих духовных лиц, более преданных защите традиции, чем заботе об овцах. Уже в апреле 1874, через несколько месяцев после его прибытия, лондонская газета «Таймс» сообщила о разговоре между двумя русскими княгинями: они сделали вывод, что учение Редстока было «основано на любви, а не на обряде или церемонии, как в русском православии»[175].