Батареи Магнусхольма Плещеева Дарья

Впервые за долгое время он подумал об Аяксе Саламинском без особого недовольства. Енисеев бы очень удивился тому, как Лабрюйер, не имея актерских способностей, исполнил сценку со сватовством. Говорил серьезно, смотрел вроде бы проникновенно…

И Лабрюйер стал на ходу беззвучно напевать:

Однажды Енисеев, который любил и умел артистически валять дурака, пропел эти слова всерьез. И Лабрюйер прервал беззвучную песню — бой-то не кончен, бой продолжается, люди гибнут, и поди знай — не идет ли за тобой следом, мягко ступая по лужам, неизвестный борец, готовый удавить тебя при первой возможности?

Он обернулся. Неизвестный борец, видимо, носил шапку-невидимку.

Кто из шести?

Милый, жизнерадостный, совсем еще молоденький Иоганн Краузе тоже мог оказаться душителем — приятное лицо в качестве алиби не рассматривается. И вальяжный Штейнбах, и «красная маска», и Джордж Хиггинс, и Эммерих Фитингоф, и «серебряная маска» (этот, говорили, был русский из Питера, но завербовать можно хоть папуаса).

Утром, стало быть, нужно набраться мужества и поехать в Агенсберг. Там что-то должны знать о борцах…

Лабрюйер шел по Дерптской. Еще квартал — и он бы оказался возле своего жилища. Но он вспомнил про Пичу.

Свернув налево, он дошел до того двора, через который можно было пройти к черному ходу фотографического заведения. В окошках дворника Круминя горел свет. Добраться до них было несложно, заглянуть сложнее — как многие жильцы первого этажа, Круминь на ночь закрывал окна ставнями. Но под одним была скамеечка, на которой в свободную минуту сидела летом с вязанием госпожа Круминь, принимая визиты соседок и собирая все дворовые новости. Лабрюйер осторожно встал на скамейку, изогнулся и заглянул в щель между ставнями.

Дворник с супругой сидели за столом, ели поздний ужин. Разглядеть их сыновей Лабрюйеру не удалось, но если бы Пича где-то пропадал — родители не сидели бы так спокойно.

Потом Лабрюйер заглянул в свое заведение. Там было темно и пусто.

И он пошел домой — чтобы посидеть за холостяцким ужином и пораньше лечь спать. Ужины у него теперь стали роскошнее — похолодало, и можно было держать в мешочке за окном копченое мясо и колбасу, соленую рыбку и сливочное масло. Многие хозяева приспосабливали к подоконникам целые ящики, но Лабрюйер дома стряпней не занимался.

Он был обычным старым холостяком. Ну, почти старым. Ни одна женщина не вела его несложное хозяйство и не ругалась, когда он опаздывал к обеду. Но иногда сильно хотелось, чтобы женщина встречала на пороге после непростого дня. При этом ей полагалось не задавать лишних вопросов, а молча подавать тарелку с горячим ужином. Мечтая о Валентине Селецкой, он, как неопытная девица, доходил в воображении до любовных ласк и даже до венчания. О том, что будет после венчания, он не задумывался. А раньше, мечтая о Юлиане, все-таки представлял себе и совместные ужины, сытные, как полагается в порядочном немецком семействе, и неспешные прогулки перед сном.

Поужинав бутербродами с лососиной и чаем, он лег спать.

Проснулся Лабрюйер от дребезжанья в голове. Он не сразу понял, что это не в голове, а снаружи, и даже не в комнате, а в прихожей — кто-то по ту сторону двери яростно крутит ручку звонка. Фрау Вальдорф, ублажая будущего родственника, обещала поставить новый, модный, электрический, устройство которого помещалось в деревянном полированном ящичке, а под ящичком крепилась стальная никелированная чашка, сверкающая, как должно сверкать все металлическое в приличном немецком доме. Но до сих пор как-то не собралась.

Будильник показывал половину третьего ночи.

Это мог быть кто угодно. Лабрюйер вооружился, подошел к двери и окликнул ночного гостя.

— Это я, — ответили ему.

— Какой еще «я»? — спросонья плохо соображая, спросил Лабрюйер.

— Холера ясна!

— Янтовский?

Тадеуш, войдя, хлопнул Лабрюйера по плечу.

— Слушай, Гроссмайстер, я мог бы подождать до утра, но что-то мне эта история не нравится. Боюсь — не станут ли за мной следить. Я не шучу, выслушай… ты уже проснулся?

— Почти.

— Сесть не предложишь?

Жилище Лабрюйера состояло из двух комнат, одну из них он занимал уже, наверно, лет десять, другую присоединил недавно. Вести гостя туда, где расстелена постель, он не хотел и отворил дверь второй комнаты. Там он бывал очень редко, поскольку незачем, и даже не сразу вспомнил, где стоит лампа.

— Так вот, — сказал Янтовский, сев. — Я доложил начальству, что Красницкий большой игры у себя не держит, только шуму много поднимает. И мне велено завтра днем покинуть этот ответственный пост и торжественно выехать из гостиницы с большими пустыми чемоданами. Ну и сдать все, что брал под расписку. Ладно, думаю, попановал — и хватит, сколько ж можно? Казенные деньги потратил, деликатесов накушался… Значит, примерно в час ночи я покинул ресторан. Красницких там не было, я ждал их — не дождался. Вхожу в свой номер — и вдруг меня осеняет гениальная мысль. Что, думаю, если у них игра в два этапа? Сперва — вроде как разогреваются, играют по маленькой, честно играют? А потом тех, с кем играли честно, почти всех выпроваживают, как меня дважды выпроводили, и примерно час спустя начинается настоящая игра? Отчего-то картежники очень любят ночь — не знаешь, почему?

— Раньше играли при свечах, легче было мухлевать и передергивать. Да и вся обстановка такая, мистическая…

— Вот я и не стал ложиться. Книжку почитал, чтобы не заснуть. А в два сполоснул рот коньяком — коньяки там в ресторане знатные! — и пошел в гости. Еще бутылку с собой прихватил. Думаю, постою под дверью, послушаю. Если играют — вломлюсь, что с пьяного дурака взять? Пока меня будут выводить — пойму, что там творится. Подошел, постоял — тихо. Ну, значит, ошибся, как это по-русски?.. Возвел поклеп! Пошел прочь, а там коридор, если помнишь, делает поворот. Я зашел за угол, слышу — дверь какого-то номера отворилась. Мне любопытно, я высунулся. Вижу — выходит Красницкий и, оставив дверь полуоткрытой, быстро так уходит по коридору в другую сторону. Ого, думаю, что-то там у них стряслось. Я на носочках, как балеринка, — туда. Заглядываю — пусто… Пусто, да не совсем. В кресле спит человек в мундире. Ты знаешь это зеленое мундирное сукно, его ни с чем не спутаешь. А кресло — близко к двери. Я — туда… Лампа у них электрическая, света достаточно. В погонах я разбираюсь. Военный инженер в звании капитана.

— Адамсон?!

— Может быть, и Адамсон, я у них этого офицера видел. Немолодой, плешивый, за хозяйкой увивался. Вот чудак… Больше — никого, карт на столе нет. Ну, я выскочил оттуда. Иду к себе и понимаю — знаешь, все больше понимаю! — что там что-то было не так.

— Со мной тоже такое бывает.

— Возвращаться я сразу не стал. Думаю — что же не так, что же не так? Потом вспомнил.

— И что?

— Помнишь, я к тебе приходил парадные портреты делать? И твой парень, Ян, держал что-то вроде факела.

— Это магниевый порошек, смешанный с селитрой, поджигается.

— Вот этой дрянью и пахло.

— Я болван! — воскликнул Лабрюйер. — Скажи, ты там не видел старого портфеля? Может, на стуле, на полу?

— Не заметил… А что, это так важно? Так вот, я остановился и думаю — уж не голеньких ли дамочек там ночью в разных позах фотографировали? Тоже, в общем-то, добыча — хоть что-то начальству предъявить! А потом думаю — нет, не дамочек, там что-то другое затевалось, а что — черт его, Красницкого, разберет. Но вряд ли что доброе. Потом вспомнил — ты же неспроста просил за этим Красницким и его мадамкой присматривать, ты что-то кроме карт о них знаешь.

— Старый болван… — тихо сказал Лабрюйер.

Он вспомнил, как описывала мадмуазель Мари благородного «Монте-Кристо», который дал ей сто рублей и перевез ее с вещами в Митаву. Описание соответствовало облику Красницкого — и дураком нужно было быть, чтобы сразу не догадаться…

— Я — обратно, шатаюсь, бутылкой размахиваю, дорогой коньяк на ковровую дорожку льется. И мне навстречу — Красницкий, а с ним, Гроссмайстер, человек — как два меня, и усы — как у старого польского пана на картинках к романам Сенкевича. Только там они вислые, а тут — не совсем. Такие если бы нафиксатуарить — на два вершка бы каждый в стороны торчал. Красницкий — ко мне, и разворачивает меня к тому человеку задом, и бормочет, что я уже достаточно надрался, пьян в зюзю, что он меня сейчас уложит в кроватку. И уложил ведь, пся крев! Он со мной долго возился и все повторял: два часа ночи, половина третьего ночи! А я ему — х-х-хочу нап-п-поить п-п-п-пана до п-п-полусмерти! Как только он ушел, я минут пять выждал — и к тебе. Он ведь мне не поверил. Он меня там держал слишком уж крепко, так на меня навалился, чтобы я с кровати не слез, как слон на свою слониху наваливается. А весу в нем — пудов десять! Ну, не десять, поменьше…

Лабрюйер слушал это странное донесение и пытался сообразить — как же теперь быть? Деятельность четы Красницких уже не карточным жульничеством попахивала. А как раз тем, ради чего в Ригу прибыли контрразведчики. Нужно было спешить к Каролине — тем более, что спешить недалеко.

— Жди меня тут, — сказал Лабрюйер и, сунув босые ноги в ботинки, напялил пальто и застегнул на все пуговицы — если Каролина увидит его в неглиже, долго потом будет проповедовать о самцах и самках…

Он думал, что придется будить фотографессу, но, к большому своему удивлению и даже к радости, увидел, что дверь ее квартирки отворяется и оттуда выходит Барсук.

Мысль о том, что эти двое могли вступить в плотский союз, даже в голову Лабрюйеру не пришла. Он устремился к еще не затворившейся двери.

— Стойте, Леопард! Нельзя туда! — Барсук ухватил его за руку, но Лабрюйер умел освобождаться от захватов. Он ворвался в прихожую, оттуда — в комнату.

— Акимыч, что стряслось? — недовольным голосом спросила Каролина.

Лабрюйер остолбенел.

Перед ним стояла фигура… нет, не женская фигура!..

Фигура в узком мужском исподнем, в расстегнутой на груди фуфайке, под которой не было ни малейших признаков бюста…

Эта фигура шарахнулась от него, как черт от ладана.

— Ка-ро-ли-на?.. — еле выговорил Лабрюйер.

— Ну, что вы так уставились? Мужчину в кальсонах не видели? — сердито спросила Каролина.

— Что за дурацкий маскарад?!

— Обыкновенный маскарад, служба у нас такая.

— Но почему?..

— Начальство велело, ему виднее.

Парню, так блистательно исполнившему роль фотографессы-эмансипэ, было не более двадцати пяти лет. Дамой он был страхолюдной, но для мужчины этот тяжелый, словно вырубленный топором подбородок, оказался в самый раз.

Вошел Барсук, понял, что тайна раскрыта, и невольно рассмеялся.

— Нельзя было сразу сказать? — возмущался Лабрюйер. — Нельзя было?!

— Нельзя.

— Черт бы вас побрал!

Лабрюйер разозлился — надо же, мальчишка обвел его, бывшего агента и инспектора Сыскной полиции, вокруг пальца. И ведь не день, не два — сколько же длилось это надувательство? Как только парень выдержал весь этот маскарад?

— Никому ни слова, Леопард, — предупредил «Каролина».

— А вы — кто?

— Я… ну, допустим, я — Хорь.

— Экий зверинец…

— Другого выхода не было, — сказал Хорь. — Я из конспирации ехал из Питера через Двинск, чтобы сесть в московский поезд, и там мне за хвост что-то уцепилось, не пойми что. Я сумел замести след, раздобыть это бабье имущество и телефонировать начальству. Там одобрили и велели быть бабой. Прислали с курьером бабьи документы — и…

Он просвистел армейский сигнал «к атаке».

— Могли бы и предупредить…

— Вы бы вели себя со мной как с мужчиной. Разве нет? Знаю, знаю, как вы стали Лабрюйером. Но меня предупредили, что актерских способностей почитай что не имеете. Художественный образ сотворить не в состоянии.

Нетрудно было догадаться, от кого исходят такие сведения.

— А я могу. Этот образ я вылепил сам с натуры — у меня сестрица совсем умом тронулась, пошла в типографские наборщики, ну, я насмотрелся на ее дурь. Матушка чуть в обморок не шлепнулась, когда наша дура косу остригла и мужские башмаки обула. Потому-то я решил изобразить эмансипэ — во-первых, знал, что это за зверь, а во— вторых, если бы я попытался сыграть обычную даму, меня бы сразу раскусили. Хотя я неплохой актер, а не справился бы.

— Домашним театром баловались?

— Как же без этого! Я однажды даже безумную Офелию в капустнике играл! — похвастался Хорь.

— В чем?

Сидя в Риге, Лабрюйер не знал о забавной затее столичных актеров. А они во время церковных постов, когда спектакли давали главным образом немецкие труппы, развлекались потихоньку тем, что собирались за самым что ни на есть праведным столом с постными капустными пирогами и играли сценки, позволяя себе то, что на сцену выносить явно не стоило. Зрителями сперва были мужья с женами и братцы с сестрицами, но потом стали устраивать капустники и для избранной публики. Артисты валяли дурака — огромный трагик с двухведерным пузом изображал Джульетту и пищал трогательным голоском, «благородный отец», седовласый и иссушенный временем, изображал Ромео, в сцены их классических пьес вставлялись реплики на политические темы, переделывались водевильные куплеты, а костюмы мастерились на скорую руку чуть ли не из оконных занавесок.

— Потом объясню. Так для чего же вы ворвались? — спросил Хорь.

— Черт бы вас побрал! — начал Лабрюйер. — У меня там внизу сидит агент Янтовский, из полиции. Кажется, мы с ним одного из австрийцев раскрыли, но «Атлета», «Щеголя» или «Дюнуа» — не знаю. И этим австрийцем придется заняться немедленно.

Он коротко пересказал, как Янтовский обнаружил в номере Красницкого капитана Адамсона.

— Погодите, я штаны надену, — сказал Хорь. — Это действительно опасно… Его могли чем-то опоить, чтобы взять из портфеля чертежи и переснять на маленькую камеру.

— Да и я надену наконец штаны. Да и фонарик возьму. Буду ждать вас на лестнице, — с тем Лабрюйер и выскочил из квартирки.

Все, все получило вдруг объяснение! И прокуренный голос эмансипэ, и огненные взгляды, которые она порой бросала на дам, и ее странное желание быть в обществе красивых женщин…

Лабрюйер, злой, как целая преисподняя чертей, сбежал по лестнице и ворвался в свое жилище.

— Пан Янтовский, как нам незаметно проникнуть в тот коридор? — прямо спросил он. — Через ресторан — только в самом крайнем случае. Если нам там заметят — пиши пропало.

— Ты что, забыл? Там есть лестница в углу, по которой ходят горничные…

— Точно!

На ней и засели тогда, много лет назад, когда изобличали графа Рокетти де ла Рокка — вот тот как раз был настоящим шулером, картежным академиком. Сам господин Кошко жался к стенке на этой узкой лестнице — ему непременно нужно было лично изловить мнимого графа.

«Франкфурт-на-Майне», как всякое приличное заведение, имел черный ход со двора, который вел на кухню и в кладовые, если пройти подальше — на лестницу для прислуги. Беда была в том, что въезжать и входить во двор следовало со стороны Гертрудинской, а там ворота на ночь уж точно запирались. Янтовский знал, как проникнуть во двор со стороны Церковной улицы, но сомневался, что нужные для этого двери будут открыты. Лабрюйер сообразил, что наверняка можно пробраться к черному ходу со стороны Романовской. Вчетвером побежали к Романовской, причем первыми неслись Янтовский и Хорь, оба тонкие и легконогие. Лабрюйер пыхтел замыкающим — бег не входил в список его любимых занятий.

Пришлось лезть через забор. Забор оказался хилый, когда на него взобрался Барсук — он опасно покосился и медленно стал клониться к земле.

Во дворе гостиницы обнаружили, что ворота были приоткрыты…

— Это странно, — сказал Лабрюйер. — Кому и зачем это понадобилось?

— Кто-то что-то вытаскивал на Гертрудинскую, потому и вынул засов. А вставить его снаружи невозможно, — сообразил Барсук.

— Это был один человек. Или два. Того, кто бы задвинул засов, с ними не было, — продолжил мысль Хорь.

— Он или они… в общем, кто-то собирался вернуться и задвинуть засов! — догадался Лабрюйер.

— Пошли. Мы время зря тратим, панове, — напомнил Янтовский.

Они пробрались в коридор на цыпочках, чтобы не разбудить дежурную горничную.

— Вон там — номер семейства Красницких, — показал Янтовский.

— Пустите-ка… — Хорь бесшумно подошел к двери, прислушался, нажал на ручку и хмыкнул.

— Давай-ка ты, Барсук, — попросил он.

Оказалось, что огромные ручищи Барсука очень ловко управляются с отмычками.

Хорь вошел в номер, сделав всем знак: молчать!

Вернулся он сразу.

— Ни хозяев, ни Адамсона там нет. Леопард, вы ведь таскаете с собой фонарик?

— Держите, Хорь.

— Благодарю…

Когда первую комнату номера осветили, то обнаружили за креслом вещь, которой там быть никак не полагалось.

— Плохо дело, — сказал Янтовский. — Что бы мне туда раньше заглянуть?

— Я болван, я должен был раньше догадаться… — бормотал Лабрюйер.

— Так вот кого вытащили через ворота… — прошептал Хорь. — Ну что, в погоню?

— Времени прошло немного, мы можем их догнать, — согласился Барсук.

Вещь эта была — офицерская фуражка Адамсона. Трудно с чем-то спутать эмблему инженерных войск — перекрещенные серебряные кирку и лопату.

Глава восемнадцатая

Ночные рижские улицы обычно тихи и пустынны. Не каждый день случается стрельба и выглядывают в окна перепуганные горожане. После десяти вечера можно прошагать полверсты по той же Церковной или Школьной — и ни живой души не встретишь.

Непонятно было — в какую сторону бежать. Поэтому пошли быстрым шагом вокруг Гертрудинской церкви, вглядываясь в отходящие от небольшой площади улицы.

— Зачем им понадобилось его убивать? — спросил Барсук. — Это же глупость.

— Глупость, Акимыч, — согласился Хорь. — Причины две. Он мог обо всем догадаться — это раз. Наш противник сделал в Риге и окрестностях то, за чем был послан, и заметает следы.

— Значит, мы не справились с заданием?

— Перестань. Они еще в Риге.

— Все шестеро?

— По крайней мере двое.

Янтовский был догадлив — сообразил, какая интрига закрутилась во «Франкфурте-на-Майне»; сообразил также, что Хорю с Барсуком мешать сейчас не надо. Тадеуш нашел себе правильное занятие — он заглядывал во все подворотни в поисках ночных сторожей. А вот Лабрюйер слушал и составлял диспозицию.

— Тело могли закинуть в такое место, где его не сразу найдут. Далеко тащить бы не стали, — сказал он. — Через Александровскую переносить тоже бы не стали. А вот донести до канала и сбросить в воду — могут.

— До канала — чуть ли не верста, — возразил Янтовский.

— Красницкий крепок и, кажется, силен, как буйвол. А тот, второй, я думаю, цирковой борец. Тоже не хилое создание.

— Уж точно, что не хилое, — согласился Янтовский и метнулся в следующую подворотню. Оттуда он извлек заспанного сторожа. Тот уже вовсю приготовился к зиме — был в длинном тулупе с высоким воротником.

Разумеется, он никого не видел, но вроде бы уловил сквозь сон голоса и шаги.

— Где-то там, — он показал рукой в сторону Эспланады.

— Значит, понесли к каналу, — сделал вывод Хорь. — Господин Янтовский, как насчет гимнастического упражнения, именуемого «бег»?

— Не смею возразить ясновельможному пану… или все-таки пани?.. — спросил Янтовский. Он видел «Каролину» в фотографическом заведении, и превращение эмансипэ в мужчину казалось ему очень сомнительным.

— Они намного нас опередили, но мы еще можем успеть. Револьвер! — этот приказ относился к Лабрюйеру.

— Держите, — он протянул оружие рукоятью вперед, Хорь взял револьвер и отдал Янтовскому.

— Ну, Господи благослови, — сказал он и побежал, Янтовский — следом.

Барсук повернулся к Лабрюйеру.

— Вам ничего на ум не бредет? — спросил он. — Это ваш город, вы тут все знаете.

— Канал — это одна возможность, и самая сомнительная, — немного подумав, ответил Лабрюйер. — То есть если туда бросить тело с грузом, оно какое-то время пробудет на дне, его течение понемногу потащит к реке. Но спокойно дотащить тело до канала можно в другое время, ближе к рассвету. Сейчас по улицам еще ходят, а возле канала можно напороться на влюбленную парочку. Хотя кусты и деревья облетают, но не всем охота валяться под кустом, иные пока еще просто прогуливаются, взявшись за ручки.

— В такую погоду?

— Для них нет погоды… — Лабрюйер вздохнул. — Отчего Хорь порет горячку и всех на это подбивает? Бежать, лететь, стрелять, револьвер ему подавай!

— Вы еще не знаете всех пакостей нашего ремесла, Леопард, — сказал Барсук. — Когда изо дня в день сидишь в засаде, ловишь какие-то мелочи, занимаешься сущей игрой в бирюльки, и вдруг происходит нечто, требующее действия… Мы должны действовать быстро, но при этом у меня, например, случается легкое помутнение рассудка: наконец-то можно и бежать, и стрелять! Что-то этакое случилось с Хорем. А вы походите столько времени в юбке, поиграйте дурацкую роль! Еще и не то сотворите, когда от юбки избавитесь…

— Ему опять придется влезать в юбку, Акимыч. Так… Дайте подумать…

Лабрюйер представил себе карту Риги.

Красницкий и его помощник поволокли тело по Церковной. Допустим, благополучно перебежали через Романовскую, но потом им придется пересекать Мельничную. А на Мельничной несколько борделей, там допоздна и орманы катаются, и пешие сластолюбцы шастают.

Долго стоять в тени какой-нибудь подворотни с телом, мертвым или же полумертвым, — обременительно. У них крепнет желание избавиться от Адамсона. Скорее всего, он мертв — или же должен погибнуть в ближайшие минуты…

Могли ли они, не доходя Мельничной, свернуть на Романовскую? Могли, пожалуй… И куда бы они доставили несчастное тело? Просто подбросили в любой двор? Вряд ли — тело нужно спрятать. Хотя бы на пару дней. Хотя бы до следующей ночи — чтобы приехать за ним… Да! Они не собирались убивать Адамсона, иначе приготовили бы транспорт — телегу или даже автомобиль!

Где можно быстро спрятать тело — так, чтобы его не нашли случайно жильцы и дворники?

Лабрюйер стал припоминать все события полицейской жизни, связанные с этой частью города — с условным квадратом, образованным Гертрудинской, Мельничной, Александровской и Николаевской. Ну, пусть это будет не квадрат, а прямоугольник — растянем его до Елизаветинской…

Событий было много — в первую очередь память вывалила, как кучу бумаг на стол, мошенничество с гербовыми бумагами, кражу мокрого белья с чердака, обезглавленный труп в гостинице и два весьма сомнительных изнасилования. Все это был сейчас совершенно лишним…

— Ну хорошо, — согласилась память, — а вот тебе, хозяин, чуть ли не первое дело, в котором ты принял участие, дело о бриллианте Богородицы… помнишь, господин Кошко посылал тебя к ювелиру на Малярной улице, который знал этот бриллиант и его точный вес в каратах?.. Помнишь?.. Помнишь, где спрятали сокровище?..

— Акимыч, — сказал Лабрюйер. — Есть одно место! Если Красницкий прогуливался со своей мадамкой по Эспланаде, то мог заметить! Там и до весны не найдут!

Эспланада была парком для избранных — поблизости, на Елизаветинской, стояли богатые дома. В хорошую погоду там блистали туалетами богатые дамы, хвастаясь и парижскими шляпами, и нарядными детишками. Со стороны Александровской часть парка занимал Христорождественский собор с примыкающим к нему участком. Со стороны Николаевской были построены Рижское биржевое училище, весьма причудливое здание в стиле краснокирпичной готики, и Художественный музей — по мнению образованных рижан, самая неуклюжая эклектика, какую только можно вообразить, с широченной лестницей, высоченными колоннами и огромным скульптурным фронтоном.

Бриллиант украшал оклад образа Богоматери. Когда он исчез, подозрение пало на церковного сторожа, который жил с супругой в подвале собора. Аркадий Францевич Кошко, бывший тогда молодым и решительным начальником Рижского сыскного отделения, выяснил, что сторожа уже однажды судили за кражу, и решил его арестовать. Естественно, подозреваемый не желал признаваться, обыск ничего не дал, и Кошко добыл правду необычным способом — перед тем, как выпустить сторожа, отправил в подвал собора агента Панкратьева, велев ему залезть под супружеское ложе и внимательно слушать. Так и выяснили, что бриллиант спрятан в полене, а полено — в поленнице, а огромная поленница — у задней стены собора. Там высились целые штабеля дров, агенты взялись за топоры и, расколов полторы сотни поленьев, нашли сокровище.

— Его могли положить за поленницу, — сказал Лабрюйер. — Ее днем видно за версту. Ночью вокруг собора никто не околачивается — разве что в пасхальную ночь там крестный ход шествует. Ограда невысока, одно звание, что ограда. А дрова наши батюшки запасают сразу на всю зиму.

— И что, разве не воруют? — удивился Барсук.

— Воруют, не без этого. Но храм Божий все-таки, меру знают… Опять же, церковный сторож за что-то жалованье получает.

— Сторож?

— Да. Но он обойдет разок вокруг храма — и на часок в подвал, греться.

— Тогда — идем, проверим.

Они пошли, и Лабрюйер отметил, что Барсук не боится быстрой ходьбы. Сам он ходил скоро, вот только бегать не любил.

— У вас есть уговор с Хорем, как быть, чтобы не разминуться? — спросил он.

— Простой уговор — местом встречи служит ваша фотография. У меня и ключ от черного хода есть.

— У тех, что приехали из Питера на подмогу, тоже, полагаю, есть ключи?

— А как же! Чтобы ночью прийти или на рассвете оттуда уйти. Хорошее место ваша фотография, Леопард! И Горностай там уже отсиживался, и Росомаха. А что? Отовсюду до нее близко…

— Значит, там вы и встречаетесь…

— Да, порой даже в салоне сидим, в потемках, с улицы-то нас не видно. А там удобные кресла.

Вдруг Лабрюйер понял, что произошло той ночью, когда на него напали.

— Это вы меня отбили тогда, на Церковной? — спросил он. — Ведь вы!

— Кто ж еще? Мы сидели в салоне — Хорь, Горностай и я. Свет, конечно, был погашен, мы видели, что делается на улице, — сказал Барсук. — Мы видели, как вы мечетесь, и выскочили — мы, грешным делом, подумали, что вы взбесились. Потом, когда вы уже шли следом за дамой, мы поняли, что вы все-таки в своем уме.

— Благодарю покорно, — буркнул Лабрюйер.

Теперь ему стало ясно — когда он вернулся после побоища, в лаборатории «Каролины» прятались те, кто его спас, — Барсук и Горностай.

— И лучше бы вы тогда сказали правду. Нам ведь тоже было интересно, кто убил Фогеля. И молитесь Богу за Горностая — он вашему злодею кошельком в голову запустил. Промахнулся бы — пуля бы ваша была…

— Помолюсь.

— Первыми побежали мы — Горностай, за ним я. Хорь замешкался — он же в юбках был. Ему нужно было подоткнуть проклятые юбки и надеть ваше старое пальто. Он же думал — придется драться, а в дурацком дамском жакете, сами понимаете…

— С чего он взял?

— Дослушайте — тогда поймете. За вами ведь шла фрау Шварцвальд. Она не стала вас провожать до той подворотни, где на вас с госпожой Ливановой напали, а осталась на перекрестке, только перешла на другую сторону Церковной и встала на самом краю тротуара, да еще руками махала. Не узнать ее было мудрено — на нее свет из окна падал. Причем помочь вам она даже не пыталась. Тогда мы поняли все либретто этого балета. Когда вы оставили Шварцвальдиху в пролетке, она побежала в ресторан и, видимо, сразу нашла там человека, которому доложила, что госпожа Ливанова сигналила кому-то, сидевшему у окна в номере на втором этаже, и что вы погнались за госпожой Ливановой. У окна была госпожа Красницкая, тут и к гадалке не ходи. Если бы вы с Ливановой встретились и она вам рассказала, чем занимается по просьбе Красницкой, от вас можно было бы ждать больших неприятностей. Ведь эта шайка уже догадалась, что вы не просто вдруг разбогатевший чудак, вздумавший открыть фотографию.

— Боже мой, кому я предложил руку и сердце! — уже готовый рассмеяться от несусветности своего сватовства, воскликнул Лабрюйер.

— Значит, предложили? Не забудьте в шаферы позвать! Ну так вот — доложив, что вы кинулись преследовать Ливанову, фрау Берта побежала за вами, держась на почтенном расстоянии, а те люди быстро оделись и бежали уже за фрау Бертой. Она, встав на перекрестке, показала им, куда вы направились. Такая у вас, сударь, невеста… Вы тогда уже знали, что вам может рассказать Ливанова?

— Нет, я и теперь не знаю, что за тайну она так свирепо скрывает.

— Свирепо?

Лабрюйер вспомнил, что Хорь, Барсук, Росомаха и Горностай ничего пока не знают о расследовании убийства Фогеля, которое ведет инспектор Линдер.

— Стойте! — воскликнул он, и воскликнул вовремя — из-за угла вывернул орман. Не иначе, вез клиента в ближайший бордель…

Барсук, увлекшись разговором, чуть не выскочил прямо под копыта.

До Эспланады оставался всего один квартал. Лабрюйер ускорил шаг — ему совершенно не хотелось говорить сейчас про свои полицейские подвиги.

Эспланада была пуста.

И кому охота слоняться по парку сырой осенней ночью? Разве что той самой влюбленной парочке, которой уж вовсе некуда податься? Ночная прогулка над каналом все же романтичнее, только не надо лазить на Бастионную горку — дорожки от дождя раскисли, шлепнешься, заскользишь вниз и измажешься в грязи самым непотребным образом. Лабрюйер подумал, что летнее кафе на Бастионной горке сейчас, пока не выпал снег, лучшее место, чтобы на несколько недель спрятать труп…

Впрочем, Лабрюйер знал одно местечко, куда может проникнуть влюбленный студент с легкомысленной подругой. Это был карцер Политехнического института. Если в нем нет нашкодившего квартиранта и постель пуста, можно по-хорошему и за разумную плату договориться со сторожем. Гостиниц-то, куда пускают блудников и блудниц, в Риге пока что нет — обязательно хозяева убедятся, что пара состоит в законном браке.

Эти несвоевременные мысли, цепляясь одна за другую, пронеслись в уме, пока Лабрюйер, перейдя Елизаветинскую, делал первые шаги по аллее парка. Перед ним в полутора сотнях шагов высилась громада — небольшой по российским и европейским меркам, но великолепный византийский собор.

Парк был еще молод, деревья — тонки и худосочны, при необходимости за ствол не спрячешься.

— Если убийцы Адамсона возле собора — лучше с ними не сталкиваться, — прошептал Лабрюйер.

— Пристрелить-то несложно, — ответил Барсук. — А что мы получим, окромя двух покойников? Адамсон — не единственный, за кем они охотились. Помрут — и свои секреты с собой в ад утащат.

— Или они получат еще двух покойников, — сказал на это Лабрюйер. — Значит, нужно оставить им дорогу для отступления?

— Да, нужно отдать им Церковную улицу, а самим зайти как-то сбоку.

— Угу… Пошли… Обойдем собор по Александровской, а с той стороны — скамейки и фонтаны, будем перебегать на карачках…

— Гусиным шагом…

— Точно…

Так и сделали.

Первое, что обнаружили, крадясь вдоль ограды, — тело сторожа.

— Эфиром попотчевали, — по запаху определил Лабрюйер. — Ничего, проспится.

— Ты, похоже, был прав. Значит, сюда они и собирались, если взяли с собой эфир.

— Но их тут уже нет. Держи фонарик…

Страницы: «« « ... 1011121314151617 » »»