Батареи Магнусхольма Плещеева Дарья

Луч прогулялся по прутьям, стали видны открытые воротца.

— У сторожа, что ли, ключ стянули?

— Гляди, дрова раскиданы…

Они сами не заметили, как перешли на «ты».

— Картина тяжкого преступления, — сказал Лабрюйер. — Злоумышленник похитил сажень церковных дров. Сторож ничего не видел, ничего не знает. Полная иллюзия, что по аллее подогнали тачку…

— Ну так где же может оказаться тело?

— Поленницу складывают впритык к стене собора, но она не сплошная, оставлены ниши — там же есть заднее крыльцо, есть вход в подвал, подвальные окна. Пошли, поглядим.

И точно — нашлась щель между дровами и стеной, у верха поленницы, наскоро задвинутая поленьями. Тело засунули туда головой вперед.

— Пока истопники доберутся до этого ряда поленьев — пожалуй, Крещенье настанет, — заметил Лабрюйер. — С каждым днем все холоднее, температура — как в морге, вонять не будет…

— У вас тут тоже на Крещенье морозы?

— Как когда. Значит, ничего трогать не станем, я завтра телефонирую в Полицейское управление…

— Нет, станем. Ты же сам говорил — он таскал с собой портфель с чертежами. В гостинице портфеля нет. А, сам знаешь, все дело в чертежах.

— На кой они Красницкому, если удалось переснять их на фотокамеру?

— А если не удалось?

Лабрюйер и Барсук немного поспорили о логике австро-венгерских шпионов, к единому мнению не пришли. Ясно было одно — планы отдельных частей усть-двинских укреплений у них имеются. Выяснить, что именно таскал в портфеле Адамсон, не удастся — комендант Усть-Двинска, генерал-лейтенант Миончинский, узнав про странную смерть Адамсона, введет в крепости режим наивысшей секретности.

— Но они же понимали, к чему приведет смерть военного инженера! — воскликнул Лабрюйер. — Зачем понадобилось его убивать? Он же мог до второго пришествия снабжать их чертежами! Эта тварь очень ловко его держала на коротком поводке — то оттолкнет, то подманит!..

— Красницкая?

— Кто же еще? Я все ее маневры видел!

— Если бы она его совратила и сделала осведомителем, то его не стали бы убивать. Там произошло что-то, чего мы пока не понимаем. И не поймем, пока не увидим труп и портфель, — сказал Барсук. — Так что давай разбирать поленницу…

— Завтра полиция этим займется.

— Завтра Миончинский этим займется! Сведения нужны сейчас.

Лабрюйер был зол неимоверно. У него на глазах разворачивалась трагикомедия соблазнения. Сперва она была для него комедией — старый дурак, верный супруг увядшей жены, влюбился в чернокудрую сирену. Потом он с тревогой наблюдал, как Адамсон теряет силу, мужество, чувство собственного достоинства. И вот — трагедия…

— Тварь… — пробормотал Лабрюйер. — Ты прав. Нельзя ему тут быть…

Он ничего больше не мог сделать для Адамсона. Предупреждал же! Пытался же вправить мозги! Натыкался на печальное сопротивление обреченного человека… Ну, хоть не позволить телу валяться и стыть у соборной стены, за поленницей, хоть это!..

— Тварь, мерзкая тварь… — повторял он, передавая поленья Барсуку и высвобождая тело. Стыдно было — до жути. Ведь и он чуть не лишился рассудка, глядя на точеное лицо, на склоненную шею Иоанны д’Арк. Неприятель знал, кого привезти в Ригу! Черноволосая и рыжая…

— Им незачем было его убивать. Сейчас в Усть-Двинске начнутся всякие строгости, — сказал Барсук. — Что такого смертельного он мог подсмотреть или услышать?

— Он забросил службу и все время старался проводить с этой тварью. Что угодно мог услышать!

— Портфеля нет?

— Еще нет…

Адамсон лежал вниз лицом. Теперь уже можно было вытащить его за ноги. Можно… но нельзя!..

— Ты решил разобрать всю поленницу? — спросил Барсук. — Угомонись.

Лабрюйер не ответил.

Вскоре ему удалось повернуть тело набок и самому протиснуться в щель.

— Акимыч, я подниму за плечи, ты подхватывай под колени, — сказал Лабрюйер.

Барсук был крупный сильный мужчина. Лабрюйер — ростом пониже, но тоже не слаб. Они вынули тело из полуразваленной сверху поленницы и уложили на жухлую траву.

— Царствие небесное… — прошептал Барсук. — Теперь ищем портфель.

— Сволочи, — ответил Лабрюйер.

Красницкий с помощником избавили Адамсона от верхней одежды и от кителя. Никаких документов, позволяющих его опознать, не оставили. Они, естественно, понимали, что опознание — дело двух-трех дней. Но оттягивали тот момент, когда на них ополчится рижская полиция.

— Китель в гостинице, — поняв Лабрюйера по единому слову, сказал Барсук. — Но найти его там полиция уже не успеет…

И тут Лабрюйер услышал свист.

Ночью много кто может свистеть — кавалер, выманивая барышню на свидание; вот, подающий знак товарищам; полицейский агент, выслеживающий вора…

Но мелодия была такая, что Лабрюйер ахнул

— Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво, два Аякса два, да два Аякса два… — вот каким словам соответствовала эта чересчур хорошо знакомая мелодия.

— Енисеев… — без голоса произнес Лабрюйер.

Так вот кто прибыл из Питера и тайно навещал фотографическое заведение!

Лабрюйер понял, что сейчас сам совершит убийство — и не хуже агентов «Эвиденцбюро».

Свист доносился со стороны Александровской. До Александровской — два шага. Он сорвался и побежал.

Он хотел высказать Аяксу Саламинскому все, что думает о людях, способных сделать из сослуживца циркового клоуна, втравить его в дурацкие истории, от души веселиться, глядя на его ошибки.

Но Енисеева на Александровской не было. Шагал, насвистывая, какой-то другой человек, ростом — пониже, в плечах — поуже. Совсем другой силуэт, совсем другая походка…

Лабрюйера было уже не остановить. Все беспокойство этой ночи, скопившись, требовало телесного выплеска, возни с поленницей, оказалось, было мало.

Он пробежал еще несколько шагов и узнал Хоря.

Тот шагал широко, размашисто, как-то совсем радостно шагал — мог себе позволить правильную мужскую походку после страданий в осточертевшей юбке.

Лабрюйер зажмурился, помотал головой, открыл глаза — прямо на него действительно шел не Аякс Саламинский, не этот треклятый жандарм, а совсем другой человек — которого, кстати, тоже порой хотелось удавить.

— Что вы такое свистели? — напустился на Хоря Лабрюйер. — Где вы это взяли?!

— Из «Прекрасной Елены». Люблю Оффенбаха, — ответил удивленный Хорь. — Мы в капустнике изображали «Процессию царей Эллады», смеху было! Я был царь Ахилл — «Я царь Ахилл, бесподобен, хил, бесподобен!..» Мне нарочно пузо из двух подушек подвязали. А мелодия прицепилась — спасу нет. Под нее ходить хорошо, как-то ходьбе соответствует…

До Лабрюйера не сразу дошло, что «Прекрасная Елена» — не собственность господина антрепренера Кокшарова, и поставить куски оперетты может каждый, кому не лень.

— Вы зря бегали, — сказал он. — Мы с Барсуком нашли Адамсона, царствие ему небесное.

— Черт возьми…

— Где Янтовский?

— Он обратно побежал — к воротам. Хочет посмотреть, кто придет в гостиницу. Ведь непонятно, куда делась Красницкая. Может, она вместе с мужчинами пошла выносить тело.

— И с превеликой радостью! — вдруг выкрикнул Лабрюйер.

— Где тело?

— Лежало у собора, за поленницей. Я с этой поленницей как-то уже имел дело… Идем. Там Барсук ждет. Ох, и сторож… про него-то мы сгоряча и забыли…где тут ближайший полицейский пост?..

Видимо, сторож, при всей своей массивности, имел слабое сердце. Пробудить его от эфирного опьянения не удалось, как ни бились.

— Два тела, — сказал, поднимаясь с колен, Барсук. — Расхлебывать эту кашу придется тебе, Леопард. Нам с Хорем мельтешить и попадаться в полицейские отчеты незачем.

— Надо придумать версию — как тело попало к собору и откуда у собора взялся Леопард, — добавил Хорь.

— Ничего не надо. Нас никто не видел. Просто пойдем отсюда прочь, — решил Лабрюйер. — Утром найдут трупы… а там будет видно…

Он посмотрел вниз. У его ног лежал Адамсон. Лицо было совсем жалкое, ободранное о дрова. Его нельзя было оставлять — но единственным способом поквитаться за него было правильное отступление. Ни к чему, чтобы вечерние газеты вышли с новостью: тело военного инженера откопал бывший полицейский!

— Нужно будет телефонировать вашему Линдеру, — напомнил Хорь.

— Сам знаю.

Они на всякий случай сделали крюк и шли поодиночке. Вроде никто за ними не увязался.

Янтовского они обнаружили у ворот гостиницы. Он уже начал беспокоиться.

— Ну что?!

— Два тела. Адамсон и церковный сторож. Возвращайся скорее в гостиницу, — сказал Лабрюйер. — Как бы Красницкий с приятелем, избавившись от тела, о тебе не вспомнили. А ты должен лежать в своем номере, пьяный в зюзю.

— Красницкий вернулся один и сам задвинул засов. Куда же девался второй злодей? И куда девалась дама? Есть домыслы? — спросил Янтовский.

— Возможно, в цирк. Артисты часто там ночуют, — ответил ему Лабрюйер. — Может, он и китель с портфелем туда унес.

— Мы узнавали — цирковые ворота ночью на запоре, забор высоченный, выход для публики заперт, служебный — тоже, третьего хода не обнаружили, — возразил Хорь.

— Он есть, — с особым ехидством сказал Лабрюйер. — Там имеется лестница, которую, наверно, замышляли как пожарную. Она завалена всяким хламом, но по ней можно добраться до окошка, через окошко вылезть на крышу пристройки, оттуда — на другую крышу, что примыкает уже к забору. Если к брандмауэру в том месте, где он соприкасается с крышей, привязать прочную веревку, то и вылезть, и влезть обратно для циркового артиста — несложная задачка.

— Так это что же? — спросил Хорь. — Следовало по ночам караулить ворота? Леопард!

— Я сам это узнал совсем недавно, — буркнул Лабрюйер.

— Вы, похоже, еще много чего узнали!

— Ремесло у меня такое.

— Господин Гроссмайстер, я могу быть свободен? — прервал зародившийся спор Янтовский.

— В самом деле, ступай. Тебе придется вернуться через ресторан, но там уже заступил на пост ночной портье. Он не знает, когда и как ты уходил. И по возможности узнай, где госпожа Красницкая, — попросил Лабрюйер.

— Я завтра выезжаю из гостиницы.

— Так можешь на прощание задать прислуге кучу вопросов. Если Красницкой о них и узнает — все равно до тебя уже не доберется. С Линдером я сам поговорю.

Лабрюйер хотел показать Хорю, что Янтовский — его человек, что другие не могут им распоряжаться. И Янтовский понял, что это необходимо старому товарищу.

— Будет сделано, Гроссмайстер. Спокойной ночи, господа.

Они остались втроем — проводили взглядами Тадеуша, который шел к перекрестку походкой щеголя и танцора, потом кто-то должен был нарушить молчание — но такого смельчака не нашлось.

Барсук посмотрел на Хоря, посмотрел на Лабрюйера — оба явно дулись друг на дружку. И он обоих понимал!

Достав из кармана часы, он подошел к фонарю — разглядеть, что там на циферблате. И присвистнул.

Это сошло за начало разговора.

— В самом деле, утро на носу, — сказал Хорь. — Идем, Акимыч, тебе уже деваться некуда — переночуешь у меня в квартире.

— Ты, главное, представь меня квартирной хозяйке как жениха, — посоветовал Барсук.

— Как мне осточертел этот маскарад…

— У тебя ловко получается.

— Сам знаю. «Вы такая эстетная, вы такая изящная в шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом!»

Они пошли вперед: Хорь — как бы не обращая внимания на Лабрюйера, Барсук — обернувшись и слегка улыбнувшись. Это, возможно, означало «следуй за нами».

Лабрюйер, увидев, что они собираются дойти до жилища по Гертрудинской и Дерптской, пошел, напротив, по Александровской и Столбовой. На душе было совсем погано. Он отчетливо видел, что совершил ошибку, не послушав мудрого Аркадия Францевича. Говорил же ему бывший начальник: возвращайся в сыскную полицию, все будет устроено наилучшим образом. Кошко знал, где для воспитанника лучшее место. Так нет же — дикий выверт логики, в котором было пополам уязвленного самолюбия и чистого безумия, привел Лабрюйера на его нынешнюю службу. И что же теперь будет?

Он шел неторопливо, спешить было некуда. Пытался вспомнить все хорошее, что было связано с Адамсоном. И Петропавловскую церковь в Цитадели, и даже то, как вместе накануне Пасхи принесли туда святить крашеные яички и куличи, стояли рядом у длинного стола с припасами богомольцев. Лабрюйер беззвучно молил Бога вывести его из пьянства, как дитя за ручку — из зарослей малины на краю огорода. О чем просил Адамсон, стоя рядом со своей женой — немолодой, тусклой, хмурой? Плохо ли ему жилось дома? Откуда вдруг несуразная погоня за любовью?

И точно, что несуразная — была ли у него хоть тысячная доля шанса?

Вдруг Лабрюйер понял: Адамсон не хотел от госпожи Красницкой того, чего обычно мужчины добиваются от таких красивых женщин; того, что скромно именуют «добиваться ее любви»… Он настолько утратил рассудок, что желал любить сам и быть рядом… Не дурак же он был — понимал, что не снизойдет, не осчастливит!

Получилась довольно странная панихида по немолодому человеку, спасти которого было невозможно.

— Тварь… — пробормотал Лабрюйер.

Эта женщина умела приковать к себе взоры и завладеть вниманием, пожалуй, еще лучше, чем фрау Берта. В ней не было дешевого очарования артистки, она не имела нужды в дорогих духах, в ней было другое, она умела изобразить присутствие в теле и во взгляде души! И потому Лабрюйер повторил еще раз:

— Тварь…

Хорь и Барсук стояли на улице у подъезда, курили. Трудно было понять — то ли ждали Лабрюйера, то ли папиросами вводили себя в мирное и сонное состояние.

Лабрюйер подумал — и подошел к ним.

— Жаль, что мы не догадались провести в номере Красницкого обыск и найти фотокамеру, — сказал Барсук. — А теперь, боюсь, за ним не угонишься. И есть у меня одно подозрение — он, как только рассветет, побежит к фрау Шварцвальд.

— Или телефонирует ей, — возразил Хорь.

— В «Северной гостинице» еще нет телефонных аппаратов в номерах. Внизу, у портье, и в дирекции точно есть, но не станет же он в такое время…

— Не станет, — согласился Хорь. — Но очень может быть, что он уже послал к фрау Шварцвальд своего громилу.

— Он и сам порядочный громила, — заметил Барсук. — Я бы, подремав часа два, попробовал дождаться его возле гостиницы. Утра теперь мрачные, народу на улицах мало. Мы бы сошли за грабителей. Снимем с него пальто, отберем часы. Если фотокамера у него — она нам достанется…

— Нет, мы никого хватать и раздевать сейчас не будем, — сказал Хорь. — Красницкий не только то, что таскал в портфеле Адамсон, снял на пленку. Может, он что-то уже переправил своим хозяевам. А может, где-то в гостинице у него тайник — и необязательно в номере.

— И необязательно в гостинице, — заметил Барсук. — В цирке можно спрятать железнодорожный вагон — и никто его не заметит. Так, Леопард?

Он хотел втянуть Лабрюйера в общий деловой разговор.

— Первое, что нужно обыскать, — номер Берты Шварцвальд, — согласился Лабрюйер. — Я не знаю, как принято у вас, господа, а мы, скромные полицейские ищейки, именно так бы поступили. И гримуборные борцов, а также зал, где они тренируются. Там тоже можно многое спрятать — в том же «покойнике» хотя бы.

Лабрюйер имел в виду тяжелое тряпичное чучело, с которым отрабатывали борцовские ухватки.

— Росомаху посылать туда нельзя, — сразу сказал Хорь. — Его там запомнили. Придется идти мне, грешному. Как осточертел этот водевиль…

Он загасил окурок, бросил на тротуар и вошел в подъезд.

— Не сердись на Хоря, — попросил Барсук. — Молодой, впервые поставили наблюдательным отрядом руководить. Ты первый, с кем он не поладил.

— Могли бы и кого поумнее прислать, — прямо сказал Лабрюйер.

— Нужен был именно этот. Ясно же, что наш будущий враг пустит в ход все последние технические достижения.

Лабрюйер понял — Барсук намекал на войну, которой не миновать.

— А Хорь в этом отлично разбирается, знает чуть ли не все виды фотокамер. А Росомаха в автомобилях разбирается. Время такое — нужно понимать в технике. Прогресс… Идем, что тут торчать в самом деле.

Глава девятнадцатая

Телефонировав с утра Линдеру по поводу двух ночных покойников (подробностей беседы Хорю не докладывал), Лабрюйер получил от инспектора любопытные сведения. Он избавил Линдера от суеты с опознанием тела Адамсона, а Линдер подсказал ему, где искать человека с полуоторванными пальцами.

Теперь Линдеру оставалось придумать, какая нелегкая затащила военного инженера ночью к Христорождественскому собору, а Лабрюйеру — как устроить засаду возле жилища доктора Блюма, куда его жертва ходила делать перевязки.

— Он назвался Арнольдом Швабе, но имя явно фальшивое, — сказал Линдер. — Пока я этого Блюма еще не прижал как следует.

— Блюм!

— Блюм. Опять за старое взялся. А даже если прижать — что он скажет? Он ничего о пациенте не знает, впервые его видит! Ничего — кроме того, что пациент хорошо платит.

— Но он может по речи определить, кто этот человек? Немец, латыш, еврей?

— По речи — немец. А направил этого Швабе к Блюму некто Киссель. В Риге бывает иногда барон фон Киссель, но сейчас, как на грех, в отъезде. Хотя Блюм и соврать может. Скользкий, как угорь.

— Ни в чем барон не замечен?

— Замечен. Его подозревают в скупке краденых картин и переправке их в самые неожиданные места. Доказательств нет, одни подозрения.

— Картин, говоришь? Помнится, в историю с картинами была замешана наша красавица Лореляй…

— Ты знаешь, где ее искать?

— Попытаюсь. А ты отыщи Янтовского. Он тебе много чего расскажет. Скажи — я просил.

Воровка, как ей и полагалось по должности, промышляла там, где водились растяпы с тугими кошельками и бриллиантовыми сережками. Одно из таких мест было — Гостиный двор. Лабрюйер в свое время ловил ее там, но доказать вину не смог — просто не понял, куда она умудрилась сбросить краденое. А сама она, понятное дело, всячески отпиралась.

Лабрюйер постучал в дверь лаборатории.

— Я занята, душка, — забыв, что тайна раскрыта, откликнулся Хорь.

— Тамбовский волк вам душка, Хорь, — ответил Лабрюйер. — Я сейчас отъеду на час-полтора. Кажется, есть ниточка…

— И куда тянется?

— К тому мерзавцу, которому я руку порвал.

— Бог в помощь, душка! — весело ответил Хорь. И Лабрюйер расслышал чье-то сдавленное хрюканье. Хорь был в лаборатории не один.

Эти тайны Лабрюйеру осточертели.

Да и Хорь, опять влезший в юбки и парик Каролины, нравился все меньше. Лабрюйер представил, как эти питерские агенты потешаются над рижским простаком, не сумевшим отличить мальчика от девочки. Хорь — тот ржет во всю глотку. Барсук — вроде и старается всех примирить, но комизм ситуации видит без лорнета. Росомаха — тоже не лишен пресловутого чувства юмора. А для Горностая он, Лабрюйер, вообще комический незнакомец, чего ж не посмеяться?

Они сидят в темной лаборатории и при свете красного фонаря смеются — как будто ночью Барсук не помогал откапывать из поленницы тело Адамсона, как будто Хорь не гонялся за убийцами. И можно спорить хоть на тысячу рублей — никто спозаранку не побывал во «Франкфурте-на-Майне», никто не занялся всерьез Красницким и его ловкой подругой. Если у Красницкого есть хоть столько ума, сколько полагается курице, — он должен съехать и поселиться в ином месте. Хотя черт их разберет, этих господ из «Эвиденцбюро», чему их там, в Вене, учат.

Лабрюйер зашел в гостиницу и узнал у буфетчика Юргена Вольфа, что господа Красницкие не съезжали, а заказали завтрак в свой номер.

Приличные люди меньше часа не завтракают, так что у Лабрюйера было немного времени.

Гостиный двор был раза в три поменьше знаменитого санкт-петербужского, да и стоял на отшибе, в Московском форштадте. Но и он выглядел очень внушительно, и он имел два этажа, и в нем имелись крытые галереи — правда, с деревянными колоннами. Посреди него высились девять амбаров. Гостиный двор, как всегда, кишмя кишел публикой — одни собирались сделать покупки, другие просто слонялись, прицениваясь и развлекаясь.

Лабрюйер пошел к лавкам с дамским товаром — там было больше всего шансов встретить Лореляй. Ему повезло — он столкнулся с пожилой воровкой Трудхен. Она летом работала в паре с Лореляй, переодетой трогательным мальчиком в матросском костюмчике.

— Я не за тобой, — сказал ей Лабрюйер. — Мне бы Лореляй повидать.

— Нет ее тут, уехала, — сразу ответила Трудхен.

— Жаль…

Они оказались возле бакалейной лавки. Товар там был в основном российский — в том числе и московской Константиновской фабрики. Предлагались также бонбоньерки — картонные и фарфоровые. Лабрюйер выбрал большую картонную с картинкой — букетом в стиле позапрошлого века, велел уложить туда дорогих конфет — «Паризьен», «Крем де-Мараскино», «Флер-д’оранж». Бонбоньерку перевязали шелковой лентой и вручили с поклоном. Лабрюйер же отдал конфеты Трудхен.

— Вернется Лореляй — отдашь ей.

— А на словах что передать?

— Передай — вот отрастит опять свои локоны, тогда посватаюсь.

Трудхен засмеялась, но как-то неуверенно.

Лабрюйер пошел прочь. Через ворота (в виде триумфальной арки с медальонами, иначе после войны 1812 года возрождать сгоревший Гостиный двор было бы даже как-то неприлично) он вышел на Гоголевскую. Шел он неторопливо, давая Лореляй возможность себя догнать — если, конечно, Трудхен не соврала и белокурая воровка действительно уехала по своим загадочным делам.

Лореляй поздоровалась на свой лад — бесшумно оказавшись рядом, запустила руку в карман пальто и мгновенно вытянула носовой платок Лабрюйера. Он ощутил не само прикосновение, а нечто вроде движения воздуха, резко повернулся — и платок замельтешил прямо перед его носом.

Лореляй рассмеялась.

— Обдурила я тебя, старый пес, — сказала она.

— Да, старею, — согласился Лабрюйер.

— На что я тебе?

— Поблагодарить хотел. По твоему указанию на след целой шайки вышли. Помнишь, тогда, во «Франкфурте-на-Майне»?

— Помню. А что за шайка? Залетные?

— Вроде того. Так что полиции впору тебе наградные выписывать. Это серьезнее, чем ты думаешь, детка, и не спрашивай больше.

— Если не наши — то черт с ними, — решила Лореляй.

— Совсем не наши… Ты поосторожнее. Я агента Фирста в Гостином дворе видел.

— Ты о чем, ищейка? — с видом безупречной райской невинности осведомилась Лореляй.

А ведь ей уже за тридцать, подумал Лабрюйер, она умеет изобразить безмятежную юность, а взгляд — совсем не девичий.

— Ты давно барона фон Кисселя видела? — вдруг спросил он.

— Не знаю такого барона.

— Ну, ладно. Ешь конфеты на здоровье. До свидания, детка.

— Ничего больше не скажешь? — удивилась Лореляй.

— Так если ты с бароном не знакома — о чем говорить? Хотя… доктора Блюма тоже не знаешь?..

— Про этого слыхала.

— Еще бы ты про него не слыхала…

Это был прямой намек — Блюм время от времени оказывал ворью тайные медицинские услуги, и Лореляй, свалившись однажды с балкона, скорее всего, именно у него лечила ногу.

— Киссель и Блюм… — задумчиво произнесла Лореляй. — Кажется, я знаю, кто тебе нужен, старый пес. Он не из наших, его кто-то с собой привез. Я краем уха где-то что-то слыхала, понял? Ничего не знаю, а слыхала.

— Разорванная рука.

— Я тоже эту ухватку знаю. Ты вот что, ищейка… ты возле цирка походи, посмотри, может, набредешь на старуху Шмидт. Она там где-то живет и чулан шлюхам сдает — на час, на два. Тоже ведь доход, в ее-то годы. Так она вчера Длинной Эльзе отказала, а та была с хорошим клиентом, с датским морячком, и Аннемарии отказала. Кого-то там у нее поселили. Девки его видели. Говорят — молодой еще, рука на перевязи, знаешь, вокруг шеи? Может, твой.

— Спасибо тебе великое.

— Не для тебя стараюсь — девок жалко! Им чуланчик нужен. Холодно теперь на Бастионной горке под кустом!

— Заплатить тебе? — спросил Лабрюйер.

— Мы с тобой, старый пес, уже почти как родственники, какие деньги? Мы ведь чуть ли не двадцать лет знакомы — столько ты за мной гоняешься. Наши уже смеются — вам, говорят, под венец пора.

— А из тебя бы хорошая жена получилась.

— Поздно, милая моя ищейка. Вся я переломанная… прощай!..

Он удержал Лореляй за руку.

Стоять с дамой на перекрестке — верх неприличия, даже с такой, как Лореляй. Но вот пробежала искра, остановилось время, и это соприкосновение пальцев вдруг стало для обоих очень важным.

— На том свете разве что… — тихо сказала Лореляй. — Ты славная ищейка, старый пес…старый полицейский пес… Не приходи больше.

Она повернулась и пошла прочь — маленькая, тоненькая, легкая, и светлые пряди выбились из-под черной шляпки.

И он пошел прочь.

На душе у него было пасмурно.

Лабрюйер не очень-то понимал женскую логику, тем более — логику воровки, с детских лет освоившей это ремесло; он знал, что у Лореляй есть какие-то свои правила поведения, что купить ее за деньги невозможно, что свои воровские доходы она частично отсылает родителям и сестре, нарожавшей кучу детишек. Ему казалось, что их отношения — забавны, полезны, обоих ни к чему не обязывают. И вдруг он понял — этих временных пятиминутных перемирий, когда они могли друг на дружку наорать, но потом обменивались ценными сведениями, накопилось уже довольно много…

Ему было жаль эту женщину, он недоумевал — отчего она больше не хочет встреч. Возможно, он что-то не то сказал? Или она неправильно поняла, ведь того, как понимают мир женщины, обычному мужчине никак не уразуметь. И в таком недоумении он дошел до Театрального бульвара.

Линдер выслушал его внимательно.

— Ты ее побереги, — в завершение разговора сказал Лабрюйер.

Страницы: «« « ... 1112131415161718 » »»