Тополь Дрожащий (сборник) Диденко Глеб
Боря перешел в комнату и больше телевизора не слышал. Вымыл окна, трижды просушив их скомканной газетой, насвистывая под нос старую, часто всплывающую мелодию. Набрал полное ведро воды, порвал старую майку с изображением некогда популярной рок-группы на тряпки, и прошелся ими по полу, задерживаясь там, где слой грязи был слишком велик. Долго, с задором, выбивал на балконе старые покрывала с дивана; вспомнив уроки карате, на которые ходил в детстве, каждый удар палкой сопровождал коротким выдохом. Пыль стояла столбом, с нижнего этажа послышался мат соседа.
Он вернулся на кухню и принялся перемывать посуду, сбросив одежду и оставшись в одних трусах. Периодически до него долетали обрывки фраз, краем глаза он видел размахивающего руками сурдопереводчика.
– Изучив положение дел в разных, развитых странах мира, мы приняли решение о немедленной реформе вооруженных сил, проект которой был подготовлен (…) государственный заказ на поставку 150 единиц военной техники, включая (…) переименование в полицию позволит сгладить негативный имидж, сформированный среди населения (…) ской области енот подружился с черепахой, включение из зоопарка нашего корреспондента…
Боря закрыл кран, вытер руки и огляделся. Нельзя сказать, что помещение сияло, однако, сквозь застарелый запах пепла и копоти пробивался воздух из открытого окна. На улице после дождя посвежело, выглянуло солнце, был слышен треск мотора скутера и веселые голоса детей. Истошным голосом продавец орал в спальном колодце хрущевок: МО-ЛО-КО! ТВО-РОГ! Проходившие рядом парни, заржав, заорали срывающимися голосами: СВИ-НИ-НА. ДРОЖ-ЖИ. Мужик послал их через громкоговоритель и продолжил путь.
14
Прошло несколько месяцев. Боря постоянно отлучался из дому, чтобы вытрясти тоску от закатившегося куда-то под желудок сердца. Семен Петрович сидел дома, как осужденный, и горько пил. Боря метался между ним и собой, но в этой печали помочь ему не мог никто. Дни на работе проходили без происшествий, домой он возвращался за полночь, с головой, будто набитой металлической стружкой. Телевизор все так же исходил актами самоуничижения государства – как монах, усмиряя плоть, бьет себя плетью, так и сильные мира читали-перечитывали мантру о значительных проблемах и отсутствии решений. Но непоследовательность, разлапистость противоречивой речи были больше похожи на исповедь нераскаявшегося Казановы, чем на смирение оступившегося человека.
У Бори появилось ощущение, что жизнь огибает его, едва касаясь, походя, будто случайно. Сил не было ни на что, при том, что он практически ничем не был занят. Пустые игры, пустой дом, пустой треп, из которых кто-то выцедил, выморил весь смысл, оставив песок. Боря любил дожди, но они не прекращались недели, и, в конце концов, даже эта, несвойственная русскому югу погода, начала давить.
Уже несколько дней подряд Боря не видел Семена Петровича, они не состыковывались ни во времени, ни в пространстве, и он чувствовал за это вину. Наконец, ранним утром понедельника, он встретил его в неизменной позе барина за столом – ладони под животом, ноги довольно протянуты.
– Утречко доброе! Думаю я, чушь это все!
Боря удивился завязке, но виду не подал.
– Что именно, Семен Петрович?
– Да это вот всё! Нету у меня никакого рака! Нету! Я почитал тут подшивочку, значит, «Здоровья» от твоей бабушки покойной, так там то же самое описано, что у меня, да совсем не рак!
– А что же?
– Порчу навели, суки!
Боря едва подавил смешок.
– Какую порчу?
– Я, перед тем, как заболело, пил с мужичком одним в подъезде, знаешь его, Юрка, который скорую водит..
Конечно, он знал его, этого разложившегося, похожего на бульдога шофера, который часто, пьяный, лежал на ступенях под окном и кричал в пустоту, не в силах подняться.
– Стоим мы с ним в подъезде, и тут заходят эти, из недавно въехавших, черномазые, которые напротив живут. И как-то слово за слово, в общем, зацепил я одного из них, молодого, плечом. Ну всяко бывает, качнуло. Так вот, баба его, слышу, поднимается и тарабарщину какую-то мямлит, и на меня из-под платка зыркает, зыркает, глаза – как черные угли. Тут-то меня и прихватило. Точно она. Надо меня к колдуну отвести.
Боря слушал и не верил своим ушам. Конечно, Петрович никогда не отличался рационализмом, но над шоу экстрасенсов регулярно издевался в самых грубых выражениях, как, впрочем, и над схождением благодатного огня в Иерусалиме. Креста на нем тоже не было, однажды Борис спросил, крещен ли он – тот ответил, что да, но распятие потерял давно, когда купался пьяный, обзавестись новым было лень.
– Семен, я со всем уважением, но это уже бред – зачем идти к шарлатанам, деньги тратить?
– Здоровье, сынок, оно такое, – задумчиво сказал пьяница, – Не в лоб, так по лбу.
15
В темном полуподвале с железными дверьми висел дым от благовоний. Боря шел, поклонившись в пояс, чтобы не биться головой о низенькие дверные косяки и непрерывно чихал. Экстрасенс оказался модно одетым молодым человеком с калиостровской бородкой, широкими очками, похожий то ли на Троцкого, то ли на эмблему забегаловки KFC. Увидев Петровича, он всплеснул длинными и гибкими, как щупальца, руками, заботливо взбил для больного подушки; Боря же положил на круглый стол заготовленную детскую фотографию Петровича, на которой тот стоял с удочкой на берегу маленькой речки, кусок имбиря и чекушку водки.
– Приветствую! – быстро проговорил колдун, – Зовите меня Эммануил. Так, Семен Петрович, пьем, значит, видно, хотим кодироваться?
Тот поднял на него уставшие глаза.
