Гибель адмирала Канариса Сушинский Богдан

16

К счастью для смутьянов, фрегаттен-капитан фон Келлер не счел появление у своей каюты небольшой делегации моряков проявлением бунта или неповиновения. Командир «Дрездена» прекрасно помнил о своем «прегрешении трусостью» у фолклендских берегов, поэтому, доброжелательно выслушав матросов, заверил, что именно это — «уйти в спасительную Атлантику» — он и намерен предпринять. Но не сразу, по крайней мере не сегодня, а как только позволит ситуация, то есть как только удастся окончательно избавиться от грозной опеки англичан да немного подремонтировать судно.

К тому же фон Келлер напомнил матросам, что англичане все еще преследуют их, и спасение корабля зависит теперь от строгой дисциплины и сплоченности команды. А также пообещал, что, как только удастся оторваться от преследовавшего их крейсера «Глазго», он устроит для всей команды двухнедельный отпуск на берегу какой-нибудь из латиноамериканских стран.

Словом, услышав традиционное: «Понимаете, к чему я клоню?» — которым фрегаттен-капитан обычно завершал любой разговор, матросы согласились, что в общем-то он прав, и, вежливо поблагодарив командира за то, что «выслушал представителей команды», разошлись по своим местам.

Действительно, дни шли за днями, а крейсер-мститель «Глазго» все еще упорно бродил где-то рядом, словно хищник, пытающийся выследить раненую, теряющую силы добычу. Со временем фон Келлер убедился, что англичанин, словно опытный охотник, не откажется от своей добычи, поэтому спокойно отсидеться-подремонтироваться в одной из тихих чилийских бухт его крейсеру вряд ли удастся. А значит, следовало решаться на какой-то неординарный шаг. Единственный, к кому он реально мог обратиться в этой ситуации за советом и поддержкой, оставался обер-лейтенант Канарис. И в выборе своем командир не ошибся.

Еще во время службы в чине обер-фенриха на крейсере «Бремен» Канарис принимал участие в блокаде Венесуэлы.[55] Именно тогда он по-настоящему «заразился» испанским языком и традициями идальго, а посему принялся за их изучение, упорно пытаясь присовокупить к своему прекрасному английскому, неплохому французскому и терпимому русскому еще и знание испанского языка.

И дипломатические навыки, а также знание языка и традиций аборигенов пригодились Канарису, когда при входе в извилистую бухту какого-то островка «Дрезден» чуть было не протаранил небольшой катер чилийской береговой охраны «Темуко».

Как выяснилось, командир катера уже знал о бедственном положении этого малого германского крейсера и о том, что его преследует крейсер англичан. Встреча с германцем в бухте своего острова оказалась для командира катера дона Нордино полной неожиданностью, однако он не только не растерялся, но и повел себя на удивление дерзко.

Наведя на «Дрезден» свой единственный пулемет, Нордино с помощью рупора потребовал от фон Келлера разоружить команду и вместе с ней принять статус интернированного. Причем потребовал этого в таких тонах и выражениях, что Канарису, выступавшему в роли переводчика, пришлось смягчать их, дабы не раздражать командира крейсера, который и так уже схватился за пистолет и нервно поигрывал им.

Однако все старания переводчика оказались напрасными. Услышав о требовании командира катера, барон фон Келлер просто-таки озверел от наглости «чилийского аборигена». Ясное дело, подчиняться требованию сторожевика он не собирался. С какой стати?! Одного снаряда любого из орудий крейсера достаточно было, чтобы разнести этот ржавый катерок в клочья.

Впрочем, существовал и другой вариант: прижать «Темуко» к ближайшим скалам и протаранить, дабы не привлекать стрельбой внимание англичан. Именно к этому и склонялся впавший в сомнения командир крейсера.

Казалось, уже ничто не способно было изменить намерения фрегаттен-капитана, но стоило Канарису уловить суть его замысла, как он тут же предложил фон Келлеру свой вариант:

— Мы ведь по-прежнему не находимся в состоянии войны с чилийцами, разве не так? — спросил он.

— Однако некоторые из них, — кивнул командир в сторону катерка, — уже пытаются воевать с нами. Понимаете, к чему я клоню?

— Всего лишь пытаются, господин фрегаттен-капитан. Так стоит ли доводить дело до пальбы и раздражать чилийские власти? Тем более что, потопив этот катерок, мы можем спровоцировать власти Чили на объявление нам войны. Что крайне нежелательно.

— Чили? Войну Германии?! — грубовато хохотнул Келлер, но, вспомнив, что за подобную провокацию он может пойти под суд даже на родине, с трудом согнал ухмылку с лица. — Хотя вы правы: дело не в реальных боевых действиях, а в дипломатических демаршах и политическом скандале.

— Именно этого нам и следует опасаться.

— Хотите сказать, что у вас созрел какой-то план? Кажется, вы намерены что-то предложить, обер-лейтенант, разве не так? — вдруг с надеждой спросил фон Келлер. И только теперь Канарис понял, что поигрывание пистолетом, как и желание растереть катерок о прибрежные камни, следовало воспринимать всего лишь как браваду.

— Вы правы, господин фрегаттен-капитан, намерен. Позвольте перейти на борт катера «Темуко» и от вашего имени провести переговоры.

— Переговоры? С командиром этого катера?! — презрительно поиграл желваками фон Келлер. — Разве что о том, каким способом предпочтительнее отправлять его на дно.

— Это самый нежелательный вариант, поэтому начнем с того, как бы нам мирно разойтись, сохранив достоинство каждой из команд, — объяснил Канарис.

Какое-то время Келлер наблюдал за сторожевым катером, на котором ждали его решения, и молчал.

— Ваши переговоры закончатся тем, что чилийцы возьмут вас в заложники и, во имя вашего спасения, потребуют от меня сдать крейсер. Понимаете, к чему я клоню?

— Они не похожи на пиратов. Обычные сторожевики. Поскольку раскаты мировой войны, которой охвачена чуть ли не вся Европа, докатываются и до берегов Чили, правительство этой страны пополнило свой сторожевой флот всевозможными рыбацкими шхунами и катерами. По-моему, одну из таких шхун вы и наблюдаете сейчас в этой бухте.

— Это не помешает им взять вас под арест как офицера судна, которое вторглось в территориальные воды Чили, — раздраженно объяснил фон Келлер. — Какие-либо действия против германского крейсера для капитана этой ржавчины — способ отличиться в глазах своего городка и поселка, а также в глазах властей. Поэтому они пойдут на любую провокацию, чтобы обострить отношения с нами.

— Глядя на имеющиеся на «Дрездене» следы от артиллерийских дуэлей, именно так они и могут повести себя, — признал Канарис. — К тому же они понимают, что в данном случае англичане выступают в роли их союзников.

— Значит, и этот вариант разрешения конфликта отпадает? — нерешительно, упавшим голосом предположил командир крейсера.

— Ни в коем случае.

— Неужели у вас созрел еще один план? — оживился фон Келлер.

— В подобных делах риск всегда существует, но именно поэтому прикажите как можно скорее переправить меня на борт «Тему ко».

Еще с минуту фрегаттен-капитан натужно двигал туда-сюда острыми желваками, словно пытался разорвать ими туго натянутую кожу. При этом худощавое бледное лицо его не выражало ничего, кроме запоздалой и теперь уже совершенно бесполезной прусской спеси.

— Вы, конечно, храбрый офицер, обер-лейтенант…

— Благодарю, господин фрегаттен-капитан.

— К тому же я помню, что вам уже не раз приходилось вступать во всевозможные переговоры.

— Их было не так уж и много, — попытался Канарис заполнить очередную паузу, которой командир крейсера сопровождал каждую свою фразу.

— Не время заниматься бухгалтерией; главное, что у вас появился кое-какой опыт общения с этими латиносами.

— Именно так: кое-какой опыт, — признал Канарис.

— Так попытайтесь же еще раз блеснуть своим талантом дипломата, — завершил свою мысль фон Келлер. — На свой страх и риск, естественно. Понимаете, к чему я клоню?

Канарис угрюмо помолчал и более чем сдержанно произнес:

— По крайней мере, пытаюсь понять.

17

Фрегаттен-капитан приказал спустить шлюпку, но прежде чем позволить Канарису сесть в нее, подошел и, немного помявшись, извиняющимся, некстати осевшим голосом проговорил:

— Я знаю, что вы проявляете недюжинные способности в дипломатии…

— Вы уже говорили мне об этом, господин фрегаттен-капитан.

— Однако не уверен, что на этой ржавой посудине найдется человек, способный оценить ваши способности. Понимаете, к чему я клоню?

— Попытаюсь быть предельно убедительным.

— Трудно предположить, как сложатся ваши переговоры, зато совершенно нетрудно понять, что чилийцы попытаются арестовать вас, чтобы допросить, или использовать в виде заложника.

— Стоит ли гадать?

— Не гадать, а предвидеть, — сухо уточнил Келлер. — Понимаете, к чему я клоню?

— Через несколько минут все прояснится, — беззаботно успокоил его Канарис.

— Мне не хотелось бы, чтобы вы оказались в их руках, обер-лейтенант.

— В таком случае наши желания сходятся.

— Вы не поняли меня, обер-лейтенант, — голос командира крейсера становился все жестче и жестче. — Я хотел сказать, что было бы крайне нежелательно, чтобы вы оказались в их руках. Крайне нежелательно, понимаете, к чему я клоню?

— Французы в таких случаях успокаивают себя: «На войне как на войне!»

— Мне плевать на то, что по данному поводу думают французы, — хрипловато проговорил фон Келлер. Он никогда не скрывал своего презрительного отношения к представителям всех наций, кроме германской. Порой Канарису казалось, что этой странной брезгливости по отношению ко всем инородцам барон подвержен от рождения. — Вы в принципе не должны оказаться в руках этого дона, как его там…

— Постараюсь.

— Да уж потрудитесь! — сейчас командир крейсера говорил таким раздражительным, агрессивным тоном, словно подозревал, что обер-лейтенант сам намерен предложить себя чилийцам в качестве заложника или пленного. — Иначе придется топить катер аборигенов вместе с вами. Вы ведь понимаете, что это совершенно недопустимо — чтобы вы предстали перед чилийской контрразведкой, а то и перед правосудием?

Они встретились взглядами, и Канарис понимающе кивнул.

— Установка ясна, господин фрегаттен-капитан. Я найду способ уйти.

— То есть сумеете бежать? — скептически уточнил командир крейсера, решив, что обер-лейтенант опять не понял его намека.

— Я сказал именно то, что сказал, господин фрегаттен-капитан: «уйти», — не стал на сей раз деликатничать с ним Канарис. — То ли от чилийских пограничников, то ли из жизни.

— Вот это уже решение истинно германского офицера, — похвалил его командир «Дрездена».

— Для меня это высшая похвала, — искренне, без малейшего налета иронии, молвил обер-лейтенант.

— И дай-то Бог, чтобы… Словом, вы понимаете, к чему я клоню.

Отходя на шлюпке, Канарис захватил с собой только бутылку французского коньяку и коробку гаванских сигар из запасов командира. В успехе он не сомневался, а вот настроение фрегаттен-капитана ему решительно не нравилось. Единственное, чего он опасался, — чтобы командир крейсера не приказал открыть огонь еще до того, как с катера сообщат, что его офицер арестован.

И расчет обер-лейтенанта оказался точным: еще недавно этот катер был всего лишь обычной рыбацкой шхуной, и теперь его командир и владелец чувствовал себя польщенным тем, что командир мощного боевого корабля прислал к нему офицера-парламентера. Это сразу же настроило его на великодушный лад. К тому же Канарис довольно быстро сумел определить главную цель командира сторожевика: этот сорокалетний разбитной моряк, потомок какого-то испанского идальго и настоящий морской бродяга по совместительству, хотел всего лишь одного: чтобы германцы отказались от захода в бухту, на берегу которой располагался его родной рыбацкий поселок.

Канарис попытался объяснить, в каком сложном положении оказалась команда крейсера, и заверить, что она не собирается ни нападать на поселок, ни причинять какие-либо неудобства его жителям. Наоборот, многие рыбаки смогут немного подработать, продавая морякам вино и всевозможные продукты. Однако на дона Нордино, в пропахшей рыбой и водорослями каюте которого они пытались договориться, эти его доводы никакого впечатления не производили.

— В поселке всего лишь четыре сотни жителей, — мрачно просветил Канариса «дон капитан Нордино», как он себя величал. — И очень мало ружей. Поэтому мы хотим жить в мире.

— Разве вам кто-либо угрожает?

— Уже трижды на нас нападали пираты, обосновавшиеся на лесистом острове в десяти милях отсюда.

— Господи, откуда здесь взяться пиратам?! — артистично удивился Канарис.

— В основном это моряки с какого-то затонувшего неподалеку колумбийского судна, к которым присоединились группа беглых чилийских каторжников и несколько непонятно как оказавшихся здесь аргентинцев. В стычках с ними мы потеряли шестерых жителей, в том числе двух молодых женщин, которых эти бандиты похитили. Только поэтому мы сами уговорили пограничного начальника нашего края превратить шхуну «Темуко», названую так по названию поселка, в сторожевой корабль.

— Если вы позволите нашему крейсеру войти в бухту, чтобы подремонтироваться, никакие пираты сюда не сунутся.

— Пираты, возможно, не сунутся, зато вместо них придут англичане и разнесут поселок Темуко из своих орудий, — мрачновато ухмыльнулся дон Нордино. В облике этого человека не было ничего аристократического. Это был грузный неповоротливый увалень, с морщинистым лицом беглого каторжника и взглядом человека, привыкшего к отчаянному риску. — Нет, этот вариант я уже обдумал. Все сложилось бы по-иному, если бы команда вашего крейсера сдалась.

Канарис демонстративно расхохотался, сосредоточенно всмотрелся в выражение лица командира катера и вновь расхохотался.

— Сдаться вам, дон капитан?!

— Не пытайтесь оскорблять меня, обер-лейтенант, — вспомнил о своей испанской гордыне дон Нордино. — Это никогда не остается безнаказанным.

— Тогда почему вы решаетесь оскорблять меня, германца?! Вы всерьез полагаете, что команда лучшего крейсера германского Военно-морского флота сдастся команде вашего катерка из пяти необученных военно-морскому делу рыбаков?!

— Зато мы сделаем все возможное, чтобы ваше интернирование выглядело как можно почетнее. К тому же всегда были бы благодарны за подаренный нам корабль. Если же сюда сунутся англичане, отбиваться будем вместе. Хотя вряд ли они решатся на войну с нашим государством.

— Но ведь власти сразу же отберут у вас крейсер, дон капитан, чтобы превратить его в свой боевой корабль.

Капитан решительно покачал головой.

— Этого мы не позволили бы, поскольку этот вариант я тоже обдумал. Мы посадили бы крейсер на прибрежную банку и использовали его как приморский форт. Представляете, каким мощным был бы этот форт! Ни один пират на наш остров не сунулся бы. Крейсер в виде форта и шхуна «Темуко» в роли разведывательного корабля. Оставалось бы возвести пару огневых точек на самом острове — а власти поощряют островитян, которые заботятся о безопасности своих островов, каких у нас до сотни, — и наш горный поселок превратился бы в неприступную крепость.

Канарис понимал, что дону капитану нужно выговориться, поэтому сагу его об острове-крепости и крейсере-форте выслушивал терпеливо, всячески изображая и демонстрируя неподдельный интерес. В иллюминаторе плавно покачивались на небольшой волне два грубо сработанных из дикого, почти необработанного камня строения, одно из которых, очевидно, служило рыбацким лабазом, а в другом наверняка располагалась контора местной артели. Весь остальной поселок скрывался за прибрежной грядой, и существование его угадывалось лишь по увенчанному крестом шпилю местного храма.

Нужно было отдать должное капитану Нордино: он не лишен воображения, любил пофантазировать, и Канарис был слегка разочарован, узнав, что мэром поселка, а значит, и губернатором островка, оказался другой человек, местный учитель, — тихий, богобоязненный и нерешительный. На вопрос, почему же так произошло, что мэром оказался не он, дон капитан снисходительно пожал плечами:

— Так решили власти. Хотя какое это имеет значение? Да, со всеми своими хлопотами жители, конечно же, идут к губернатору, но сам губернатор затем идет ко мне. Оказывается, такой порядок вещей устраивает всех, даже наши континентальные власти.

— Главное, что он устраивает вас, — подыграл ему парламентер.

— Вы правильно уловили суть. Кстати, мне хотелось бы осмотреть ваш корабль. Никогда в жизни не был на крейсере, даже на чилийском… если только он у нас имеется… — и капитан вопросительно взглянул на Канариса.

— Вряд ли командир германского крейсера позволит вам это, — как можно мягче ответил обер-лейтенант. — И его можно понять: не положено. Командир чилийского крейсера поступил бы точно так же, — заверил он дона капитана. — Если вас интересует командирская каюта, то вряд ли ее можно назвать апартаментами. Никакого сравнения с каютами некоторых пассажирских лайнеров.

— Уверен, что со временем на вечной стоянке в бухте появится и пассажирское судно… — поделился своими надеждами капитан Нордино. — С детства хотелось пожить на настоящем судне, а не на этом катерке.

Только теперь Канарис вспомнил о корветтен-капитане Марктобе, давно мечтавшем основать некий островной поселок германских моряков. Вот кого следовало послать на переговоры к дону капитану, вот кто сумел бы оценить планы чилийца!

— Однако мы отклонились от сути разговора, ради которого я прибыл на «Темуко». Мой командир откажется воспринимать причину столь затянувшихся переговоров.

Они выпили по рюмке коньяку, выкурили по сигаре — и сошлись на том, что капитан «Темуко» уводит свою «грозу морей» в бухту, к причалу родного поселка, и забывает о встрече с крейсером, а командир крейсера отказывается от захода в бухту, чтобы не лишать спокойствия обитателей поселка.

— Так вы не пригласите меня на крейсер? — прищурился дон капитан. — Хотя бы из гостеприимства.

— Военные суда созданы не для демонстрации радушия, — напомнил ему Канарис. — К тому же я опасаюсь, что, выслушав ваши требования о сдаче, мой командир не только не отпустит вас, но и потребует сдачи команды катера.

Канарис не был уверен, что капитан Нордино поверил в возможность такого исхода его визита, но прощание выдалось сухим и даже несколько жестковатым.

Выслушав доклад Канариса после его возвращения с «Темуко», фон Келлер проводил взглядом уходившую в глубину бухты-фиорда сторожевую шхуну, затем, воспрянув духом, прямо у трапа объявил обер-лейтенанту благодарность и сразу же велел зайти к нему в командирскую рубку

18

Прежде чем спуститься по трапу в командный кубрик, Канарис взглянул на гряду зеленовато-рыжих холмов, открывающихся сразу же за береговой линией ближайшего островка. Здесь, за пятидесятой параллелью, природа теряла свою антарктическую суровость, и на прибрежных склонах появлялись приземистые сосны, обрамленные каменистыми лугами сочной темно-зеленой травы.

«А что, — вдруг подумалось обер-лейтенанту, — возможно, фантазер-романтик Марктоб и в самом деле прав: поставить крейсер на прикол в одной из бухт, превратив его в бронированный плавучий отель, затем построить на берегу некое подобие форта и таким образом сотворить своеобразное крейсерско-фортовое поселение, которое стало бы пристанищем будущих германских рыбаков и охотников. В этом что-то есть. Во всяком случае, дону капитану это понравилось бы…»

— Это верно, что вы были советником и помощником командира крейсера «Бремен» во время его дипломатических переговоров с правительственными чиновниками Венесуэлы и Колумбии? — спросил фон Келлер, как только Канарис вновь предстал перед ним.

— Так точно, господин фрегаттен-капитан. Среди прочего, мне в каком-то роде приходилось прибегать и к дипломатии. Миссия эта была не из легких, но что поделаешь?

Фон Келлер предложил Канарису кресло, сам тоже уселся за стол и заглянул в раскрытую папку.

— Следует полагать, что вы и в самом деле проявили некий талант дипломата, если командир отметил этот факт в вашей аттестационной характеристике, записав, что хорошая военная подготовка и умение ладить с людьми дополнялись вашей личной скромностью, послушанием и вежливостью, а главное, что президент Венесуэлы наградил вас орденом Боливара V степени.

— В начале наших переговоров президент заподозрил меня в шпионаже и чуть было не отдал в руки своих костоправов-контрразведчиков, но затем так расчувствовался, что удостоил самой почетной награды своей страны, — сдержанно объяснил Канарис. — Будем считать это делом случая.

— Причем в обоих случаях президент оказался прав, — едва заметно ухмыльнулся командир крейсера.

— Если, конечно, не принимать во внимание прихоти сильных мира сего.

— Но, похоже, никакие прихоти не помешали вам создать свою собственную разведывательную сеть… — не глядя на обер-лейтенанта, отбарабанил пальцами фон Келлер. Он понимал, что вторгается в запретную часть биографии своего подчиненного, и в иной ситуации, конечно же, не решился бы затевать с ним подобные разговоры.

— Сначала мне удалось наладить агентурную сеть, а уж потом с ее помощью влиять на умонастроения венесуэльцев и прочих аборигенов, — не стал Канарис лишний раз сотворять ореол таинственности вокруг своего прошлого.

— А затем, уже во время службы на «Дрездене», по настоянию моего предшественника вы лично сумели убедить свергнутого президента Мексики генерала Гуэрта подняться на борт крейсера, чтобы покинуть страну.[56]

— На что он решался крайне неохотно, поскольку еще были силы, на которые он мог опереться. Удержаться у власти он уже вряд ли сумел бы, но потянуть с официальной отставкой, навязать оппозиции вооруженную борьбу за власть…

— То есть, по существу, вы избавили Мексику от полномасштабной гражданской войны.

— Так уж сложились обстоятельства, — скромно признал Канарис, словно бы оправдывался перед командиром крейсера.

— Обстоятельства складываются так, как мы их формируем.

— Может быть, поэтому тогдашний командир германского крейсера считал себя вправе вникать в тонкости политической борьбы, разворачивавшейся в латиноамериканских странах.

— «Германского крейсера», — уловил подтекст его слов фон Келлер. — И как же к этому относились в Берлине?

— Когда как: то с пониманием, то с раздражением.

Фрегаттен-капитан налил ему и себе аргентинского вина, они пригубили его и вновь обменялись заинтригованными взглядами.

— Вице-адмирал фон Шпее уверял меня, что еще в 1908 году, во время службы на «Бремене», вам удалось создать собственную агентурную сеть в Бразилии и Аргентине. Это действительно так?

— В этом перечне вы забыли упомянуть Уругвай.

— Почему же вы не остались в разведке, на которую все это время работали? Понимаете, к чему я клоню?

— Это не я на разведку, это разведка работала на меня, — улыбнулся Канарис покровительственной улыбкой босса венесуэльского наркокартеля.

Командир крейсера недоверчиво повел подбородком и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. Это он, фон Келлер, мог позволять себе изводить собеседника длительными паузами после каждой сказанной фразы; что же касается недомолвок и пауз других, то они раздражали барона, как способно раздражать всякое проявление простаковатости или откровенного неуважения.

— Уж не хотите ли вы сказать, что исполняли обязанности командующего германским флотом в Западной Атлантике?

— Командование Кригсмарине, к сожалению, не позаботилось о моем назначении на этот пост. Зато благодаря радистам, располагавшимся на мысе Пунта-дель-Эсте в Уругвае и в устье аргентинской реки Рио-Саладо, мы получали точные сведения о базировании и передвижении английских судов в стратегическом районе залива Ла-Плата, а значит, на подступах сразу к двум столицам — Буэнос-Айресу и Монтевидео. Что, в свою очередь, позволяло нам уверенно действовать на важнейших коммуникациях противника в Южной Атлантике.

— Достойно уважения, достойно… Понимаете, к чему я клоню?

— В 1908 году с помощью, так сказать, радионаведения нам удалось потопить два судна в заливе Ла-Плата и еще одно — в районе залива Байя-Бланка. Но самое главное, что и во время нынешнего похода, благодаря активности нашей давнишней агентуры, вице-адмирал Шпее все еще обладал точными сведениями о составе и действиях английской эскадры.

— Именно поэтому адмирал фон Шпее на какое-то время перевел вас к себе, на свой флагманский крейсер «Шарнхорст», и даже выделил отдельную рубку?

— На какое-то время, как вами верно замечено. Ему хотелось держать меня под контролем, получая при этом самую свежую информацию об англичанах и действиях латиноамериканских властей.

— Благодаря чему первого ноября прошлого года адмирал фон Шпее почти полностью истребил эскадру англичан в битве под Коронелем, — задумчиво кивал фон Келлер.

— К сожалению, в ней уцелел крейсер «Глазго», который преследует нас теперь.

— Что же касается лично вас, — подытожил командир крейсера их общий экскурс в недалекое прошлое, — то за участие в этой битве, а также за умелые разведывательные действия вы были награждены Железным крестом второй степени.

Канарис неопределенно качнул головой, и в каюте воцарилось томительное молчание, во время которого фрегаттен-капитан сидел, ухватившись руками за кончики стола и глядя куда-то в пространство.

Из раздумья его вырвал некстати оживший телефон, по которому вахтенный офицер сообщил, что перехвачена шифрограмма с крейсера «Глазго». Дешифровщик утверждает, что теперь уже англичанину известно, где прячется «Дрезден», и сообщает командующему эскадрой вице-адмиралу Стэрди, что намерен добить его, хотя еще в бою у мыса Коронель получил шесть попаданий, да и в бою у Фолклендов несколько снарядов его тоже не миновали.

— А где именно находится сейчас «Глазго»? — спросил фон Келлер.

— Приблизительно милях в двадцати от залива, в котором мы намеревались отсидеться. Причем из шифрограммы явствует, что пребывание германца в территориальных водах Чили, боевые действия в которых с точки зрения международного морского права недопустимы, командира англичан не смущает.

— А вот и ответ на все еще не заданный вами вопрос, почему я пригласил вас к себе, — молвил фрегаттен-капитан, передав Канарису смысл сообщения вахтенного офицера. — Не исключено, что вам придется вступить в переговоры и с этим мнительным англичанином — командиром «Глазго».

— Я постараюсь вступить в переговоры с ним. Но ситуация в общем-то… фронтовая и для нас почти безысходная. Если мы начнем переговоры еще до того, как состоится дуэль между нашими крейсерами, то смысл их может заключаться только в одном: условиях нашей сдачи в плен.

— Но мы сейчас говорим не о сдаче в плен.

— Мы с вами — не о сдаче. О ней разговор пойдет позже, когда моя шлюпка причалит к борту англичанина.

— Однако вы должны будете говорить с капитаном второго ранга Бредгоуном на равных.

— Не получится, — откровенно предупредил фон Келлера обер-лейтенант. — И не только потому, что существует разница в чине. Куда важнее разница в положении, в котором оказались наши суда, в боевом настрое команд.

Командир «Дрездена» недовольно покряхтел. В ответе адъютанта явно прозвучал намек на то, что ему, фон Келлеру, следовало бы самому вступить в переговоры со своим британским коллегой.

— Нет, я понимаю, что вы не можете отправиться на борт вражеского судна, — поспешил заверить его Канарис. — Это исключено уже хотя бы исходя из мер предосторожности. И потом, я ведь буду вести переговоры исключительно от вашего имени.

— Это уж как водится, — мрачновато согласился фон Келлер.

— Однако британцы в самом деле ждут от нас только одного — капитуляции. Причем, как они считают, задача их будет усложнена прежде всего проблемой размещения пленных германских моряков, их содержания. Крейсер «Глазго» — не то судно, которое способно приютить такую массу пленных и доставить их хотя бы к берегам одной из английских колоний. И потом… — Эту фразу Канарис не завершил. И не потому, что фрегаттен-капитан удивленно уставился на него. Просто он вдруг понял, что увлекся общими рассуждениями.

— Мне нравится ваша рассудительность, Канарис, — проговорил фон Келлер, попыхивая сигарой. — Ваше умение предвидеть развитие ситуации. Но вы забываете, что «Дрезден» все еще на плаву и неплохо вооружен.

Канарис нервно поиграл-подергал правой щекой, как делал это всякий раз, когда предавался раздражению.

«Если ты как командир судна не намерен сдавать его, то какого дьявола готовишь меня к переговорам с командиром англичанина?! — мысленно возмутился он. — Какие такие условия я могу выдвинуть командиру «Глазго»?! Разве что попытаться уговорить его убраться со своим крейсером восвояси, последовав примеру капитана чилийского сторожевого «рыбака»? Или, может, прикажешь стать перед британцем на колени, чтобы ублажить его молитвами?!» Однако, не желая обижать командира крейсера, вслух произнес:

— Именно к этому я и веду, господин фрегаттен-капитан. Начинать следует с рыцарской «дипломатии корабельных орудий», а уж затем, если «стальные доводы» наших бомбардиров окажутся недостаточно убедительными, попытаемся поговорить с англичанами о чем-нибудь таком — ну, скажем, о канонах международного морского права, чилийских территориальных водах и обо всем прочем.

— Вот именно, — ухватился за эту идею фон Келлер, — о чилийских территориальных водах. Мы будем находиться в них, и англичане вряд ли рискнут нарушить один из нерушимых канонов морского права.

Канарис чуть было не воскликнул: «Можете не сомневаться: нарушат! Теперь они готовы нарушить все законы, земные и небесные», — поскольку понимал, что команда «Глазго» жаждет во что бы то ни стало отомстить германцам за жесточайшее поражение своей эскадры в битве при Коронеле. Однако из деликатности огорчить командира не решился, поэтому сказал:

— Мы демонстративно должны держаться поближе к чилийским берегам, заставляя англичан предельно рисковать. Это должно стать нашей тактикой.

— И что она даст нам, эта прибрежная тактика?

— Пусть в погоне за германским трофеем англичане пренебрегают и международным морским правом, и опасностью того, что случайный снаряд может залететь на берег нейтральной страны. В конечном итоге это заставит капитана Бредгоуна хорошенько понервничать по поводу того, как в Лондоне отреагируют на учиненный им политический скандал.

19

Появившись в своем служебном кабинете к семи утра, Мюллер тотчас же принялся за изучение дела адмирала Канариса. Какое-то время он год за годом, документ за документом отслеживал страницы бурной биографии адмирала, с которой, по количеству должностных перемещений ее носителя, ни один высокопоставленный чиновник рейха сравниться не смог бы.

И что любопытно, удивлялся Мюллер, в любой должности, в любой сфере деятельности Маленький Грек преуспевал! Он был помощником военного атташе в Испании и резидентом разведки в этой же стране. Когда ему поручили командование субмариной U-34, это судно в течение полутора лет наводило ужас на команды английских и французских судов, плававших в Средиземном море. Несмотря на жесточайшее поражение Германии в Первой мировой войне, Канарис возвратился со своей непобедимой субмариной в Киль — последнюю подвластную германцам военно-морскую базу — и наладил там связь с местными отрядами самообороны, нередко вступая от их имени в переговоры с частями кайзеровской армии. Не исключено, что в те времена Вильгельм мнил себя Наполеоном и был готов встать во главе возрождающейся германской армии. Но не случилось.

Затем были: штаб министерства обороны, база в Свинемюнде, крейсеры «Берлин» и «Силезия», штаб эскадры в Вильгельмсгафене и, наконец, участие в Капповском путче…

Однако наиболее пристальное внимание Мюллера все же привлекла история, связанная с организацией убийства германских коммунистов Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Поначалу Мюллер не придал этому эпизоду из дела никакого значения, но потом вдруг интуитивно почувствовал: за ним скрывается кое-что интересное.

Полистав все имеющиеся по этому событию документы и свидетельские показания, группенфюрер вдруг открыл для себя любопытный факт, который даже его, шефа гестапо, удивил своим цинизмом. Канарис был одним из организаторов убийства коммунистов, и он же был включен в группу, занимавшуюся расследованием этого громкого политического преступления; затем Маленький Грек добился того, что стал членом суда, рассматривавшего дела убийц, и в конечном итоге организовал побег из тюрьмы одного из осужденных.

Ничего не скажешь, лихо закручено, лихо! Да он просто-таки мастер по организации побегов, сказал себе Мюллер. Побег из лагеря интернированных германских моряков, располагавшемся на каком-то тихоокеанском чилийском островке; более тысячи километров «бега» по территориям Чили и Аргентины; побег из камеры смертников римской тюрьмы, организация побега убийцы коммунистов… Интересно, какой сценарий «операции «Побег»» разрабатывает он на сей раз? И знает ли следователь по его делу, оберштурмбаннфюрер Кренц, о таланте Канариса как «бегуна»?

Мюллеру вдруг вспомнился один диверсант по кличке Коршун, которого русская разведка специально готовила для того, чтобы, проникая с разными документами и легендами в лагеря советских военнопленных, он мог выявлять и обезвреживать там предателей, а главное, организовывать побеги тех людей, которых разведка или Смерш хотели вытащить из плена. То ли для того, чтобы действительно спасти, то ли для того, чтобы основательно «выпотрошить» и затем судить. Оказалось, что, прежде чем Коршун попал в поле зрения абвера и гестапо, он успел шесть раз сдаться в плен, организовать шесть групповых побегов из различных лагерей и «нейтрализовать» добрых два десятка завербованных абвером или просто спасающих свою шкуру и выслуживающихся перед лагерной администрацией красноармейцев.

Когда группенфюреру сообщили об этом диверсанте-уникуме, он поначалу усомнился: неужели русские научились готовить даже таких специалистов?! Буквально в последние минуты он вырвал Коршуна из рук карательной команды, которая должна была повесить его посреди лагерной площади, и долго беседовал с ним. Это был худощавый жилистый крестьянин тридцати двух лет, с волевым, непроницаемым лицом американского индейца, сумевший осуществить свой первый, но по замыслу весьма хитроумный побег еще в детстве, из детдома женского лагеря, в котором сидела его мать. Затем были два дерзких побега из колонии несовершеннолетних и из здания милиции; были скитания по Поволжью и жесточайшая проверка на выживание во время массового голода в Украине. Кстати, в поле зрения русской разведки он попал уже после того, как бежал сначала из сибирской ссылки, затем из штрафного батальона; а еще — из германского лагеря военнопленных, куда попал в июле сорок первого, и из русского фильтрационного лагеря, где его воспринимали как германского агента.

Несмотря на свой неказистый вид, Коршун обладал немалой физической силой и почти идеальным здоровьем; он в течение нескольких суток мог обходиться без еды и воды; поедал, причем зачастую в сыром виде, все, что попадалось ему под руки, — ужей, ящериц, крыс, тараканов, стрекоз; был малочувствителен к жаре, холоду и боли.

— Ты почему так часто убегал? — спросил его Мюллер. — Очень любишь волю?

— Любил бы волю, не стал бы служить красным в роли лагерного палача и бунтовщика. Ведь всякий раз в плен к вам, а значит, и в лагерь приходится сдаваться добровольно.

— Не так уж и добровольно. Разведка красных заставляет. Вон, и язык немецкий выучил.

— Кто бы меня мог заставить, если бы желания такого не возникло? А язык — это у меня с детства, в детдоме мыкался вместе с несколькими русскими немцами.

— То есть воля, свобода как таковая тебя не очень привлекает?

— Что в ней толку?

Так ничего и не поняв, Мюллер задумчиво уставился на Коршуна, однако тот умолк, решив, что все, что он мог сказать шефу гестапо, он уже сказал.

— Ты все же объясни, солдат, объясни, — потребовал он. — Что-то я не очень понимаю тебя.

— Главное — доказать себе и всем, что, в какой бы лагерь меня ни закрыли, все равно убегу. У каждого свой интерес: у кого-то карты, у кого-то бабы или рыбалка. У меня — побег из-за колючей проволоки.

Мюллер потом связался с Канарисом и предложил самому пообщаться с Коршуном, чтобы завербовать его или, по крайней мере, изучить его способы побега и подумать о подготовке таких же агентов.[57] Но из тренировочного лагеря абвера этот русский, уже якобы полузавербованный, тоже умудрился бежать, убив при этом часового и переодевшись в его шинель.

Группенфюрер вновь попытался углубиться в дело Канариса, как вдруг адъютант сообщил ему, что на проводе обер-штурмбаннфюрер Кренц, по очень важному делу.

— Кренц — и по очень важному делу? — усомнился Мюллер. Однако вынужден был сменить свое мнение о подчиненном, как только услышал в трубке взволнованный, пробивающийся сквозь прерывистое дыхание голос следователя:

— Господин группенфюрер, докладываю: только что мои люди обнаружили дневники адмирала Канариса.

— Что-что?! Что вы там лопочете, Кренц?

— Только что, при повторном обыске, в бункере одной из тренировочных баз абвера обнаружены дневники адмирала Канариса. На этой базе обычно размещали перевербованных вражеских агентов, а в последнее время адмирал использовал этот бункер для тайных встреч с наиболее важными людьми. Свои дневники, как и некоторые другие бумаги, шеф абвера прятал в секретном, замаскированном сейфе.

Мюллер отреагировал не сразу, словно бы смысл сказанного с трудом усваивался им.

— Надеюсь, вы понимаете, Кренц, что адреса любовниц адмирала и суммы, которые ему задолжали морские офицеры-сослуживцы, меня не интересуют?

— В том-то и дело, что Канарис увлекался не девицами. То есть там действительно имеется несколько записей, касающихся Маты Хари.

— И что же?

— Совершенно очевидно, что Мата Хари была не только агенткой абвера, но и…

— О том, что танцовщица Маргарет Зелле была не только агенткой абвера, но и любовницей Канариса, давным-давно известно всем разведкам мира, — нервно прервал его рассказ Мюллер.

— Странно, я об этом почему-то ничего не слышал, — простодушно признался Кренц, вызвав при этом грустноватую улыбку Мюллера.

— Успокаивайте себя тем, что нелюбознательность — не самый страшный ваш недостаток.