Солдат великой войны Хелприн Марк

Mark Helprin

A Soldier of The Great War

Copyright © 1991 by Mark Helprin.

All rights reserved.

© Вебер В., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава 1

Рим в августе

Во второй половине дня девятого августа 1964 года Рим спал под ярким солнцем, слепящим колесом катившимся над его крышами, низкими холмами, золочеными куполами. Город застыл, разве что у нескольких сосен чуть качались кроны, в синем небе плыло одно заблудившееся облачко, да одинокий старик спешил пересечь парк Виллы Боргезе. Хромал по дорожкам, выложенным камнем, постукивал тростью на каждом шагу, пересекая хитросплетения солнечного света и тени, которые ложились ему под ноги золотистыми кружевами.

Пышные седые волосы Алессандро Джулиани — высокого, с прямой спиной — падали на плечи и плыли над его головой, точно пенный гребень волны. Возможно, потому, что он давно жил без семьи, в одиночестве, олени в заповеднике, а иногда и в лесу позволяли ему погладить их пятнистые бока и даже морды. И на горячих терракотовых полах в садах на крыше, и в других, самых разных местах, пусть это и может показаться случайностью, голуби садились ему на руки. Смотрели на него круглыми серыми глазами, а потом улетали, женственно шелестя крыльями. Зрелище это он находил прекрасным не только за изысканность и грациозность, но и за звук, плавно переходящий в полнейшую тишину.

Спеша по парку Виллы Боргезе, он чувствовал, как бурлит кровь, а пот щиплет глаза. Он шел по длинным зеленым тоннелям, птицы распевали на разные голоса при его приближении, но замолкали, когда он проходил под ними, словно он притягивал и вбирал в себя их гипнотический щебет, будто океанская волна, вливающаяся в устье реки. Седовласый, с густыми, тоже седыми усами, Алессандро Джулиани мог бы сойти за англичанина, если бы не кремовый костюм определенно римского покроя и тонкая бамбуковая трость, никак англичанину не соответствующая. Торопливо, со срывающимся дыханием, постукивая тростью, он вышел из парка Виллы Боргезе на длинную широкую дорогу, которая поднималась на холм. С обеих сторон к ней подступал ряд умиротворенно застывших зданий, от чьих черепичных крыш солнечные лучи отражались в разные стороны, словно вода, падающая с высоты на камни.

Посмотрев вверх, он увидел бы ангелов света, танцующих над сверкающими черепичными крышами — в завихрениях, блуждающих огоньках, золотистых клубах, — но голову он не поднимал, сосредоточившись на одном: добраться до конца дороги к тому месту, где он сможет сесть на троллейбус, который к вечеру увезет его далеко-далеко в сельскую местность. Он в любом случае сказал бы, что лучше добраться до конца пути, чем увидеть ангелов, потому что их он видел уже много раз. Их лица сияли на картинах, их голоса звучали в долгих и проникновенных ариях, они спускались с небес, чтобы забрать тела и души детей. Они пели с ветвей деревьев, резвились в прибое и горных речках, вдохновляли танцующих, присутствовали в правильных и святых сочетаниях слов в поэзии. Поднимаясь на холм, он думал не об ангелах и их появлении в этом мире, а о троллейбусе, последнем, который в воскресенье идет из Рима этим маршрутом. Алессандро боялся на него опоздать.

Дорога поднималась на вершину практически по прямой, а спускалась уже зигзагом, причем, в отличие от многих других горных дорог, на поворотах располагались чашевидные фонтаны. Зигзаги также соединялись вырубленными в скале ступенями, и Алессандро Джулиани спускался быстро и не обращая внимания на боль. Постукивал тростью по каждой ступеньке, отчасти празднуя, отчасти противодействуя, отчасти используя их как метроном, потому что давным-давно обнаружил: чтобы победить боль, надо отделить ее от времени, самого надежного союзника боли. Чем ниже он спускался, тем легче ему шагалось, и когда до перекрестка, где он намеревался сесть на троллейбус, оставалось совсем ничего, Алессандро оказался в заросшем зеленью овраге с десятью пологими пролетами ступенек и площадками между ними. Сквозь переплетенные кроны деревьев, образующих длинную темную галерею, через равные интервалы разрываемую слепящим солнцем, он видел бледный круг света, к которому и держал путь.

Подходя ближе, он знал, спасибо откинутому синему навесу, что кафе, предназначенное исключительно для тех, кто ждет самый удивительный в Италии троллейбус, открыто, в отличие от едва ли не всех подобных заведений Рима. Он не удосужился купить подарки для внучки и ее семьи, но теперь знал, что сможет им что-нибудь привезти. И хотя его правнучка не считала еду за подарок, она бы уже спала к его приезду, а утром он мог сходить с ней в деревню и купить игрушку. Сейчас же он намеревался купить прошутто, шоколад и сухофрукты, надеясь, что их примут с той же благодарностью, как и более значимые подарки. Однажды он привез мужу внучки дорогое английское ружье, в других случаях привозил вещи, которых от него ждали: раньше он долгие годы получал деньги, которые не мог потратить на себя.

Столы и стулья на веранде кафе занимали люди и вещи. Провода над головой не вибрировали и не скворчали, указывая, что Алессандро Джулиани мог сбавить шаг, купить провизию и что-нибудь выпить. На этом маршруте провода начинают петь за десять минут до появления троллейбуса: так далеко передавалась вибрация, пока тот огибал холм.

Лавируя среди частокола стульев, Алессандро смотрел на людей, с которыми ему предстояло ехать к Монте-Прато, хотя большинство покинуло бы троллейбус до последней остановки, а кто-то даже до того, как водитель опустит токоприемную штангу, переключившись на дизельный двигатель, и продолжит путь в те далекие края, куда не дотягиваются провода с городских улиц. Наличие резиновых шин и пантографа превращало это транспортное средство в нечто среднее между троллейбусом и автобусом, поэтому водители называли его мулом.

Рабочий-строитель в шапке, сложенной из газеты, сунул правую руку в ведро, пытаясь расшевелить вялого кальмара, которому — Алессандро это знал, — предстояло умереть в течение часа от недостатка кислорода. Заголовок, бежавший вдоль края шапки, скорее запутывал, чем что-то объяснял: «Греки строят мосты из золота до конца 1964 года». Возможно, это как-то соотносилось с кипрским кризисом, но Алессандро предположил, что заголовок каким-то образом связан со спортом, сферой человеческой деятельности, о которой не имел ни малейшего понятия. Двое датчан, юноша и девушка в сине-белых студенческих фуражках, сидели рядом с немецкими армейскими рюкзаками, почти такими же большими, как и они сами. Шорты обтягивали их ноги, будто хирургические перчатки, и они так плотно и беззастенчиво обнимали друг друга, что не представлялось возможным отличить его гладкокожие и безволосые конечности от ее.

Несколько бедно одетых женщин из Рима, возможно, уборщиц или судомоек из столовой, сидели со стаканами чая со льдом и время от времени разражались истерическим смехом, вызванным усталостью и тяжелой работой. Иногда они получали несколько выходных и возвращались в родную деревню, где сразу превращались в сильфидоподобных маленьких девочек, разительно отличающихся от послушных, одетых в шерстяные кофты толстух, какими стали. Когда Алессандро проходил мимо, они понизили голоса: его аристократичный вид, возраст, осанка и необычайная уверенность в себе разбудили воспоминания других времен. Они смотрели на свои руки, вспоминая режим не нынешней работы, а детства.

За другим столиком сидели пятеро мужчин в расцвете сил. Водители грузовиков, все в солнцезащитных очках, полосатых рубашках и выцветших армейских штанах. С могучими бицепсами и большими кулаками. С огромными семьями, работавшие не покладая рук, они думали, что знают мир, потому что ездили через высокие альпийские перевалы и проводили время с блондинками в немецких борделях. Машинально Алессандро превратил их в солдат давно закончившейся войны, которую вскорости могли благополучно забыть, но потом, одумавшись, демобилизовал.

— Еще не приехал, так? — спросил он у хозяина кафе.

— Нет, не приехал, — ответил хозяин, навалился на медный прилавок, чтобы посмотреть на провода, вибрации которых заменяло ему расписание. — Еще далеко. В ближайшие десять минут точно не приедет. — И все-таки ты припозднился, — продолжал он. — Вижу, что тебя все нет и нет, я и подумал, что ты наконец-то сдался и купил автомобиль.

— Ненавижу автомобили, — ответил Алессандро бесстрастно. — И никогда не куплю. Они уродливые и тесные. Лучше уж поеду на чем-то просторном и открытом или пойду пешком, в автомобиле у меня голова начинает болеть. При движении меня там частенько мутит, хоть до рвоты и не доходит. И выглядят они так дешево, что даже неприятно на них смотреть. — Движениями губ он имитировал плевок. В обычных обстоятельствах он бы никогда себе такого не позволил, но здесь он говорил на языке человека, который стоял за прилавком, ветерана Альпийской войны, как и сам Алессандро. — Эти автомобили, — Алессандро словно с неохотой признавал существование нового слова, — прямо везде, как голубиный помет. За последние десять лет я не видел ни одной площади без автомобиля. Их ставят где попало, так что пройти невозможно. Когда-нибудь я вернусь домой и наткнусь на автомобили у себя на кухне, в чуланах и в ванной.

Рим создавали не для того, чтобы по нему ездить, а чтобы он был красивым. Самым быстрым здесь положено быть ветру, а деревья, гнущиеся и качающиеся, предназначены, чтобы его притормаживать. Теперь он как Милан. Теперь гибнут даже самые ловкие, самые шустрые дворовые коты, потому что не успевают перебежать улицы, на которых — и я это помню, — корова могла спать всю вторую половину дня. Атмосфера какая-то исступленная, бешеная, все постоянно куда-то идут, говорят, едят, трахаются. Никто, кроме меня, уже не сидит спокойно и тихо.

Он глянул на ряд медалей, выставленных под стеклом над батальоном бутылок со спиртным. У Алессандро тоже были медали. Он держал их в сафьяновой папке, которая лежала на верхней полке креденцы в его кабинете. Папку не открывал уже много лет. Знал, как в точности выглядят медали, за что его ими наградили, но смотреть на них не хотел. Каждая, потускневшая или блестящая, возвращала его в то далекое время, которое он считал одновременно и слишком мучительным и слишком прекрасным, чтобы вспоминать, ему не хотелось превратиться в одного из множества стариков, которые, точно люди, пристрастившиеся к абсенту, с головой ушли в грезы. Если бы ему принадлежало кафе, он бы, наверное, тоже вывесил все свои медали над стойкой бара, бизнесу это только на пользу, но, пока оставалась такая возможность, он предпочитал держать определенные воспоминания под замком.

— Позволь тебя чем-нибудь угостить, — сказал хозяин. — За счет заведения.

— Благодарю, — ответил Алессандро. — Тогда стакан красного вина. — Выражение «за счет заведения» всегда ассоциировалось у него с чем-то огромным, в двадцать или пятьдесят раз больше кафе, в котором он сейчас находился: с казино, или курортным отелем, или островом, где толпились немки в мини-купальниках.

Взяв бутылку, хозяин спросил:

— Что-нибудь поесть? Хлеб? Сыр?

— Да, но за это я заплачу, — сказал Алессандро.

Быстрый взмах руки говорил: «Я, по крайней мере, предложил, но рад, что ты хочешь заплатить, потому что, хотя сводить концы с концами еще удается, в последнее время делать это все труднее и труднее». Потом, когда Алессандро уже начал есть, хозяин придвинулся и, понизив голос, сказал:

— Видишь эту парочку? — он бросил короткий взгляд на любвеобильных датчан. — Погляди на них. Все, что они могут, так это есть и трахаться.

— Жаль, что я не могу.

На лице хозяина отразилось недоумение. Он видел, как Алессандро энергично откусывает то сыр, то хлеб.

— Что это ты делаешь?

Алессандро проглотил, встретился глазами с хозяином.

— Я могу сказать, чего я не делаю.

— Да, но это все, на что они способны.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я, если бы следовал их примеру, не смог бы делать ничего другого, понимаешь?

— Если бы ты делал то же самое, что и они, ты бы умер, — с абсолютной уверенностью заявил Алессандро. — Знаешь, что они делают? Я тебе скажу. Они обедают, а потом идут к себе в отель и двенадцать часов занимаются физическими упражнениями, вжимаясь друг в другу, чтобы заполнить все впадины. Днем они спят в автобусах и на пляжах. Ночью они Паоло и Франческа.

— Это омерзительно.

— Вовсе нет. Ты завидуешь их блаженству, потому что в наши дни о таком и не мечтали.

— Да, но я в их возрасте гонял мулов, настоящих мулов!

Алессандро ждал продолжения.

— Перегонял караваны мулов через перевалы в разгар зимы. Животных нагружали под завязку, лед был таким крепким и гладким, что иногда они гибли. Соскальзывали с тропы и падали в пропасть, всегда без единого звука, а мы шли дальше. Снег слепил, над нами высились обледенелые скалы, а если лед таял, перевал затягивало туманом.

— Они-то здесь при чем? — спросил Алессандро, глянув на молодых датчан.

— Они ничего этого не знают, и меня это возмущает. Я им завидую, есть такое, но я гордый.

— Если ты был погонщиком мулов, возможно, я тебя видел, — предположил Алессандро, — возможно, говорил с тобой полвека тому назад.

Они не стали развивать эту тему, хотя, разумеется, их пути могли пересечься: на севере линия фронта растянулась лишь на несколько сотен километров. Несомненно, они могли бы вспомнить, что им тогда пришлось пережить, но оба понимали, что не стоит говорить об этом в те несколько минут, что остались до прихода троллейбуса.

— Когда-нибудь поговорим об этом, — нарушил молчание хозяин кафе, — но… — Он замялся. — Говорить об этом — все равно что исповедаться в церкви.

— Понимаю. Тоже никогда об этом не говорю. Хочу купить кое-что из еды, прежде чем подойдет троллейбус. Принесешь?

Хозяин сновал между прилавками и шкафами, когда запели провода и люди на веранде принялись оглядывать свои вещи, чтобы убедиться, что они не отправились на прогулку или их не украли ловкие и невидимые воры. Перед Алессандро Джулиани уже лежало с полдюжины аккуратных свертков, и он убрал их в тонкий кожаный «дипломат».

Провода пели точно послеполуденные цикады. То и дело один из них натягивался так сильно, что издавал пронзительный визг, конкурируя с самым худшим сопрано в самом жарком городе Италии.

— Сколько? — спросил Алессандро. Он уже заспешил, заранее зная, что ему будет не так-то легко взобраться на высокую ступеньку троллейбуса, а потом придется еще доставать деньги, опираясь на трость и пытаясь не уронить «дипломат» и бумажник в трясущемся и болтающемся из стороны в сторону троллейбусе.

Хозяин не ответил. Троллейбус огибал поворот. Гремел, точно передвижной металлообрабатывающий цех.

— Сколько? — повторил Алессандро. Люди уже покинули веранду и ждали у дороги.

Хозяин поднял правую руку, словно хотел остановить транспортный поток.

— Что? Опять? — спросил Алессандро.

Хозяин покачал головой.

— Мы уже не солдаты, — тихим голосом напомнил Алессандро. — Это было в прошлой жизни. Теперь все изменилось.

— Да, — кивнул хозяин, — но когда-то, пусть и в прошлой жизни, мы были солдатами. Иногда все это как нахлынет, и у меня щемит сердце.

Стоимость проезда до Монте-Прато возросла с 1900 до 2200 лир. Это означало, что Алессандро не мог, как он рассчитывал, просто отдать две купюры по тысяче лир, положить в карман сдачу и пройти в салон. В результате пришлось держать в руках так много вещей в просторном троллейбусе, который неистово мотало из стороны в сторону, да еще и щуриться от бьющего в глаза солнца. С трудом ему удалось вытащить из бумажника купюру в пятьсот лир, но, возможно, не оторвись юный датчанин от своей прекрасной и загорелой возлюбленной, чтобы взять «дипломат» Алессандро и поддержать его локоть, совсем как сын, помогающий отцу, все равно ничего хорошего бы не вышло.

Алессандро поблагодарил юношу, обрадованный тем, что распущенность в поведении не сопровождается отсутствием уважения к старшим.

Лучшее свободное место оказалось рядом с человеком в шапке из газеты и с кальмаром.

— Добрый день, — поздоровался Алессандро и с человеком, и с кальмаром. Подозревая подвох, рабочий-строитель хмуро отвернулся к окну.

Несколько минут спустя он посмотрел в ведро и ткнул в кальмара пальцем. Потом поднял голову и взглянул на Алессандро, будто хотел возложить вину на него.

— Умер, — в голосе слышались обвиняющие нотки.

Алессандро пожал плечами.

— В воде недостаточно кислорода.

— Вы это о чем?

— Чтобы дышать, ему нужна насыщенная кислородом вода.

— Бред какой-то. Рыбы не дышат. Они живут под водой.

— Нет, они дышат, дышат. В воде есть кислород, и они извлекают его с помощью жабр.

— Так почему же этот не извлекает?

— Он извлекал, но потом кислорода не осталось, и тогда он умер.

Рабочий-строитель предпочел найти другую причину.

— Эти мерзавцы из Чивитавеккьи продали мне больного кальмара.

— Если вам хочется так думать…

Рабочий-строитель задумался.

— Он бы жил, если бы я вдувал в воду воздух через соломинку?

— Вероятно, нет, потому что вы вдували бы больше углекислого газа, чем кислорода. Куда вы едете?

— В Монте-Прато.

— Никаких шансов. — Алессандро на несколько секунд прикрыл глаза, чтобы подчеркнуть весомость своего вывода. — Слишком жарко. Ведро следовало наполовину наполнить льдом.

— Откуда вы все это знаете? Мне кажется, вы ошибаетесь.

— Я знаю, потому что это очевидно.

— У вас что — рыбный рынок?

— Нет.

Строитель посмотрел на него с подозрением.

— Если у вас нет рыбного рынка, что вы делаете?

— Я профессор.

— По рыбе?

— По курам, — ответил Алессандро.

— Тогда вы мало что знаете о рыбах.

— Дело в том, — Алессандро назидательно поднял палец, — что кальмар — не рыба.

— Не рыба?

— Ну да.

— А кто же это?

— Разновидность курицы, морская курица.

Строитель выглядел таким раздавленным, что Алессандро стало его жалко.

— Я не профессор по курам, насколько мне известно, таких просто нет, но то, что я сказал про кислород, — правда. Сожалею, что ваш кальмар умер. Он уже прошел долгий путь от Чивитавеккьи, а до того его вытащили из моря, в котором он жил, и он долгие часы страдал в трюме рыболовной шхуны, пока та возвращалась в порт по августовской жаре. Не выдержал тягот этого путешествия.

Рабочий-строитель кивнул.

— А чего вы профессор?

— Эстетики.

— А что такое эстетика?

— Наука, изучающая красоту.

— Красоту? Зачем?

— Красоту. А почему бы и нет?

— А зачем ее изучать?

— Ни за чем. Она везде, в огромном количестве, и всегда будет. Прекрати я ее изучать, она никуда не уйдет, если вы про это.

— Тогда почему вы ее изучаете?

— Она меня завораживает и всегда завораживала, поэтому я ее и изучаю… хотя иногда надо мной смеются.

— Я над вами не смеюсь.

— Знаю, что не смеетесь, но другие говорят, что это занятие для женщин или считают его бесполезным. Для кого-то, возможно, так и есть. Но не для меня.

— Поймите меня правильно, я не считаю, что вы похожи на женщину. — Строитель отстранился, всматриваясь в него. — Вы крепкий, упрямый старикан. Похожи на моего отца.

— Спасибо, — поблагодарил Алессандро, чуть встревоженный.

Все препятствия на пути к Монте-Прато позади. Оставалось только впасть в легкий и приятный транс путешествия, смотреть на длинные ряды деревьев вдоль дороги, наблюдать, как далеко за полями появляются горы, как всходит большая круглая луна, как сверкают звезды за окнами троллейбуса, сравнивать урчание двигателя с хором цикад, умиротворенно наслаждаться маленькими прелестями жизни. Он рассчитывал, что оставшиеся часы пройдут без происшествий, что он отдохнет и его оставят в покое, свободным от воспоминаний, которых не выдерживает сердце.

Прежде чем выбраться из города и набрать скорость, троллейбус проехал множество улочек, не таких приятных, как та, что огибала холм там, где Алессандро Джулиани поднялся в салон. Они несколько раз пересекали реку Аниене, проезжали мимо пустынных тенистых бульваров с металлическими оградами. У каждой церкви привратницы осеняли их крестным знамением, желая счастливого пути, а замечая новый немецкий грузовик или строительную технику, попутчики-шоферы обязательно оборачивались, и кто-нибудь из них сообщал, сколько это стоит и как много лошадиных сил в двигателе.

Приближаясь к остановкам, водитель смотрел в зеркала заднего вида, оглядывая и салон, и улицу, чтобы понять, хочет ли кто-нибудь его задержать, намереваясь выйти или войти. Хотя никто не взял билета на столь малое расстояние, иногда люди меняют планы и отказываются от дальней поездки, а потому приходится быть начеку. Но Рим едва шевелился, и ни единая душа не пыталась замедлить его движение. Троллейбус набрал хороший ход и границу города пересек раньше положенного срока. Водителя это радовало. Проскакивая мимо остановки, он прибывал к следующей еще раньше, все сильнее опережая график и уменьшая шансы увидеть там ожидающих посадки пассажиров. Таким образом ему удавалось превратить тягуче-медленный маршрут в рейс экспресса. Он ненавидел тормозить, ненавидел отсчитывать сдачу, и каждая остановка, которую он миновал, не снижая скорости, приносила ему чувство глубокого удовлетворения: сидя за рулем троллейбуса, он реализовывал мечту стать жокеем, а может, и лошадью.

На территории, которая уже не была Римом, но еще и не стала сельской местностью, где поля пшеницы и кукурузы перемежались с лесопилками и фабриками, а вдали виднелась скоростная магистраль с разноцветными автомобилями, сверкающими под солнцем, троллейбус, точнее, уже автобус, потому что электрическую тягу заменил дизельный двигатель, вроде бы свернул к пустой остановке, но проехал мимо, не только не остановившись, но даже не сбросив скорость. Алессандро уже начал дремать, но краем глаза уловил резкое движение, которое тут же его разбудило. Справа к шоссе полого спускалась проселочная, вся в рытвинах, дорога. И по ней бежал человек, перепрыгивая через рытвины и отчаянно размахивая руками.

Алессандро более всего хотелось и дальше погружаться в сон, но то, что он заметил краем глаза, не позволило. Он повернул голову. Человек, который бежал по дороге, хотел сесть в автобус и кричал, умоляя водителя остановиться. И хотя Алессандро его не слышал, смысл слов легко угадывался в движениях рук, которые чуть дергались при каждом крике.

— Там кто-то, — Алессандро не говорил — шептал. Откашлялся. — Там человек! — крикнул он. Поскольку бегуна больше никто не заметил, другие пассажиры не понимали, о чем речь. Но их не удивляло, что старик, даже такой благообразный, может нести чушь в жаркий день. И если не считать одной уборщицы, которая глупо улыбалась, остальные предпочли проигнорировать его, не удостоили и взглядом. Автобус ускорялся на прямом шоссе, держа курс на юго-восток.

Алессандро вскочил.

— Водитель! — закричал он. — Там человек, который хочет сесть в автобус!

— Где? — прокричал в ответ водитель.

— Сзади.

Водитель повернул голову. Никого не увидел.

— Вам показалось. — Они отъехали уже достаточно далеко от перекрестка проселочной дороги с шоссе. — А кроме того, — продолжил водитель, — я никого не подсаживаю между остановками.

Алессандро сел. Посмотрел назад, тоже никого не увидел. Он считал несправедливым, что водитель открывал двери только на остановках, особенно если речь шла о последнем рейсе. Алессандро начал сочинять возмущенное письмо руководству транспортной компании. Оно получилось коротким, и он принялся шлифовать каждую фразу. За это время автобус проехал километр или два, но водителю пришлось сбросить скорость и тащиться за огромным грузовиком, который перевозил какой-то непонятный агрегат, возможно, что-то электрическое, размером с дом.

— Эй, посмотрите, — обратился строитель к Алессандро.

Тот повернулся, чтобы посмотреть, на что указывает рабочий. Человек с проселочной дороги преследовал их, пробежав два или три километра, но скорее не догонял, а отставал все больше. Он уже не просил водителя остановиться, не размахивал руками, словно решил экономить силы, чтобы добраться до нужного ему места самостоятельно, раз на автобус надежды нет никакой.

— Я скажу водителю, — Алессандро поднялся и направился в переднюю часть салона. — Синьор, — в голосе появились умоляющие нотки, — посмотрите назад. За нами кто-то бежит.

Водитель посмотрел в зеркало. Увидел бегуна.

— Слишком поздно. Следующая остановка через пятнадцать километров. Ему столько не пробежать.

— А почему бы не взять его? — спросил Алессандро, возвысив голос.

— Я уже говорил. Мы не подсаживаем пассажиров между остановками. Пожалуйста, сядьте.

— Нет, — возразил Алессандро. — Я хочу выйти.

— У вас билет до Монте-Прато.

— Я хочу выйти сейчас.

— Я не могу вас выпустить.

— Почему?

— Здесь? Здесь ничего нет! Мы не разрешаем людям выходить здесь.

— Это мои поля. Все эти поля — мои. Я хочу проверить состояние пшеницы.

Автобус, сбрасывая скорость, подкатил к обочине, дверь открылась.

— Хорошо. — Водитель смотрел в зеркало заднего вида. — Проверяйте вашу пшеницу.

— Одну минутку, — ответил Алессандро. — Только возьму «дипломат». — И очень медленно двинулся к своему месту.

Водитель начал злиться.

— Одну секунду, только одну секунду. — Добравшись до места, Алессандро сказал: — Я кое-что уронил.

Водитель закрыл дверь и тронулся с места, но упорный преследователь заметно сократил расстояние. Алессандро посмотрел в заднее стекло и увидел, что за автобусом бежит юноша лет восемнадцати-девятнадцати. В тяжелых кожаных рабочих ботинках, казалось, будто он вот-вот умрет от перенапряжения. Мокрые от пота волосы прилипли ко лбу. Дышал он широко раскрытым ртом. Лицо цветом напоминало созревший сладкий перец.

— Он уже здесь! — крикнул Алессандро.

Водитель смотрел прямо перед собой, но юноша предпринял последнее усилие, поравнялся с дверью, вскочил на подножку и вцепился в ручки. Он тяжело дышал, наклонив голову, по лицу катился пот.

Алессандро, с «дипломатом» под мышкой, постукивая тростью, прошел в переднюю часть автобуса и ударил тростью в потолок.

— Синьор, — заговорил он на удивление сильным и властным голосом, — как я понимаю, у вас пассажир. — В этот самый момент юноша, более всего напоминающий дикого сицилийца, принялся колотить рукой по стеклу. Умением добиваться своего он напомнил Алессандро собственное упорство, свойственное ему в другие времена, и он ощутил любовь и гордость, словно этот юноша приходился ему сыном.

Водитель резко нажал на тормоз. Алессандро бросило на лобовое стекло, но он смягчил удар руками и «дипломатом» и удержался на ногах. Юношу ударило о дверь автобуса, но с подножки не сбросило.

Когда дверь открылась, оба, Алессандро и юноша, решили, что победа за ними, но тут водитель поднялся, и они увидели, что он — великан. Алессандро вскинул голову, чтобы взглянуть на него.

— Я и представить себе не мог… — начал он. Потом посмотрел на кресло водителя и только тут заметил, что оно утоплено относительно пола.

Водитель направился к раскрытой двери, и юноша попятился.

— Если ты еще прикоснешься к моему!.. — от ярости у водителя перехватило дыхание.

Алессандро спустился по ступенькам, спрыгнул на землю.

— Если вы не позволите ему войти в салон, я тоже не поеду. Я старик. Это может вам стоить работы.

— Срал я на эту работу, — рявкнул водитель, возвращаясь в автобус. — Я всегда хотел быть жокеем. — Закрыл дверь, и автобус-троллейбус, он же мул, тронулся с места.

Алессандро потрясенно наблюдал, как строитель смотрит в стекло, за которым он сам только что сидел в удобном кресле. Строитель вскинул руки, сетуя, что ничего не может поделать. Потом передумал и рванул в переднюю часть автобуса, но его уговоры, похоже, не помогли, потому что автобус не остановился, и лица шоферов грузовиков, женщин-уборщиц и молодых датчан смотрели на старика и юношу как бесстрастные луны.

— Семьдесят километров до Монте-Прато, — пробормотал Алессандро, глядя вслед удаляющемуся автобусу.

— Через несколько часов мимо проедет другой автобус — но уже в Рим, — поделился с ним юноша, его дыхание после долгого забега еще не восстановилось. — Может, и раньше.

— Я только что из Рима, — ответил старик. — Какой мне смысл туда возвращаться? Мне надо в Монте-Прато. А тебе?

— В Сант-Анджело, за десять километров до Монте-Прато.

— Знаю.

— Еду к сестре. Она живет в тамошнем монастыре.

— Монахиня?

— Нет, стирает там. Они ужасно чистоплотные, но не могут делать этого сами.

Алессандро оглянулся и увидел, что дорога, оставив город позади, стала прекрасной. Справа и слева под опускающимся к горизонту солнцем золотились поля, и высокие деревья по обе стороны дороги сверкали и колыхались под ветром, шуршащим в кронах.

— Вот что я тебе скажу, — предложил он. — Я буду добираться вместе с тобой до Сант-Анджело, а потом дальше, в Монте-Прато.

— Не знаю, подвезут ли нас вдвоем, — ответил юноша. — Все равно автомобилей нет. На этой дороге они вообще редкость, а уж сегодня и надеяться не приходится: святой день.

— Думаешь, я собираюсь стоять на обочине и просить, чтобы меня подвезли? — негодующе воскликнул Алессандро.

— Я сделаю это для вас.

— Нет, не сделаешь. Эти ноги служат мне уже семьдесят четыре года, и я знаю, как их использовать. Кроме того, — он постучал тростью по дорожному покрытию, — у меня есть и это. Она поможет. Длинная, как пенис носорога, и в два раза тверже.

— Но вы не сможете пройти семьдесят километров. Даже я не смогу, — ответил юноша.

— Как тебя зовут?

— Николо.

— Николо, однажды я прошел сотни километров по ледникам и снежным полям, без отдыха, и меня пристрелили бы, если бы обнаружили.

— Это было на войне?

— Разумеется, на войне. Я иду в Монте-Прато, — объявил Алессандро, подтянул брюки, запахнул пиджак, расправил усы. — Если хочешь, составлю тебе компанию до Сант-Анджело.

— К тому времени, как я туда попаду, если идти пешком, мне придется разворачиваться и отправляться в обратный путь.

— Неужели такая мелочь тебя остановит? — спросил Алессандро.

Глядя на стоявшего перед ним старого льва, Николо промолчал.

— Ну, остановит? — Лицо Алессандро вдруг стало таким жестким и требовательным, что Николо испугался.

— Нет, конечно, нет, — ответил тот. — С какой стати?

— Первое, что надо сделать, — сказал Алессандро, — так это провести инвентаризацию и наметить план действий.

— Какую инвентаризацию, какой план? — легкомысленно возразил Николо. — У нас ничего нет, и мы идем в Сант-Анджело.

Старик ничего не ответил. Они промолчали сотню шагов.

— Что вы подразумевали под инвентаризацией? — полюбопытствовал Николо. Не получив ответа, он двинулся дальше, глядя прямо перед собой, решив, что и он будет молчать, раз старик не желает с ним говорить. Но Алессандро знал, что юношу хватит лишь на десяток шагов.

— Я думал, инвентаризация — это то, что делают в магазине.

— Так и есть.

— А при чем тут магазин? — удивился Николо.

— Владельцы магазинов проводят инвентаризацию, чтобы понять, какой есть товар на текущий момент, и планировать стратегию на будущее. Мы можем сделать то же самое. Прикинуть в голове, что у нас есть, какие препятствия могут встретиться на пути.

— Зачем?

— Предвидение — мать мудрости. Если ты собираешься пересечь пустыню, ты должен предвидеть, что тебе захочется пить, и взять с собой воду.

— Но это дорога в Монте-Прато, и по пути встречаются города. Вода нам не нужна.

— Тебе когда-нибудь доводилось пройти пешком семьдесят километров?

— Нет.

— Вероятно, они дадутся тебе с трудом, а мне наверняка будет очень трудно. Я несколько старше тебя, и, как видишь, еще и хромой. Если мне это удастся, то лишь на пределе, а потому я должен точно все рассчитать. Для меня это обычное дело. Что ты взял с собой?