– Да нет, болею я.
Эммануил, если и растерялся, вида не подал, и продолжил.
– Всякая болезнь в основе своей имеет болезненную сущность и скверну, народом именуемую порчею, древние знали секреты излечения такого рода недугов, это такой poculum, что по-латински значит проклятье – он широко улыбнулся – понимаете, к чему я клоню? Покулум, поколоть – древние русы знали, что раскалывает такая мерзость душу человека, энергетические каналы нарушаются, уходит жизнь, значит. Сладить с ней можно только через influit, что по-латински значит «обряд», изменяющий, меняющий жизнь, отсюда английское influence, влияние, и наше, исконно русское, инфлюэтивный, такой, значится, влиятельной.. пойдите отсюда, работаем! – закричал он внезапно на ухмыляющегося Борю. Глаза у Петровича горели нездоровым светом, будто ему дали объяснение всех частей его жизни.
Наш герой покинул святилище, и что было дальше – ведомо одним тем двоим, только больной вышел оттуда исполненный сил и невероятно возбужденный, от него слегка пахло имбирем и водкой. До самого дома он, как ребенок, которого сводили в зоопарк, пытался объяснить, что происходило в этом тесном, грязном подвальчике, но слова путались, а передать многословную и неграмотную мысль – задача не для запойного. Часто звучали слова «ярило» и «ядрица»; Эммануила он уже называл не иначе, как Прото-жнец, его штанина почему-то была распорота и развевалась на ветру, а когда полы ее поднимались – становился виден нацарапанный на голени солярный символ.
16
Деревья под окном быстро гнулись под порывами ветра, ходили влево-вправо, как дворники автомобиля. Семен Петрович закричал среди ночи. Боря вдруг оказался на улице. Какой-то мужик, как мешок, лежал на земле. Стеклянные глаза его смотрели на угол гаража, мелко дергалась нога в прохудившимся ботинке, икры были перемотаны пожелтевшими бинтами.
Вытравленные солнцем мокрые волосы налипли на лоб, беззубый рот приоткрылся, и кадык на горле ходил ходуном, как поршень, пытаясь набрать в горло воздух. Боря упал на колени в лужу, разорвал на нем рубашку, обнажив грудь с серебряным крестом и татуировкой серпа и молота, наваливаясь на руки всем телом, начал делать прямой массаж сердца.
– Помогите! – кричал он – Кто-нибудь, человек умирает!
Он гнал от них смерть, ветер бил ему в спину, но этого он не чувствовал и минута тянулась вечность. На плечо ему легла чья-то рука, он обернулся и увидел сухого, как выжатый лимон, старика. Тот держал огромного деревянного идола.
– Сынок, помолись Яриле, помяни космос.
Боря сбросил жилистую кисть и с остервенением, ритмично, начал бить в грудь кулаком, раз за разом, на выдохе. Раз-два, вдох, раз-два, вдох, пот залил, ест глаза, раз-два, вдох. Живи, живи!
Наконец, он упал рядом с мертвецом, обессилевший. Старика рядом уже не было, улица совсем опустела. Боря полез за мокрыми сигаретами в карман. Зажигалки не оказалось, прикурить было нечем. Оставлять труп лежать на земле было неправильно, неверно, как его бросишь? Придется сидеть. Стало холодно, Боря поднялся и тут же сел на корточки. Он похлопал по карманам пиджака мертвеца и услышал, как перекатываются в бумажном коробке спички, помедлил, аккуратно достал их и, поморщившись, закурил. Закрыл глаза, чувствуя ноющий кулак, и начал медленно переносить вес с пяток на носки ботинок, и скоро ему начало казаться, что он сидит на волнах. Докурив, хотел затушить бычок. Тело исчезло, Боря был на улице один.
Он проснулся, услышав за окном раскаты грома, и молния ослепила его.
17
Жизнь изменилась. Семен Петрович требовал все больше ухода, становился занудным, ничего не хотел слушать. Больной человек – всегда не подарок, а алкоголик и подавно. Боря готовил до и после работы, но успевал далеко не все, и, не умея распорядиться своим временем, сам часто оставался голоден. Работа его оказалась из того класса занятий, что даже с частыми выходными забирают себе всю жизнь – она выжимала до капли, делать домашние дела было некогда, после смены можно было только лежать и отдыхать.
В уходе за больным, который сваливается на плечи молодого человека, есть определенный романтический ореол жертвенности, который, однако, рассеивается в первые же полгода новой жизни. Дальний родственник, с которым ты никогда не общался близко, никогда не любил его, только чувствуешь долг, как всякий настоящий русский при виде чужого несчастья. Скрывать свой быт от знакомых Боря и не думал. Если что и утешало его – так это то, что можно было рассказывать об этом и натыкаться на сопереживание, кивки и, редко, сочувственные поцелуи.
Болезнь прогрессировала, но за ежедневной суетой и уходом Боря и не заметил, как его сосед стал лежачим больным и мог только переносить тело из положения «сидя» в положение «лежа». Юноша купил маленький телевизор и поставил его на подоконник у ног Петровича; тот целыми днями, пока Боря был на работе, щелкал пультом и угасал. Боли становились сильнее, он постоянно кашлял с кровью. Его лицо опухло, щеки наползли на глаза; он был бледен, как толстая актриса японского театра кабуки. Так они жили месяц, когда, наконец, Семен не позвал Борю проститься.
18
– Борь, я никогда тебе не говорил, но я тебя люблю.
Пыльный, похожий на мумию старик держал руку на плече у Бориса.
– Я не знаю, что бы я без тебя делал. Помню, была у меня Люба, когда меня из армейки привезли, так же за мной ухаживала. Любка. Люба-голуба. Умерла потом. Машина сбила. Только ты у меня. Спасибо тебе. Не знаю, что бы я без.. – начал он по второму кругу.
Больше Борис не мог терпеть этого разговора. Он выскочил на лестничную клетку, забыв обуться, вернулся, чертыхаясь, и уже через двадцать минут вошел в магазин компьютерной техники. О чем-то поговорил с молодым, пасмурным консультантом, долго ждал, стуча каблуком, пока две хохотушки-пересмешницы оформляли для него кредит и вошел домой, обнимая большую цветастую коробку. Компьютер он перенес к Петровичу, купленный в долг проектор установил на пол, плотно задернул шторы, и нашел в Сети фильмы о космосе канала Discovery. Все это время старик причитал. Весь потолок стал экраном, и, в темноте, комната будто летела сквозь огромные, тёмные метеоритные пояса, уворачивалась от светящихся комет, обходила гигантские гравитационные аномалии, величественные пылевые столпы, мимо, в газовых облаках, мелькали планеты всех цветов и размеров; и летели быстрее – вот, как волчок, крутится пульсар, вот, медово-янтарная, выплывает из-за солнца далекая галактика, и сквозь нее, за миллиарды световых лет от Земли, светит, выжигая пространство, смертоносный квазар.
Семен Петрович следующей ночью умер.
19
В левом наушнике громко заиграла музыка, и Боря, погруженный в тяжелые думы, непроизвольно дернулся. На экране перед ним висела мигающая надпись «Входящий вызов». Он сделал глоток из горячей кружки, выдохнул, широко улыбнулся, как их учили, и нажал «принять».
– «Варган-Телеком», Борис, добрый день, чем я могу вам помочь?
Дневник
Так спокойно и умиротворенно на душе в тихий, безветренный снегопад! На улице снег, на улицах лёд, крупные, плотные хлопья валятся, заставляя идти медленно, то ли чтобы не поскользнуться, то ли чтобы подольше остаться на улице.
С утра посмотрев погоду в Сети, я позвонил матери:
– У вас на чердаке щель, помнишь? Я приду, почищу сегодня, только брата подними.
Мои родные большой семьей живут на третьем, верхнем этаже в дореволюционном купеческом доме, в приватизированной коммуналке. На чердаке между кирпичной, полметра толщиной стеной и крытой шифером крышей щель в десять сантиметров, через которую сыплет снег. На полу чердака сугробы по колено лежат около свежих, новёхоньких труб, уходящих через потолок вниз. Вокруг тех, что с горячей водой, мокро – уже растаял. Перемещаться здесь можно только по балкам, широко расставляя ноги, иначе уйдешь вниз через потолок. Брата поднять не удалось, он заснул под утро, и просыпаться не хотел.
Щель не могут заделать уже который год – чердак несколько раз чистят от снега и зарекаются закрыть прореху рубероидом летом. Я в темноте с матами наполняю грязным снегом плетеные икеевские сумки и прыгаю с ними по балкам к выходу, время от времени цепляя рукавом потрескавшиеся деревянные опоры.
На чердаке спокойно, тихо и прело от сырости. Чуть не врезаюсь головой в телефонную коробку, которая почему-то подвешена на тросах к потолку, из нее торчат пучки проводов. Можно разбросать снег равномерно по всему чердаку, но тогда потолок потечет у кого-то другого, я подавляю подлый импульс и продолжаю выносить сумки во двор.
Довольно быстро становится чисто и сухо, но через щель все еще проникает свет и вода. На улице за это время потеплело, снег на крыше под слабым зимним солнцем все же подался вниз по острому скату и подтаял. Закрыть щель можно только летом, но сейчас тоже надо что-то делать – я потрошу найденное здесь же старое одеяло и затыкаю последнюю дыру ватой с поролоном и остаюсь в темноте, как в утробе. Прислушиваюсь – вокруг ни шороха и ничего не хочется.
Я начинаю чихать. Как чайник выпускает пар, эмалированная белая ванна извергает клубы пыли при каждом моем движении. На самом ее дне скрываются старые картонные папки с номерами «дел» и два чемодана из кожи, окрашенной в серый. На одном из них кодовый замок из шести цифр, который легко подается, стоит мне выставить все нули. Ворох старых фотографий – прадед, вернувшийся с войны, бабушка в Афганистане, молодой отец на археологических раскопках, моя мать, похожая на гречанку, с развевающимися черными волосами на монолите скалы над морем. Вытаскиваю из внешнего кармана пластиковый пакет с завернутым блокнотом. От времени бумага на ощупь стала похожа на бархат. На оливковой обложке надпись, выведенная химическим карандашом: «Полевая книжка №0091128». Военный дневник прадеда. Из обложки выпадают несколько писем. Я начинаю читать его ровный, но резкий, с лишними линиями почерк:
«Павлову
Прошу Вашего разрешения
допустить к исп. обязанностей.»
И сразу страница неразборчивых расчетов (он был артиллеристом), а следом:
«17.11.43
Переезд штаба в Бол. Белозерку. В село, которое растянулось больше чем на 20 км. Вчера после 9дневного, безмятежного пребывания на *неразборчиво* (вместе с 3й и 3.б. батареей) вернулся переночевать в бригаду, а сегодня день провел на тракторе.
15.12.43
Здоровье мое слабо налаживается, одни чирьи заменяют другие, но я рад, что нога становится здоровой. Пока живу и работаю в тепле в штабе в Большой Белозерке, ст. лт. Тельнов еще не вернулся из Таганрога. Время проходит скучновато, хоть и быстро. Читаю доклады для рядового и сержантского состава. Прочитал 3 тома замечательных произведений Данилевского о крестьянской жизни до реформы 1861 года и после нее, есть и газеты. Вот уже недели две, как совсем не приходят письма из фронта и тыла. А жду я их с некоторым замиранием сердца. Сегодня вернулось мое письмо к Тане с отметкой, что адресат выбыл, и это меня здорово смутило. Напишу сегодня ее родителям и Ж. Энгель в госпиталь.
13.1.44
Ужасно медленно тянутся дни в ожидании, когда, наконец, возьмут эту проклятую Б***ку, где фриц засел, как черт. Наступления, невиданные артподготовки, работа до сотни самолетов не в состоянии выбить его из Никопольского плацдарма, он оживает снова, и снова идет в яростные контратаки, применяя «десятки», «Тигры» и «Фердинанды». Так было вчера, так и сегодня. Летал вчера для связи и постановки задач на У-2 (впервые в жизни) когда был в воздухе, чувствовал всю глубину правды слов Танюши насчет самочувствия в воздухе.
Страница неразборчиво.
Много десятков прекрасных фактов, случаев, переживаний, остаются незамеченными на страницах книжки. Потом они, после минуты переживания их, теряют свою остроту, и я их не записываю.
Тяжело пережил я день Нового 1941 года. В 11 часов 31.12.43 сразу же после артподготовки, противник сделал артналет по нашему пункту. В это время я находился в землянке разведчиков 215-ой гв. Как раз отошел от своей стереотрубы завтракать. Полковник Обектов, командир 215-ой гв. стоял у нее и поплатился жизнью. Он успел вместе с КВУ-215 прыгнуть в траншею, но второй снаряд разорвался в стенке траншеи, и ему пробило голову и грудь. Осколки попали в офицерскую землянку, погиб разведчик из полка. Еще один боец, наш радист, был ранен. Землянка в крови, холодно, нет никого – я и другой радист, Руцкой. Есть 100 гр. водки и хлеб. После речи Калинина, я выпил водку, закусил хлебом, и пошли думы, грустные, тяжелые, как новогодняя ночь, как день моего рождения..»
Дальше читать я не мог. Все вокруг погрузилось во мрак.
Октябрь
1
Той ночью воздух был плотный и тяжелый, словно отлитый из бронзы. Низко летали стрижи, в любой момент мог пойти дождь. То с запада, то с востока регулярно приходили тучи, но их быстро рассеивало небо столицы. Егор ощущал, что напряжение больше копиться не может. Надо, наверное, просто расслабиться, а? Это же так просто. Выпить, закусить. Покурить, глотнуть чаю.
– Горя, а, Горь, – сказала ему мать – не ходи на улицу, а?
– Я аккуратно, – отвечал он ей.
На улице и правда было опасно – столица бушевала страстями, пыталась разорваться двуглавым орлом, по обе стороны которого положили по тушке кролика. Опускались сумерки, похожие на новгородскую Софию, купол неба скрывался в дымке. Уезжая в Москву из Ростова в 88-м, Горь не думал, что будет так скучать. Обуваясь в узкой прихожей, он c нежностью вспоминал, как часто, проезжая мимо набережной, видел землю, в истоме загибающуюся за горизонт. Как в июльскую жару – как хотелось ее сейчас, подмороженной осенью – за Доном полыхнёт – и пойдёт дым чёрным, неостановимым цунами. И как потом, проходя, сунешь носок ботинка в рассыпчатую золу. Одно сглаживало различия пейзажей – реки, изгаженные нами, изношенные, не мелеют, только ширятся по весне. Но до весны далеко.
Ночь делает воздух свежим, дождь делает пространство плотным. В ливень видны новые плоскости, каплями преломляющие тусклый свет луны. Вода добавляет объема, указывает расстояние. Дождь изгоняет из пространства пустоту. Все предвещало грозу, Егор бежал трусцой, часто впитывая разреженный воздух, как собака глодает кость.
Поднявшись по темному подъезду на третий этаж, он приоткрыл дверь тамбура. Дверь квартиры тоже оказалась незапертой. Снял спортивную куртку в прихожей, разулся, прошел на кухню. Сережа суетился, разливая по бутылкам смесь. На прожженной сигаретами клетчатой клеенке лежала ветошь. Кухня Сереги – место намоленное, с отслоившимися от стен обоями. Покрытая черными пятнами, облупившаяся белая эмаль на раковине, как сожженные легкие курильщика. Пустые склянки коричневого стекла на стеллаже – баночки, бутылки, баллоны, трубки.
– Говорят, – увлеченно встретил он друга, – что сюда уже едут. Прикинь, Горь, натуральная пастурель, гармония, любовь рыцаря к пастушке – трасса М4, заходящее солнце и Т-54 грохочет, как автострадный танк! Сверху, на броне, курят солдатики, и они пока обмануты, но придут, спасут, не оставят! Смотри! – Серега задрал майку и Егор увидел спину с двумя долгими черными синяками, – меня вчера дубиной отхерачили.
– Потрясно, – Егор постарался вложить в тон как можно больше сарказма.
– Горь, ну шансы есть же всегда? Нам всего ничего надо, совсем немного.
– Хасбулатов за развал в 91-м, голосовал, Серега! Куда ты лезешь?! Он такой же
приспособленец, а ты дохнуть, сука, за него собрался.
Сережа перестал распихивать ветошь по горлышкам и замер.
– Горь… Тут… Тут дело принципа.
– Нет тут никакого принципа! Просто так пойдешь и умрешь?! Ты подумай, сколько ты сможешь сделать! – он чувствовал, что сейчас среди аргументов начнутся банальности, но других доводов у него не было.
– Горь, нас много, правда, много больше, чем их, мы можем предотвратить катастрофу, мы можем отстоять закон. У них нет правды, Горь, закон на нашей стороне, – у Сереги предательски дрогнул голос.
– А менты – нет! – вышел из себя Егор, – ты понимаешь, что ты можешь сделать много, просто родив детей, воспитав их. Построй дом иди, б***ь, бомбист. Окстись, сейчас все утрясется, с Верой съедетесь, будешь жить, работать. Мы же и так правы, для этого не обязательно дохнуть. Незачем. Незачем, Сереж.
Сережа замолчал.
– Просто вдохни и выдохни. Давай выпьем и решим все.
Они выпили по сто. Над столом кружила муха. Яркий фонарь пробивался через загаженное окно, выхватывая из кухонного мрака клубы сигаретного дыма, но крутой, привезенный с Дона самосад не забивал густой запах машинного масла. Серега смолил, сидя у окна, хотя в комнате стоял десяток бутылок, готовых рвануть. Из соседней комнаты звучал зычный старушечий храп и доносились звуки телевизора.
«Друзья мои! – слышен был голос немолодой актрисы, – Наша несчастная родина в опасности! Нам грозят страшные вещи… опять придут коммунисты!»
– Мы обязательно, Горь, – Сережа встал и монументально вырос над Егором, – Обязательно должны прийти. Решается судьба нашей Родины, ты же слышал её. Сереж, ты же комсомолец.
«Я должен его отговорить… Наверное. А может и правда – должны мы? – подумал тот, – Как мы можем не выйти сейчас? Мы, мы должны прийти, сейчас есть только мы и они».
– Слушай, старик, утро вечера мудренее. Давай спать сейчас, а утром все решим, хорошо, Серый? Я же за тебя горой, не брошу, если решим-таки. Только давай завтра?
Сережа вздохнул.
– Ладно, иди, я тебе постелю в зале, на софе.
2
Горь был огромной, неповоротливой, покрытой шерстью грудой мышц, крепких костей, развалившейся на опушке густого, холодного леса. В глаза через дымку перистых облаков било слабое весеннее солнце. Зима сделала его поджарым, мускулистым. На лапе ныл сорванный на переправе коготь. Егор прислушался. Откуда-то из-под холма слышался треск. Низко протрепетал вертолет.
– Горь…
Егора кто-то звал, звал снизу. Он рванулся туда, неуклюже переваливаясь, как мог быстро. Спотыкаясь о корни, ломая ветки, он летел по лесу. Задел плечом секвойю, которая стояла здесь, как влитая – она обрушилась в чащу, подминая под себя маленькие сосенки. Треск становился все ближе. Время будто ускорилось: пока он бежал, солнце описало полукруг против часовой стрелки, замерев на девяти часах обжигающим углем. Над головой проявилась челюсть полумесяца, Егор уже почти выбился из сил, а голос, что звал его, был всё дальше. Он наступил в капкан, но боли не было, он посмотрел на свою окровавленную лапу с металлическим ржавым и побежал снова.
Лес бежал ему навстречу, деревья мелькали мимо, как железнодорожные столбы, он видел юркнувшего мимо зайца, а вслед за ним огненный всполох лисы. Лисы? Нет, стоп.
Горь остановился, сильно пахло паленым. Кроны сомкнулись, не допуская света солнца, он оказался в темноте. Обернувшись, Горь увидел, что за ним идет стена огня. Он побежал. Его подстегивал инстинкт, тело само искало дорогу, он больше не спотыкался. Израненная капканом лапа начала ныть. То тут, то там падали горящие ветки, высекая искры. Егор взвыл, когда одна из них хлестнула по спине, искры рассыпались по хребту, он бежал и чуял запах горелой шерсти.
Горь вылетел на опушку, на которой был сначала, но было куда темней. В центре, выхваченная столпом света, придавленная гигантским полыхающим бревном, лежала женщина.
– Горь…
Это была мать.
«Мама?» – попробовал сказать Егор, но из него вырвался только низкий медвежий рык.
Он ринулся к матери, но как только он пытался дотронуться до нее – пожар словно становился жарче, мощнее, алые языки, как кобры, набрасывались на героя, хлестали по морде. Огонь подступал сзади и спереди, слева и справа, Горь хотел толкнуть бревно, но не смог, жар был сильнее его, желание жить было сильнее его, он сел и зарычал, так сильно, как только смог, чтобы пламя отступило, чтобы все прошло, он рычал так, чтобы стихия устрашилась, и тут его накрыло очередной волной жара.
Егор проснулся весь в поту. Из зеркального шифоньера были вытащены, разбросаны по комнате вещи, из телевизора в соседней комнате кто-то кричал по-английски. Горь быстро прошел в туалет, потом на кухню. На кухне никого не было, Сережа уже ушел, сука. Зашнуровав бело-синие кеды, Горь выбежал на улицу.
3
Было понятно, что все рушится. В троллейбусе низко переговаривалась сочувствующая защитникам Белого дома пестрота и нищета ранних девяностых. Плотно набитый рогатый плелся, тихо потрескивая контактами над крышей. На Горя сзади напирал громко говорящий, пахнущий мужичок в протертой кожаной куртке с рыжиной и шапке-петушке.
– Юрку, короче, только зацепило – говорит, было так: подошли они к останкину – ворота закрыты, внутри огоньки какие-то, людей не видать. Юрка с Петром сели недалеко от ворот и закурили – ну, а что делать-то, не лезть же неизвестно куда.
Справа Горю в лицо заглянула беззубая, в плаще с бледно-розовым воротником, старушка:
– Внучок, оберег не нужен? Мы сами делаем, сами святим, приложишь ко лбу, и смерть минует, положишь к груди – и любовь пройдет!
– Спасибо, бабуль, незачем, – быстро проговорил Горь и прислушался к разговору мужичков.
– Начал собираться народ, – говорил пахучий, – и тут откуда-то пошли грузовики армейцев – наши, со звездами, и херась – проломили ворота, да ограду, народ сыпанул! Вроде красные на грузовиках были, отбили раньше их. Народ, значит, лезет, выполняет, значит, свой консистенционный долг, идет, и тут как ё***т!
– Мужчина! – рассказ прервала рыжая женщина с начёсом на голове, занимавшая два сидения, – Ведите прилично себя, что вы ругаетесь!
– Цыц! – собеседник рассказчика прикрикнул на нее, – Вас, партийненьких, перевешают небось скоро!
Лицо женщины как будто схватили и вытянули книзу:
– Сами то вы чьих будете, хам?
– Ничьих мы, собственных своих!
Секунд пять ехали и молчали.
– Так что там Юрка? – в его голосе снова появились и интерес и тревога.
– Короче, громыхнуло там, внутрях у вышки – и тут пошло-поехало, стрельба из армейских по людям! Пулемёты! Юрка-то афганец, различает, что и как. Там мужик у канавы лежал, он за тело лег, притаился, переждал. А потом, говорит, – поворачиваюсь – а это Вовчик, говорит, с которым они в Афгане служили. Одну высоту, говорит, брали, вернулись оба, а тут… Юрца ранили, Петя неизвестно где, Вовчика положили.
Последнее имя как будто переломило его голос. Пару остановок троллейбус ехал молча и жутко, только пара пенсионеров шепотом обсуждала взлетевшие цены на картошку. У Горя что-то замерло внутри и появилось сомнение – а не купить ли оберег – но тревога быстро прошла.
4
На подходах к Белому дому рассредоточены войска, много людей, проволока и техника, и главное – едут танки! Над рекой, на набережной Шевченко, куча перегнувшихся через перила зевак. Кто они? Они за нас, или против? Легкая и мощная сталинская высотка гостиницы «Украина» сверху вниз смотрит на них, будто сомневаясь – а не раздавить ли?
Так, а под домом кто? Много людей с камерами, много военных. Усатый полковник с грузовика кричит через громкоговоритель. Егор протолкался в первые ряды стоящих: Дом молчал, как будто внутри никого и не было, похожий на склеп, но толпа у подножья гудела.
– Стояяять, представьтесь!
– Империалисты херовы!
– Группа «Альфа!»
– Пустите, у меня сын там! Сын!
Горь почувствовал, что наступил в липкое, и, посмотрев на ногу, обнаружил что-то, очень похожее на кровь. Толпа начала становиться плотнее, и поверх голов Горь увидел раздвигающих толпу бойцов в камуфляже, бронежилетах и шлемах. Сдавило грудную клетку – и тут Горь вспомнил, что во внутреннем кармане у него с собой бутылка со стола Сереги. Собравшись, он забрался с ногами на капот стоящей машины. Обзор стал чуть лучше и стал заметен БТР, который стоял ближе к Дому Советов и угрожающе поводил дулом.
– Не давите так!
– Мужчина, куда вы лезете?
– Суки, вчера снайпера по людям работали! Нелюди!
В толпе явно были и те и другие, внутри у Горя все смешалось, надо было привести мысли в порядок, с большим трудом он протолкался дальше, ближе к Дому, и оказался в авангарде, и ему стала понятна расстановка сил. В кольце почти не было флагов, было много военных, много зевак. Белый дом был не просто в осаде – он уже был повержен, раздавлен, Егор не понимал – почему они тянут? Будто в качестве ответа в толпе закричали – «Ссут пальнуть по США!» За Склепом стоит здание американского посольства – и танки долго целятся с Новоарбатского моста, небось, чтобы не зацепить его.
– Прастятутка, паранжу на себя надень!
– Родину погубят, сволочи!
– Ельцин победит!
Грянуло. Один за другим снаряды рвались, выбивая из монолита пыль и побелку, черня его, второй снаряд вошел в окно, разорвав проем, и вслед за ним по окнам ударил пулемет. БТР на площади пришел в движение и развернулся к Егору бортом. Вдруг из толпы вылетела фигура пацана, который с силой метнул что-то в сторону машины, и броня загорелась, брызги пламени рассыпались по асфальту. Ствол из овального люка на борту полыхнул и бросавший упал. Началась давка, люди кричали, и только сейчас Горь осознал, что это был Сережа.
– АААА! – Егор побежал вперед, доставая из-за пазухи выскальзывающую бутылку, споткнулся, но удержался на ногах. Глаза застлала пелена слез, и во второй раз он упал на бок, продрав плечо до мяса, осколки стекла уперлись в бедро. Боль отрезвила его. Сморгнув, Горь поднял глаза – напирая на него, закрывая обзор, горел Дом Советов.
5
На окраине Москвы, в угрюмой однушке с почерневшими, сырыми углами на потолке, под пыльным зеленым абажуром обрюзгший Горь, Егор Владимирович, набирается горькой. Он наливает рюмку за рюмкой, выгоревший на солнце докрасна, с черным обрамлением ногтей и синими, размытыми линиями татуировки на плече. Выпивая, он долго смотрит на мертвенно бледный, еще свежий след от обручального кольца на своей руке. Комната освещена всполохами телевизора.
Звонит телефон, к телефону подходит сын, пятнадцатилетний Ваня, чернявый, скуластый, похожий на отца. Он берет трубку; в трубке слышится голос. Какое-то время он шепчет, но голос становится громче с каждой фразой. «Обязательно должны прийти, Санёк, – говорит он, – Решается судьба нашей Родины».
По телевизору прекращается реклама. Горь отключает «мьют» и невероятно отчетливо, будто низкий бас диктора минует алкогольный туман, слышит: «…человек – это единственное животное на планете, способное сопротивляться инстинкту самосохранения».
Блюз
Глаза чуть привыкли к отсутствию света, и стало понятно, что в помещении осталось еще несколько мест, резко выхваченных солнцем – груда хлама на самом дальнем конце чердака, вёдра, поставленные под щели, куда копится дождевая вода. Ближайший ко мне пылевой переливающийся столб цепляет старую ванну с затертой белой эмалью по краям, рядом груда советских плакатов. Я подхожу к ней – «Ленин на лесоповале», «Ленин в октябре», «Залп авроры», «Интернационал» – на последней вокруг земного шара с вилами стоят араб, славянин, африканец и азиат, Если бы плакат рисовали сейчас, думаю я, их бы нарисовали с клавиатурами.
Под плакатами обнаруживается несколько виниловых пластинок, явно из детства, и, как вспышки стробоскопа – мелькают кадры огромной комнаты с окнами до потолка и синими, непрозрачными шторами, полумрак и звуки иголки по винилу. Я лежу в кровати, я должен уснуть, мне говорят, что, чтобы лучше уснуть, надо отвернуться к стенке. Я долго и упорно смотрю в стену, на обои, рельеф, и вижу в расплывающемся бежевом узоре поля, горы и животных.
Пластинок немного – детские сказки, «Алиса в стране чудес», «Бременские музыканты». Старый, золотозубый John Lee Hooker. Картина улыбчивого негра в шляпе и черных очках. Всю жизнь, роком меня сопровождала черная музыка – она звучала параллельно сказкам – папа ставил тяжелый пошлый рэп IceT, мать любила джаз.
Джаз, блюз, рэп – музыка свободы. Не из-за пошлых стиляг или запрета, нет, просто нет ничего свободнее поющего раба. Нет никого левее рабов, нет никого правее работорговцев. Черная музыка – левая музыка, созданная, чтобы спасать от безумия.
У меня был друг, Иван, он был тому свидетель.
Повторюсь, у меня плохая память, и я додумываю многое, но финальная картинка всегда четкая, хоть и неотличимая от выдумки. Он рассказывал, как это было, зимний день, снующие грузовики ОМОНа, медленно падающий снег. По стране кипят митинги, он приходит на главную площадь города без радости, но с горячим сердцем, где должны собираться красные – а там орёт шансон и готовят ярмарку. Разочарованный, Ваня подходит и заговаривает с группой стариков и старух – ветхие, в орденах и с горящими глазами, они мантрой клянут «рыжего». Он заговаривает с ними и пытается выяснить, куда ушли коммунисты, говорят, митинг перенесли, потому что тут запланированы гулянья. Он видит группу студентов, человек двести, которые гуськом следуют друг за другом и поднимают вверх чистые листы бумаги и, заинтересованный, отправляется следом. Кто-то из толпы начинает скандировать – его с силой толкают в спину. Ваня слышит жаркий шепот: «Ты че, блин, хочешь, чтобы нас свинтили? Иди тихо, никого не возьмут». Дальше процессия движется молча. Машины на дороге сигналят, маленькая старушка подходит к колонне с поднятым кулаком – «Молодцы!» – в другой руке у нее теплые шерстяные носки на продажу, Иван отстает, не выдерживая, и покупает пару.
С этого угла видна группа конной милиции позади процессии. Они выглядят странно, как будто вытащенные из другого мира, февральские казаки с нагайками, похожие на работорговцев, выводящих на продажу товар. Далеко позади в дымке блестит купол храма, ржут кони, пахнет русской зимой. Студенты выходят на небольшую площадку около памятника Чехову, и в этот момент кто-то в голове колонны истошно орёт: «ОМОН! Назад!» Толпа поддается призыву, и подается назад, и строй ломается, как лед на реке по весне, растаскивая обломки по проулкам и подворотням, по притокам. Кого-то тащат в автозак, двое ребят стоят около памятника, пытаясь образовать цепь, но вокруг них бегут, и выглядит это, как будто один держит другого под руку. Около Вани какую-то девицу полицейский хватает за волосы и роняет на землю, она кричит, он рвется к ней, но его хватают за рукав.
– Отпустите, я пойду сам, – бурчит он и отдает паспорт. Его ведут через широкую улицу, на тротуаре которой сгрудились машины полиции. В бобике накурено и пахнет перегаром, перед этим доставляли алкашей. Он рассказывает все как было, без юмора, чувствует, что сейчас не время шутить. Столько милиции в его городе не было даже на шествии футбольных фанатов.
Когда спокойный и одутловатый полицейский узнает, что перед шествием он ходил на митинг красных – долго спрашивает: «Что, Иван Егорович, коммунист? Солженицына не читали? Не знаете, что эти сволочи с людьми делали?».
Он сидит в КПЗ, в небольшой комнате, стены исколоты гвоздями, спадают штаны и обувь, вокруг маются неприкаянные студенты. Они спят по очереди, сменяясь, то на полу, то на небольших нарах, он знает, что им повезло, что никого не было в камере, знакомые говорили ему, что по пятницам остаются только стоячие места. На потолке крутится огромная вентиляция, прогоняя воздух, отчего в камере холодно, как на улице, и её выключают только под утро. Он отдает купленные у бабушки носки какому-то особо стонущему от холода парню в ветровке. Двоих из них забирают, и через зарешеченное окошко видно, что их уводят в другое здание два человека в гражданском. Никто не ждет ничего хорошего. Все, стыдясь, втайне радуются, что забрали не их. Один раз в начале ночи их выводят в туалет, но после не выпускают ни разу. По очереди они подходят к стенке камеры и стучат, чтобы выпустили в туалет, их не слышат. Депутат от маленькой партии принес им пол литра воды на ночь и апельсин. Им не дают звонить, они не знают, что их ждет. Атмосферу разряжает только то, что Ваня иногда начинает ритмично стучать ногой и петь блюз.
Концерт
– Ну, Машка, сученька! – закричала размалеванная девица, стоявшая в очереди рядом с Арменом. Ей было лет пятнадцать, этой выгоревшей, хриплой девке, в короткой, но пышной юбке поверх колготок в сетку. Она прятала свои слишком сильно, по-вороньи накрашенные глаза под мешковатой шапкой, привычно и некрасиво выпуская плотный дешевый дым через маленький проколотый нос.
– Дура что ли? Не ори! Что там? – ее невзрачная ровесница, переминаясь с ноги на ногу, плевалась шкурками от семечек в снег.
– Да так, решила напомнить.
– Иди знаешь куда?
– Ох уж эти коколофутбольные девочки, – понизив голос, сказал Армену Рома.
– Какие? – тот не расслышал термин и удивленно поднял глаза.
– Коколофутбольные. Фанатки. Типа фанатки. Ходят на фан-сектор цеплять мальчиков, их никто не уважает. В футболе понимают мало, драться не могут – зачем нужны – неясно. Телки.
– Ясно, – Рома был младше Армена на несколько лет, но в тусовке был давно и понимал больше. Они ждали начала концерта провинциальной рэп-группы. Стоял поздний декабрьский вечер, серп месяца висел над головами, как над молодыми колосками.
На лестницу около клуба вышел здоровый детина со сжатыми кулаками и закричал: «Ребята, холодное сами сдаем на входе, не доводим до греха!»
– Хорошо, что я без говна сегодня, – сказал Рома, и, поймав взглядом немой вопрос Армена, сразу ответил, – У пацана одного скинул кастет. И перцовку. Ношу, а то мало ли что.
От упоминания перцовки одна из стоявших впереди девок немедленно чихнула.
– Бывалая, – улыбнулся Рома, – Уважаю.
Публика подобралась разношерстная, разновозрастная, больше, конечно, было молодых, бритых, в плоских ветровках, кроссовках и узких штанах, удобных для драки и бега. Армен чувствовал себя спокойно, потому что он не сильно выделялся – светлоглазый, он был скорее похож на жителя средней полосы, чем на южанина.
Тихо мерцала неоновая вывеска, падал мелкий снег, засыпаясь за воротник. Улица была полна припаркованных машин, хотя везде стояли знаки «не парковаться». Клуб торчал из здания бывшей табачной фабрики, сданной под пивные пабы и, как говорят модные молодые люди, «опенспейсы» и «коворкинги». Подворотня около как раз вела в «Сельдь'n'Водка», осовремененную рюмочную, и выходящие пьяные белые воротнички под песню «Мое тело – крепость», упирались в толпу приверженцев здорового образа жизни. Первые часы их встречали улюлюканьем, криками «алкоты» и «ЗОЖ-спорт!», потом – шушукались и предлагали «попрыгать по головам уродов», чтобы согреться.
Но природа берет свое: к четвертому часу, с виноватым видом, переминаясь с ноги на ногу, несколько человек из радикалов сдались и пропустили в баре по сотне водки. Из заведения они вышли красные, со съехавшими на затылок шапками, как русские купцы после кабака; от затылка одного из них шел пар.
В глубине двора Армен увидел наклоненный, прижавшийся к стене силуэт; будто почуяв на себе его взгляд, незнакомец упал лицом в снег, и его затрясло.
Рома с другом ринулись к упавшему, их примеру последовали еще несколько ребят. Рывком перевернули на бок – это был пожилой мужчина, грязный, в длинном, тонком пальто на голое тело и трениках, весь в кровоподтеках. Не задумываясь, Армен выхватил из кармана связку ключей, выбрал дрожащими руками самый плоский – руки никак не хотели слушаться, с громким звуком сунул его между стучащими челюстями, но пальцы не слушались, и попасть не получалось.
– Держите его! – заорал он, мужика вжали в снег, Рома с силой надавил ему на висок, и ключ вошел, не давая зубам прокусить язык.
– Давайте на спину! – громко начал командовать подошедший амбал из охраны.
– На какую спину, язык проглотит, одурел? – Армен поднял на него горящие глаза, и амбал отступил назад.
Припадок кончился. Друзья сели рядом, утирая пот с мокрых лбов.
Толпа медленно обступила их, оставив небольшой пятачок. Со всех сторон уставились объективы мобильников, и, глядя на снимающих снизу вверх, Роме показалось, что вместо голов у них телефоны.
– Скорую вызвали? – заорал Армен, стараясь ни на кого не смотреть.
Откликнулась только маленькая девушка в толстых очках.
– Запускают! – раздался крик со стороны клуба. В считанные минуты они остались во дворе одни. Надо было дождаться скорой. Рома и Армен, давно бросившие курить, стрельнули по сигарете у девочки.
– А зачем вы засовывали ему ключи в рот? – спросила она.
– Там металл. – грубо пошутил Рома. – У него никелиевое голодание.
Она посмотрела на них круглыми глазами, почти готовая поверить.
– Чтобы он не язык себе не прокусил, – сказал Армен, посмотрев на Рому, нахмурив брови, – Человек при этом очень быстро умирает от кровопотери. Плененные самураи, кстати, в Японии, не имея доступа к оружию, откусывали себе язык. Верный способ самоубийства.
Лежащий замычал. Из пивнушки рядом выдвинулась шумная компания, слышался женский смех, неприятный, с повизгиванием и мужской высокий хохот, как у гиены.
– Смотри, нажрался и отдыхает, ха! – долговязый, с большими руками юноша, подойдя, наклонился над лежащим, – Чмо! Хо-ро-шо ему, наверное, отдыхает. Загорает – вон как пузо оголил. А вы чо, друзья его? – повернулся он к Армену и Роме.
Будто пелена упала.
Казалось, все вокруг исчезло, исчезли они сами, а на их месте осталось только животное желание бить, бить, рвать на части, оторвать этой нахальной суке уши и скормить дружкам, подержишь, Ром, пока я приложу его правым, конечно, легко, держи, а теперь ты – подачу с ноги не хотел?, гнида, где вас только растили, где выращивают таких скотов? Это пронеслось в голове у Армена в голове за мгновение, но веселых было больше, а потому он только тихо сказал: «Иди, куда шел, тут человеку плохо».
Бомжа отпустило, и он захрапел. Через полчаса приехала скорая, из которой высыпали санитары – два плотных, усатых мужчины за сорок и коренастая, с круглыми щеками женщина, похожая на эстрадную певицу без макияжа. Всем знаком этот тип властных женщин, елизаветинской стати, с худыми, молчаливыми мужьями, и короткими, но наманикюренными пальцами. Не глядя на ребят, она сказала в сторону: «Тут все понятно».
Ухнула, и, резко дернув лежащего, перевернула.
– Просыпаемся! Гражданин, просыпаемся и лежим.
Спящий продрал глаза и по-детски открыто улыбнулся.
Читать бесплатно другие книги:
