Батареи Магнусхольма Плещеева Дарья
— Боже мой, значит, это правда? Я и верила, и не верила… Но что ни делается, все к лучшему, — твердо сказала мадмуазель Мари.
— Кому вы не верили?
— Послушайте, это — как в фильме! Ко мне пришел господин, очень любезный, говорил со мной по-русски. Он мне сказал — у меня есть враги, они распускают обо мне слухи, будто бы я завела богатых любовников, будто бы сама отравила собак. И он сказал, что хочет сделать доброе дело — помочь мне уехать из Риги. Чтобы служить в цирке — так он сказал, — нужны железные нервы и характер, как у гремучей змеи, а я другая. Он дал мне конверт с деньгами — сто рублей, представляете? Я всю ночь думала и решилась. Утром он пришел и отвез меня в Митаву на автомобиле.
— Ты не так рассказываешь! Расскажи, как на самом деле было! — потребовали подружки.
— Я смотрела на этот конверт, смотрела и вдруг поняла — это же деньги на мою свадьбу! И на платье хватит, и в церкви оплатить, и угощение устроить! Я еще взяла карандаш, посчитала — все сошлось! И я решилась!
Но решимость на лице девушки Лабрюйеру не очень-то понравилось. Похоже, мадмуазель Мари силком загоняла себя в узилище семейной жизни. И в самом деле, ее мечты о славе потерпели сокрушительный крах.
— Что же это был за господин? Он представился хоть? — спросил Лабрюйер.
— Просил звать его господином Монте-Кристо.
Подружки рассмеялись — роман Дюма все еще был в большой моде.
— Но как он хоть выглядит?
— Ему за сорок, высокий, красивый, волосы с проседью, плечи широкие, сложение — как у наших борцов, — стала перечислять мадмуазель Мари. — Очень любезный!
— Вы его раньше видели?
— Нет, никогда не видела. Он говорит, что бывал в цирке, приходил ради борцов, но смотрел и первое отделение, запомнил меня.
— Откуда знает про цирковые сплетни — не сказал?
— Не сказал…
— А вы спросить не догадались?
— Он так уверенно говорил…
— Во что был одет?
— Очень прилично был одет! Пальто длинное, ткань серо-черная, в елочку… двубортное!.. Шляпа касторовая, серая, но поля не очень широкие.
— Ростом намного выше меня?
Лабрюйер не был великаном, смолоду сильно из-за этого расстраивался, пока ему не объяснили: из великана получается хорошая мишень.
— Вершка на три, — подумав, сказала мадмуазель Мари. — Если найдете — скажите ему, что я ему очень, очень благодарна! Так бы я не решилась уехать, все бы на что-то надеялась… А он дал эти сто рублей — и все стало ясно! И хватит с меня цирка!
Мадмуазель Мари внезапно разрыдалась. Лабрюйер выскочил из комнаты, сбежал по кривым ступенькам, оказался во дворе, поскользнулся на влажных листьях, чуть не растянулся. На вокзал он шел быстро, не зная расписания поездов и боясь, что увидит лишь последний вагон уходящего. Оказалось — у него еще полчаса. Он сел на лавку под навесом и повторил про себя приметы «Монте-Кристо: высокий, с проседью, любезный, атлетического сложения…
«Атлет»?..
Теперь нужно было решиться наконец и рассказать Каролине всю эту собачью историю. Потому что попытка выдать мадмуазель Мари за «Птичку» и приписать ей прогулки с гарнизонными офицерами очень дурно пахла…
Изобретатели этой интриги не догадались, что бывший инспектор Сыскной полиции найдет Марию Скворцову не то что в Митаве, а хоть в Патагонии! Или же… или же хотели отвлечь его поисками с тем расчетом, что, когда он все же поговорит с девушкой, все их дела в Риге будут сделаны и погоня окажется бесполезной.
Это было бы хуже всего, — подумал Лабрюйер и вдруг понял, что самое худшее — его раскусили. Ситуация была трагикомическая — он мало что знал о планах питерского начальства, он всего лишь служил вывеской, разве что не жестяной, а его сочли настоящим контрразведчиком и вздумали водить за нос.
Но нет худа без добра — он теперь может морочить голову этой своре, отвлекая внимание от тех, кто занят настоящим делом. Значит, игры с фрау Бертой должны быть продолжены. Главное — не проболтаться ей о поездке в Митаву.
Вернувшись в Ригу, Лабрюйер взялся за переезд Каролины. Оказалось, она, приехав всего лишь с большим саквояжем, обросла имуществом. Пришлось уговориться с дворником Круминьшем — у него была тачка.
— Нашелся наш Пича? — спросил Лабрюйер.
— Нашелся. Они с соседским Кристапом куда-то спозаранку бегали. Что с них возьмешь — мальчишки.
Сопровождая дворника с тачкой и все время напоминая ему, чтобы не слишком спешил, а то фрейлен Менгель не может так быстро идти, Лабрюйер совершенно случайно встретил на Дерптской агента Фишмана.
Они поздоровались, и Лабрюйер остановился поговорить — с Фишманом у них было немало общих воспоминаний.
— Хотел бы я знать, что это за приключения с велосипедами, — сказал Фишман. — Тут по соседству два велосипеда из сарая утащили. Меня послали разбираться. Не успел взяться за дело — их вернули. Этой ночью поставили на место, и опять — не трогая замка, вытащили петлю.
— Кто-то брал покататься, — усмехнулся Лабрюйер. — Кажется, я даже знаю, чьи это проказы.
Пичу воспитывали не слишком сурово, но брать чужое запрещали — за воровство отец мог крепко выпороть. Однако велосипед — такой соблазн! Видимо, приятели, Пича с Кристапом, хотели рано утром покататься по городу, но потеряли счет времени. И то — часов у них нет, часы появятся тогда, когда парнишки сами на это сокровище заработают. Где они прятали велосипеды днем — Лабрюйер и предположить не мог. Но не удивился бы, узнав, что Пича додумался поставить их в том закоулке фотографического заведения, где хранился реквизит.
Потом Лабрюйер с Круминем втащили вещи на пятый этаж. Там прислуга фрау Вальдорф навела идеальный немецкий порядок. Фрау Вальдорф от себя прислала вазу и букет цветов — белых мелких «мартыновых розочек», а также корзинку с припасами на первый день — ароматный кисло-сладкий хлеб, какой пекут только в Риге, брусок свежайшего масла в пергаментной бумаге, полдюжины сосисок-«франкфуртеров», мисочку с картофельными блинчиками, которые оставалось только разогреть, баночку сметаны.
Дворник ушел, Лабрюйер и Каролина остались одни.
— Ну вот, — сказал Лабрюйер. — Тут вам будет очень хорошо. Мы еще натянем проволоку между вашим и моим окном, прицепим колокольчик. Вы в любое время сможете позвать меня.
— Не беспокойтесь, я справлюсь без вашей помощи, — отрубила Каролина.
Лабрюйер посмотрел на нее, прищурясь, и вдруг понял, что не скажет ей ни-че-го. По крайней мере сегодня.
Он представил себе встречу Каролины и Енисеева. Каролина скажет: этот чудак от безделья полез в цирк искать собачьего отравителя, случайно набрел на гостей из «Эвиденцбюро», привлек к себе их внимание, растерялся, перепугался, прибежал звать на помощь. А уж что ответит на это ехидный Аякс Саламинский — лучше было и не воображать.
Пока сделано немало, обнаружены странные, но имеющие смысл связи, — так сказал себе Лабрюйер. Но прямых доказательств, что фрау Берта — или «Клара», или, что скорее, «Птичка», нет. Равным образом мужчина, который убрал из Риги мадмуазель Мари, чтобы пустить Лабрюйера по ложному следу, вполне может оказаться «Щеголем» или «Атлетом»… а может и не оказаться…
И еще — история с Ольгой Ливановой…
Поневоле ощутишь себя тем самым господином из поговорки, что пытается сидеть на двух стульях!
Размышляя, Лабрюйер уставился на носки своих сапог. А когда поднял взгляд — обнаружил, что Каролина смотрит на него не просто внимательно и строго, а словно бы с вопросом: ну, когда же ты заговоришь?
А никогда, мысленно ответил Лабрюйер, причем с немалой злостью. В нем опять взыграло мрачное упрямство.
Конечно, он понимал — рано или поздно заговорить придется. Но не сейчас, когда у него — одни догадки. Конечно, эти догадки могут быть очень полезны Каролине, Барсуку и тем, кто приехал на подмогу из Питера. Но Лабрюйер хотел предъявить что-то более серьезное.
Он видел, что его не хотят брать в компанию. Умолять, чтобы взяли, — не желал. Пусть сами попросят, а то и побегают за человеком, который, кажется, разоблачил фрау Берту и взял след «Атлета»!
— Пойдем, Леопард, — сказала Каролина. — Куча дел. Нужно нашу конторскую книгу проверить, свести приход с расходом. Нужно посмотреть, какие карточки еще не забрали. Я заказала все, что нужно для составления реактивов, пусть Ян съездит, получит… Пойдем, время не терпит.
— У вас утомленный вид, лучше бы вам полежать, вздремнуть.
— Ничего, пораньше приду и лягу.
Они вернулись в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера» и не мудрствуя лукаво занялись делами. Потом Лабрюйер забрал у госпожи Круминь вычищенное пальто и пошел домой — переодеться.
Пальто он нес в наволочке, и надо ж было случиться, что на углу Гертрудинской и Александровской он столкнулся со стайкой дам. Это были госпожа Морус с подругами и госпожа Красницкая.
Дамы не заметили его, так были заняты своим чириканьем, — все кроме одной.
Госпожа Красницкая посмотрела на него с тревогой. Он вдруг сообразил — ей передалось то чувство неловкости, которое им овладело: в самом деле, почтенный господин слоняется по городу с наволочкой! Он резко отвернулся.
Дома он оделся понаряднее, взял ормана, по дороге в цирк купил цветы — корзину белых лилий, дополненных какими-то мелкими цветочками и благоухающих на всю улицу. Ручка корзины была украшена двумя большими полосатыми бантами, бело-голубыми. Продавщица, когда он выбрал это великолепие, сказала, что такую корзину имеет смысл дарить на свадьбу. Но ничего дороже в лавке не нашлось, а Лабрюйеру, чтобы выпросить прощение, требовался очень дорогой букет.
Начиналась игра.
Не имея актерских способностей, он все же умел исполнять несложные роли. В оперетте «Прекрасная Елена» и лицедействовать не пришлось, только петь, — за двоих лицедействовал Енисеев, а Лабрюйер вызывал хохот в зале насупленной физиономией. Но, еще при Аркадии Францевиче, когда ловили убийцу гимназиста, несколько агентов, переодевшись скупщиками шерсти, ходили по хуторам, просились на ночлег. И никто не заподозрил в Лабрюйере полицейского.
Если фрау Берта — агентесса (или агентша?), то переиграть ее будет мудрено. К счастью, она считает Лабрюйера дураком. Счастье, конечно, сомнительное. Но австрийская немочка явно не знает русской пословицы «Цыплят по осени считают».
Когда Лабрюйер прибыл в цирк, представление уже началось. Это его вполне устраивало — сунув дежурному у служебного входа гривенник, он со своей корзиной направился за кулисы. Там он первым делом сдал корзину униформистам.
Колесницу с насестами для голубей еще не выкатили, зато стояла у форганга другая колесница, не только увитая гирляндами, но и обвешанная электрическими лампочками. В колеснице сидела дама, сверкающая бриллиантами. Белая лошадь пританцовывала — сама, по собственной воле, проделывала пиаффе, довольно трудную фигуру выездки, рысцу на месте. Рядом служитель держал на поводке двух больших догов.
Лабрюйер помнил этот номер — лошадь, запряженная особым способом, показывала всевозможные трюки, доги бежали рядом и крутились в пируэтах, лампочки сияли, публика аплодировала. Он отошел в сторону, ближе к конюшне, чтобы никому не мешать и дождаться фрау Берты.
Музыка на манеже стихла, занавес раздернулся, униформисты потащили в форганг тринки — высокие постаменты из металлических трубок, на которых артисты, исполнители номера «Икарийские игры», устраивались вверх ногами и жонглировали бочками, колесами, целыми бревнами, а также маленькими мальчиками, подбрасывая их так, что ребятишки делали сальто. Четыре тринки они поставили справа от форганга и снова выбежали на манеж, выстроились почетным караулом — чтобы дама на колеснице выехала по-королевски.
Потом были еще два номера и, наконец, появились фрау Берта и маленькая фрау Эмма. С ними была совсем юная, лет шестнадцати, девушка.
Лабрюйер остро позавидовал Янтовскому — тот умел обращаться с дамами. Тот бы устремился к фрау Берте с ослепительной улыбкой и со своим неизменными «Падам до ног!» — и прощение было бы получено.
А что мог Лабрюйер? Устраивать амурную сцену у всех на виду он уж точно не мог. Ослепительной улыбки не имел. Только — таращиться на даму, всем видом показывая: сжалься над дураком!
Фрау Берта быстро подошла к нему.
— Ты потом все объяснишь, — прошептала она. — Потом, не здесь, после представления…
Запах ее диковинных духов перебивал неистребимые звериные ароматы закулисья, которые, к неудовольствию публики, просачивались и в фойе.
— Объясню, конечно, — ответил он.
Легенду Лабрюйер сочинил отличную — увидел человека, которому давно собирался дать порядочную оплеуху, не удержался, понесся в погоню и, естественно, его упустил.
Фрау Берта на тысячную долю мгновения прижалась к нему, отступила назад — и тут доносившийся с манежа бравурный марш был перекрыт женским криком.
Лабрюйер быстро повернулся на звук.
Одна из тринок была приставлена к стене как-то неудачно, рухнула и пришлась по ноге фрау Эммы. Маленькая фрау сидела на полу, ощупывая ногу, и в глазах у нее были слезы.
Фрау Берта кинулась к ней, опустилась на колени, мало беспокоясь о своем нарядном, расшитом блестками, платье, запричитала, стала требовать врача. С другой стороны обнимала фрау Эмму перепуганная девушка. Подошел мужчина крепкого сложения, ростом даже чуть пониже Лабрюйера, в длинном бархатном халате, сказал, что сейчас отнесет фрау Эмму в гримуборную, дальше будет видно. И действительно — он очень легко поднял пожилую даму, а по лестнице с этим грузом просто взбежал.
— Погодите, Генрих, погодите, я открою вам дверь! — закричала фрау Берта. — Лотта, беги во двор, сажай голубей в корзинки!
— Да, фрау! — ответила девушка и побежала к воротам, ведущим в цирковой двор.
Вслед за фрау Бертой наверх потянулись свободные после своих выступлений артисты — икарийцы, девушки-гимнастки, фокусник в парчовом фраке. Лабрюйер остался внизу — ждать. Фрау Берта спустилась через пять минут.
— Кажется, обошлось, — сказала она, — но моей бедной Эмме придется несколько дней провести в постели. Как хорошо, что мы вызвали сюда Лотту! Лотта — ее племянница, красавица, правда? Мы посоветовались и решили, что она сперва будет помогать фрау Эмме, а потом я дам ей денег на цирковой костюм и передам свой номер. А сама буду готовить другой — не такой простенький, с большими птицами… Ты сейчас ступай, ступай… подожди меня, я в середине второго отделения спущусь…
Фрау Берта пошла на конюшню за своей колесницей, Лабрюйер остался возле двери, ведущей к лестнице, по которой поднимались наверх, к гримуборным. Мимо него прошел мужчина в бархатном халате. В руке у мужчины была красная маска. Лабрюйер понял — это борец. Потом сверху спустились приятели, Штейнбах и Краузе, весело поздоровались, перемолвились словечком: бедная фрау Эмма, хорошо, что не перелом…
Все шестеро борцов и две борчихи собрались в маленьком гимнастическом зале. Широкая дверь была открыта, Лабрюйер видел, как «красная маска» массирует сидящему Штейнбаху загривок.
Один из них убийца, говорил себе Лабрюйер, один из шести убийца… Хотя ведь и женщина может провести удушающий захват! Обе борчихи — крепенькие, подвижные. Так что же, один из восьми — убийца? А кто-то в Питере просиживает зря штаны, ища следов этих господ в немецких и австрийских газетах!..
С конюшни вышел служитель, он вел на поводке двух догов. Это была обычная вечерняя собачья прогулка во дворе. Лабрюйер подумал — и пошел следом.
Псы, спущенные с поводка, носились и лаяли. Лабрюйер невольно улыбнулся — много ли им нужно для счастья? Уже довольно холодная осенняя ночь и пятачок утоптанной земли…
Он оглядел двор, поднял взгляд вверх, на ряд освещенных окон второго этажа — там были гримуборные. Потом посмотрел на брандмауэр соседнего дома, в котором жильцы проковыряли несколько окошек. Подумал, что хорошо бы донести про такое безобразие в строительную управу. И лишь потому, что таращился на окошки, увидел: одно приоткрывается, и оттуда что-то вылетает россыпью, падает во двор.
Служитель, не глядя на собачьи радости, по-латышски беседовал с другим, который орудовал вилами под навесом, изготавливая удобную для переноски охапку сена.
Лабрюйер нагнулся, поднял подарочек сверху. Это был сбитый в шарик кусочек сладкой булки.
Глава пятнадцатая
Когда Лабрюйер расследовал дело о мерзавцах, потчевавших лошадей толченым стеклом, в конце концов выяснилось, что стекло им давали в примерно таких же шариках, только покрупнее, из черного хлеба, да еще присыпанных солью — лошадки любят соленое.
Лабрюйер понюхал шарик и сунул в карман. При возможности он хотел сдать эту находку в лабораторию, хотя и так все было ясно.
Есть люди, которые ненавидят животных просто так, без особого повода. Он видел таких людей трижды, и два раза это были одинокие старухи, уже готовые окончательно свихнуться.
Лабрюйер крикнул служителю, чтобы тот поскорее взял псов на поводок, и сам собрал остальные опасные шарики. Потом поспешил с ними к форгангу, где стояли артисты.
— Похоже, я нашел собачьего отравителя, — сказал он. — Какая-то скотина бросила это во двор из окна. Завтра же пойду и узнаю, кто там живет.
— И неудивительно, — заметил жонглер Борро. — Кому бы понравилось каждый вечер слушать собачий лай?
По крайней мере одну загадку удалось разгадать. И это был веский аргумент против фрау Берты — мадмуазель Мари не травила своих собачек, а Берта, опытная цирковая артистка, должна была бы это понимать, а не приплетать к делу мифических поклонников.
Всей оравой артисты, которые уже исполнили свои номера, поспешили во двор — смотреть на окно. Лабрюйер пошел следом и услышал прорву предложений, как поквитаться с отравителем. Кое-кто даже додумался, что можно забраться на крышу, построить пирамиду, верхнему — дотянуться до окна, и все это немедленно, сию минуту.
— Это очень просто, выход на крышу пристройки есть, он с запасной лестницы!
— Так ее же завалили реквизитом!
— Там кофры Игнатьевых и Фрескетти, там большие тумбы, которые оставил Ломбардье!
— Фрескетти забрал свои кофры!
Лабрюйеру, во-первых, стало любопытно, а во-вторых, все равно до середины второго отделения делать было нечего. Он пошел смотреть, что делается на лестнице. Там действительно сам черт свернул бы шею, но проход к окну, бывшему на уровне крыши пристройки, имелся. С крыши можно было перебраться на другую крышу, а оттуда — на каменную стену, огораживающую двор. Человек, имеющий крепкие мышцы и не боящийся высоты, легко выберется из цирка, а забраться обратно ему кто-нибудь поможет.
Потом, оставив артистов пылать жаждой мести, Лабрюйер пошел к служебному входу — ждать фрау Берту.
Она появилась с корзиной белых лилий.
— У меня вся гримуборная в цветах, но эти — не хочу оставлять, — сказала она. — Идем скорее. Бедная Эмма! Она лежит сейчас на своем топчанчике, с ней Лотта, потом придет фрау Бенелли… Я умоляла ее: Эмма, я возьму тебя в гостиницу, там хорошо, тепло, из окна не дует, горничные утром принесут тебе кофе! Но она же упряма, как ослица! Она никуда не хочет, она хочет ночевать в цирке. Она так привыкла! А вы не знали, что многие артисты живут в гримуборных? Это похвальная экономия, но не всегда же нужно экономить!..
Лабрюйер забрал у женщины корзину и вышел на улицу. Воздух был сырой, но даже не накрапывало — то ли дождь уже прошел, то ли собирался. Конец октября — мокрое время, без зонтика из дому лучше не выходить, но зонтик он забыл. По улице Паулуччи медленно проезжали орманы — останавливай да садись под расправленный верх пролетки. Но не смешно ли — ехать в «Северную гостиницу», до которой пять минут пешком, для дамы — семь?
Решение приняла фрау Берта — просто пошла в сторону Мариинской, не оборачиваясь, потому что кавалер с корзиной уже никуда не денется. За ней тянулась струя аромата, который ни с чем не спутаешь. Лабрюйер догнал фрау Берту, пошел рядом.
— Оглянись, не идет ли кто за нами, — попросила фрау Берта. — Я их знаю, они глупы и завистливы. Эти сестрички Бенелли — на них же вблизи посмотреть страшно, у них шеи и ляжки — как у Штейнбаха, у них тупые рожи, как у швейцарских крестьянок. Ни у одной нет талии! Я не ангел, я тоже люблю поболтать в дамском обществе, но эти — эти просто невозможные сплетницы!
Если бы какая-то другая дама произнесла этот взволнованный монолог, Лабрюйер счел бы ее дурой. Проведя несколько месяцев в обществе артисток, он понял, каким изящным может и должно быть злословие. Но если фрау Берта, изображающая даму более высокого полета, чем ее цирковые товарки, такое городит — значит, в ее поведении есть какой-то тайный смысл, и главное — не возражать.
— Они считают, будто это я велела отравить собак! В их дурные головы просто не может пробиться ни одна умная мысль! Если они увидят, что мы уходим вместе, или им об этом донесут… Боже мой, какой шум они поднимут! У них извращенный ум — они считают, будто некрасивая женщина обязательно должна быть ангелом, а если женщина красива — то она ведьма. Поэтому они всегда были на стороне мадмуазель Мари. Если бы они своими глазами видели, как она подсыпает собакам отраву — то закрыли бы глаза, лишь бы не знать правды!
Любопытно, подумал Лабрюйер, очень любопытно. Она или еще не знает, что отравитель нашелся, или уверена, что поклонник ждал у служебного входа, а не слонялся за кулисами и, тем более, не выходил в цирковой двор.
Главное — молчать, главное — молчать…
Походка у артистки была легкая, стремительная, Лабрюйер с корзиной еле за ней поспевал.
— Я проголодалась! — вдруг сказала фрау Берта. — Внизу, под гостиницей, неплохой ресторан. Поужинаем вместе?
Ее голос дивным образом изменился — от ядовито-пронзительного на словах «лишь бы не знать правды», до трепетно-бархатного на словах «поужинаем вместе». Она, не сказав ничего лишнего, пригласила не только поужинать…
Фрау Берта любила поесть. Она объяснила свой выбор просто — перед представлением только пьет кофе, чтобы ни в желудке, ни в голове не было тяжести, зато потом ужинает в полное свое удовольствие. Она заказала отбивной шницель с жареной картошкой, кусок эльзасского пирога, блюда очень сытного, к чаю — ореховое печенье. Подумала — и попросила еще небольшой штоллен с изюмом, сказав Лабрюйеру:
— Это на двоих.
Он ограничился только шницелем.
За столом фрау Берта говорила о еде. Рассказала, как бабушка учила ее готовить к Рождеству цимштерн — марципановое печенье с корицей.
— Она заставляла меня взбивать белки, мы брали много белков — от двадцати яиц, одного молотого миндаля на замес шло пять фунтов. Я сидела на кухне в углу с большой кастрюлей, взбивала эти белки веничком и чуть не плакала — они все не желали подниматься. Зато потом у нас была целая гора этого печенья! Мы его выпекали в виде звездочек с белой серединкой. В этом году я найду возможность испечь цимштерн хоть из пяти белков и угощу тебя — это настоящее рождественское лакомство…
Лабрюйер согласился — да, марципановое печенье к празднику очень подходит.
Он чувствовал себя очень неловко. Фрау Берта ему нравилась — тут какую угодно правду о ней держи в голове, но когда привлекательная женщина пускает в ход все свои уловки, трудно сохранить ледяное спокойствие. Здравый смысл подсказывал: эта великолепная женщина не может полюбить тебя, увальня, нет в тебе ничего такого, за что подобные женщины любят мужчин, и ты ей нужен только в одном качестве — как источник сведений. Мужское естество здравому смыслу возражало: ну и пусть, можно же себе раз в жизни позволить великолепное приключение? И ведь еще неизвестно, кто кого в итоге обманет. Фрау Берта может знать о тайной службе Лабрюйера, хотя и не в подробностях. Но она не понимает, что бывший сыщик (впрочем, кажется, сыщики бывшими не бывают) разгадал ее игру.
Когда ужин был завершен, Лабрюйер расплатился, оставил щедрые чаевые и подхватил с пола цветочную корзину.
— Я живу на третьем этаже, — сказала фрау Берта и повела его к лестнице.
Лабрюйер недоумевал: хозяева гостиниц очень строго следили за нравственностью, но сейчас ни одна горничная на глаза не попалась, некому было донести начальству, что женщина пригласила к себе в номер мужчину. Однако после первого лестничного пролета фрау Берта забрала у Лабрюйера корзину, велела ему отстать и выждать несколько минут в конурке на втором этаже, где горничные хранили свои швабры, ведра и тряпки. Он послушался.
Стоя в темной конурке, он еще размышлял: сбежать или продолжить игру? Сбежать — так фрау Берта поймет, что ее раскусили. А, насколько Лабрюйер мог судить, Каролина, Барсук и те, кто приехал им на подмогу и где-то прячется, еще не предприняли никаких решительных действий против агентов «Эвиденцбюро». Значит, в чем-то еще не уверены. Во многом не уверены! Нельзя удирать — этим можно спугнуть врага…
И пусть треклятый Аякс Саламинский сгорит со стыда: опытные агенты не справились, а новичок, которого почти ни в какие секреты не посвящали, справился!
Фрау Берта занимала небольшой, недорогой, но красиво убранный номер, где было все, чему надлежит составлять гостиничный комфорт: хорошая кровать с матрасом; стол с двумя стульями, на столе — прейскурант, чтобы заказывать завтраки, ужины и услуги; раковина для умывания и висящее на деревянной подставке для гигиенических средств белоснежное льняное полотенце; на тумбочке — графин с кипяченой водой и стакан; возле кровати — электрический звонок для вызова прислуги; на стенке у окна, выходившего на Карловскую улицу, — термометр.
К этим минимальным удобствам фрау Берта добавила цветы в вазах, свои собственные подушки-думочки и большое, связанное крючком, белое покрывало на постели, вышитую скатерть, настольную лампу с огромным шелковым абажуром, фотокарточки в бронзовых рамках на тумбочке. Лабрюйер оказался в походном гнездышке, настоящем гнездышке артистки.
— Садись, — сказала она и сама села напротив. Их разделял стол. Фрау Берта, облокотившись и красиво изогнув стан, положила остренький подбородок на переплетенные пальцы.
— Расскажи мне о себе, — помолчав, попросила она. — Я так мало тебя знаю… а между тем кажется, будто знаю целую вечность…
— Я простой человек, без всяких талантов, — тут Лабрюйер вдруг вспомнил Лореляй. — Полицейская ищейка…
— Но ты ведь уже давно не служишь в полиции. Ты совершенно благопристойный рижский бюргер! Нет, нет, не так… Ты по виду — благопристойный, но в душе ты иной. У тебя горячая кровь…
Какой мужчина стал бы возражать?
— Да, да, не спорь! Ты только притворяешься простым человеком без талантов! Я сама жила в городке, где неприлично было выделяться, я это понимаю. Скажи правду — ты меня боишься?
— Почему я должен тебя бояться? — возмутился Лабрюйер.
— Потому что я внесу в твою жизнь безумие. Ты так хотел жить обычной жизнью, и вдруг — циркачка! Мой милый, ты не создан для обычной жизни…
Вот уж действительно, подумал Лабрюйер, прямое попадание!
Фрау Берта встала, накинула на плечи шаль с длинной бахромой, и эта черная шаль придала ее бледному лицу и блекло-рыжим пушистым волосам какой-то особый трагический смысл.
— Ты не представляешь, как мне тут одиноко, — вдруг пожаловалась женщина. Голос, сдержанно-страстный, стал жалобно-детским, Лабрюйер невольно вспомнил Валентину, которая точно таким же голоском пропела на штранде: «Жизнь ужасно коротка…»
Все-таки между ними было много общего, между фрау Бертой и Валентиночкой Селецкой: обе, кем бы они ни были и за что бы ни получали жалованье, устали от своего одиночества и нуждались в сильных мужских объятиях, дающих хотя бы иллюзию безопасности…
Стоило Лабрюйеру об этом подумать, как в дверном замке заскрежетал ключ.
Он еще даже не успел толком удивиться, когда это фрау Берта успела запереть дверь, как эта самая дверь распахнулась. На пороге стоял человек в расстегнутом пальто, в съехавшем набекрень котелке, с бешеным румянцем на щеках. В одной руке он держал ключ, в другой — бутылку.
— Ну вот я и дома! — по-русски провозгласил человек и заголосил: — Мы победи-и-ли, и враг бежит-бежит-бежит!..
Вот петь ему явно не стоило. От такого вокала у людей со слухом волосы дыбом встают и челюсти сводит, а слух у Лабрюйера был почти абсолютный.
— Мой Бог, это что такое?! — воскликнула фрау Берта.
Незваный гость с восторгом на нее уставился.
— Пара голубеньких глаз, ей-богу! — обрадовался он и вновь взялся петь, да еще как залихватски:
- А там, приподняв занавесы,
- Лишь пара голубеньких глаз
- Смотрела. И чуют повесы,
- Что здесь будет немало проказ!
— Вы как сюда попали? Убирайтесь! — приказал Лабрюйер.
— А зачем мне убираться, если это мой номер? — в доказательство пьяный певец показал ключ.
— Это мой номер! — возмутилась фрау Берта.
— Ах вы, пара голубеньких глаз! Номер — мой! — визитер перешел на немецкий. — Я здесь живу!
— Да вы посмотрите — тут все вещи мои!
— Мои вещи. И лампа тоже моя!
— Подождите, фрау Берта, сейчас я это чучело выставлю, — Лабрюйер встал, ловким приемом заломил пьянице руку и почти без сопротивления вывел его в коридор. При этом заблудший гость умудрился захлопнуть ногой дверь.
— Вам Барсук кланялся, — внезапно протрезвев, сообщил он. — А теперь ведите меня в полицию, благо она напротив.
Дверь отворилась, на пороге стояла фрау Берта с маленьким револьвером.
— Погодите, милая фрау, все не так страшно, — сказал Лабрюйер. — Вернитесь к себе, быстро! Это мужские дела…
— Я понимаю!
Дверь захлопнулась.
— Это мой номер! — вдруг заорал пьяница. — Не для того я из Двинска приехал! Я этот номер заказал по телефону! Слышите?! По телефону!
Следующим его поступком был удар ногой по двери.
Видимо, этот человек имел по дверной части большой опыт и умел драться ногами. Он так ловко брыкнулся, что попал в замок. Двери в гостинице были отнюдь не дубовые, крашеная фанера вокруг замка треснула, и выбить его вторым ударом было бы совсем несложно.
— Волоките меня в полицию, черт бы вас побрал… — прошипел посланец Барсука.
— Фрау Берта, выбросьте мне пальто и шляпу! — потребовал Лабрюйер. — Я сейчас доставлю пьяного болвана в полицию! Пока он еще чего-нибудь не натворил!
По коридору уже бежала перепуганная пожилая горничная.
Пока Лабрюйер вдевал руки в рукава, посланец Барсука, поминая всуе голубенькие глазки, предложил горничной руку и сердце. Потом он цеплялся за лестничные балясины и обещал жаловаться российскому морскому министру Григоровичу. Этот балаган продолжался, пока Лабрюйер не вывел буяна из гостиничного вестибюля на Театральный бульвар.
— Слава те Господи, — сказал тогда буян. — Разрешите представиться — Росомаха.
— Что это значит? Следили за мной, что ли? — возмутился Лабрюйер.
— Следили, да не за вами, Леопард. Просто счастье, что вас возле цирка заметили. Я связался с… хм… с фрейлен Каролиной, и она приказала спасать вас всеми средствами. Вы просто не представляете, с кем связались.
— Представляю. Или «Клара», или «Птичка».
— Ведите меня к полиции. Она, возможно, будет смотреть в окно.
— У нее окно на Карловскую выходит.
— Все равно, мало ли что.
Лабрюйер перетащил Росомаху на другую сторону Театрального бульвара, прямо к дверям Полицейского управления, словно бы силком.
— Лучше было бы зайти туда, — предложил Росомаха.
— Можно и зайти. Дежурные меня знают.
В Полицейском управлении они пробыли минут двадцать, стоя у самых входных дверей, потом Лабрюйер высунулся.
На бульваре было пусто.
— Нужно будет рано утром найти хозяина гостиницы и заплатить за дверь, — сказал Лабрюйер. — И как-то договориться насчет вас, господин Росомаха. Если фрау Берта поднимет шум, утром начнут разбираться, что за постоялец перепутал двери. Придется звать на помощь кого-то из инспекторов — пусть объяснит, что это полиция проводила облаву.
— Вы правы, Леопард, я сгоряча об этом не подумал, — признался Росомаха. — Главное было — вытащить вас оттуда.
— У фрейлен Каролины странное понятие о мужчинах. Она полагает, что нам достаточно переспать с дамой, чтобы тут же устроить ей полноценную исповедь…
— Фрау Шварцвальд — слишком хороший исповедник. Она опаснее, чем вы думаете, Леопард…
— Да и я ведь не грудной младенец.
— Вы многого еще не знаете.
— Так расскажите! — не выдержал Лабрюйер. — Почему мне ничего не говорят? Почему я обо всем узнаю случайно? Или сам провожу свое следствие и понимаю, где собака зарыта?!
— У вас пока еще мало опыта.
— Когда нужно было гонять шпионов на Солитюдском ипподроме, мне опыта хватило!
— Там речь шла всего лишь об опытной модели аэроплана-разведчика и о чертежах моторов. А тут — сами знаете о чем. Не обижайтесь, Леопард, — попросил Росомаха. — Мы все о вас очень хорошего мнения — и Каролина, и Барсук. Весь наблюдательный отряд! Вы приносите больше пользы, чем вам кажется, клянусь чем угодно! Сможете завтра уладить вопрос с хозяином гостиницы? Пусть он объяснит фрау Шварцвальд, что я взял номер в другом крыле, но перепутал этажи и коридоры. Пусть принесет извинения, как это обычно делается. А мы компенсируем ему весь ущерб, для таких случаев у нас есть особые фонды.
— Ладно… А теперь — бегом за мной.
Они заскочили за угол здания Полицейского управления, в такое место, что не просматривалось из гостиничных окон. Пройдя немного дальше по Карловской, они остановили ормана.
— Куда вас везти? — спросил Лабрюйер. — Где вы живете?
— Да в «Рижской фотографии господина Лабрюйера» и живу, — честно признался Росомаха. — Я к вам недавно перебрался.
— Но где?!
— На складе вашей театральной рухляди. Там мне выгородили уголок. Да вы не волнуйтесь, Леопард, мне там хорошо и удобно! Как вы думаете, зачем вообще этот фотографический притон понадобился?
— Понятно… Осталось придумать, что я скажу фрау Берте…
— Она в вас когти запустила и так просто их не вытащит. Знаете что? Предложите ей руку и сердце!
— Что?!
— Я не шучу. От такого предложения она шарахнется, как черт от ладана. Больно ей нужно выходить за вас замуж! А вы видите в ней будущую супругу и не смеете на нее посягать до венца!
Лабрюйер расхохотался.
Читать бесплатно другие книги:
