Операция «Булгаков» Шишков Михаил
– С этого прямо и нужно было начинать, – заговорила она, – а не молоть черт знает что про отрезанную голову! Вы меня хотите арестовать?
– Ничего подобного, – воскликнул рыжий, – что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать! Просто есть к вам дело.
– Ничего не понимаю, какое дело?
Рыжий оглянулся и сказал таинственно:
– Меня прислали, чтобы вас сегодня вечером пригласить в гости.
– Что вы бредите, какие гости?
– К одному очень знатному иностранцу, – значительно сказал рыжий, прищурив глаз.
Маргарита очень разгневалась:
– Новая порода появилась: уличный сводник, – поднимаясь, чтобы уходить, сказала она».
Вот она, убойная деталь!! Это заклинание, которое кривляка-демон бросил вслед удалявшейся Маргарите!
«… – Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней… Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете…
Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!»
Я нашел в рылеевском отчете контрольные слова, с помощью которых Гендин остановил Елену Сергеевну и сравнил их с началом «Тайного друга».
«Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно – зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти».
Такой сюжетный ход никак не мог быть случайностью.
«…Побелев лицом, Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий глядел на нее, прищурившись.
– Я ничего не понимаю, – тихо заговорила Маргарита Николаевна, – про листки еще можно узнать… проникнуть, подсмотреть… Наташа подкуплена? да? Но как вы могли узнать мои мысли? – она страдальчески сморщилась и добавила: – Скажите мне, кто вы такой? Из какого вы учреждения?
– Вот скука-то, – проворчал рыжий и заговорил громче: – Простите, ведь я сказал вам, что ни из какого я не из учреждения! Сядьте, пожалуйста.
Маргарита беспрекословно повиновалась, но все-таки, садясь, спросила еще раз:
– Кто вы такой?
– Ну хорошо, зовут меня Азазелло, но ведь все равно вам это ничего не говорит.
– А вы мне не скажете, откуда вы узнали про листки и про мои мысли?
– Не скажу, – сухо ответил Азазелло.
– Но вы что-нибудь знаете о нем? – моляще шепнула Маргарита.
– Ну, скажем, знаю.
– Молю: скажите только одно, он жив? Не мучьте.
– Ну, жив, жив, – неохотно отозвался Азазелло.
– Боже!
– Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний, – нахмурясь, сказал Азазелло.
– Простите, простите, – бормотала покорная теперь Маргарита, – я, конечно, рассердилась на вас. Но, согласитесь, когда на улице приглашают женщину куда-то в гости… У меня нет предрассудков, я вас уверяю, – Маргарита невесело усмехнулась, – но я никогда не вижу никаких иностранцев, общаться с ними у меня нет никакой охоты… и, кроме того, мой муж… Моя драма в том, что я живу с тем, кого я не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным. Я от него ничего не видела, кроме добра…»
Долго, одетый, я сидел за столом, соображал что к чему.
Заиграла память…
Судя по источникам, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна познакомились в гостях у какого-то художника в феврале двадцать девятого года.
Тогда еще случился маленький казус – у Елены Сергеевны развязались шнурки на рукаве, и она попросила известного драматурга завязать их. Булгаков потом уверял, что это было колдовство и она привязала его на всю жизнь. Впоследствии Е. С. уверяла, что на самом деле ему больше всего нравилось, как она смотрела ему в рот и, вроде чеховского дьякона в «Дуэли», ждала, что он еще скажет смешного. В присутствии такого благодарного зрителя, Булгаков развернулся во всю мощь и начал выдавать такое, что все просто стонали от смеха».
В это готов поверить – Булгаков умел «импонировать»…
Потом были редкие встречи, и в конце 1930 года, когда им до смерти надоело прятаться, встречаться урывками, они решили встретить Новый год вместе. В каком-нибудь подмосковном доме отдыха. Это была удачная конспиративная идея…
…В заплаканном окне, на фоне нудного сентябрьского дождя, второй день изводившего горожан, мне померещилась благодатная, морозная зима, какое-то беленое здание в сосновом бору, просторный номер на втором этаже. В сумеречное окно заглядывали верхушки молоденьких заснеженных елей. В номере массивный стол, кровать, в углу у окна фикус. Напротив кровати диван, накрытый белым чехлом…
На диване двое. Сидят обнявшись.
Мужчина рассказывал. Я отчетливо слышал…
Со мной такое случается.
Иной раз до меня доносится черт знает что…
«…моя семейная жизнь, Леночка, развалилась окончательно. Люба и слышать не хочет об отъезде за границу. Она говорит, что досыта нахлебалась Парижем. С нее достаточно… И с какой стати она должна менять налаженный московский быт на тамошнюю эмигрантскую нищету и вечную бескормицу. Она убеждала меня, что в Париже я помру с голоду, ведь мои пьесы интересны только до тех пор, пока я сижу в Москве…»
«…представляешь, ей нравится Есенин!! Она упрекает меня в том, что даже Есенин не остался за границей, потому что у него в отличие от меня есть мозги».
«…далее начался расширенный скандал. Я упрекнул ее – вместо того, чтобы помогать, ты мешаешь мне работать.
…над чем, если не секрет, ты работаешь?
…я тебе уже рассказывал…
…да, рассказывал, и это удивительно. Как на двенадцатом году правления таких отъявленных атеистов, как большевики, тебе могло прийти в голову писать роман о Иисусе Христе?! Ты сумасшедший?!»
«…Я попытался объяснить – со мной такое бывало. В этом секрет творчества. Я спасаюсь литературой! Когда мне особенно худо, я стараюсь держать себя в руках. Я стараюсь действовать наперекор обстоятельствам. В двадцать третьем, в холодной, до предела замерзшей Москве я сел писать «Белую гвардию» – и выиграл!
…что же ты выиграл? Небо в алмазах? Ты обещал осыпать меня алмазами. Где они, эти алмазы?! Теперь ты решил сделать ставку на Иисуса Христа. О-очень актуальная фигура!.. Я до сих пор удивляюсь, почему тебя до сих пор не арестовали. Когда я выходила за тебя замуж, мне казалось, ты разумный человек. Вокруг созидалась жизнь, и я думала, ты войдешь в нее. Я жестоко ошиблась. Ты разбил все мои надежды.
…ты называешь это жизнью? Когда меня обложили со всех сторон?!
…кто, собственно, мешает тебе доказать, что критики ошибаются? Подай заявление в партию. Ходи с портфелем. Поезжай на Беломорско-Балтийский канал. Возьми с собой пару начинающих литераторов, пусть таскают твои чемоданы. Того же Понырева, например…
Я не сумел сдержаться.
…мне претит всякая мысль о капитуляции! Я напишу роман! Я добьюсь успеха!!
…с этим романом ты загремишь в Соловки, а то и куда подальше».
«…вот такой у нас получился разговор».
«…Ты спрашиваешь, как все начиналось! Если тебе это интересно…»
«…мне все интересно, милый».
«…Если эти безбожники во главе с товарищем Бедным, который публично и не без гордости объявил, что его мать шлюха[64], не верят в существование ни бога, ни дьявола, я постараюсь устроить так, чтобы они поближе познакомились с ними. Пусть даже на словах… Слова, Ленусик, страшная вещь: их можно употреблять всуе, но впустую их употреблять нельзя. Они – живые энергии и потому неизбежно влияют на души людей. Пусть Мефистофель посетит Москву и наглядно объяснит, что случилось две тысячи лет назад в славном городе Ершалаиме на исходе Страстной неделе. Заодно пусть господин Фаланд выметет весь человеческий сор, скопившийся за эти годы в Москве. Мне очень интересно, кто, кроме него, способен выполнить эту работу?
Роман идет трудно. Это не фельетон. С фельетонами, будь они прокляты, я справлялся за пятнадцать минут! Здесь вырисовывается нечто большее.
Объемное…
Опасное…
Я пишу о власти. Пытаюсь понять чудище, которое обло, стозевно и лайя!
С прохиндеями я справлюсь, но что касается библейских сцен, боюсь, Люба права. Если мои пьесы, даже самые благонамеренные, и дальше будут запрещать без всяких объяснений, хотя бы письменных извещений – взять того же «Мольера», «Пушкина» или «Мертвые души», – с этим «Черным магом»[65] меня точно законопатят куда подальше…
Я без конца молю – Господи, помоги мне закончить этот роман. К сожалению, это зависит не только от меня…»
Женщина едва слышно вымолвила:
«…не законопатят. Только не надо глупостей, безрассудных фантазий. Роман – это главное. Пиши, я помогу тебе…
«…тогда поклянись, что я умру у тебя на руках!»
«…клянусь!!»
«…ты все шутишь, Леночка, а мне не до шуток».
«…я не шучу, Миша».
Глава 3
За моим окном обозначились унылые, поливаемые нудным сентябрьским дождем многоэтажки. Улица, ведущая к железнодорожной станции…
Оттуда призывно доносился лай собак.
Они звали в дорогу!
Пусть Рылеев ответит за все!
Пусть просветит, если он такой умный, как относиться к такой невероятной выдумке чекистов?! Как удачному, оперативному ходу или как к сенсации вроде той, что Воланд – это Горький или, что еще хуже, Ленин в юбке? Пусть объяснит, с какой стати такая важная улика, как телеграмма Бегемота, хранилась у Поплавского дома? Почему киевские чекисты не реквизировали ее и не подшили к делу?
Это были неразрешимые, не имеющие смысла вопросы. Их допустимость, тем более значимость, могли обнаружиться только через мое отношение к ним.
С одной стороны – если чекисты с энтузиазмом брались за перевоспитание беспризорников, почему бы им не помочь гражданину в устройстве личных дел?..
Ага, брались! Они за многое чего брались… Усаживаясь в автобус до Москвы, я отчетливо осознал, как на такой «гюманистический» крючок ловят тех, кто начинает сомневаться в очевидном. В семидесятилетней бездне, например. Или во «всепожирающей мести и неутолимой злобе», обуревавшей Сталина.
С другой – как на такой поворот сюжета посмотрит Жоржевич? В духе современных веяний чекистская придумка давала удачный повод еще раз обвинить сталинистов в аморальности и неразборчивости в средствах. Глупо упустить такую возможность.
Смущала только некоторая политнатянутость обеих версий, но более – зажим души. Менее всего мне хотелось нести дары на алтарь Большой лжи, тем более встать перед алтарем на колени.
…в Москве было пасмурно, но без дождя.
Выйдя из метро, я свернул на бульвар и присел на скамейку возле павильона, где активно торговали хот-догами.
Впрочем, чем только здесь не торговали! Палатки с шаурмой перемежались пивными ларьками, а также барахольщиками, разложившими свои товары прямо на лавках, а то и на земле.
Торговля шла ходко – место было бойкое, историческое. Прямо во всей величине открывался возрожденный храм Христа Спасителя, чуть правее, на противоположной стороне реки, выдвинул челюсти дом на набережной.
…мне стало не по себе. Выходит, Булгаков, поместив в закатный роман этот эпизод, знал о предложении Гендина?
Я поймал себя на мысли, что ничего не понимаю в Булгакове и, что еще хуже, живу без огонька, пишу тускло, по протухшим литературным и нравственным рецептам, которые не имеют никакого отношения не только к судьбе моего героя, но и к моему личному существованию.
Худо.
Я не любил себя в тот момент.
Юрий Лукич принес чашки, ложки, чайник, сахарницу, вазочку с печеньем, затем одобрил первую сотню страниц романа.
– Задел есть, и, на мой взгляд, неплохой, – заявил наш постаревший доморощенный Воланд и положил на стол сделанную Нателкой распечатку.
После первого же прихлеба, он закурил.
– Рад, что ты обратил внимание на сцену в Александровском саду. Какой отсюда следует вывод?
– Булгаков был в курсе попыток привлечь Елену Сергеевну к сотрудничеству.
– Верно, но кто поведал об этом Булгакову?
– Кроме Елены Сергеевны, больше некому. Разве что Гендин предупредил Михаила Афанасьевича. А может, сам Сталин. Позвонил между делом и по-дружески предупредил – ты там, Михако, язык особо не распускай, а то я за себя не ручаюсь.(6)
– Не юродствуй. Сталин действительно позвонил Булгакову, но по другому поводу. Они говорили о письме, в котором Булгаков просил советское правительство отпустить его за границу.
«…этот звонок стал поворотным пунктом в судьбе Булгакова».
«…Михаил Афанасьевич, вначале обрадованный таким пристальным вниманием Иосифа, спустя несколько месяцев о многом догадался. Без этого звонка Булгаков никогда бы не дорос до того Булгакова, которого мы знаем, но об этом нельзя рассказывать впопыхах. Твоя задача – убедительно связать обстоятельства личной жизни с известными художественными произведениями».
«…Булгаков в этом смысле – редчайшая находка среди писателей. Он практически напрямую, стараясь не сорваться, не согнуться и не уползти, переводил перипетии своей жизни в особым образом организованные художественные тексты, отражающие многомерную поступь единичной судьбы.
Чего и тебе желаю».
«…и не надо бояться отсебятины. Пусть твой взгляд будет субъективен, пусть это будет только одна из версий, но если ты сам проникнешься, если сумеешь увериться в своей правоте, если не сорвешься, не согнешься, не уползешь, – сумеешь убедить читателя. Это будет весомый результат, которого я добиваюсь. Тогда на многое в Булгакове, а также на самого себя, ты сможешь взглянуть проницательно, не отвергая ни худшее, ни лучшее».
Он закурил и долго помалкивал, я же занимался приведением в порядок мыслей и чувств – налаживал, так сказать, взаимодействие лучшего с худшим.
«…к лету двадцать девятого года положение опального драматурга обострилось до предела. Все его пьесы были сняты с репертуара».
«…Не унималась зубодробительная критика, о чем свидетельствует известное письмо Владимира Билль-Белоцерковского Сталину».(7)
«…Мало сказать, что подписанты[66] бескомпромиссно ставили оценку художественного произведения в зависимость от политических пристрастий автора, – они в открытую пытались навязать Сталину свой взгляд на развитие советской драматургии. Их точка зрения полностью смыкалась с «оппозиционными» настроениями в партии. Более того, авторы письма, по существу, настаивали на устранении Булгакова из общественной жизни.
Или, что еще полезнее, вообще из жизни…»
«…после самоубийства Маяковского, когда положение на культурном фронте обострилось до такой степени, что грозило самыми серьезными политическими осложнениями, Сталин не мог пустить избиение Булгакова на самотек».
«…не надеясь на ОГПУ, занимавшего в этом вопросе двусмысленную позицию, Петробыч вынужден был взять инициативу на себя».
«…так он поступал только в исключительных случаях. Сталин всегда предпочитал предоставить своим политическим противникам возможность сделать первый ход. Этим приемом, как и удержанием позиции в центре политического спектра, что позволяло ему формально сохранять беспристрастность в партийных спорах, – он пользовался постоянно».
«…Прежде, чем ответить Билль-Белоцерковскому, Сталин выдержал паузу. Причем в адресаты он выбрал его одного, что очень характеризует манеру Петробыча общаться с оппонентами. В своем ответе Сталин разъяснил, что в области художественного творчества не может быть ни «левых», ни «правых» авторов. Есть авторы «хорошие» и «плохие»…»
«…Конечно, он лукавил, но выбора не было, и ему ничего не оставалось, как лично дать ответ на просьбу Булгакова разрешить выехать за границу.
Он позвонил ему 18 апреля 1930 года…»
Рылеев кратко проинструктировал меня.
– Только не надо ничего изобретать, напускать туман или, ссылаясь на каких-то неизвестных знатоков или, что еще хуже, фантазеров от литературоведения, сочинять всякого рода домыслы. Для нас важна подоплека разговора, а она везде изложена одинаково. Используй запись Елены Сергеевны, так как другие варианты известны опять же с чужих слов. Но, главное, сравни эту запись с той, что хранилась в архивах нашего управления.
Перегруженный этим ответственным заданием, я отправился домой. По пути решил заглянуть к «могиканам».
Клепков уже собирался уходить и собирал свой знаменитый портфель, но, заметив меня, жестом пригласил войти.
– Что там у нас насчет Булгакова?
Я мимолетно отметил: «у нас…», – и пожал плечами.
Жоржевич водрузил портфель на стол и достал оттуда кипу листов, очень похожую на сделанную Нателой распечатку.
Я уставился на нее как Троцкий на Сталина.
Или наоборот.
Клепков одобрительно кивнул.
– Я ознакомился с первой сотней страниц. Гребешь в верном направлении, однако надо бы расширить противоборческий момент. А так пафосно. С намеком и без откровенного подхалимажа. Когда думаешь закончить? Пары месяцев хватит? Я на этой неделе улетаю в отпуск. Вернусь – поговорим.
Я, потерявший дар речи, сумел только хмыкнуть в ответ.
– Вот еще что… Когда соберешься толкнуть меня под машину, как моего дядю под трамвай, не надо этого нарочито-коровьевского смакованья. Всяких там «дзинь», «хрусть», «визга тормозов», «надвигающихся колес», «Христа во плоти, грозящего мне пальцем…» Не надо! Будь скромнее!..
Я обрел дар речи:
– Почему ты решил, что я собираюсь толкать тебя под машину?
Жоржевич вздохнул:
– Все-то тебе объясни, все растолкуй. Сам догадайся.
– Под Воланда косишь? – хриплым голосом поинтересовался я. – Чтоб с крючка не сорвался?..
– С какого крючка ты можешь сорваться? У тебя издателя нет, а я предложу хорошие деньги.
– Тебе-то это зачем?! Я и так хожу не знаю, каким волю дать словам, и этот туда же – хорошие деньги! На эти деньги приличные женские сапоги не купишь! И не надо этих пошлых игр в дьяволиаду. Я не Булгаков, а ты не Воланд.
– Что ты на меня накинулся! Я всего лишь советую, решать тебе. Можно договориться и насчет оплаты за тираж.
Он сделал паузу, потом решительно заявил:
– Да, я не Воланд, а ты не Булгаков, но мне не хотелось бы стать героем пошлого детективчика, в котором мой дедушка якобы сумел обвести этих чертиков вокруг пальца, папочке пришлось сменить фамилию, а я буду выставлен этаким живоглотом, сосущим кровь из несчастных литераторов…
Я сел – без спросу, без разрешения, чего, в общем, не позволял себе в присутствии Клепкова.
Отказали ноги. Круг, в который эти господа замкнули меня, показался мне практически неразъемным. Лапы у них оказались длинными, к сотрудничеству они ухитрились привлечь убитую горем вдову, не говоря о самом Гакове в компании с романтической Маргаритой. Давление на душу превышало все возможные пределы.
Между тем Клепков как ни в чем не бывало, продолжал делиться:
– Что касается смены фамилии, это было трудное решение! Перемена паспорта папаше была как нож в сердце, но дед настоял. Буквально заставил! Только не надо этих антисемитских штучек! У меня в роду всего понамешано – как, впрочем, и у Воланда. Кстати, это именно он разделил языки в Вавилоне. Вот уж грохоту было. Сколько невинных душ, собравшихся взглянуть на поднявшуюся к небесам Вавилонскую башню, погибло. Конечно, не по собственной инициативе. Был голос свыше – попробуй не подчиниться, вмиг законопатят на самое глубокое дно самого глубокого ущелья.
Клепков улыбнулся.
– Вот примерно в таком разрезе…
Я прочистил горло и спросил:
– Хорошо, в таком случае скажи, каким образом твой дед сумел утаить телеграмму, посланную Бегемотом, когда все печатные материалы, связанные с пребыванием Воланда и компании в Москве, исчезли. Растворились, так сказать, в воздухе?
– Ты и до этого добрался? Поздравляю. Наверное, Погребельского работа. Ты этого мелкого беса особо не слушай. Стас соврет, недорого возьмет, но в этом случае он прав – такие слухи про моего деда ходили. А насчет телеграммы сам догадайся. Если не догадаешься, подскажу, но только если оставишь меня в живых и договоримся об издании. Тут такие дела наворачиваются…
Дома я долго и тупо разглядывал подсвеченную городскими огнями тьму.
Истина открылась сразу и наотмашь – меня опять развели! Об этом впопыхах не расскажешь. Ко всем мистико-историческим причудам добавилось откровенное предательство.
Мне стало не по себе – с трудом верилось, что Нателка оказалась продажной тварью, проникшей в булгаковское литературоведение по заданию «либеральных писак». Оказывается, враги окружают меня со всех сторон. Подслушивают, следят с телевизионного экрана, прячутся за утюгом… Бесшумно подкрадываются сзади…
Я рывком обернулся. В комнате царил полумрак, история в обнимку с литературой спали по разным углам…
От ипохондрии меня оторвало мяуканье за окном.
Я перевел дыхание – вот до какого бреда можно докатиться, общаясь с господином Гаковым!
Вышел на балкон.
Друзья из кошачьего племени явились поддержать меня в трудный момент. Ближе других сидел на задних лапках по-детски храбрый котенок. Поодаль громила в черной шкуре, с противоположной стороны – белый котяра. Оба пристроились поближе к кустам, чтобы в случае чего шмыгнуть в темноту.
Мало ли?!
Увидев меня, котенок пискнул. Я не мог обмануть его ожидания, как, впрочем, и надежды библейских посланцев, чье мурлыканье способно утихомирить любую душевную боль, снять отчаяние, вернуть веру в издателей.
Сначала метнул колбасу черному мордастому чудовищу – ему только примуса между лап не хватало, – затем отправил на поиски еды божественного покровителя Египта, и, наконец, поделился сосиской с котенком, терпеливо ожидавшим гуманитарной помощи.
…могу представить, что испытал Булгаков, когда Елена Сергеевна призналась, что его никогда не выпустят за границу.
Когда и где это случилось?
Ответ был спрятан в груде разложенных, разбросанных и еще упрятанных в папки документов, копаться в которых у меня уже не было ни сил ни желания. Хотелось закончить эту мистико-перестроечную историю.
В конце концов, что я теряю?
Рылеев вообще не в счет и на «могиканах» свет клином не сошелся! Есть еще «ирокезы», «будетляне», «филистимляне», «скифы», «грамотеи», «азбукиане», «браванты плюс».
Издательств теперь расплодилось столько, где-нибудь да наскребу договор. Сбацаю что-нибудь детективное, пересыплю нескончаемую стрельбу и погоню любовно-шоколадной стружкой в стиле Погребельского.
Вы требуете душещипаний?
Будут вам душещипания.
Все так делают… это не я такой, это жизнь такая… кто не успел, тот опоздал… не хочешь петь, не пей… не надо меня агитировать, лучше помогите материально… Ни с Клепковым, ни с Рылеевым я договор не подписывал, так что взятки с меня гладки. Можно со спокойной совестью умыть руки.
Нателке заплачу положенное – и прощай навеки!
Неужели я хуже Погребельского?.. Неужели не смогу сочинить что-нибудь вроде: «Ее тело было возбуждено креативными ласками агента национальной безопасности Вислохуила Рубиндера».
В случае чего продам люстру.
…материалы верну Рылееву.
…но что-то оставлю себе. Например, отпечатанную на Лубянке копию знаменитого телефонного разговора, состоявшегося между озабоченным вождем и опальным сочинителем.
С входящим номером, грифом, подписью.
«18 апреля 1930 года, примерно в 6–7 часов вечера состоялся телефонный разговор между тов. Сталиным и Булгаковым.
«– Михаил Афанасьевич Булгаков?
– Да, да.
– Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
– Что? Сталин? Сталин?!
Пауза.
– Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.
– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
– Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда, – пустить вас за границу? Что – мы вам очень надоели?
– Я не ожидал вашего звонка… растерялся. Не знаю, что и сказать…
– Скажите правду.
– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
– А вы подайте туда заявление. Мне кажется, они согласятся. Нам нужно встретиться еще раз и поговорить…
– Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно поговорить с вами.
– Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего».
В чем же здесь подвох?..
Я снял с полки том воспоминаний о Булгакове и отыскал нужную страницу.
«…Булгаков прибежал на квартиру Шиловских и дал следующие пояснения.
«После обеда он, как обычно, лег спать, но тут раздался телефонный звонок, и Люба, его жена, подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. Булгаков не поверил, решил, что розыгрыш[67] (тогда это проделывалось), и взъерошенный, раздраженный взялся за трубку и услышал…
– Михаил Афанасьевич Булгаков?
– Да, да.
– Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
– Что? Сталин? Сталин?!
И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом:
– Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.
– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
– Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда, – пустить вас за границу? Что – мы вам очень надоели?
Читать бесплатно другие книги:
