Гибель адмирала Канариса Сушинский Богдан
— Это уже невозможно, мой капитан-лейтенант.
— В принципе не приемлю подобных ответов.
— Чего вы добиваетесь, Канарис? Вы ведь прекрасно понимаете, что просто так во въезде в Англию мне бы не отказали. За мной началась слежка. Из Парижа, из Франции я вырвалась только чудом. И теперь, когда я, наконец, вновь оказалась в этой богоизбранной стране матадоров и прочих бычатников, предательски пытаетесь загнать меня в Париж, прямо на расставленные флажки загонщиков! Жестоко и опрометчиво.
— Мне известно, что за вами была организована слежка. Но, как видите, меня она не встревожила.
— Даже так, вам все было известно?! Позвольте не поверить. Но если это действительно так, тогда чего вы от меня требуете?
— За вами следили не французы, а представители другой разведки, у французов вы все еще вне подозрения.
— У меня более достоверные сведения. Причем полученные от очень надежного человека. Французы уже заподозрили во мне агента германской разведки.
— Как заподозрили бы любого другого агента, который потребовал бы от них миллион франков за свою вербовку, — резко объяснил ей Канарис. — Уже за то, что вы скрыли эту свою «парижскую шалость», вас следовало казнить. Впрочем, казнить, как вы понимаете, никогда не поздно.
— Тогда чего вы тянете, мой Маленький Грек? — Мата томно улеглась на подставленную под бедра подушку. — Приступайте прямо сейчас, — и медленно, похотливо раздвинула стройные, но, как сейчас показалось капитан-лейтенанту, слишком худые ноги. В портовых тавернах такие ноги обычно не котировались.
— Вы не расслышали, Маргарет, я сказал: «Никогда не поздно». Поэтому ровно через неделю вы сядете на судно и отправитесь в Марсель, а оттуда — в Париж. Сейчас вы нужны нам в этом городе, а не в благословенной Богом стране матадоров.
Маргарет поднялась, нервно прошлась по номеру, послала к черту официанта, сунувшегося к ней с вопросом: «Не занести ли сеньоре обед в номер?» — и, схватив графинчик с вином, отчаянно приложилась к нему. При повторной попытке Канарис вырвал посудину из ее рук, но при этом заметил, что какие-либо признаки опьянения с лица женщины неожиданно исчезли. Зато теперь она была явно встревожена.
— Не посылайте меня туда, в этот ваш чертов Париж, господин Канарис, — тихим, упавшим голосом попросила она. — Меня сразу же схватят. Допросы, пытки, казнь… Я этого не выдержу. Не выдержу, не выдержу! — нервно, раздраженно, с нотками отчаяния в голосе, твердила Маргарет, мечась по номеру от стены к стене, словно загнанная в клетку волчица.
— Вы прекрасно знали, на какой риск идете, когда давали согласие сотрудничать с двумя разведками сразу, — холодно процедил Канарис.
— Никакого толка от моей работы в Париже уже не будет. Но если меня разоблачат, мне придется предстать перед французским правосудием в образе германской шпионки. Неужели вы не понимаете, как ужасно это будет выглядеть и для меня, и для вас?
— Тем не менее вы вернетесь туда и продолжите выполнение задания.
— Но зачем, зачем вам это нужно?! Пошлите кого-либо другого, любого из своих агентов! А меня перебросьте в Швейцарию, Норвегию, в Индию или Латинскую Америку. Куда угодно, в любой конец света. А еще лучше — просто оставьте в покое.
— Ни в одном из названных вами регионов никакого интереса для нас представлять вы уже не будете, — цинично гнал ее на охотничью засаду Вильгельм.
Отчаянно покачав головой, Маргарет вновь заметалась по комнате. Она понимала, что немец предал ее, однако понятия не имела, зачем ему это понадобилось и почему он так упорствует в своем стремлении погубить ту, которая подарила ему столько прекрасных мгновений любви.
— Я не могу больше, Канарис! — уже откровенно взмолилась «колониалка». — У меня сдают нервы.
— У меня они тоже сдают, — почти прорычал германец.
— Отпустите меня с миром. Все, что могла сделать для вас, я, видит Бог, сделала, а теперь отпустите меня. Выведите из этой сатанинской игры!
Канарис прошелся по ней холодным, оценивающим взглядом. «Стареющая сорокалетняя матрона!» — последовал его приговор. Ни сочувствия, ни снисхождения эта женщина уже не вызывала. Германец помнил, какие безумные цены за свои услуги заламывала она при вербовке в разведку Германии и как своей алчностью повергала в шок французских вербовщиков.
Эта стерва, сказал он себе, никогда не стоила и четверти того, чего требовала от своих почитателей и резидентов. Как никогда не стоила и четверти тех сумм, которые заламывала за свои услуги в постели. Просто она позволяла себе то, чего не позволяли другие. Но он знал добрую сотню женщин, рядом с оголенным телом которых плоть этой безгрудой, худосочной голландки стоила бы столько же, сколько стоит «походная» подзаборная услуга списанной портовой потаскухи.
Чтобы как-то успокоиться, Канарис подошел к балкону и отдернул легкую голубоватую занавеску. С высоты третьего этажа он увидел черепичные крыши нескольких домов, теснящихся на склоне холма, за вершиной которого уже просматривалась подернутая легкой дымкой вершина горы, напоминающая растрескавшийся конус вулкана.
Ступив еще шаг, Канарис оказался на балконе и заглянул вниз. Там, вдоль забора, опоясывавшего соседнюю усадьбу, прохаживался человек в светлой, расшитой ярко-зелеными узорами и опоясанной алым кушаком куртке. Лицо его скрывалось под широкополой шляпой, однако Вильгельм мог поклясться, что это был тот самый тип, который условным знаком приветствовал лейтенанта О’Коннела в окне «Банка ди Рома».
— Однажды я уже объяснял вам, Маргарет Зелле, — проговорил Канарис, уловив за спиной едва слышимые шаги приближающейся танцовщицы, — что, дав согласие сотрудничать с германской разведкой, вы оказались за покерным столиком для самоубийц, уходить из-за которого не принято.
— Понимаю, что все не так просто, — Маргарет подалась к нему, протянула руки, чтобы обнять своего «немецкого морячка» за шею, однако Вильгельм спокойно, холодно развел их и направился к двери.
— Вам никогда не объясняли, что такое русская рулетка?
— Кто же не знает эту игру?
— Так вот, больших любителей русской рулетки, чем германские разведчики, вы не встретите.
— Попытаюсь принять ваше утверждение на веру Тем не менее вы должны изменить свое решение, господин Канарис. Потому что только вы способны спасти меня от неминуемого разоблачения. Или, может быть, меня вы тоже умудрились проиграть в русскую рулетку?
— Соглашение с разведкой — это вам не контракт с импресарио, который можно разорвать, когда заблагорассудится.
— Я понимаю, что продаться разведке — то же самое, что продать душу сатане.
— Только выглядит все это еще необратимее.
— У меня такое впечатление, что вы попросту хотите перепродать меня еще и английской разведке.
— Французской я вас не перепродавал.
— В свою очередь, — не поверила ему Зелле, — сволочные англичане тотчас же предадут меня, выдав французам; точно так же, как в свое время они поступили со своей шпионкой Эдит Кавель.[28]
— Мы не станем обсуждать судьбу Эдит Кавель. К тому же для нас не является тайной, что свои встречи с потенциальными информаторами вы большей частью использовали всего лишь для сексуальных забав.
— Жестоко и несправедливо, — каким-то уставшим голосом прокомментировала Маргарет Зелле.
— Шпионаж — уже сам по себе приговор, — вежливо улыбнулся Канарис, прощально приподнимая шляпу, — потому что это навсегда. Независимо от того, какой именно приговор ожидает вас в конце вашей богоугодной службы.
— Сам по себе шпионаж никогда не бывает приговором, если только ему не сопутствует измена, — сверкнула своими миндалевыми глазками Мата Хари.
— Справедливо: если только не сопутствует измена, — мгновенно отреагировал Канарис, уже приоткрывая дверь. — Но в данном случае она уже сопутствует. Так что вам будет над чем поразмыслить, Маргарет Гертруда Зелле.
19
Мюллер нервно прохаживался по кабинету. Даже после того как бригадефюрер доложил о своем прибытии, он продолжал вперевалочку измерять просторный, но хаотично заставленный креслами и стульями кабинет. При этом он слишком неуклюже лавировал между мебелью, то и дело натыкаясь на одно из массивных, старинной работы кресел и раздраженно отталкивая его.
— Надеюсь, вам известно, где проживает адмирал Канарис? — наконец поинтересовался он, почти отшвырнув в сторону приставного столика надоевшее кресло.
— Попробовал бы я заявить, что неизвестно, господин группенфюрер!
— Не посмели бы, генерал, не посмели бы. Слишком уж часто вам доставляло удовольствие поглаживать его любимую таксу, восхищаться породистостью его лошади и с благоговением выслушивать его мудрствования по поводу животных, причем с язвительными намеками на нашу с вами человеческую сущность. Попробуйте утверждать, что я хоть в чем-то оказался неточным.
Шелленберга эти познания шефа гестапо не удивили. В свое время, поддавшись источаемому Мюллером крестьянскому обаянию, он сам поведал о визитах к Канарису и о прогулках с ним, а еще о том, как однажды адмирал сказал ему: «Всегда помните о доброте животных, Шелленберг. Возьмем, например, мою собаку — таксу. Она ведет себя скромно и никогда не нагрубит мне, а главное, никогда меня не предаст, чего я не могу сказать о людях».
Вспомнив сейчас эту фразу адмирала, Шелленберг невольно вздрогнул: «А ведь сказано это было тебе! Шеф абвера словно бы предчувствовал, что в роли жандарма, явившегося к нему с арестом, выступить придется именно тебе! И если вспомнить, что по самому образу своего мышления Канарис всегда оставался мистиком, точнее — религиозным мистиком, то, черт возьми!.. Получается, что уже тогда, пару лет назад, он сумел разглядеть на тебе каинову печать!»
— Да-да, Шелленберг, мне прекрасно известно, как дружны вы были с Канарисом, как часто вместе отправлялись в зарубежные вояжи и как адмирал пленил вас своими воспоминаниями о побеге из плена в Чили, о его латиноамериканском броске через Анды, наводненную бандами грабителей Аргентину и контролируемый англичанами Тихий океан.
— Побег Канариса из плена, — не удержался Шелленберг, — и в самом деле достоин того, чтобы лечь в основу если не романа, то, по крайней мере, мемуаров или путевых заметок.
— То есть в деле о «Черной капелле» мы должны будем указать, что ваши частные визиты к адмиралу были связаны с написанием романа о его юношеских похождениях? За вдохновением, так сказать, приходили?
— Характер наших отношений не выходил за рамки великосветской вежливости.
— Еще бы! Прекрасно сказано: «великосветской вежливости». Только вряд ли вам удалось бы убедить в этом кого-либо из моих подчиненных, предающихся душещипательным беседам в подвалах гестапо, — сочувственно покачал головой Мюллер. Он не угрожал, он и в самом деле был убежден, что на его «подвальных извергов», как совершенно справедливо назвал их недавно один из арестованных абверовцев, генерал Остер, объяснения Шелленберга никакого впечатления не произведут.
— При этом в беседах с Канарисом мы почти не касались проблем, связанных с делами наших служб, — завершил свою мысль Шелленберг, стараясь произносить слова так, чтобы они не звучали как оправдание.
Мюллер же выслушивал их, почти вплотную приблизившись к бригадефюреру. Только теперь он по-настоящему оживился, в глазах появился азартный огонек то ли игрока, то ли гестаповца, навостряющего уши при любой неосторожно сказанной фразе.
— Продолжайте, генерал, продолжайте, — добродушно подбодрил «гестаповский мельник». — Прежде всего, хотелось бы уточнить, что стоит за словами «почти не касались». Вы что, вообще никогда не говорили об успехах абвера и СД, о провалах, о связях с англо-американцами, о политике фюрера и будущем рейха?
Все это шеф гестапо произнес таким тоном, что Шелленбергу вдруг показалось, что за ними последует приказ: «В глаза! Когда отвечаете, смотреть в глаза!»
— У нас было достаточно других тем…
— Не верю, чтобы два профессионала от разведки ограничивали свои беседы у камина воспоминаниями о юношеских проделках, собаках и лошадях.
— Только потому и ограничивали этими темами, что чувствовали себя профессионалами от разведки, — язвительно заметил Шелленберг. Однако у Мюллера был слишком большой опыт допросов, чтобы его можно было сбить с толку подобными выходками.
— Генерала Остера, по-вашему, тоже интересовали только кони и дворовые псы? Других тем у них с Канарисом не вырисовывалось?
— Не припоминаю, чтобы наши встречи происходили в обществе генерала Остера.
— Странно, а вот сам генерал Остер… то есть я хотел сказать, бывший генерал, а ныне заключенный одной из камер гестапо Остер, в своих тюремных мемуарах не раз восторгался задушевными беседами на вилле адмирала, в обществе коллег Канариса и Шелленберга.
— После пыток в подвалах гестапо человек способен нести любой бред и давать показания на любого человека, на которого вы ему укажете.
Вот такого выпада Мюллер не ожидал. Высказанная Шелленбергом мысль, конечно же, была до презрения банальной; поражало лишь то, что высказана она была именно им, Шелленбергом. Причем прямо ему в лицо, с явным вызовом.
Мюллер вновь, расшвыривая мебель и чертыхаясь, прошелся по своему кабинету; стоя у окна спиной к бригадефюреру, о чем-то долго ворчал, затем, окончательно успокоившись, повернулся лицом к Шелленбергу:
— Остер, несмотря на безнадежность своего положения, все еще кое-как держится, а вот вы, Шелленберг, не продержались бы на его месте и полдня. Больше чем на два допроса вас не хватило бы.
— Мне не раз приходилось слышать мнение о том, что вас, лично вас, господин Мюллер, в застенках тоже хватило бы ненадолго. Вы сломались бы во время первого же допроса. Правда, я всегда высказывал иное мнение.
— Я всего лишь хотел слышать ваше мнение об адмирале Канарисе, а вы, Вальтер, начали зарываться, — холодным, угрожающим тоном объяснил ему суть назревающего конфликта шеф гестапо.
— Всего лишь сдержанно защищаюсь, — прояснил свою тактику Шелленберг. Однако шеф гестапо никаких объяснений не принимал:
— …И коль уж вы начали зарываться, то позвольте напомнить, что агент Йозеф Мюллер, имевший неосторожность слыть моим однофамильцем, проходил по вашему ведомству. Его непосредственно вел ваш сотрудник Кнохен. И именно через этого Йозефа, — «гестаповский мюллер» не стал лишний раз упоминать его фамилии, — адмирал Канарис осуществлял связь с высшими иерархами и чиновниками Ватикана, которые, в свою очередь, имели прямой выход на английского королевского посланника в Ватикане сэра Осборна, чье сотрудничество с английской разведкой не требует никаких доказательств. Вы согласны со всем сказанным? Или же опять последуют какие-то возражения?
— Не со всем, но в основном — да. Нет смысла отрицать то, что уже общеизвестно, — помрачнел Шелленберг.
— Тогда, может быть, стоит напомнить вам о том майском, сорокового года, разговоре, который состоялся у меня и у вас с начальником РСХА Гейдрихом. Который прямо приказал вам расследовать дело агента Йозефа Мюллера и провести первый, пусть пока еще неформальный, допрос адмирала Канариса.
— Гейдрих действительно просил меня поговорить с адмиралом…
— Гейдрих не признавал и даже не ведал такого способа общения с подчиненными — «просить». Он приказал вам, Шелленберг, вплотную заняться этим делом, — жестко парировал шеф гестапо. — И я поддержал его в этом решении. Теперь вижу, что мы с Гейдрихом ошиблись в выборе. Вам нельзя было поручать расследование дела Канариса, Вальтер. Вы сделали все возможное, чтобы увести его из-под удара.
— Подобных попыток я не предпринимал, — неуверенно ответил бригадефюрер. Шелленбергу было крайне неприятно то, что Мюллер начал углубляться в события трехлетней давности, о которых сам он давно хотел забыть.
— Предпринимали, Вальтер, предпринимали. Причем это еще не самый странный и страшный для вас вывод, к которому неминуемо можно прийти, глядя на то, как вы нападаете на старого добряка Мюллера. И, что самое странное, нападаете по совершенно пустячному поводу, — неожиданно мягко, с покровительской отцовской улыбкой на устах, произнес шеф гестапо, — когда добряк Мюллер всего лишь поинтересовался вашим мнением об адмирале Канарисе. Несерьезно это, Вальтер.
— Как вы уже поняли, свое мнение о Канарисе я высказал, — слегка стушевался шеф разведки СД, удивляясь еще и тому, что в кои веки Мюллер вспомнил его имя и теперь не устает повторять его.
— А меня сейчас не интересует ваше мнение, — помахал у него перед лицом своим коротким, загрубевшим крестьянским пальцем обер-гестаповец рейха. — Меня, Шелленберг, интересуют те самые мемуары, или дневники адмирала Канариса, о которых вы, похоже, проговорились.
И вот тут Вальтер впервые за время сегодняшнего общения с «гестаповским мельником» по-настоящему струсил. Бригадефюрер знал, какие головы, и при каких чинах-должностях, ложатся сейчас, в связи с покушением на Гитлера, на плаху гестаповской тюрьмы Плетцензее, а посему не чувствовал себя защищенным от гестапо даже под крылом всесильного шефа Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннера. Весьма ненадежным, кстати, крылом.
— Наверное, вы неправильно меня поняли, господин группенфюрер, — едва сдерживая дрожь в голосе, проговорил Шелленберг. — Мне ничего не известно о каких-то там дневниках, или мемуарах адмирала Канариса.
— О дневниках, именно о дневниках, — с непосредственностью простолюдина подергивал себя двумя пальцами за кончики ноздрей шеф гестапо, — которые сейчас очень заинтересовали бы всех, включая фюрера.
Только теперь Шелленберг вспомнил, что еще во время ареста одного из ближайших соратников Канариса, абверовского генерала Остера, вдруг всплыл вопрос о неких секретных дневниковых записях, к которым якобы пристрастился шеф военной разведки и контрразведки рейха.
Информацию о ходе следствия по делу Остера гестапо хранило очень тщательно, поэтому даже в стены разведки СД не проникли сведения о том, кто первым упомянул об этих дневниках Канариса.[29] И вообще упоминал ли кто-либо. Возможно, сведения о них следователю гестапо действительно удалось вырвать из уст самого генерала Остера, а возможно, они всплыли из иного источника или же появились в виде предположения. Но Шелленбергу было прекрасно известно, как, не имея пока что «доступа к душе и телу» самого главы военной разведки, гестаповцы пытали подчиненного ему генерала в надежде заполучить хоть какие-то сведения об адмиральских мемуарных упражнениях.
— Сам-то я, как вы знаете, вообще не любитель чтения, — наваливался тем временем на него обер-гестаповец, словно айсберг — на утлую лодчонку рыбака, демонстрируя явное нежелание воспринимать его благородное неведение, — а уж тем более — чтения чьих-либо дневниковых стенаний. Но ведь кому, как не вам, — оскалил он желтизну своих полуразрушенных зубов, — шефу разведки СД, знать, какой благодатный материал ждет нас на скромных страничках адмиральских откровений.
— Мне действительно ничего не известно о дневниках адмирала, — как можно жестче произнес Шелленберг, полагая, что именно в его жесткости Мюллер постарается узреть искренность. И был оскорбительно поражен, когда в ответ услышал:
— Вы слишком молоды[30] и простодушны, Шелленберг, чтобы лгать старому доброму дядюшке Мюллеру.
Несколько секунд бригадефюрер колебался между вулканическим извержением гнева человека, которому официально плюнули в лицо, и наивным стремлением убедить обер-гестаповца рейха в своем искреннем неведении, покорив его при этом своим спокойствием и кротостью. Однако эти его колебания Мюллер пережидал, уже стоя у окна, спиной к нему, мерно покачиваясь на носках своих новеньких, до блеска надраенных сапог.
— Мой ответ вам уже известен, господин группенфюрер, — избрал Шелленберг нечто усредненное между гневом и кротостью, хотя и понимал, что за оскорбительное подозрение, за «плевок в лицо», извиняться перед ним не станут. — Мне никогда не приходилось слышать от адмирала ни о каких его дневниках, ни о каких записках.
— Печальна и неубедительна ваша исповедь, Шелленберг. Создается впечатление, что как шеф разведки СД вы ничего не почерпнули и даже ничего не пытались почерпнуть из бесед с Канарисом.
— Как и он — из бесед со мной, — иронично парировал Шелленберг. — Или такое объяснение вами тоже не воспринимается?
— С трудом.
— К тому же, — не стал придираться к этому замечанию Шелленберг, — мне трудно представить себе, чтобы шеф абвера хранил у себя некие дневниковые записи, которые касались бы его преступных связей с иностранными разведками или с заговорщиками, покушавшимися на фюрера.
— Мне тоже казалось, что руководитель внешней разведки СД Шелленберг не должен увлекаться дневниками, — проговорил Мюллер, все еще стоя к нему спиной и медлительно переваливаясь с пятки на носок. — Но ведь втихомолку вы все же кропаете, все же не брезгуете пачкать свои пальчики в мемуарных чернилах. Ведь не брезгуете же!
— Не веду ничего, кроме сугубо деловых, служебных записей, которые затем уничтожаю.
— Дай-то Бог, — «гестаповский мельник» явил ему свой победно ухмыляющийся лик. — Но пока что в этом здании мне известен только один человек, которого тошнит от самого вида чернильницы. Не думаю, что вам нужно называть его имя.
— В этом нет необходимости, — попытался изобразить некое подобие улыбки Шелленберг, моля Господа о том, чтобы «гестаповский мельник» не устроил ему форменный допрос по поводу существования его собственных дневников. Правда, там Мюллер не нашел бы ничего такого, что способно было бы скомпрометировать шефа разведки СД в глазах фюрера. Уже хотя бы потому, что он, Шелленберг, ни в какие сети заговорщиков никогда не попадался. И все же это было крайне опасно.
Ведь если бы шеф гестапо действительно добрался до его записей, то, к своему удовольствию, обнаружил бы одну из них, сделанную уже после того, как, в день покушения заговорщиков, будучи насмерть перепуганным, Канарис направил фюреру преисполненное раболепия письмо, в котором благодарил Бога за то, что тот сохранил вождю нации жизнь. А еще — желал Гитлеру долгих лет, а главное, заверял в своей неподкупной верности. И это адмирал Канарис благодарил Бога за сохраненную фюреру жизнь! Бред какой-то! Действительно, бред, но… основанный на суровых реалиях жизни.
Так вот, если дневник Шелленберга в самом деле оказался бы в руках Мюллера, тот нашел бы там немало строк, посвященных Канарису Проникновенных, душевных строк. Потому что, узнав о восторженном письме адмирала, бригадефюрер по-детски возрадовался за своего коллегу, за то, что тот остался в лагере фюрера, а не переметнулся к путчистам. Но, как он начинал понимать теперь, возрадовался слишком поспешно и легкомысленно.
Мюллер был прав: он, Шелленберг, и в самом деле, втайне от всех вел дневник, кропал, старался увековечить для будущих поколений все то, чем жил он сам и чем жила верхушка рейха. И, понятное дело, там находилось немало места для шефа абвера, для их с Канарисом встреч, бесед, размышлений и зарубежных поездок. Не хотелось бы Шелленбергу, чтобы эти записи уже завтра оказались в руках Мюллера. Не потому, что в них и в самом деле содержалось что-либо такое, что представляло интерес для следователей гестапо или Народного суда. Наоборот, там даже содержалась определенная критика абвера и его руководителя. Просто Шелленбергу противно было бы сознавать, что Мюллер получил очевидное подтверждение своей правоты: оказывается, шеф разведки СД действительно «не побрезговал испачкать свои пальчики в мемуарных чернилах».
20
Вспомнив о своих записях, Шелленберг с детской наивностью в глазах взглянул на Мюллера. Это был взгляд нерадивого школьника, надеющегося на то, что ему удастся провести учителя.
— Что, Вальтер, оживили свою память и пришли к скорбному выводу — что вам тоже будет что вспомнить по поводу дневниковых записей: и адмирала Канариса, и своих собственных?
— Я не об этом думал, группенфюрер.
— Мой вам дружеский совет: не пачкайтесь чернилами, сотворяя свои походные дневники. Чернильные пятна, остающиеся на полях послевоенных мемуаров разведчиков, слишком трудно выводятся. А если их и удается выводить, то вместе с кровью. Да, зачастую — с кровью. Не знаю, как вы, а вот адмирал Канарис очень скоро убедится в этом на личном опыте.
Шелленберг выжидающе уставился на первого гестаповца рейха. Ему вдруг показалось, что данный ему совет, скорее всего, адресован Канарису. Шеф гестапо стремится таким образом использовать его в качестве курьера, который должен предупредить Канариса: «Пора жечь все, что может вас скомпрометировать!»
Но, во-первых, это могло быть лишь очередной провокацией «гестаповского мельника», которая позволила бы уличить его в преступных связях с «адмирал-предателем». Во-вторых, бригадефюреру даже трудно было себе представить, что после предыдущего ареста и всех тех потрясений, которые адмиралу Пришлось пережить, уже стоя, по существу, под петлей палача, в его сейфах и тайниках все еще может оставаться нечто такое, что могло бы окончательно скомпрометировать его перед законом и фюрером.
Но самое важное, что по своему внутреннему убеждению Вальтер не желал быть хоть каким-то образом причастным к столь бездарно спланированному и окончательно провалившемуся заговору против Гитлера. К этому воистину бездарному заговору! Уж кто-кто, а он, лично он, перед фюрером и рейхом чист. Во всяком случае, перед рейхом. При всем его, Шелленберга, ироничном отношении лично к фюреру Как, впрочем, и ко всем тем, кто готовил заговор против него.
— А теперь о том главном, ради чего я пригласил вас к себе, генерал, — внезапно вырвал его из потока раздумий Генрих Мюллер, считая, что Шелленберг получил хороший урок примерного поведения в здании гестапо. А главное, теперь уже достаточно подготовлен к тому, чтобы приняться за выполнение приказа Гитлера.
— Значит, все предыдущее было не главным?! — исподволь вырвалось у Вальтера.
— Могу же я время от времени позволять себе просто так поболтать с моим юным другом Шелленбергом?
— Естественно, — холодно отчеканил тот. — Всегда к вашим услугам.
— Так вот, приказ фюрера предельно прост. Вы должны немедленно отправиться к своему коллеге, бывшему шефу абвера, и объявить, что он арестован.[31] — Бригадефюрер никак не отреагировал на приказ, и Мюллеру показалось, что он попросту не уловил его смысла. — Вы должны арестовать Канариса, — почти по слогам повторил шеф гестапо, который так и не понял, что на какое-то время Шелленберг буквально оцепенел от удивления. То, что он только что услышал, показалось ему совершенно невероятным.
— Простите, группенфюрер?.. — почти заикающимся голосом произнес он.
— Что вам непонятно, бригадефюрер Шелленберг? Я обязан повторить приказ?
— Скорее, разъяснить его.
— Это начальник РСХА Гейдрих в свое время просил вас, как вы утверждаете, «всего лишь поговорить с Канарисом». Я же приказываю арестовать его. Без каких-либо утомительных выяснений и расспросов о здоровье. Короче, вообще без лишних разговоров, просто взять и арестовать.
— Во-первых, на каком основании мы должны арестовывать Канариса?
Мюллер саркастически ухмыльнулся. Он вспомнил свой недавний разговор с Кальтенбруннером, на распоряжение которого об аресте Канариса отреагировал почти так же, как только что Шелленберг отреагировал на его собственное распоряжение.
— На основании приказа.
— Вашего личного приказа?
Мюллер хотел сказать, что речь идет о приказе фюрера, однако в последнее мгновение вдруг взревел:
— Да, моего! Этого вам недостаточно?!
— Я имел в виду юридические основания.
— Приказ об аресте и есть то юридическое основание, которое позволяет вам взять адмирала под стражу.
— Речь идет о вашем письменном приказе? Мне хотелось бы получить его, прежде чем я отправлюсь.
Мюллер замешкался и растерянно пожевал нижнюю губу. Ему и в голову не приходило задумываться над тем, что Шелленбергу может понадобиться его письменный приказ.
— Никаких письменных приказов не последует, — наконец отрезал он. — Сами рассудите: к чему все эти канцелярские излишества?
— А если адмирал потребует, чтобы я предъявил какое-то основание, некий ордер на арест?
— Объявите ему, что действуете по личному приказу Кальтенбруннера. Что вы простреливаете меня взглядом? Считаете, что адмиралу этот аргумент покажется недостаточным и он потребует санкции прокурора? — По тому, с какой хищной яростью рассмеялся Мюллер, шеф германской службы внешней разведки понял, что тот настроен крайне агрессивно.
— Так все же, по приказу Кальтенбруннера или по вашему личному приказу? — не мог скрыть своей уязвленной язвительности Шелленберг.
— Считаете, что по моему личному приказу вы бы к адмиралу не отправились? — вмиг посуровело лицо Мюллера, а в глазах его взблеснули огоньки мстительности. — Вы действительно так считаете, бригадефюрер?!
— Речь идет об аресте человека, все еще занимающего довольно высокое положение в рейхе и хорошо известного далеко за его пределами, — вынужден был сменить тон обер-разведчик СД. — И для меня важно было…
— Для вас, — резко перебил его «гестаповский мельник», — сейчас важно только одно: подчиниться приказу. Арестуйте его и отвезите в Фюрстенберг.
— Разве в Фюрстенберге когда-либо была тюрьма или создан какой-либо лагерь?
— До сих пор не было, — наконец-то отвел от него Мюллер свой пронизывающий взгляд и прошелся взад-вперед по кабинету. — Но мы организовали там тюрьму, Шелленберг.
— Понимаю, — обронил бригадефюрер, убеждая самого себя, что уйти от выполнения этого приказа группенфюрера СС не удастся.
— Это хорошо, что вы понимаете, Шелленберг.
— К кому я должен буду обратиться в Фюрстенберге?
— Начальник тамошней школы пограничной охраны генерал СС Трюмлер будет предупрежден. Некоторое число арестованных уже содержится под его опекой, поэтому скучать Канарису не придется.
— Но это уже будет заботой генерала Трюмлера.
— Не обольщайтесь, бригадефюрер. Через своих людей вы должны будете контролировать пребывание адмирала в Фюрстенберге до тех пор, пока те, кто занимается его делом, не выяснят все детали этого рейхс-скандала. Именно рейхс-скандала, Шелленберг.
Внешне бригадефюрер никак не отреагировал на повышение его тона, и в кабинете воцарилось молчание, которое начало раздражать Генриха Мюллера буквально с первых же секунд. Когда, по его мнению, оно слишком затянулось, шеф гестапо буквально взорвался.
— Что вы молчите? Вам все еще не ясен приказ? Или же вам не ясно, что это не дружеская просьба добряка Мюллера, а именно приказ?
И тут вдруг взвинтились нервы у Шелленберга, который понял, что в центре этого рейхс-скандала вместе с Канарисом окажется теперь и он сам.
— Просто я все еще жду объяснений.
Мюллер поперхнулся от его наглости, начал было говорить, но голос настолько осип, что ему пришлось повторить первые слова:
— Каких таких объяснений, генерал?
— Почему вдруг эту грязную работенку решили взвалить да меня?[32] У вас, господин группенфюрер, что, нет под рукой офицеров, предназначение которых — осуществлять подобные аресты?
— Ну, не так уж часто мы арестовываем адмиралов, да к тому же руководителей абвера. Так что вы в роли жандарма — это оказание чести, если хотите — дань былым заслугам Канариса и его чину, которого он пока еще не лишен.
— Но вы должны понимать, что ваше поручение крайне неприятно для меня, и если будете настаивать на его выполнении, я вынужден буду доложить об этом рейхсфюреру СС Гиммлеру.
— Я бы не советовал впутывать в эту историю еще и рейхсфюрера СС, — ничуть не смутился Мюллер. — При всей вашей склонности к подобным авантюрам.
Об авантюрах Мюллер сказал вроде бы шутя, однако Шелленбергу было не до шуток. Мало того, что ему неприятно осуществлять арест адмирала, так он еще и не мог понять, кто же в действительности отдал приказ об этом аресте. Ведь не мог же Мюллер сам решиться на такой шаг!
— Мне казалось, что, кроме фюрера, такой приказ мог отдать только Гиммлер… — как можно деликатнее начал подступаться к разгадке этой тайны будущий тюремщик адмирала.
— Вы ведь прекрасно осведомлены о том, что расследовать заговор 20 июля фюрер поручил обергруппенфюреру Кальтенбруннеру, а не Гиммлеру Зачем же сваливать на рейхсфюрера то, что мы обязаны сделать без него? Вот я сейчас пытаюсь свалить на вас эту грязную работу, и вас это обижает, не правда ли? Так пощадим же нервы и самолюбие Гиммлера!
«Он слишком уверен в поддержке Кальтенбруннера, — понял Шелленберг. — «главному Мюллеру» рейха кажется, что вдвоем, плечо в плечо, они несокрушимы, даже перед угрозой со стороны Гиммлера. Который, конечно же, не станет впутываться в «абверовскую историю», предоставив мне самому выяснять отношения с этими монстрами».
— Итак, — вернул его Мюллер к суровой реальности, — вам надлежит немедленно отправиться в дом к адмиралу Канарису, арестовать его и доставить в Фюрстенберг. В принципе, я могу повторить приказ еще раз, но если вы откажетесь выполнять его, придется расценить это как неповиновение.
Для того чтобы в словах «гестаповского мюллера» прозвучала угроза, ему не обязательно было повышать тон и демонстрировать решительность. Всякий имевший дело с шефом гестапо знал: чем мягче и рассудительнее он становился, тем большая опасность нависала над каждым, кто оказывался избранным в качестве жертвы.
«Дело не в неповиновении, — понял Шелленберг. — Все значительно сложнее. Откажись я сейчас арестовывать Канариса — и Мюллер, и Кальтенбруннер сегодня же заведут на меня уголовное дело «О предателе рейха бригадефюрере Вальтере Шелленберге». В результате меня постигнет та же участь, что и некоторых подчиненных Канариса, которых арестовали задолго до ареста их шефа. Похоже, что для полноты общего впечатления в списке врагов рейха не хватает сейчас только меня».
— Мне очень жаль, господин группенфюрер, что в этой ситуации вы пытаетесь низвести меня до роли рядового исполнителя. Хотя я понимаю, — тотчас же попытался спасти свою гордость Шелленберг, — что речь идет об адмирале, руководителе разведки…
— С этого и следовало начинать ваши размышления. Речь идет об адмирале, а также о вашем коллеге по разведке и даже, в определенном смысле, приятеле.
— О том, что меня причисляют к приятелям Канариса, узнаю впервые. Но промолчу по этому поводу, понимая, что в создавшейся ситуации мои возражения могут быть истолкованы как отречение труса.
— Видите, как важно беречь свою репутацию, бригадефюрер, — назидательно молвил шеф гестапо. — К тому же, в конечном итоге, все мы — рядовые исполнители. Так стоит ли огорчаться по этому поводу?
На сей раз ожидать реакции бригадефюрера Мюллер не стал, а разрешил ему покинуть кабинет, причем сделал это со спокойствием человека, честно исполнившего свой долг.
21
Вернувшись в кабинет Фёлькерсама, бригадефюрер обнаружил, что барона там нет. Впрочем, его присутствие и не понадобилось, поскольку интересующая Шелленберга папка лежала на столе. Но, прежде чем вновь обратиться к знакомству с бумагами, Вальтер еще какое-то время настороженно смотрел на трубку телефонного аппарата, словно ждал, что она опять оживет, послышится голос шефа гестапо и выяснится, что все ранее сказанное следует воспринимать как шутку.
— Позволите войти? — появился в дверях фон Фёлькерсам, и Шелленберг заподозрил, что за все то время, которое он провел у Мюллера, барон так ни разу и не заглянул сюда. Словно бы опасался, что следующим звонком шеф гестапо и его тоже потребует к себе.
Гауптштурмфюрер даже предположить не мог, каким странным образом его возвращение способно осенить Шелленберга.
«Хорошо, я поеду к Канарису, — сказал себе шеф разведки СД, — но только с Фёлькерсамом в ипостаси конвоира! Присутствие при этом гауптштурмфюрера хоть в какой-то степени облагородит мою жандармскую миссию. Ибо не генеральское это дело — арестовывать адмиралов!»
— Благодарю, что вы проявили достаточное чувство такта, гауптштурмфюрер, когда оставили кабинет, чтобы дать мне возможность пообщаться с шефом гестапо, — сухо молвил Шелленберг, стараясь найти в нем союзника и как бы заранее извиняясь за всю ту историю, в которую собирался втравить барона.
— Я так понимаю, что разговор с Мюллером выдался не из приятных?
Барона не интересовала суть беседы двух генералов СС, он всего лишь стремился дипломатично посочувствовать Шелленбергу и был крайне удивлен, когда узнал, что, оказывается, и к нему эта беседа тоже имеет самое прямое отношение.
— Я бы даже уточнил, что он оказался из очень неприятных. И не только для меня, но и для вас. — А выждав, пока лицо барона достаточно посереет, поскольку бледнеть оно уже, очевидно, было не способно, пояснил: — Нам вместе придется отправиться к адмиралу Канарису. Как говорят в таких случаях дипломаты, с весьма деликатной миссией.
— В абвер?
— Адмирал Канарис абвером уже не руководит, — напомнил ему Шелленберг. — Так что отправимся мы с вами к адмиралу домой.
— Прямо сейчас? — недоуменно взглянул гауптштурмфюрер на лежащие на его столе бумаги, словно собирался сослаться на спешные дела. Хотя прекрасно понимал, что никакие ссылки в его положении воздействия не возымели бы.
— Немедленно.
Фёлькерсам старательно помассировал ладонью подбородок.
— Неужели дело дойдет даже до ареста? — недоверчиво покачал он головой.
— В гости, насколько мне помнится, адмирал нас не приглашал.
— Что же в таком случае? Неужели действительно арест?
— Вы ведь прекрасно знаете, что к этому все и шло.
— В свое время я служил под командованием адмирала Канариса, — угрюмо напомнил Фёлькерсам. — И до сих пор не считаю эти дни самыми мрачными в своей жизни.
И Шелленберг понял, что сейчас барон чувствует себя таким же оскорбленным, как еще недавно чувствовал себя он сам. В этом не было бы ничего страшного, если бы сам он, Шелленберг, не оказался в глазах гауптштурмфюрера в роли… Мюллера.
— Лично мне, барон, служить под началом Канариса не довелось. Но отправиться к нему домой и выполнить приказ обергруппенфюрера Кальтенбруннера, — шефа гестапо Шелленберг упоминать не пожелал, давая понять, что тот — всего лишь передаточное звено, информировавшее о воле их общего шефа, — нам придется вместе. Спишите это на один из парадоксов войны. — Барон хотел что-то возразить, однако Шелленберг резко прервал его: — Это в наших интересах, гауптштурмфюрер. В общих интересах!
Барон взглянул на Шелленберга каким-то отрешенным, стекленеющим взглядом, по которому тот понял, что его собеседник даже и не пытается прояснить для себя, о каких таких интересах идет речь.
— Ладно, — вдруг неожиданно для самого себя произнес бригадефюрер, — перенесем поездку к адмиралу на завтра.
— Действительно, давайте перенесем, — оживился Фёлькерсам. — Подарим адмиралу еще один день свободы.
— Я не собираюсь дарить этому изменнику ни часа свободы. Просто мы перенесем время ареста.
— Именно так я и воспринял ваше решение.
— Кроме всего прочего, мне бы еще хотелось посоветоваться с Кальтенбруннером, а возможно, и с самим Гиммлером.
— Предвижу, что затягивание нашего визита вызовет у Мюллера раздражение, однако ничего изменить в вашем решении он уже не сможет. Зато мы позволим старику еще один день провести у себя на вилле, в родных стенах, — произнес Фёлькерсам, отдавая себе отчет в том, что говорить такое по поводу Канариса после гневного обвинения его Шелленбергом в измене — прямой вызов.
Но в эти минуты Фёлькерсаму уже было все равно: решение Шелленберга привлечь его к аресту адмирала взбудоражило душу. Не хватало только, чтобы он, потомок благородного прусского рода Фёлькерсамов, завершал войну в роли подручного «гестаповского мюллера», лично арестовывавшего Канариса!
«Как бы со временем ни оценивали роль Канариса в истории Третьего рейха, — сказал он себе, словно зачитал приговор самой Истории, — от клейма «тюремщика адмирала» ни тебе, ни потомкам твоим уже не отмыться! И кто знает, каким боком приплетет тебя народная молва к самому факту провала и казни адмирала, не окажешься ли ты потом козлом отпущения? Поэтому молись, чтобы произошло чудо, вместе с Канарисом — молись!»
И благо, что бригадефюрер предпочел не обращать внимания на его излишнюю, такую не свойственную барону, нервозность, на его антимюллеровский настрой.
— Да и нам с вами тоже следует приготовиться к этой поездке, — явно подстраховываясь, подбросил он Шелленбергу еще одно оправдание.
— В конечном итоге вы правы, — задумчиво ответил тот, прерывая какие-то собственные терзания, — все равно получается, что то единственное, что я мог сделать для адмирала как для человека, которого когда-то уважал, я сделал: подарил ему еще один день свободы, а возможно, и жизни. Ни он, ни кто-либо иной не вправе требовать от меня большего.
Все еще пребывая в состоянии едва сдерживаемого раздражения, Фёлькерсам взял в руки первую попавшуюся папку, подержал ее на весу и швырнул на кипу остальных бумаг.
«Все, что угодно, только не арест Канариса! — было начерчено на его лице гримасами страдальца. — В любой фронтовой ад, на гибель, только не этот позор!»
Читать бесплатно другие книги:
