Заклятие Лусии де Реаль (сборник) Головня Иван
Здесь самое время сделать небольшое отступление и сказать несколько слов о Сэмюэле Скунсе. Если Нортона многие горожане знают как неисправимого неудачника, которому иной раз хочется посочувствовать, а то и помочь, то на Скунса все смотрят как на конченого глупца и скрягу, любая неприятность с которым только обрадовала бы их. Впрочем, сам Скунс совсем иного мнения о своей персоне. При каждом удобном и не совсем удобном случае он без малейшего стеснения расхваливает свой ум и сноровку. И, что ещё хуже, считает себя большим шутником и мастером розыгрышей. Правда, и тут мнение Скунса кардинально расходится с мнением на сей счёт большинства знающих его людей. Шутки бармена они находят плоскими, розыгрыши – глупыми, а их автора за глаза, а иногда и в открытую называют идиотом. Но это нисколько не сказывается на страсти Скунса к шуткам и розыгрышам. Скорее, наоборот, подстёгивает его к изобретению новых, более изощрённых, а следовательно, более дурацких.
Указав Нортону на свободный столик в углу, Скунс спешит к стойке и достает там из ящика стола большой серый конверт. Усевшись напротив Нортона так, чтобы все, кто находится в баре, могли видеть их обоих, Скунс с таинственным видом достаёт из конверта потёртую старинную карту, похожую на те, какими в былые времена пользовались моряки, и разворачивает её на столике.
– Что это? – интересуется для приличия Нортон.
– Карта, – шёпотом отвечает Скунс. – Пиратская карта острова Сан-Сальвадор, который находится в Багамском архипелаге. Этой карте не меньше трёхсот лет. Чисто случайно попала ко мне…
– Ну и что? – равнодушно спрашивает Нортон.
– Что, что! – передразнивает его Скунс и, сердито ткнув пальцем в северную оконечность острова, веско добавляет: – А то, мой милый, что вот здесь – видишь крестик? – на мысе Роки-Пойнт, зарыт пиратский клад. А вот тут, на обороте, указаны его координаты и разные там ориентиры, по которым можно отыскать этот клад. Даже вот… инструкция имеется. Усёк?
– Не совсем, – простодушно сознаётся Нортон. – Я-то тут при чём?
– Ну и недотёпа же ты, Нортон! Ты тут при том, что эту карту я хочу передать тебе. Понимаешь? Тебе!
– Зачем? – передёргивает плечами Нортон.
– Тьфу ты! – выходит из себя Скунс. – Неужели тебе никогда не хотелось разбогатеть?
– Почему… Хотелось… – не совсем уверенно отвечает Нортон.
– Ну вот… Вот тебе и карта в руки! Ты берёшь карту, едешь на Багамы, находишь клад – там миллиона на три золота – и становишься богачом. Или тебе не хочется быть богачом и я только зря время с тобой теряю?
– Почему… Я бы не против…
– Тогда говори: берёшь карту или нет? Если нет, я предложу её кому-нибудь другому.
Нортон в нерешительности скребёт затылок:
– Ты думаешь… этот клад и в самом деле можно найти?
– Тут и думать нечего! – не моргнув глазом, отвечает Скунс. – Я уверен в этом. Подумай сам: разве стал бы я предлагать тебе заведомо дохлое дело?
– Слушай, Сэм, – спохватывается Нортон, – а почему ты сам… не поедешь на эти… Багамы? Разве тебе не нужны три миллиона?
– Я? Да я хоть сегодня поехал бы! Только… ты же сам видишь: у меня бар. На кого я оставлю всё это? Жена постоянно болеет. От сына тоже проку мало – умом бог обидел, пока вернусь, от бара одно воспоминание может остаться. А ты, – Скунс по-приятельски хлопает Нортона по плечу, – человек теперь, как я слышал, свободный, на работу не ходишь…
– Хороша свобода… – хмыкает Нортон.
– Ну, вот что! – начинает терять терпение Скунс. – Ты тут пораскинь пока мозгами, а я тем временем обслужу клиентов. Думай!
– Ладно! Я берусь за это дело! – с неожиданной решимостью выпаливает Нортон. – Сколько ты хочешь за свою карту?
– За карту? Ах, да… За карту… – растерянно бормочет хозяин бара. Похоже, мысль о продаже карты ему и в голову не приходила. – Значит, так… За карту мне пришлось выложить… сто долларов! Верни мне эти деньги, и мы квиты.
– Согласен. Деньги небольшие. Только… сейчас у меня и таких нет. Сам понимаешь…
– Да чего уж там! – одаривая Нортона умильной улыбкой, лебезит Скунс. – К чему спешка! Мы же не первый год знакомы. И не в последний раз видимся, надеюсь. Разбогатеешь – вернёшь. О чём разговор!
– Идёт! – говорит Нортон, вставая и пряча карту в карман пиджака. – Деньги отдам, как только вернусь с этих… Багам.
Едва за Нортоном закрывается дверь, как бар взрывается дружным хохотом и насмешливыми возгласами.
– Ну, что я вам говорил? – торжествует Скунс. – Кто тут не верил, что я отправлю этого осла на Багамы искать пиратские сокровища? Да ещё с игрушечной детской картой, которую я когда-то купил сынишке за пятьдесят центов. А я ведь и карту продал ему за сто баксов! Больше того – он сам предложил мне за неё деньги! – корчится от смеха Скунс. – Уговор не забыли? То-то! А ну-ка, гоните сюда по десятке!
– Э-э, не-ет! – раскрывает свою лужёную глотку долговязый Стив Фобс. – Карту ты ему всучил! Это – факт! А вот поедет ли он искать твои сокровища, это надо ещё посмотреть. Так что с деньгами пока повременим.
– Чёрт с вами! – идёт на попятную Скунс. Похоже, удавшийся розыгрыш Нортона занимает его больше, чем какие-то восемьдесят долларов. – Но помните: как только этот олух царя небесного отправится на Багамы, деньги тут же на бочку! В другой раз, прежде чем заключать со мной пари, хорошенько подумаете: а стоит ли?
Первое время после отъезда Нортона на Багамы в баре «Некрополь», как, впрочем, и на всей улице Тополиной, только и разговора было, что о проделке Скунса и дремучей глупости Нортона. Если это правда, что тот, кого вспоминают, должен непременно икнуть, то первый месяц Нортон только то и делал, что икал. С утра до вечера. По вечерам – беспрерывно.
Больше всех потешался, разумеется, Сэмюэль Скунс. Он чувствовал себя героем дня. Он был на верху блаженства. Он сиял от удовольствия. Каждому новому посетителю бара Сэм по нескольку раз рассказывал, захлёбываясь от восторга, какую проделку он учудил с Нортоном. Рассказывал со всеми подробностями, смакуя каждое слово и всякий раз прибавляя к своему рассказу какую-нибудь новую пикантную деталь.
О Нортоне благодаря стараниям Скунса пронюхали падкие на сенсации газетные репортёры, и молва о нём разнеслась по всему городу. К счастью для Нортона, он был далеко от Мориона, и град насмешек и издевательств пришлось принять на себя Джине. Всякий раз, когда она проходила мимо «Некрополя», кто-нибудь из штатных посетителей бара, а чаще всего сам Скунс считали своим святым долгом расспросить её с преувеличенным интересом, не привёз ли ещё муж пиратское золото. Ей вслед улюлюкали уличные мальчишки, а дворовые кумушки при её появлении выразительно крутили пальцем у виска.
Хорошо, что когда-нибудь всему бывает конец. Пришёл конец и пересудам о Нортоне. Появились новые темы для сплетен, и мало-помалу о незадачливом кладоискателе стали забывать. Оставили в покое и его жену.
Прошло три месяца.
Знойный сентябрьский вечер. На Морион густым синим пологом опускаются сумерки. Над заливом большой серебряной тарелкой неподвижно висит луна. С материка, со стороны раскалившейся за день пустыни Хука-Бока, задувает горячий бриз, и город напоминает разогретую духовку. Посетители «Некрополя», разгорячённые жарой и выпитым вином, сидят за вынесенными на тротуар столиками и азартно обсуждают перипетии матча сборных футбольных команд Аргентины и Бразилии. Сэмюэль Скунс стоит, прислонившись к косяку, в распахнутых настежь дверях бара и, как это он обычно делает в конце каждого дня, прикидывает в уме, какой будет дневная выручка. Судя по довольному выражению красного, как большой круглый помидор, лица бармена, дела его идут неплохо.
Неожиданно у бровки тротуара, почти рядом со столиками, зашуршав шинами, плавно останавливается роскошный белый «кадиллак». Все будто по команде умолкают и, раскрыв рты, впериваются удивлёнными взглядами в подъехавшую машину. Больше других удивлён враз забывший о своей бухгалтерии Скунс: на его памяти перед «Некрополем» такая машина останавливается впервые.
Из «кадиллака» неторопливо выбирается невысокий респектабельного вида мужчина лет сорока в новом с иголочки ослепительно-белом костюме, белизну которого подчёркивает виднеющаяся под ним чёрная рубашка, и такой же белой широкополой шляпе. Поприветствовав всех лёгким кивком головы, он направляется, слегка прихрамывая, к хозяину бара, застывшему с отвисшей от изумления, похожей на жирную сосиску губой.
– Привет, Сэм! Это я – Флойд Нортон! – медленно, с расстановкой произносит человек в белом. – Думаю, ты не забыл меня? Я принёс долг. За карту. Вот… как и договаривались, твои сто долларов.
Тараща на господина в белом круглые судачьи глаза, Скунс и дальше продолжает неподвижно стоять с раскрытым ртом. Такое впечатление, что он никак не может сообразить, что происходит. И только при виде стодолларовой бумажки, появившейся в руке Нортона, Скунс, похоже, начинает осознавать настоящий смысл происходящего.
– Нортон… так это всё-таки ты? Неужели ты… действительно… нашёл? – с трудом выдавливает из себя бармен.
– Как видишь, Сэм! – простодушно и в то же время со значением усмехается Нортон. – Правда, золота там оказалось несколько меньше, чем ты говорил, – не на три миллиона, а всего лишь на два с половиной. Но всё равно, Сэм, я благодарен тебе. Хоть раз в жизни ты совершил стоящий поступок. Спасибо, Сэм! Хотя… если по правде… я до сих пор не возьму в толк, почему ты сам, имея на руках такую карту, не отправился на поиски этого клада?
Лицо Скунса из пунцово-красного становится лилово-серым, гримаса злобы делает его похожим на бульдожье, а из судорожно задёргавшегося рта вырывается хриплый лай:
– Будь ты проклят, Нортон! Лучше бы ты… ты… сдох в утробе своей матери!
Оттолкнув Нортона в сторону, Скунс хватает первый попавшийся под руку свободный стул и со всего маху грохает им по витрине своего бара. Звон битого стекла только подстёгивает его. Подняв над головой стул, он с исступлённым воплем бросается к машине Нортона. Но тут на его плечах повисают несколько опомнившихся посетителей бара. Они с трудом вырывают у него стул, затем пытаются связать ему руки. Но бармен кусает одного за ухо, другого – за руку и вырывается от своих опешивших на мгновение усмирителей. Обхватив голову руками, ошалевший Сэмюэль Скунс пускается с неожиданной для его возраста и больных ног прытью в сторону порта, дико воя на одной длинной коровьей ноте:
– У-у-у-у-у…
Больше Скунса в Морионе никто не видел – ни жена, ни родственники, ни знакомые. Многодневные поиски полиции были тщетными. Все сошлись на том, что бедолага бросился с досады в море.
И только год спустя побывавший в далёком Зурбагане торговый агент морионской компании «Николиди и сыновья» Паоло Стампи рассказал, что видел там похожего на Сэмюэля Скунса тронувшегося умом старика – тощего, грязного, заросшего, оборванного. Он стоял с протянутой рукой у входа в таверну «Весёлая Бригантина» и как заведённый монотонным плаксивым голосом рассказывал бесконечную жалостливую историю о том, как он стал обладателем пиратского клада стоимостью в три миллиона долларов, а хитрые и жадные проходимцы вероломно завладели его золотом, и теперь он, фактически миллионер, вынужден просить подаяние.
Нищего никто не слушал, но милостыню ему изредка подавали.
Вот тебе и кино!
На звонок, продолжительный и требовательный, из приоткрывшейся двери выглядывает Микки Хаттон, мальчишка лет тринадцати, веснушчатое лицо которого с плутовато-наивными глазами и задорно вздёрнутым носом обрамляет пышная копна тёмно-медных волос.
– Вам кого? – интересуется мальчишка.
Перед дверью, шумно отдуваясь и вытирая большим клетчатым платком потную шею, стоит невысокий полный мужчина с круглыми рачьими глазами на круглом, как медаль, раскрасневшемся лице. На нём, несмотря на довольно жаркий день, застёгнутый на все пуговицы синий костюм, белая накрахмаленная рубашка, пёстрый, давно вышедший из моды галстук и белая шляпа.
– Из взрослых есть кто-нибудь дома? – вместо ответа спрашивает скрипучим голосом мужчина.
– Если вы спрашиваете о маме, то она будет после восьмого часа, – с подчёркнутым достоинством отвечает Микки Хаттон, давая этим понять незнакомцу, что его вопрос о взрослых не совсем уместен.
– Вот незадача! – удручённо дёргает головой мужчина, словно намереваясь боднуть с досады дверь. – Вообще-то я тоже должен был прийти после восьмого часа, да вот… был тут неподалёку по делам и дай, думаю, зайду раньше. А вдруг она дома… Ну что ж, жаль… Придётся погулять где-нибудь полчасика.
– Я так понимаю, что вы пришли свататься к маме, – говорит Микки, оценивающе осматривая гостя. Судя по промелькнувшей на его лице едва заметной пренебрежительной ухмылке, оценка явно не в пользу жениха.
– Ты догадливый мальчик. Я действительно пришёл свататься к твоей маме. Меня зовут Эжен Буффон.
– В таком случае заходите, – без особого радушия говорит мальчишка и снимает с двери цепочку. – Мама предупредила меня о вашем визите. И даже сказала, чтобы я был с вами учтивым.
– Значит, твоя мама – умная женщина. Понимает, что только серьёзное воспитание делает из ребёнка настоящего, серьёзного человека. Недаром я сватаюсь к ней, – глубокомысленно, с расстановкой провозглашает Эжен Буффон.
Если бы не обещание быть с месье Буффоном сдержанным и вежливым, которое пришлось дать маме, Микки ни за что не пустил бы этого, во всех отношениях неприятного ему человека в дом. Скорее, наоборот, прогнал бы его.
Причин для этого у мальчика больше чем достаточно. Во-первых, он представить себе не может рядом с его молодой, такой милой, всегда оживлённой мамой этого старомодного и заносчивого сухаря. А тем более – в роли её мужа, а его, Микки, отца. Во-вторых, из случайно подслушанного разговора мамы с её братом Фрэдом Микки узнал, что и мама не в восторге от предстоящего брака. И только обстоятельства вынуждают её связать свою судьбу с этим прижимистым и богатым фабрикантом, у которого год тому назад умерла жена.
А обстоятельства эти таковы. Два года тому назад отец Микки Джонатан Хаттон, известный кинодокументалист-подводник, взял у этого Буффона, который, кстати будет сказать, приходился ему каким-то дальним родственником, взаймы для съёмок нового фильма о жизни осьминогов приличную сумму денег. Во время съёмок отец погиб – на него напала акула, – и долг, естественно, перешёл к маме Микки Френи Хаттон, лаборанту научно-документальной киностудии с более чем скромным заработком. За два года долг вырос почти вдвое, и вернуть его не было никакой возможности. Вот тут-то и «смилостивился» над несчастной вдовой «сердобольный» родственничек, поставив условие: или он возвращает долг через суд, а это означает арест и продажу дома, или Френи выходит за него замуж, и тогда дом остается за Хаттонами. Маме Микки ничего не оставалось, как согласиться на условия Буффона.
Микки попытался было отговорить маму от этой позорной сделки, но та в ответ только расплакалась. После этого мальчик не раз видел себя то отважным и благородным рыцарем, то бесшабашным и жестоким пиратом, наподобие его далёкого предка Фрэда Гальтона, освобождающим в смертельной схватке маму, пленённую старым и коварным женихом. Но ещё чаще он терзался своим бессилием, невозможностью что-либо изменить. И тогда свет становился ему немил.
И вот сегодня этот человек пожаловал к ним в гости, а он, Микки, ничего с этим не может поделать. Больше того – он вынужден впустить его в дом. И, что хуже всего, быть с ним учтивым.
Микки проводит Буффона в гостиную, усаживает его в большое мягкое кресло, кладёт перед ним на журнальный столик ворох старых журналов и, решив, что этого для проявления гостеприимства и учтивости вполне достаточно, сам, усевшись с ногами на диване, углубляется в чтение очередного романа Александра Дюма. На сей раз это «Капитан Поль».
Спустя минут пять в прихожей дребезжит звонок телефона. Микки, как мальчик воспитанный, извиняется перед гостем и выходит, плотно прикрыв за собой дверь. Тотчас из прихожей слышится его оживлённый, но настолько тихий голос, что месье Буффон не может толком расслышать ни одного слова. Впрочем, он особо и не прислушивается. Мальчишечьи разговоры его меньше всего интересуют. Хотя одну фразу его слух всё же улавливает. И даже очень отчётливо. Произносит её Микки в самом конце разговора громко и требовательно: «Так смотри же – чтобы всё было, как договорились!»
Мальчик возвращается в гостиную заметно повеселевшим и оживлённым. Но Эжен Буффон, погружённый в чтение статьи об изобличении шайки финансовых махинаторов, даже не поднимает головы, а потому ничего этого не замечает. Не видит он и того, как Микки, вернувшись в гостиную, едва заметным движением руки касается нижнего угла рамы висящей подле двери картины. Картина сдвигается с места, открыв по углам на стене треугольнички невылинялых розовых обоев с красными цветочками.
Картина покрыта паутиной тоненьких трещин, что свидетельствует о её солидном возрасте. На ней изображён свирепого вида моряк лет сорока в зелёном камзоле и чёрной треуголке, с перевязанным чёрным платком глазом и оголённой саблей в руке. Это и есть тот самый предок Микки, пират Фрэд Гальтон, в роли которого не раз видел себя мальчишка, воображая, как он разделывается с ненавистным месье Буффоном.
Микки усаживается на прежнее место, тянет руку за своей книгой, и тут его взгляд чисто случайно падает на перекосившуюся картину.
– Ну, вот! Только этого не хватало нам сегодня! – удручённо бормочет мальчишка. Бормочет не так чтобы тихо, но и не громко, а ровно так, чтобы его мог услышать гость.
– Что случилось? О чём ты? – поднимает голову от журнала Буффон. Похоже, ему уже надоело столь продолжительное молчание, и он готов снизойти до разговора даже с этим мальчишкой.
– А-а… – досадливо кривится явно чем-то расстроенный Микки. Но гость оказывается настойчивым.
– И всё-таки! Что случилось? Мы ведь с тобой без пяти минут отец и сын, и я надеюсь, что ты всегда будешь вразумительно отвечать на мои вопросы.
О предстоящем родстве сказано таким тоном, как о чём-то давно решённом и не подлежащем малейшему сомнению.
«Ишь, отец сыскался! Не торопись, “папочка”: чтобы посадить щегла в клетку, надо его ещё поймать, этого щегла», – мысленно отвечает Микки. Вслух же сбивчиво бормочет:
– Да вот… портрет… понимаете ли… Словом, перекосился… Сам по себе.
– Как это… «сам по себе»? – удивлённо таращит глаза Буффон.
– Откуда я знаю?.. – передёргивает плечами мальчишка и, придав голосу оттенок загадочности, добавляет: – С этой картиной такое случается. Редко, но случается.
– Ты можешь объяснить толком, как это картина сама по себе двигается? – начинает терять терпение гость – Никто её не трогал, а она возьми и сдвинься с места. Так, что ли?
– Да. Именно это я и хотел сказать, – не моргнув глазом, отвечает Микки и встаёт, чтобы поправить картину.
– Ну, брат, и горазд же ты… на выдумки, – качает головой Буффон и одаривает мальчишку такой ядовито-ироничной усмешкой, после которой крутить пальцем у виска уже необязательно.
– И ничего я не выдумываю! – обиженно гундосит Микки и, набравшись духу, выпаливает: – Говорю же вам: картина всегда в этот день и в это время сама сдвигается с места! Если хотите знать, то это – предупреждение. Вот!
– Предупреждение? Какое ещё предупреждение? Чепуха какая-то! – фыркает по-лошадиному Буффон. – Кстати, а кто это намалёван на портрете? Больно уж рожа… того… не совсем…
– На портрете? – переспрашивает мальчишка и, оглянувшись, словно опасаясь, как бы кто не подслушал, переходит на доверительный шёпот: – На портрете мой предок по маминой линии, знаменитый пиратский предводитель Фрэд Гальтон по прозвищу Бешеный, гроза Потосского моря. Редкой отваги и жестокости был человек. Погиб в тысяча семьсот пятом году. Свалился во время абордажного боя за борт и утонул.
– Допустим. А при чём тут… перекашивание картины? И какое-то предупреждение?
– А при том, что если портрет начинает двигаться, это означает, что Фрэд Гальтон поднимается со дна моря и направляется сюда, в свой дом. Ведь это его дом. Он построил его двести семьдесят лет тому назад для своей семьи. К маме дом перешёл по наследству. И является наш предок сюда ежегодно в день своей гибели, ровно в восемь часов вечера. Когда был жив отец, он не раз пытался продать из-за этого дом. Но мама ни в какую. И слушать не хотела. Боялась мести нашего предка: этот Фрэд Гальтон на всё способен.
– Ну, и здоров же ты, брат, вра… фантазировать, – ехидно хмыкнув, качает головой Буффон. – Тебе стоило бы подумать о писательской карьере.
– Не верите – не надо! – обиженно бубнит Микки. – Побудете до восьмого часа – сами всё увидите.
Гость снисходительно улыбается, но на висящие подле портрета большие электронные часы в виде маяка всё же смотрит. Стрелки часов показывают 19.45.
– И что же он делает здесь, в своём доме, этот утопленник? Он хоть говорит что-нибудь? Или молчит, набравши в рот солёной морской воды? – самодовольно улыбается Буффон своей удачной, как ему кажется, шутке.
– О-о! Ещё как говорит! – оживляется Микки. – Как рявкнет с порога: «Подайте мне горячего грога! Я совсем окоченел в этой чёртовой пучине!» – хоть из дому беги. Буйный тип, скажу я вам, – в голосе мальчишки появляются доверительные нотки. – Никакого сладу с ним нет. Чуть что не так – сразу за свою саблю хватается. Точь-в-точь, как Билли Бонс. Ну тот… что в «Острове сокровищ». Хорошо хоть не сидит долго. Выпьет свой грог, обсушится у камина, поорёт моряцкие песни и за полчаса до полуночи уходит назад в свою пучину.
Деликатно улыбаясь, гость выслушивает начинающийся уже нравиться ему рассказ будущего пасынка, и, чтобы продолжить разговор, а заодно поставить выдумщика в тупик, он как бы невзначай спрашивает:
– А почему об этом ни разу не писали газеты? Ведь этих писак хлебом не корми, а дай им сенсацию. А соседи? Неужели до сих пор никто ничего не видел? Странно…
– Нам только этого не хватало! – хмыкает Микки. – Скажете такое! Мы эти пиратские набеги, как можем, от всех скрываем. Никого в такие дни не приглашаем к себе. Сегодня впервые забыли об этом. Ума не приложу, как такое могло случиться… Наверное, мама переволновалась из-за этого… вашего визита. Она такая возбуждённая была, когда рассказывала мне о вас! Да! – взглянув на часы, спохватывается Микки. – Этот Фрэд Гальтон ужасно сердится, если не подать ему вовремя грог. Пойду-ка я на кухню, попробую что-нибудь сделать. А вы пока посидите тут один. Я быстро. Придётся также открыть двери. Он не любит, когда перед ним закрыты двери. Несносный субъект: это ему не так, то ему не этак…
Микки открывает настежь двери в прихожую и на улицу и спешит на кухню.
Странно, но, оставшись один, Эжен Буффон начинает чувствовать себя не совсем уютно. Умом он понимает, что всё это детские выдумки и фантазии, результат чтения разных там дурацких книжек и просмотра не менее дурацких американских «ужастиков» об оживающих мертвецах и скелетах, что все эти привидения – сплошной вздор, досужие побасенки писак с нездоровой психикой, которые забивают головы таких вот несмышлёных мальчишек всякой чепухой. И тем не менее непонятная тревога закрадывается в его сознание, и ему становится не по себе. Буффон передвигает свое кресло с таким расчётом, чтобы можно было видеть через открытую дверь ведущую к дому посыпанную морским песком дорожку, по сторонам которой живой изгородью растёт жасмин. Он пододвигает к себе столик, но журналы больше его не интересуют. Он по-прежнему их листает, пытается даже читать, но делает это машинально, не вникая в суть написанного. А вскоре и вовсе оставляет журналы в покое. Всё его внимание сосредоточивается на открытой двери и на медленно, но неумолимо тикающих часах.
Вот их большая стрелка, дрогнув, останавливается на отметке «12». Вот она, продолжая вздрагивать, медленно ползёт дальше. Проходит томительная минута, за ней – другая. У Буффона будто гора с плеч. «Старый болван!» – мысленно ругает себя фабрикант и вздыхает с облегчением. Он хочет уже позвать будущего пасынка, чтобы сказать ему, что из него действительно может получиться неплохой писатель-фантаст, как вдруг краем ока замечает в дальнем конце дорожки какое-то движение. Буффон напрягает зрение, всматривается и… вздрагивает: по дорожке в опускающихся на землю сумерках к дому приближается необычно, если не сказать странно, одетый человек. Да ещё с оголённой саблей в руках. Он что-то сердито бормочет под нос и то и дело резко взмахивает этой саблей перед собой. После каждого взмаха на дорожку падают ветки и листья жасмина.
У Буффона судорожно дёргается сердце. Привстав и напрягшись, он до боли в суставах сжимает подлокотники кресла.
Тем временем человек с саблей приближается к дому. Вот он входит в прихожую. Вот, прогромыхав по ней тяжелыми сапогами, останавливается в двери гостиной. Широко расставив ноги, держа в одной руке короткую абордажную саблю, а другой упёршись в бок, он медленно обводит гостиную мрачным, исподлобья взглядом своего единственного глаза. Второй глаз закрыт чёрной повязкой.
Это плотно сбитый мужчина лет тридцати пяти, выше среднего роста, с посиневшим от холода лицом. Одет он в зелёный суконный камзол с медными зеленоватыми от старости пуговицами и красные панталоны. На его ногах высокие, расширенные кверху рыжие сапоги. Голову покрывает надвинутая на лоб серая треуголка. За широким кожаным поясом торчит тяжёлый старинный пистолет.
Буффон переводит взгляд на висящий рядом с дверью портрет, и ему ещё больше становится не по себе: в дверном проёме он видит двойника портрета. Можно подумать, что явился натурщик, позировавший художнику двести семьдесят лет тому назад.
И уж окончательно добивает Буффона то обстоятельство, что на улице за весь день не упало и капли дождя, а одежда на этом странном субъекте вся мокрая и грязная, будто его только что вытащили из лужи.
Буффон затравленно осматривается. Отступать некуда. Разве что бежать через окно. Но окно закрыто…
– Подайте мне горячего грога! – выкрикивает неожиданно пришелец с того света громовым голосом, от которого тонко звенят хрустальные подвески старинной люстры. – Я совсем окоченел в этой чёртовой пучине! – заметив дрожащего от страха Буффона, утопленник останавливает на нём свой тяжёлый, неподвижный взгляд единственного глаза, угрожающе поднимает саблю и орёт громче прежнего: – Ну ты, жратва акулья, долго я буду ждать свой грог?!
Буффон явственно ощущает, как у него на голове встают дыбом волосы, а сердце бешено колотится где-то уже в пятках и вот-вот готово выскочить наружу. Собрав остатки сил и решительности, он, как подброшенный пружиной, срывается с кресла, опрокидывает журнальный столик вместе со всеми журналами и с неожиданной для его лет прытью проскальзывает мимо пирата в прихожую. Там он едва не сбивает с ног Микки, который осторожно несёт перед собой большую глиняную кружку с дымящимся грогом. Выскочив из дома, Буффон что есть силы хлопает с перепугу дверью. Дверь закрывается с звуком разорвавшегося снаряда, и во всём доме дребезжат оконные стёкла.
Пират не спеша, покрякивая и отдуваясь, выпивает поданный ему напиток и только после этого, подмигнув мальчишке, с деланым равнодушием спрашивает, кивнув в сторону двери:
– Как я его?
Он явно ожидает похвалы.
– Во! Класс! – Микки поднимает кверху большой палец руки. – Ты, дядюшка Фрэд, пират ещё тот! Я горжусь тобой!
– То-то же! – довольно скалится пират и, хлопнув с размаху по плечу Микки, прибавляет: – Однако и ты молодчина! Недаром рыжую башку на плечах носишь. Хм, такое сообразить… Думаю, мы надолго отбили у этого старого тюфяка желание свататься к молодухам.
Ухватившись за бока, Микки и пират заходятся заразительным смехом. Но едва слышится стук входной двери, как оба тут же умолкают и мгновенно придают своим лицам самые невинные выражения.
В гостиную входит мама Микки Френи Хаттон, хрупкая, похожая на подростка миловидная женщина с большими лучистыми глазами, маленьким детским ртом и незамысловатой мальчишеской причёской из густых светло-каштановых волос.
– Что тут случилось? Почему с таким испугом бежал отсюда месье Буффон? – приступает она с порога к допросу. – Он чуть не сбил меня с ног. А потом ещё крикнул, не оборачиваясь: «Больше ноги моей не будет в этом доме!»
– Ничего не случилось, – сотворив на лице недоуменную мину, пожимает плечами пират и незаметно подмигивает Микки.
– А что тут могло случиться? – удивляется, в свою очередь, мальчишка. – Ничего тут такого не было.
Поставив на стол пакет с покупками, Френи Хаттон сперва осматривает подозрительно сына, затем Фрэда Гальтона. И только теперь обращает внимание на его одежду.
– Это что ещё за маскарад, братец? – удивлённо поднимает она брови. – Что с твоим глазом? Сними ты эту дурацкую повязку! И почему на тебе всё мокрое?
– А-а… – пытается увернуться от расспросов Фрэд Гальтон, но, встретившись с твёрдым взглядом сестры, неохотно объясняет: – Понимаешь… сегодня в Старой Гавани снимали сцены для будущего фильма о пиратах. И я… во время съёмок абордажного боя возьми и свались за борт. Чуть было не утонул. Точно, как когда-то наш предок и мой тёзка. Режиссёр, конечно, отослал меня домой. Но тут оказалось, что куда-то исчез с ключами от фургона с одеждой и реквизитом наш пьяница-костюмер. Что мне оставалось делать? Не идти же домой через весь город в этом облачении. Вот… я и подался к вам. Всё-таки сюда намного ближе. Да и по городу не надо идти. Можно по берегу моря…
– Фрэд, когда ты наконец остепенишься? – терпеливо выслушав брата и глубоко вздохнув, проникновенно произносит Френи. – Тебе ведь больше тридцати уже. У тебя солидное образование, неплохая профессия… Зачем тебе эти кинопробы, киносъёмки, репетиции, переезды? Зачем тебе эти купания в море? Да ещё в октябре? Ей-богу, как мальчишка! Выдрать тебя некому…
– Дорогая сестрица! – встав в театральную позу, выспренно восклицает Фрэд. – Неужели ты не понимаешь, что я пленён музой кино? И она, негодница, ни за что не хочет отпускать меня из своего плена.
– Про дядюшку уже в киножурнале писали. Я сам читал, – приходит на помощь Фрэду племянник.
– Хоть бы ты помолчал, горе луковое! Тоже мне… защитник нашёлся. Таким же, как и твой дядюшка, оболтусом растёшь, – безнадёжно машет рукой Френи. Малость успокоившись, раздумчиво произносит: – И всё-таки… что так могло напугать месье Буффона?
Дядя и племянник переглядываются и пожимают плечами.
– Может, дядина са-абля, – неуверенно тянет Микки. – Или пистолет…
– Да! – спохватывается вдруг Фрэд. – А главное-то я забыл! Есть хорошая новость, ребята. Я подписал контракт на новую, теперь уже большую роль с приличным, очень даже приличным, гонораром. А это означает, что ваш долг Буффону оплачен. И теперь ты, Френи, можешь спокойно гнать отсюда в шею всех этих престарелых женишков, – помолчав и дав тем самым возможность сестре и племяннику переварить услышанное, Фрэд в заключение веско роняет: – А ты говоришь: кино! Вот тебе и кино!
Везунчик Лакуна
Впервые Рико Лакуну назвали Везунчиком тридцать пять лет тому назад, когда ему, восемнадцатилетнему начинающему контрабандисту, впервые вышедшему с двумя ещё более молодыми помощниками на самостоятельный промысел, удалось на моторном боте «Фортуна», битком набитом канистрами с контрабандным спиртом, проскочить под самым носом пограничного сторожевика. И не где-нибудь, а в узком и опасном своими рифами проливе Боскет, по которому и днём не каждый рискнёт ходить.
И все эти тридцать пять лет Лакуна с завидным постоянством оправдывал данное ему в юности прозвище, которое давно стало его другим именем и под которым его знают на всём побережье Потосского моря от Мориона до далёкого Зурбагана. За эти годы ему пришлось сменить три судна, которые по традиции назывались, как и бот, «Фортуна». Но менял Лакуна свои посудины не потому, что их топили пограничники или конфисковывали таможенники. Все три пришлось бросить по причине их изношенности. Сейчас Лакуна плавает на четвёртой своей «Фортуне» – быстроходной парусно-моторной марсельной шхуне.
Чего только не приходилось бывалому, не знающему страха и сомнения контрабандисту переправлять тайком на своих «Фортунах» через границы, минуя засады, ловушки, западни, которые постоянно устраивали ему пограничники и таможенники. Кроме упомянутого спирта он возил: сигареты и электробритвы, виски и зажигалки, шоколад и транзисторные приёмники, кроссовки и фотоаппараты, соль и оружие и ещё многое, многое другое. Возил всё, что требовалось провезти из страны в страну, минуя всякие там акцизные сборы и таможенные пошлины, всё, на перевозке чего можно было кому-то сэкономить, а Лакуне и его команде заработать.
И тем не менее за все тридцать пять лет своей «работы» Лакуна ни разу не попадал в руки правосудия. Приятели и пособники были убеждены, что не иначе как за какую-то добродетель ему помогает Всевышний. Прямо противоположного мнения придерживались его недруги и прежде всего пограничники и таможенники. Они были уверены, что соучастником закоренелого контрабандиста является не кто иной, как сам дьявол. Были и такие, которые считали, что Лакуна и есть тот самый дьявол, которому всё нипочём. Тем более что и внешность его как нельзя соответствовала людскому представлению о дьяволе. Это был рослый, сухопарый, жилистый и плечистый мужчина, обладавший недюжинной силой. Он носил мятую белую капитанку, из-под которой торчали космы чёрных и жёстких, как проволока, волос, и матросскую фуфайку, давно потерявшую свой натуральный цвет. На чёрном и узком, как у галки, лице – тонкие, плотно сжатые губы, большой крючковатый нос и чёрные же, глубоко посаженные глаза, холодные и колючие. В прежние времена такие типы становились пиратскими предводителями.
На самом же деле не правы ни те, ни другие и ни третьи. Искать причину удач Лакуны в помощи каких-то сверхъестественных сил или везении, как полагает ещё кое-кто, было бы слишком просто. Не обладай Лакуна такими, крайне необходимыми для людей его профессии качествами, как отчаянная смелость, лисья хитрость и кошачья осторожность, умноженные на богатейший опыт, давно бы ему коротать остаток своих дней в обществе тюремных крыс. А то и в земле гнить… А он вот уже больше тридцати лет, выражаясь высоким штилем, преспокойно бороздит воды Потосского моря.
И это при том, что за все эти годы у него не было настоящей, дружной, сплочённой команды. Как ни старался Лакуна подобрать команду, на какую можно было бы положиться как на самого себя, ему это редко когда удавалось. Оно и понятно: на судно, занимающееся столь сомнительным промыслом, и народ шёл случайный, преимущественно отпетый, бесшабашный, нередко с уголовным прошлым, народ, считавший, что законы, правила и приказы пишутся для кого угодно, но только не для него. Но даже этих, непривычных к дисциплине и повиновению сорвиголов Лакуне пусть и с трудом, но всё же удавалось держать в руках. Дисциплина на шхуне была относительно сносной, слово капитана – непререкаемым. Но слепо положиться на такую команду в трудной, опасной ситуации было бы большой оплошностью.
А к таким ситуациям, похоже, следовало с недавних пор быть готовым экипажу «Фортуны». Дело в том, что месяц тому назад пограничные власти припотосских государств Асконы, Баккардии, Ладонии и Фоккары приняли беспрецедентное в мировой практике решение: при первой же встрече уничтожить «Фортуну» Лакуны вместе со всем её грузом и экипажем, независимо от того, в чьих водах она будет обнаружена. Уничтожить немедленно, без какого-либо следствия, а следовательно, и суда.
Впрочем, даже такое положение дел, которое иных собратьев по профессии заставило бы надолго, а то и навсегда «залечь на дно», мало сказалось на бурной деятельности Лакуны. Он, как и прежде, продолжал активно заниматься таким опасным промыслом, как контрабанда, будучи уверенным в своей счастливой звезде-удаче.
Вот и в тот раз трюмы «Фортуны» были под завязку набиты контрабандным грузом. К тому же – опаснейшим: динамитом, гранатами и ручными гранатомётами, которые Лакуна согласился за большие деньги доставить повстанцам из Народной армии освобождения, действовавшим при американской поддержке на юге Фоккары.
Правда, справедливости ради надо заметить, что команде «Фортуны» – кроме, разумеется, Лакуны, которому сообщили об этом свои люди в Каро, – о таком решении припотосских государств ничего не было известно, поскольку радио на шхуне отсутствовало, а о газетах и говорить не приходилось. Лакуна же предпочёл пока помалкивать. Кто знает, как может повести себя команда, стань ей известно, на какой риск она идёт?
Впрочем, и без этого в последнее время капитан стал замечать в поведении команды не совсем понятные ему перемены. Поначалу они выражались в быстрых, как бы невзначай брошенных взглядах, в шушуканье за спиной, в многозначительных ухмылках. Да ещё в отлынивании некоторых матросов от работы, что раньше случалось крайне редко.
На странное, если не сказать подозрительное, поведение команды более пристальное внимание Лакуна обратил только вчера. Было это поздним вечером, когда наполненная опасным грузом «Фортуна» готовилась с наступлением темноты покинуть укромную бухту на безлюдном побережье Асконы.
Направляясь на ют, капитан нос к носу столкнулся с боцманом Дереком и матросом Крумсом, которые, притаившись в тени рубки, о чём-то возбуждённо вполголоса разговаривали. Неожиданное появление капитана заставило обоих моряков мгновенно, на полуслове оборвать разговор.
– А мы тут… от ветра спрятались… – стараясь казаться беспечным, поспешил сказать первое, что пришло в голову, Крумс, большеголовый детина под два метра ростом. Как большинство больших и сильных людей, он отличался спокойным и добродушным характером. Но в этот раз было видно, что матрос явно не в своей тарелке и напоминает нашкодившего школьника.
– Что-то холодать стало… Вы не находите, уважаемый господин капитан? – с фальшивой любезностью пропел собеседник Крумса боцман Дерек, с плутоватого обезьяньего лица которого редко когда сходила слащавая ухмылка.
– Нахожу, – машинально мотнул в ответ головой занятый своими мыслями Лакуна. Но, пройдя несколько шагов, он остановился и недоуменно пожал плечами.
«Откуда вдруг такая учтивость? – озадаченно подумал он. – И с каких это пор я стал “господином”? Да ещё “уважаемым”… И почему так растерялся Крумс, будто его за чем-то неприличным застукали… Ничего подобного раньше за ним не замечалось. Странно… Что бы это могло значить? – Потом вдруг его осенило: – А не затевает ли команда какую-нибудь пакость? Бунт, например? От этого Дерека можно всего ожидать. Вот уж действительно тёмная личность».
Мысль эта пришла в голову капитана неожиданно, как порыв предштормового ветра, и заставила его всерьёз задуматься над странным поведением команды.
Поразмыслив, Лакуна решил впредь быть настороже и не спускать глаз с матросов. И прежде всего с Сэма Дерека.
Этот Дерек совсем недавно появился на «Фортуне», заменив нелепо погибшего в пьяной драке боцмана Крафта. И уже в первые дни пребывания новичка на «Фортуне» Лакуна понял, что с пополнением он дал промашку: этот постоянно суетящийся и заискивающий перед капитаном Дерек хоть и был знающим матросом, но отличался скрытностью и склонностью к склокам. И всё же пришлось смириться: на суда, подобные «Фортуне», толкового матроса найти не так просто. Тем более когда поджимает время.
…Ночь прошла спокойно. Подгоняемая попутным ветром, «Фортуна» резво бежала курсом норд-вест. А с рассветом, будто по заказу, на море опустился густой молочный туман. Мир сразу сжался до размеров шхуны. Казалось, что всё вокруг в одночасье куда-то исчезло. Нет ни солнца, ни берегов, ни птиц. И только «Фортуна» со своим экипажем продолжает ещё существовать. Да и то в каком-то необычном, крохотном и безмолвном мире.
Лучшей погоды контрабандистам и желать грешно. Но в тот день это мало радовало Везунчика Лакуну. Туман его занимал намного меньше, чем то, что происходило на судне. Теперь, когда он стал внимательнее присматриваться к команде, его опасения относительно назревавших и чреватых опасностью событий с каждым часом всё больше подтверждались. Окончательно утвердился капитан в своём подозрении после разговора с Крумсом. Точнее будет сказать, после попытки поговорить с Крумсом.
Обычно, как уже упоминалось, Крумс отличался покладистым и простодушным характером. Лакуна считал его человеком надёжным, всецело преданным капитану.
В то утро Крумс стоял вахту у штурвала. Он напряжённо всматривался то в картушку компаса, то вперёд по курсу. Хотя что он мог там, впереди, увидеть, трудно было сказать. Подойдя к штурвалу, Лакуна для порядка посмотрел на компас.
– Возьми на полрумба к весту, – сказал он. И, когда Крумс выполнил распоряжение, спросил: – Ты как будто сказать что-то хотел мне?
– Ничего я не хотел сказать, – растерянно пробормотал Крумс. – И что я должен сказать? В мои обязанности это не входит.
– Может, расскажешь, о чём это вы вчера секретничали с боцманом Дереком?
– Ни о чём мы не секретничали, – поспешил с ответом Крумс.
– Так уж и ни о чём? – насмешливо поднял кверху густые кустистые брови Лакуна.
– Да! Представьте себе, ни о чём.
– А-а, ну, конечно… вы прятались там, чтобы помолчать, – криво усмехнулся капитан.
– Ну почему… Мы, конечно, разговаривали. Только так… о погоде… и всякое такое…
– А я ведь считал тебя, Крумс, самым порядочным в этой гоп-компании… – удручённо покачал головой Лакуна.
– Каким был – таким и остался… – огрызнулся матрос. – Не нравлюсь – списывайте. Только сомневаюсь, что у вас что-то из этого выйдет…
– Это почему же?
– А потому… потому… что нет у вас такого права! – выпалил Крумс. – Вот так!
– Вон как ты запел… – крутанул головой Лакуна. – Выходит, дружба с Дереком пошла тебе впрок?
– Представьте себе! – вызывающе ответил Крумс.
– Ну-ну-ну… – задумчиво протянул капитан. – Что ж… будем считать, что разговор у нас не вышел.
Отойдя от штурвального, Лакуна в задумчивости остановился у борта. Со стороны могло показаться, что он любуется игрой волн, набегающих на борт «Фортуны». На самом же деле капитан решил внимательнее прислушаться к разговорам команды и подумать, как ему вести себя дальше в этой непростой ситуации. Едва он отошёл от Крумса, как тотчас к штурвальному подскочил Дерек. О чём-то пошептавшись, боцман с явным расчётом быть услышанным капитаном отчётливо процедил сквозь зубы:
– Ничего, дружок! Потерпи! Недолго ему осталось тут командовать.
«Всё ясно, – подумал капитан. – Сомнений быть не может: с минуты на минуту следует ожидать бунта. Надо подумать, как защищаться. Если уж Крумс против меня, то вряд ли кто решится стать на мою сторону. Надо попытаться опередить события и первому перейти в нападение. Авось…»
– Боцман! – крикнул капитан. – Соберите команду на юте! Есть разговор.
Матросы, которые, похоже, догадывались о причине сбора, сходились неохотно, выглядели растерянными, стояли, опустив глаза и лишь изредка бросая на капитана настороженные взгляды. Один Дерек вертелся среди них как юла. Он подбегал то к одному, то к другому – кому локоть пожмёт, кого по плечу хлопнет, кому подмигнёт, – подбадривал перед решающим боем команду.
– Ну что, ребятки? – без излишних предисловий начал Лакуна. – Я так понимаю, что прежний капитан, то есть я, вам надоел и вы решили избавиться от него. Верно я говорю?
– Вернее быть не может! – поспешно ответил за всех боцман.
– И вы решили, что лучшим капитаном для вас будет проходимец Дерек, – Лакуна решил идти напролом. – Я верно вас понял?
– Но-но, капитан! Поосторожнее на поворотах! – возопил боцман. – Я объявляю вас низложенным! С этой минуты ваши распоряжения на этом судне не имеют никакой силы.
– Дерек, не торопись! Ты – ещё не вся команда, – как можно спокойнее произнёс Лакуна. – Если тебе известны морские законы, то ты должен знать, что капитана может сместить только большинство команды путём голосования. И сейчас мы посмотрим, согласна ли команда на моё смещение. Так кто из вас за то, чтобы вместо меня вами командовал Дерек?
Руки подняли трое из семи членов команды. Да и то не все сразу. Первым, разумеется, был Дерек. Остальные, в том числе и Крумс, в нерешительности переминались с ноги на ногу.
– Крумс, а ты чего? – подскочив к верзиле, закричал Дерек. – Ты же обещал! Слово давал! Это такое твоё слово?
Крумс опустил голову и неохотно поднял руку. За ним руку поднял ещё один матрос, Бонк.
– А вы почему не голосуете? – повелительно, уже на правах старшого, прикрикнул боцман. – Или вы не намерены плавать на этом судне?
Оба матроса поспешно вскинули кверху руки.
– Всё, Лакуна! Команда сказала своё слово! – нагло ухмыляясь, провозгласил Дерек. – Больше вы не капитан!
И тут Лакуна вдруг не без удивления осознал, что ему безразличен и этот бунт, и судьба его «Фортуны», и даже его собственная судьба. Откуда взялась эта апатия, капитан объяснить не мог. Если разобраться, то дело было не таким уж и безнадёжным. Лакуна мог попытаться переубедить команду – у него нашлись бы для этого веские аргументы. Наконец, у него был револьвер, и он мог запросто застрелить Дерека как зачинщика бунта в открытом море. Да что там револьвер? При силище Лакуны Дереку хватило бы одного хорошего удара кулаком. Но, странное дело, Лакуна даже не подумал об этом. Он вдруг стал ко всему равнодушен, словно на него снизошло какое-то необъяснимое затмение ума. Вместо того чтобы произнести хотя бы обвинительную речь в адрес неблагодарной команды, он лишь проговорил безразличным голосом:
– Ну что ж… Мне ничего не остаётся, как подчиниться воле команды. Чему быть, того не миновать, – и после короткой паузы Лакуна продолжил: – Сегодня у нас не семнадцатое столетие, а вторая половина двадцатого. Поэтому думаю, что выбрасывать меня за борт на съедение акулам вы не станете…
– Нет!
– Конечно, нет!
– Что мы – дикари? – послышалось из толпы.
– Я так и думал, – сказал Лакуна. – Но, чтобы добраться до берега, мне нужны шлюпка, пара вёсел, пакет сухарей и бочонок воды.
Уже стоя в шлюпке, Лакуна обратился к свесившимся за борт матросам с последним словом:
– Что же сказать вам напоследок, ребята? Ни удачи, ни попутного ветра, ни семь футов под килём я вам пожелать, конечно, не могу. Это было бы кощунством. Пожелаю лишь одно: чтобы вы как можно скорее поняли, какую большую глупость совершили. И чтобы пожалели об этом. И вы пожалеете. В этом я не сомневаюсь. Вы забыли, что меня тридцать пять лет называли Везунчиком Лакуной. И пока я водил «Фортуну», мы были с нею одним целым. И это оберегало от несчастий её, а с нею и вас. С этой минуты мы с нею существуем порознь – я сам по себе, она сама по себе. Что это значит, думаю, в скором времени вы поймёте.
– Хватит нас охмурять! – прикрикнул на Лакуну Дерек. – Что сделано, то сделано, и назад возврата быть не может. Отваливайте!
– Прощайте, ребятки! – взмахнул рукой Лакуна.
Он оттолкнулся от борта шхуны веслом, посмотрел на наручный компас, развернул шлюпку в нужном направлении, уселся поудобнее на банку и взмахнул вёслами. Через минуту-другую шлюпка с Лакуной растворилась в тумане.
Чтобы поднять настроение команды и отметить своё восхождение на капитанский трон, Дерек приказал принести из неприкасаемого капитанского запаса литровую бутыль рому.
До ближайшего берега было не меньше тридцати миль, и Лакуна решил беречь силы: грёб не спеша и размеренно, словно совершал морскую прогулку.
Часам к десяти туман начал редеть, а вскоре и вовсе рассеялся. Лакуна встал во весь рост – горизонт вокруг был чист, шхуны нигде не было видно. Только мелкая зыбь катилась неустанно к зюйду и веером по небу расстилались белесые полупрозрачные облака.
Решив перекусить, Лакуна уложил вёсла вдоль бортов и потянулся к пакету с сухарями. И в этот миг со стороны норда, где приблизительно должна была находиться «Фортуна», до его слуха донёсся отдалённый пушечный выстрел. «Неужели по шхуне?» – мелькнула в голове Лакуны тревожная мысль. И тут же, следом за первым, последовал второй выстрел. А спустя секунду-другую морское безмолвие расколол чудовищной силы взрыв. Лакуна мигом вскочил на ноги. То, что он увидел, заставило его впервые в жизни перекреститься: милях в десяти к норду к небу поднимался огромный сноп пламени и дыма.
– Прощай, «Фортуна»! – прошептал Везунчик. – Прощайте, непутёвые морячки! Спасибо вам! Пусть и несознательно, но в этот раз вы сделали хорошее дело. Там… – Лакуна поднял к небу смиренный взгляд, – вам за это, надо думать, воздастся.
Ясновидец Ричи Аксель
Осенняя выставка морионских художников, устроенная в Зале приёмов городского муниципалитета, на сей раз удалась на славу. В ней едва ли не впервые приняли участие все ведущие живописцы, графики и ваятели Мориона, выставившие на суд ценителей прекрасного лучшие свои работы. Здесь можно было увидеть бьющие по нервам своей агрессивной экспрессией портреты Стива Крума, воздушные и трепетные, словно тонкие утренние сны, акварели Лорны Поповой, прелестные романтические марины Жоржа Руго, очаровательные, полные радостного и светлого настроения этюды талантливого последователя импрессионистов Энцо Корелли, реалистические сценки из жизни рыбаков и докеров старейшины морионских художников восьмидесятилетнего Жюля Форса, пышные, похожие на театральные декорации полотна Барри Стюарда с фантастическими приморскими городами и гаванями, изящные и лёгкие, будто парящие в воздухе, мраморные женские фигурки Шандора Конти.
Читать бесплатно другие книги:
