Гибель адмирала Канариса Сушинский Богдан
— Ваши эмоции, господа, меня не интересуют. Вы, Канарис, и вы, Марктоб… Ситуация вам ясна. Поэтому выполняйте приказ, — проворчал фон Келлер таким снисходительным тоном, словно вся вина за беды, которым крейсер подвергался в течение последних недель, лежит только на этих двух офицерах.
— Уверен, что вы уже успели вызвать подкрепление, — обратился Канарис к Монтерросу, изложив ему суть решения командира крейсера.
— Два катера прибудут сюда с минуты на минуту, — ответил тот. — Они покрупнее моего и более вместительны.
— Вам неслыханно повезло, лейтенант: вы войдете в историю как человек, сумевший пленить германский крейсер вместе со всей его командой.
— Если бы действительно сумел пленить… Но ведь вы же затопите его. Хотя не понимаю: зачем губить такой корабль?
— А вы сумеете защитить его от захвата английскими моряками? Может, решитесь повести свой катер на таран? Если решитесь, тогда в чем дело? Бог в помощь.
— Нам запрещено вступать в перестрелки с англичанами, чтобы не провоцировать их.
— Вот и фрегаттен-капитан фон Келлер того же мнения: против англичан вы бессильны. И выступить в роли наших союзников тоже не решитесь.
— Не решимся, — признал чилиец после некоторой заминки. Он словно бы взвешивал: воздержаться от конфликта с британцами или же ударить по ним всей мощью своих катеров.
— А жаль, при виде вашего пулемета британские канониры пришли бы в ужас.
— Но такой прекрасный корабль! — азартно пощелкал чилиец пальцами обеих рук. — Нет, кабальеро, такой корабль я бы врагу не сдал. Посмотрите, на нем еще столько орудий! Мы, чилийцы, издавна недолюбливаем англичан.
— Понимаю: со времен латиноамериканских колониальных войн. Но командир крейсера уже принял решение: «В бой не вступать!»
— Так сместите этого труса! — неожиданно вошел в азарт чилиец. — Примите командование на себя, откройте огонь и пойдите на прорыв.
Поблагодарив Господа за то, что фон Келлер ни слова не понимает по-испански, Канарис мельком взглянул на него. К счастью, командир крейсера никак не реагировал на словесные излияния чилийца. Он уже вновь поднес к глазам бинокль и предался созерцанию вражеского судна и окрестных пейзажей.
— Даже если бы во время этого прорыва нашему крейсеру удалось удержаться на плаву, все равно далеко уйти он не смог бы, слишком уж уступает англичанину в скорости, — проговорил Канарис, понимая, что слова эти предназначены не для офицера чилийской береговой охраны, просто он пытается каким-то образом оправдать решение фрегаттен-капитана. Не для чилийца оправдать, а для самого себя.
— Но ведь, уходя в океан, англичанина можно истерзать так, что ему уже будет не до преследования. В любом случае это лучше, чем просто насаживать свой мощный боевой корабль на подводные камни.
— Гениальный у вас план, Нельсон вы наш, — съязвил Канарис, однако в душе признал, что в общем-то чилиец прав. Чтобы посадить крейсер на камни, много мужества и военного умения не требуется.
— Так какое решение вы принимаете, кабальеро? — поинтересовался чилиец, когда из-за ближайшего островка показались еще два сторожевых катера, составлявших в здешних водах, вместе с катером Монтерроса и «рыбаком», всю мощь чилийского флота.
— Подчиниться приказу командира крейсера, естественно.
— Даже если он и в самом деле прикажет без боя посадить крейсер на камни?
— Отчаянный вы человек, лейтенант Монтеррос. Предполагаю, что чилийское командование вас явно недооценивает. Непростительно недооценивает.
Как только катера подошли к борту крейсера и их командиры выслушали объяснения Монтерроса, фон Келлер приказал одной части команды перебраться к ним, а другой сесть на шлюпки и спасательные плоты и самостоятельно добираться до ближайшего острова, прибрежные скалы которого серели в миле от крейсера. И возглавить этот отряд, в который не вошло ни одного артиллериста, должен был сам Канарис.
Прежде чем сесть в шлюпку, обер-лейтенант взглянул на часы: до окончания перемирия оставалось пятнадцать минут. Он предупредил фрегаттен-капитана, что время на исходе, но тот резко обронил:
— Вы получили задание, обер-лейтенант, у вас теперь свой отряд. Позаботьтесь о нем.
— Есть позаботиться! Кстати, англичанин уже занервничал. Смотрите, он медленно приближается к нам!
— Понял, что мы решили потопить корабль, чтобы не достался ему, а людей высаживаем на берег.
— Старому пропойце Бредгоуну такой поворот событий явно не по душе.
— Постарайтесь договориться с чилийцами, чтобы они не обижали наших моряков, а со временем позволили всем нам объединиться в одном лагере.
— Будет выполнено, господин фрегаттен-капитан, — козырнул Канарис, но, подумав, что командир может решиться на самоубийство, сказал: — Только помните, что германскому флоту мы еще понадобимся. Опытные моряки всегда оставались в цене.
— Я не из тех, кто в подобных ситуациях спешит воспользоваться личным оружием, — отлично понял причину его обеспокоенности фон Келлер. — Там, на отмели, мы какое-то время будем скрыты от глаз британских бомбардиров, поэтому поторопите чилийцев, чтобы они еще раз подошли со своими катерами к крейсеру Впрочем, я постараюсь выбросить его так, чтобы команда могла спасаться самостоятельно, почти вброд.
А едва эта до предела перегруженная спасательная флотилия направилась к острову, он приказал открыть огонь из всех орудий и медленно двигаться в сторону прибрежных скал.
Уже стоя на высоком островном плато, Канарис видел, как артиллеристы «Дрездена» тучно накрыли снарядами слишком приблизившегося к ним англичанина. Бредгоун, конечно же, ответил залпом своих орудий, однако чувствовалось, что его бомбардиры к подобному повороту сценария дуэли готовы не были. Лишь после третьего залпа один снаряд все же угодил в «германца». Но к тому времени «Глазго» успел получить серьезные повреждения и начал основательно дымить.
Поняв, что дальнейшее преследование бессмысленно и крайне опасно, «старый пропойца» постарался как можно скорее увести свой корабль из зоны видимости вражеских бомбардиров. Наверное, германские артиллеристы восприняли его отход с ликованием, как свою последнюю победу.
Тем временем Канарис вновь обратил взор на «Дрезден». Крейсер тоже дымил и, похоже, плохо слушался руля, однако его артиллеристы продолжали осыпать снарядами отходящего и все слабее огрызающегося англичанина, которому боеприпасы еще могли ох как понадобиться.
25
Несмотря на поздний час, Мюллер решил немедленно сообщить фюреру об очень важной находке своих сотрудников. Возможно, он и не торопился бы с этим докладом, если бы не странная реакция на появление дневников Канариса рейхсфюрера СС Гиммлера. Когда шеф гестапо уведомил командующего войсками СС о своей находке, тот сначала принялся тщательно выяснять, где, кто и при каких обстоятельствах обнаружил записки адмирала; когда же, теряя терпение и все больше раздражаясь, «гестаповский мельник» ответил на все его уточняющие вопросы, с деланным безразличием спросил:
— А что такого особого можно найти в дневнике обер-разведчика, чтобы признать его врагом рейха?
— Там содержится немало сведений, способных решительно изобличить Канариса.
— В сорок третьем вы уже пытались изобличать адмирала, но, позволю себе напомнить, фюрер вам не поверил. Категорически не поверил.
— Он не поверил выдвинутому против Канариса обвинению, — как можно тактичнее уточнил Мюллер. — Поскольку его покрытые разведывательными тайнами действия требовали более тщательного расследования.
— Гитлер не поверил, что Канарис может оказаться предателем, — еще настойчивее произнес Гиммлер. — О скверности характера адмирала — да, фюреру известно было. Но когда вы стали подводить его под приговор Народного суда…
— Прошу прощения, рейхсфюрер, но в то время расследованием дела Канариса, как известно, занималась в основном служба безопасности СС, как, впрочем, и подавлением заговора, созревавшего в штабе армии резерва. Это Скорцени со своими людьми кроваво прореживал ряды штабистов генерала Фромма — а он принадлежит к СД, а не к гестапо.
— В феврале нынешнего года кое-кто тоже ожидал, что Канарис окажется на скамье подсудимых, — словно бы не слышал его доводов Гиммлер, — однако фюрер лишь ограничился чем-то вроде домашнего ареста, приказал поместить его в замок Лауэнштейн, лишь на какое-то время запретив покидать пределы этого «монастыря» и общаться с посторонними лицами.
— Согласен, все происходило именно так, — хрипловато проворчал Мюллер, осознавая, что рейхсфюрер уводит его от сути разговора, от существа самого вопроса.
— Затем вдруг последовало тихое увольнение в запас, а когда все решили, что с адмиралом покончено, фюрер неожиданно назначает его начальником штаба по торговой и экономической войне при Верховном главнокомандующем.
Мюллер вновь недовольно и в то же время растерянно покряхтел. Он прекрасно понимал, к чему клонит Гиммлер. Еще несколько минут подобного общения, и рейхсфюрер прямо обвинит его в очернительстве шефа абвера и подрыве деятельности всей военной разведки. Теперь в Германии все помешаны на заговорах, обвинениях и выискивании скрытых врагов рейха, а Мюллер не хотел оказаться в числе жертв этой военно-политической истерии, этой висельничной свистопляски.
Но именно тогда, когда следовало как можно скорее свернуть разговор или хотя бы благоразумно согласиться со всеми доводами рейхсфюрера СС, Мюллера вдруг словно бы прорвало:
— Фюрер только потому и не смог поверить в предательство Канариса, что в него решительно отказывались верить вы, рейхсфюрер, — Мюллер старался говорить как можно спокойнее и мягче, но смысл сказанного им остроты от этого не терял. — Не зря же поговаривают, что адмирал только потому и продержался до сегодняшнего дня, что на защиту его встал сам Гиммлер.[58]
Последние слова были произнесены не без ехидства, поэтому у Гиммлера были все основания оскорбиться их дерзостью. Каково же было удивление Мюллера, когда рейхсфюрер вдруг вполне миролюбиво сказал:
— А вы, Генрих, не задавались вопросом: хотел ли сам фюрер, чтобы разоблачение Канариса действительно состоялось?
— Неужели не хотел?! Даже понимая, что Канарис ведет двойную игру? Возможно, считал, что вина его недостаточно доказана?
— Я так и думал, Генрих… Если бы вы когда-нибудь по-настоящему задумывались над странностью такого поведения фюрера, то не торопились бы извлекать на свет Божий еще и какие-то писульки адмирала, черт бы его в конце концов побрал.
— То есть вы считаете, что мне не следует ознакомлять фюрера с дневниками Канариса?
И вот тут Гиммлер явно замялся.
— Так вопрос не стоит. Вы слишком прямолинейны, Мюллер. В каких-то моментах даже непозволительно прямолинейны. Конечно же, фюрер должен знать о дневниках бывшего шефа абвера. Было бы неправильно скрывать от него эту гнусную находку.
Услышав это, Мюллер затряс головой, словно пытался избавиться от наваждения. Он потерял нить рассуждений Гиммлера и основательно запутался.
— Вы правы, — только и смог выдавить из себя «гестаповский мельник».
— Но все зависит от того, как именно преподнести фюреру эти ваши дневники Канариса. Как забавное подтверждение неких литературных упражнений адмирала, в которых порой проскакивает непростительная вольность, — или же как неопровержимую улику его предательства?
«И эти наставления мне приходится выслушивать из уст главнокомандующего войсками СС и шефа Главного управления имперской безопасности?! — изумился Мюллер. — Что происходит в этом «Датском королевстве»? И как я в конечном итоге должен преподносить эти дневники фюреру? Или, может, прикажете сжечь их в камине?! Нет уж!..»
Когда Гиммлер положил трубку, шеф гестапо еще какое-то время нервно прохаживался по кабинету, пребывая при этом в полном бездумии и глубочайшей прострации. К действительности его вернули вой сирен и пальба зениток, заглушаемые медленно надвигающимся гулом мощных авиационных моторов. Но вместо того чтобы спуститься в бомбоубежище, Мюллер вернулся к столу, чинно, словно за концертный рояль, уселся за него и принялся дочитывать одну из тетрадей Канариса.
— Господин группенфюрер, — появился в проеме двери встревоженный адъютант, — мощный налет англо-американской авиации. Только что нам сообщили, что…
— Мне, штурмбаннфюрер, не надо ждать каких-либо сообщений, чтобы догадаться, что над моей головой уже находятся добрых два десятка «летающих крепостей», — осадил его Мюллер.
— Но существует опасность…
— С неба, штурмбаннфюрер, мне, старому пилоту,[59] ничего не угрожает. Тех, кто на небесах, я уже давно не боюсь; в последнее время бояться все больше приходится тех, кто рядом с тобой, на этой грешной земле.
Мюллер и в самом деле был убежден, что с небом у него как у пилота заключен некий тайный союз… Впрочем, к дневникам Канариса это отношения не имело. Прочтя несколько резких суждений о методах руководства фюрера и о том, что «война против всех самых мощных держав мира неминуемо приведет Третий рейх к краху», шеф гестапо инстинктивно взглянул на дверь и, закрыв тетрадь, решительно отодвинул ее подальше.
Сейчас Мюллер вел себя так, словно бы эти слова, это кровавое пророчество, начертал не абвер-адмирал Канарис, а он сам. И как только он осознал это, тотчас же оттолкнулся от стола и, откинувшись на спинку кресла, устало закрыл глаза. Как было бы хорошо, если бы он мог связаться с Канарисом и поговорить обо всем, что написано в этих его «абверовских пророчествах», за кружкой пива! Просто посидеть и поговорить.
Подумав об этом, обер-гестаповец страны расхохотался. Если такое и могло произойти, то в совершенно иные времена и в совершенно иной стране. А еще он вдруг вспомнил, как в свое время генерал Остер бросил ему в лицо: «Разве не вы, Мюллер, со своим гестапо довели страну до такого состояния, когда все мы начали бояться родных нам людей, родных стен и даже самих себя?!»
Бомбы союзников стали разрываться где-то рядом, причем все ближе и ближе. Не хватало еще, чтобы они разнесли гестапо, дав при этом повод иностранным журналистам скалить зубы. Еще бы: пал последний оплот фюрерской власти, последний оплот Третьего рейха! Пилоты явно начали нарушать тайный сговор Мюллера с небесами.
«Гиммлер не желает быть хоть каким-то образом причастным к делу о дневниках Канариса, это ясно, — сказал он себе. — Но это решение Гиммлера, ты же должен решать за себя. Если сегодня вечером эти дневники оказались на твоем столе, значит, завтра ты должен сделать все возможное, чтобы они оказались на столе у Гитлера. По крайней мере, ты должен добиться, чтобы фюреру было доложено об их появлении».
Теперь Мюллеру уже не хотелось, чтобы пророчества этого абвер-адмирала задерживались у него сколько-нибудь долго, да к тому же втайне от фюрера. Не те времена, не та ситуация в рейхсканцелярии…
Ну а самому фюреру «гестаповский мельник» позвонил сразу же после авианалета и ничуть не удивился, что, услышав о появлении дневников Канариса, тот разразился бранной речью и по поводу адмирала-предателя, и по поводу «всей той продажной своры, которая в эти трудные дни окружает» его.
— Этот народ недостоин победы, Мюллер! — орал он в трубку. — Он недостоин того жизненного пространства, которое я пытался для него завоевать, и той воинской славы, к которой я в течение стольких лет безуспешно вел его! Кто меня предает, Мюллер? Солдаты?! Нет, солдаты сражаются на фронтах. Но здесь, в тылу, их и меня предают такие, как Штауффенберг, Фромм, Бек, Витцлебен, Остер и, наконец, Канарис! Да, и Канарис — тоже! — воскликнул фюрер с таким пафосом, словно это он, причем только что, сумел изобличить шефа абвера.
«После такой истерики на Остере и Канарисе можно поставить крест, — понял Мюллер. — Гитлер не только не освободит их, но и не оставит в живых».
— Так вы все же намерены ознакомиться с этими дневниками, мой фюрер? — как можно спокойнее, будничнее поинтересовался Генрих, когда Гитлер в конце концов угомонился.
Тот замялся, натужно посопел в трубку и уже совершенно спокойным, почти вкрадчивым голосом спросил:
— Вы уже прочли их, Мюллер?
— Самым внимательным образом.
— Это действительно дневники предателя?
— Это дневники шефа абвера, то есть человека, который вообще не имел права на какие бы то ни было дневниковые словоизлияния.
— Но в своих записях адмирал, конечно же, предстает как мой ненавистник.
Личной ненависти к фюреру в дневниковых записях Канариса шеф гестапо не уловил, но соврал:
— Они пронизаны этой ненавистью. Причем ко всем нам.
— И Канарис — тоже, — уныло произнес Гитлер. — Странно все это, Мюллер.
— Согласен, мой фюрер, — охотно отозвался Генрих, — очень странно.
— Он по-прежнему прохлаждается в Школе пограничной охраны?
— Куда уже давненько был доставлен Шелленбергом, — ненавязчиво напомнил ему «гестаповский мельник».
— Но ведь по вашему же приказу, Мюллер, — повысил голос Гитлер.
— Так было решено на первом этапе его ареста, — уклончиво объяснил шеф гестапо, не решаясь ссылаться ни на Кальтенбруннера, ни тем более на Гиммлера. К тому же он хорошо помнил, что на самом деле ссылка эта была согласована с самим фюрером.
— А ведь ясно, что дело адмирала-изменника давно пора передавать в суд.
— Сейчас же прикажу доставить адмирала во внутреннюю тюрьму гестапо и усиленно допросить.
Произнеся это, Мюллер затаился, ожидая реакции фюрера. Тот вновь натужно посопел в трубку, как суслик, высунувшийся из норки после зимней спячки, и едва слышно произнес:
— Только лично проследите, чтобы Канарис обязательно дожил до приговора суда.
26
В течение трех предыдущих допросов Кренц вел себя подчеркнуто вежливо, и хотя вопросы его становились все более конкретными и настойчивыми, однако адмиралу пока еще казалось, что задавал их следователь с какой-то благодушной ленцой. Зато слушателем он представал идеальным. Его интересовало решительно все: и как Канарис лично спасал президента Мексики генерала Гуэрта, когда повстанцы свергли его и как после побега из лагеря интернированных германских моряков, располагавшемся на чилийском острове Квириквина, он оказался в семье германского поселенца в Аргентине фон Бюлова.
Его во всех подробностях интересовало, какую именно бумагу подписывал беглый германский офицер Канарис, получая у некоего местного английского агента фальшивый паспорт на имя чилийского гражданина Рида Розаса, с которым он нанялся на шедший в Европу теплоход «Фризия». Кто свел его с этим человеком и с какими просьбами обращался к нему «даритель паспорта». А еще Кренц долго и придирчиво выяснял, каким образом во время этого рейса ему удавалось успешно пройти тщательную проверку английских чиновников в Плимуте и нидерландских — в Роттердаме. И что способствовало его назначению в 1916 году на должность помощника германского военного атташе корветтен-капитана фон Крона в Испании…
С одной стороны, Канариса поражало, какими подробностями его сумбурной биографии оберштурмбаннфюрер уже владеет, с другой — удивляло, с каким интересом следователь выслушивает его повествования по поводу каждого отдельного события.
— Мое руководство, — молвил Кренц после того, как, более чем скромно отобедав в своей тюремной «келье», адмирал вновь вернулся в следственную камеру, — интересуют некоторые моменты сотрудничества возглавляемого вами абвера с гестапо. В частности, причину появления на свет навязанного вами в свое время Мюллеру документа, получившего название «Десять заповедей».
— Вашему руководству прекрасно известен смысл этого документа, — неохотно проворчал адмирал.[60]
— Естественно. Неизвестно только, почему вы так упорно сопротивлялись сотрудничеству с гестапо.
— Вы, Кренц, то ли вообще в глаза не видели «Десять заповедей», то ли очень невнимательно ознакомились с его положениями. Иначе вы знали бы, что этот меморандум как раз и определял формы сотрудничества между абвером, службой безопасности СС, то есть СД, и гестапо. Но только на равноправной основе. Да, мы обязаны были делиться разведывательной информацией, сообща разрабатывать и осуществлять отдельные операции, в каких-то случаях совместно использовать нашу агентуру. Но все эти формы взаимодействия необходимо было налаживать на равноправной основе. Коль уж в государстве образовалось несколько разведок и несколько центров борьбы с иностранной агентурой, следовало выработать правила игры в интересах каждого из этих ведомств. Поэтому мне не понятны претензии вашего руководства, да к тому же слишком запоздалые.
Следователь выслушал его объяснения с нескрываемой тоской на лице.
— Но ведь вы так и не позволили агентуре гестапо работать в ваших структурах, адмирал. Где это видано, чтобы политическая полиция потеряла контроль над огромным ведомством, непосредственно связанным с работой многих сотен агентов за линией фронта и за рубежами рейха.
— А если бы вас, Кренц, назначили руководителем военной разведки, вы смирились бы с тем, чтобы за вами лично и всем руководством абвера шпионили десятки гестаповцев, отслеживая каждый ваш шаг, каждый контакт? А ведь, кроме всего прочего, появление подобных надзирателей от гестапо еще и противоречит законам конспирации. И вообще, гестаповцам и служащим СД нечего было делать в абвере, где всегда существовала внутренняя служба безопасности, занимающаяся выявлением двойных агентов и засланной вражеской агентуры. В частности, среди той части агентов, которая была набрана из числа военнопленных и перебежчиков.
Кренц закурил и долго массировал правую щеку, которая, после партизанской контузии где-то в Украине, время от времени немела.
— Лично я способен понять вас, адмирал, — заговорил он после затянувшейся паузы, — но судья вряд ли упустит возможность узреть в этом противодействие гестапо, что само по себе уже является покушением на нерушимые устои рейха, как любят выражаться в Народном суде.
Канарис промолчал, однако про себя отметил, что это первый случай, когда следователь проявил хоть какое-то понимание его действий и даже готов был оправдать их, пусть даже с оглядкой на судей.
— Но вы хоть понимали, что, выступая против главенства СД, наживаете себе врага в лице тогдашнего шефа Главного управления имперской безопасности Гейдриха? — скользнула по губам Кренца покровительственная ухмылка.
— Врага в лице Гейдриха я нажил себе еще в те времена, когда решился выступить в качестве свидетеля на суде чести, устроенном офицерами боевого корабля над этим человеком.
— Суд над Гейдрихом?! — оживился Кренц. — Так-так, любопытно. И в чем же заключалась его вина?
— В том, что он подделал доказательства своего арийского происхождения.
— Хотите сказать, что Гейдрих не был арийцем?
— А как может быть арийцем человек, мать которого была еврейкой? Пусть даже и не чистокровной.
— И такой человек впоследствии возглавил Главное управление имперской безопасности?! — вырвалось у Кренца.
В ответ адмирал лишь грустно улыбнулся: «Если бы это касалось только Гейдриха!»
— Признайтесь, Кренц, что значительная часть компромата, которую вы сейчас прорабатываете во время моих допросов, взята из досье, сочиненного на меня именно им, Райнхардом Гейдрихом?
— И теперь мне понятно, почему оно выглядит столь обильным и желчным. И почему так воинственно настроен против вас, адмирал, его преемник, обергруппенфюрер Кальтенбруннер. Однако есть в этом досье, — постучал он указательным пальцем по папке дела, — и такие факты, оценка которых не поддается влиянию ваших внутренних врагов и недоброжелателей.
— Например? — с вызовом спросил Канарис.
— Крайне неэффективная деятельность абвера в России, когда из-за халатности вашей агентуры вермахт не получил сведений о передислокации советских войск под Сталинградом.
— Нам вообще не следовало ввязываться в битву за Сталинград, а если уж ввязались, то следовало прекратить натиск на Кавказ и в районе Каспийского моря. Нельзя было распылять дивизии вермахта, которых к тому времени и так уже катастрофически не хватало.
— Точно так же, — не стал полемизировать с ним Кренц, — вы скрыли от штаба вермахта и фюрера сведения о намечающихся высадках союзнических войск в Северной Африке, а затем в Италии.
— Какие у вас основания утверждать, что я скрыл их от верховного главнокомандования? — окрысился Канарис. — Сначала следует доказать, что я обладал ими.
— Этого и доказывать не нужно. Командование сухопутных сил не получило ваших агентурных данных — и этого достаточно.
— Этого совершенно недостаточно, оберштурмбаннфюрер. Если военная разведка не сумела получить сведений о каких-то операциях, то из этого следует только одно: плохо сработала агентура. Но слабая работа агентуры абвера — еще не доказательство того, что его руководитель — предатель. Тем более что англичанам удалось перевербовать нескольких агентов абвера, превратив их в каналы дезинформации.
— Агентов абвера в Великобритании не перевербовывали, адмирал. Это вы предательски сдали их британцам, дабы подтвердить свое сотрудничество с их разведкой. Точно так же вы использовали свою агентуру для того, чтобы выступить в роли посредника в переговорах между премьер-министром Италии маршалом Бадольо и англо-американцами. Это благодаря вам Бадольо сумел очень быстро, а главное, скрытно от фюрера, договориться о капитуляции Италии, в результате которой Германия потеряла своего стратегического союзника, действовавшего в Западной и Южной Европе, прикрывавшего там наши тылы.
От Канариса не скрылось, что голос Кренца становился все более жестким, а формулировки, которыми он пользовался, — откровенно обвинительными.
— Так дело не пойдет, оберштурмбаннфюрер. Вам поручено объективно изучить все выдвинутые против меня обвинения. Именно объективно, непредвзято расследуя каждый эпизод. Вы же настроены обвинять меня даже в том, в чем обвинять совершенно бессмысленно.
— Откуда вам знать, адмирал, что именно мне поручено, а что исходит от меня самого?
— Вы должны взвешивать каждый факт, разбираться по каждому эпизоду. Таков принцип любого непредвзятого следствия.
— …Которого так строго придерживались во время ведения допросов добродетельные следователи из числа сотрудников абвера! — уже откровенно издевался над ним Кренц.
— Да, представьте себе…
— В реальности же, — буквально прорычал Кренц, — мне поручено довести дело предателя рейха адмирала Канариса до смертного приговора! Довести это дело до виселицы — вот что мне поручено, адмирал, если уж вас так интересуют некоторые служебные тайны гестапо.
Услышав это, адмирал понял, что с этой минуты игра в либерализм кончилась, дальше начинаются обычные гестаповские «беседы по душам». Если до этого признания Кренца адмирал еще рассчитывал посоревноваться со следствием, побороться со своими обвинителями, то теперь он понял, что доказывать свою невиновность и вообще что-либо в ходе следствия уже бесполезно.
— В таком случае мое дальнейшее сотрудничество со следствием не имеет смысла, — угрюмо обронил он. — Ответов на «любознательные» вопросы, а тем более исповедей впредь не будет.
С минуту они молча смотрели друг на друга, явно испытывая нервы и выясняя намерения. Никто не решался заговорить первым, и чем дольше длилось это странное молчание, тем безысходнее оно казалось. Причем обоим.
— Напрасно вы так ведете себя, адмирал! — наконец насмешливо предупредил его следователь. — Ведь у вас еще так много за душой всего того, в чем следовало бы исповедаться в этой, — Кренц вальяжно обвел рукой пространство вокруг себя, — СС-келье! А главное, кто еще способен так молитвенно и библейно отпустить вам все ваши грехи, как мы?
— Кто это «мы»?
— Мы — это сотрудники гестапо, снизошедшие на эту землю во главе с апостолом Мюллером.
— Не кощунствуйте, Кренц, побойтесь Бога, — проворчал адмирал.
— Что вы знаете о кощунстве в следственной камере, Канарис?! — голос следователя наполнил металл. — Что вы о нем знаете?
— Это вы говорите мне?! — презрительно передернулся рот адмирала.
— Вам, бывший шеф абвера, вам, — постепенно наливалось кровью лицо Кренца.
— Решили, что вам это уже позволительно? — попытался восстановить свой статус адмирал Канарис.
— Решил, что о кощунстве над человеческой сущностью вам следовало бы расспросить у тех заключенных, которых лично вы, адмирал Канарис, допрашивали и пытали в камерах предварительного следствия абвера.
Наступившая пауза оказалась томительной для них обоих. С той только разницей, что Кренц ожидал ее завершения с любопытством, а Канарис — с мучительным желанием уйти от какой-либо реакции на его обвинение.
— Это случалось крайне редко, — резким движением руки попытался отмести его обвинение адмирал.
— Вот видите, случалось…
— Я сказал: крайне редко, — напомнил Канарис следователю.
И лишь потом удивленно уставился на оберштурмбаннфюрера, словно только теперь понял истинный смысл произнесенных им слов.
— У нас имеются другие сведения — и вполне конкретные свидетельства. Причем с особой жестокостью вы зверствовали как раз в те дни, когда появлялись в камерах после очередной ссоры с откровенно игнорировавшей и отвергавшей вас красавицей женой.
Услышав это, Канарис мгновенно прекратил свое нервное покачивание на стуле и резко распрямил спину. По поводу ссор с женой — это было святой правдой, но той правдой, о которой следователь гестапо не мог и не должен был знать.
— В любом случае, мне приходилось допрашивать врагов рейха, особой мягкости к которым наши законы не предусматривают.
— А мы, по-вашему, кого допрашиваем? — оскалил прокуренные зубы оберштурмбаннфюрер. — Его истинных друзей?
— И все же какое значение могут иметь наши с женой отношения к делу о..? — адмирал запнулся, не зная, как бы выразиться поделикатнее.
— …О заговоре против фюрера, — охотно подсказал ему Кренц, вновь ехидно оскаливая редкие, основательно пожелтевшие зубы.
— …К делу, по которому меня обвиняют? — нашел Канарис более приемлемый вариант.
— Ну, во-первых, к делу о заговоре против фюрера имеет отношение решительно все, что расходится с дисциплиной, законами и моралью рейха. А во-вторых, мы как раз и пытаемся понять, какое отношение к вашим вспышкам ревности к жене и ее вспышкам неприязни к вам имеет стремление пополнять свои зарубежные счета продажей важнейших тайн рейха.
— Нет у меня никаких зарубежных счетов! — буквально взревел Канарис. — Нет и никогда не было.
— А вот это нам еще только предстоит выяснить, альтруист-бессребреник вы наш.
— Здесь нечего выяснять! И так все ясно.
— Нервы у вас ни к черту, адмирал. Как с такими нервами можно было руководить абвером — ума не приложу.
Двое суток спустя, после очередного изнурительного допроса, Канарис вдруг почувствовал себя плохо. Состояние его было настолько очевидным, что следователь сам прервал словесную дуэль и, вызвав конвоира, отправил адмирала в камеру.
Он уже задремал, когда в проеме двери появился тюремный фельдшер.
— Сначала требуют буквально воскрешать заключенного из мертвых, — проворчал он еще с порога, — а когда тот немного придет в себя, отправляют на казнь. Вы не скажете мне, адмирал, в чем смысл подобного лечения?
— Очевидно, в особом тюремном гуманизме.
Фельдшеру было под шестьдесят; приземистый, истощенный, с обвисшими коричневыми мешочками у глаз, он сам мог представлять интерес для целого консилиума врачей. Но из всех предполагаемых диагнозов самым очевидным и неизлечимым являлся тот, что врач был… иудеем. Причем с такими впечатляющими признаками вырождения, что дожить с ними почти до конца войны можно было, только пребывая на службе у гестапо.
— И вы — тоже о гуманизме, господин Канарис…
— А кто еще изощрялся на эту тему? — устало спросил адмирал, чувствуя, как головокружение понемногу успокаивается.
— Господин Кренц.
— О боги, еще один ценитель гуманизма!
— Я воскликнул точно так же, но оберштурмбаннфюрер Кренц сказал мне: «Сходите-ка посмотрите этого великого лютеранского гуманиста Канариса. Каким бы хворям не предавался наш адмирал, на эшафот он должен взойти походкой императорского гвардейца. Иначе вместо него взойдете вы».
— Что-что, а убеждать оберштурмбаннфюрер умеет.
— … В чем успели убедиться многие. Но, в конечном итоге, дело не в этом. Интересно, с чего это вдруг он назвал вас лютеранским гуманистом?
— Во время последнего допроса мы как раз беседовали о гуманистических ценностях лютеранства. Естественно, первым об этом заговорил Кренц.
— За лютеранский гуманизм теперь тоже восходят на эшафот? — без какого-либо удивления в голосе поинтересовался фельдшер. — Раньше мне казалось, что только за иудейский.
Безучастно выслушав жалобы заключенного и столь же безучастно прощупав пульс, лекарь заставил его выпить какой-то порошок, затем, после пяти минут неловкого молчания, две таблетки и, закрыв свою сумку, собрался уходить.
— Что у меня, фельдшер?
— В этой тюрьме не существует болезни, которая помешала бы палачу вздернуть вас. Разница лишь в том, что одни восходят на эшафот сами, а других волокут, как недорезанную скотину.
— Только потому и спрашиваю, что встретить смерть хочу достойно.
Фельдшер остановился у двери, оглянулся и произнес:
— Это всегда заслуживает уважения: и тех, кто будет помнить вас, и даже тех, кто будет вас казнить. Некоторые пытаются кончать жизнь самоубийством, однако делать этого не стоит. И вы прекрасно понимаете, почему.
— Понимаю.
— Говорят, вы переправили нескольких евреев в Швейцарию, а затем помогали им финансово.
— Подобные вопросы уже много раз задавал мне следователь.
— Вы не обязаны отвечать, адмирал. Важно уже то, что мне об этом известно и что именно в этом гестапо видит ваше самое страшное, непростительное преступление. Некоторые заключенные выпрашивают у меня яда, чтобы избежать страха восхождения на голгофу. Здесь это величайшая ценность.
— Выступаете в роли торговца смертью?
— Многим я не дал бы яда, даже если бы он у меня был. Не из страха перед наказанием, а по совершенно иным мотивам. Но вам, адмирал, пожалуй, дал бы. Исключительно из уважения.
Через какое-то время пилюли подействовали, и адмирал даже впал в легкую дрему, но в это время начался налет «летающих крепостей». Не только стены тюрьмы, но и земля под ней содрогались от рева их моторов и взрывов. Причем бомбы ложились настолько близко, что не было никакого сомнения: пилоты не просто бомбят прилегающий район Берлина; нет, они целеустремленно совершают налет на здание Управления имперской безопасности.
«Погибнуть под руинами гестапо? Что ж, это было бы символично. «Здесь покоится адмирал Канарис, человек, благополучно похоронивший абвер и столь же благополучно погибший под руинами гестапо». Кто еще может удостоиться подобной эпитафии?»
Вот только погибнуть под руинами ему было не суждено. Как только отбомбилась вторая волна англо-американцев, в камеру к Канарису ворвались двое крепких охранников и сбросили его с нар.
— Что происходит? — попытался остепенить их адмирал, поскольку так бесцеремонно и грубо с ним еще не обращались.
Однако эсэсовцев хватило только на то, чтобы дать ему возможность собрать в небольшую сумочку личные вещи, с которыми они и швырнули его к двери. Затем адмирала еще несколько раз швыряли то к стенке, то на усыпанный щебенкой цементный пол.
Когда, вместе с еще какими-то заключенными, адмирала выводили из здания внутренней тюрьмы гестапо, он увидел, что часть здания Управления имперской безопасности полуразрушена, а из окон верхнего этажа вылит густой дым. «Чтобы разрушить все это, понадобится еще не один налет», — с грустью подумалось Канарису.
Только у борта машины, у которой уже стояло несколько закованных в кандалы узников, один из них, генерал Остер, успокоил его:
— Это еще не казнь, адмирал, нас везут в концлагерь. Охранник проговорился. В какой — он, очевидно, и сам не знает.
— Значит, предстоит еще и концлагерь? Напрасно вас это утешает, генерал. Уж лучше бы сразу на казнь.
— Стоит ли торопиться? Фюрер вот-вот капитулирует.
— Но произойдет это уже после нас, — успел произнести Канарис, прежде чем охранник замахнулся на генерала Остера прикладом винтовки.
27
Это был уже даже не сон, а какое-то предсмертное забытье. Когда к полуночи Канарис почувствовал, что сознание в его истощенном мозгу предательски угасает, он изо всех сил напряг свою волю, чтобы разорвать сети сонливости. Адмирал не мог позволить, чтобы это ночное беспамятство лишало его последних часов жизни, последних часов осознания самого себя, своего бытия.
Он хватался за свои воспоминания, как висельник, которому забыли связать руки, за небрежно намыленную петлю, чтобы хоть на несколько секунд оттянуть момент гибельного удушья. «Нет уж, — говорил он себе, — впереди у тебя целая вечность мертвецкого небытия, и предаваться сну в эти последние часы жизни, пусть даже проведенные в камере смертников, — непростительное расточительство».
Читать бесплатно другие книги:
