Батареи Магнусхольма Плещеева Дарья

Глава шестая

Утром Лабрюйер сам себя спросил: что это было такое? Но выслушать ответ не пожелал.

Придя в свое фотографическое заведение, Лабрюйер сказал Каролине:

— Я чувствую себя последним болваном.

Это относилось ко всему сразу — и к ночному концерту, и к странному положению сотрудника контрразведки, который не получает никаких приказаний. То-то, поди, смеется недруг Енисеев, проклятый Аякс Саламинский, когда ему рассказывают о нелепой службе Лабрюйера!

Каролина, складывавшая карточки стопками, подняла голову, взгляды встретились.

— Я тоже, — сказала она. — То есть не болваном — болванкой, болваншей… болванихой…

— Мы чего-то ждем?

— Нет. Уже дождались. Люди, с которыми придется иметь дело, уже в Риге. Но они осторожничают, прицепиться не к чему… Они еще только начали плести сеть…

— Понятно.

Взгляд у фотографессы был серьезный, даже печальный. Лабрюйер впервые обратил внимание на ее глаза — при светлых волосах она имела темно-карие глаза в густых ресницах.

— Я устал бездельничать.

— Ничего, скоро начнется.

Лабрюйеру стало не по себе — страшненькая фрейлен Каролина была, может, бойцом еще похлеще Енисеева, и близился день, когда ей придется рисковать жизнью… ох, бедное страшилище, и помрет ведь когда-нибудь, так и не узнав душевного тепла… как, впрочем, и сам Лабрюйер…

— Кто там записан в вашем гроссбухе? — спросил он.

— На утро — никого нет, разве что случайные люди забредут.

В лабораторию вошел Ян.

— Доброе утро, господин Гроссмайстер, доброе утро, фрейлен Каролина, — сказал он по-немецки. — Что мне делать?

И тут же Каролина придумала для него полсотни неотложных дел. Одно из них было — приготовиться к завтрашней вылазке.

Рига, желая быть подлинно европейским городом, обзавелась зоопарком. Место для него городские власти выделили прекрасное — на самой окраине, в Кайзервальде, на берегу озера Штинтзее. Это было великое событие, в день открытия, назначенного на 14 октября, ожидалось множество народа, и Каролина предположила, что будет хороший спрос на зоологические фотокарточки. Вся живность уже сидела в клетках, так что можно было, уговорившись с дирекцией, заранее сделать разнообразные кадры.

— Я пройду прогуляюсь, — сообщил подчиненным Лабрюйер. — Заодно занесу карточки Линдеру.

Но это не было прогулкой — он собрался в цирк расследовать дело о собачьей смерти. От цирка — пять минут до Полицейского управления.

Каролина дала ему портреты госпожи Красницкой, очень хорошо сделанные и вписанные в овальные медальоны. Было их четыре. Себе она оставила два — чтобы переслать их в Санкт-Петербург. И попросила также Лабрюйера, раз уж он хорошо знаком с буфетчиком во «Франкфурте-на-Майне», побольше узнать о чете Красницких. Глядишь, что-то и пригодится.

Телефонировав Линдеру, Лабрюйер предупредил о своем приходе и осведомился — нет ли результатов исследования собачьего трупа.

— Обычный крысиный яд, — сказал Линдер. — Он в каждом доме, наверно, имеется. Нет чтоб экзотика, рыбина японская, которая вроде русской рулетки — то ли отравишься, то ли нет.

— Какая рыбина?

— Я в газете читал, названия не помню, а только от нее задыхаются, как от синильной кислоты.

В цирке Лабрюйер отыскал конюха Орлова и предложил посидеть вместе в ближайшем пивном погребке. Очень хотелось еще раз проговорить все подробности дела и потолковать о кандидатах в убийцы.

— Отчего бы нет? — почти сразу согласился конюх. — Есть погребок на Парковой улице, куда наши ворота выходят. Вот приберусь, вывезу навоз, умоюсь — и тут же прибегу.

— Тут же? — усомнился Лабрюйер.

— Ну да, через двор пройду. Попрошу — мне ворота приоткроют, чтобы не вокруг квартала галопом скакать.

— Так пойдем сразу вместе.

— И то дело. Вы меня в шорной обождите.

Но Лабрюйер не стал торчать в шорной. Ему было любопытно исследовать все подступы к конюшне и ныне пустой собачьей загородке. На манеже репетировали, в форганге тоже, туда он соваться не стал.

Он заглянул во все доступные закоулки, исследовал выходы из закулисья в фойе и не сумел справиться с соблазном — пошел к помещению, где упражнялись борцы и атлеты. Там было тихо — значит, пока что пусто. Лабрюйер, как всякий здоровый мужчина, хотел попробовал потягать железо — хотя бы гирю-пудовку, убедиться, что он еще ого-го. Он даже расстегнул пальто, собираясь скинуть его.

Но в помещении были двое мужчин. Один резко повернулся к Лабрюйеру, другой — так же резко отвернулся.

— Это вы, господин Лабрюйер? — спросил атлет Штейнбах. — Добрый день. Все еще ищете собачьего убийцу? Бросьте. Как я понимаю, это еще можно было сделать по горячим следам. А сейчас — бесполезно.

— Боюсь, что вы правы, господин Штейнбах. Но я люблю решать сложные задачки, — ответил Лабрюйер из чистого упрямства. — Извините, что побеспокоил.

И он вышел.

Некоторое время спустя конюх Орлов освободился, и вскоре Лабрюйер с конюхом уже спускались в пивной погребок. Время было еще не пивное, заведение только что открылось, парень за стойкой явно скучал.

— Две кружки бауского пива, светлого, — приказал Лабрюйер и тогда только обратил внимание на мужчину у стойки, толковавшего с хозяином и вдруг замолчавшего.

— Добрый день, господин Барсков, — сказал он. — Какими судьбами?

— Добрый день, господин Гроссмайстер, — ответил владелец пивоварни. — Новый сорт пива собираюсь предложить, привез бочонок на пробу. Хотите? Угощаю. Две кружки из нового бочонка!

Парень за стойкой напенил в большие стеклянные кружки пахучего пива, Лабрюйер сдул пену и пригубил.

— Любопытно… — произнес он.

— Моим мастерам удалось составить такую смесь из дорогих сортов хмеля, что сами удивились. Я задумал плотное пиво, крепостью чуть выше, чем обычное светлое, — сказал господин Барсков. — Вот думаю — как назвать? «Пиво мастеров» — что скажете? Хорошее название?

— Да, название соответствует вкусу.

Лабрюйер был рад этой встрече. Дело, связанное с Бауском и фальшивыми орманами, стало одним из самых удачных. Засада как раз была устроена возле пивоварни, и господин Барсков всячески содействовал полиции.

Хозяин погребка меж тем велел парню налить кружку и для себя. Пенная шапка поднялась над краем чуть ли не на вершок. Тогда хозяин достал из особого отделения в кошельке «чешуйку» — старинную серебряную монетку, тонкую и легкую. Эти кривенькие копейки имели хождение, наверно, два века назад. Пивоварам же они требовались для опыта. Хозяин погребка положил «чешуйку» на пену и задумчиво следил, как она медленно погружается, продавливая шапку.

Господин Барсков же с улыбкой наблюдал за опытом.

— Можно попробовать другой способ, — предложил он. — Но тут для него может места не хватить.

Про другой способ Лабрюйер знал — он действительно требовал кроме хорошо захмелевших участников плоскости сажени в три длиной. Чтобы ее получить, сдвигали столы и щедро поливали их пивом. Потом выбирали самого толстого из участников опыта, сажали на крайний стол, раскручивали и с силой толкали вперед. Если пиво было густое и правильно сваренное, тогда толстяк проезжал на заднице по всем столам и соскакивал на пол. А если пиво было плохое — то, соответственно, не скользил и оставался лишь при намоченных штанах.

Скорость, с которой «чешуйка» погружалась в кружку, хозяина погребка вполне устроила. Потом Барсков повез в другой дружественный погребок второй бочонок, а Лабрюйер с Орловым уселись в углу — наслаждаться пивом.

— Нет, никто ничего умного не придумал, — рассказывал конюх. — А всякую дурь городят.

— Насколько я понимаю, в цирке обязательно должен быть крысиный яд.

— Что, им собачек потравили?

— Им самым.

— Ну, тогда все на нас, конюхов, показывает — у нас в шорной этого яда большая банка, знаете, из-под табака? Иначе крысы не то что по ногам — по головам ходить будут.

Про банку с ядом Лабрюйер знал — но ждал результатов вскрытия собаки. И хотел, чтобы Орлов сам заговорил об этом.

— А что, конюхам собачки мешали?

— Ну что такое собака на конюшне? С одной стороны, положим, чужой ночью так просто не войдет — лай подымут, дежурного конюха переполошат. С другой — лошади из-за них, бывает, беспокоятся. На ипподроме, скажем, собаки все время живут, лошади к ним успевают привыкнуть. А в цирке — не так…

— Знала ли про эту банку с отравой та выпивоха, которая раньше за собаками смотрела?

— Аннушка? А ведь могла знать. У нее с Мартином, здешним дворником, было это самое… в шорной их как-то на горячем прихватили…

— Вроде складывается… — проворчал Лабрюйер. — Мадмуазель Мари больше в цирке не появлялась?

— Появлялась! Ей один господин, узнав про беду, обещал других собачек подарить. Ну, коли подарит да коли она их школить начнет — тут уж мы все начеку будем!

— Кто еще? Из конюхов то есть?.. У вас, я заметил, служит молодой парень. Может, ему мадмуазель понравилась, да оказалась горда, и решил отомстить?

— Так ведь в шорную и наездники заходят, и даже дамы. Вон Шварцвальдиха, у нее две лошади, она со мной уговорилась, своего конюха у нее нет, не нанимать же ради двух лошадей. Она ко мне сюда приходит, потому — со сбруей вечная морока, там же всякой дряни понашито! Эта дрянь обрывается, теряется, а мне — чини! И голуби, пташки чертовы, гадят!

Орлов объяснил: Шварцвальдиха имеет несложный, но красивый номер, выезжает на колеснице, окруженная белыми голубями, колесница увита искусственными цветами, лошадь тоже вся в розовых бутонах и гирляндах. Публике нравится, а конюху — горе.

— Фрау Шварцвальд… или она, как многие артистки, предпочитает считаться незамужней девицей?

Орлов рассмеялся.

— Кому другому пусть дурит голову! Замужняя! Да только притворяется — чтобы поклонников завлекать.

Расставшись с Орловым, Лабрюйер пошел в Полицейское управление и отдал фотографические карточки. Потом неторопливо вернулся в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера».

Там Каролина и Ян обслуживали очередную мамашу с капризным чадом. Чтобы не слышать воплей раскормленного ребенка, Лабрюйер пошел на поиски отставного городового Андрея.

В дворике Андрея он обнаружил сбежавшего с уроков Пичу, но не стал ему читать нотаций, а скинул пальто и попросил у Андрея еще одну палку для метлы. Пича, понятное дело, был в восторге, а Лабрюйер, вооружившись палкой, мысленно обратился к своему питерскому начальству:

— Вот вы мне настоящего дела не доверяете, приставили к дурацкой фотографии, заставили бездарно проедать казенные деньги, так я вам назло сейчас валяю дурака!

— Ну-ну… — ответил незримый Аякс Саламинский.

Он-то наверняка был сейчас занят настоящим делом.

— Я с умными людьми говорил, — сказал Андрей. — Они на японской войне побывали, так там штык все дело решал. Не артиллерия, не многозарядные ружья, а штык. Так что учись, Петька, офицером станешь!

Пича на Петьку откликался. Это объяснялось просто — его отдали в русскую школу. Умная госпожа Круминь решила: пусть старший сын у нее будет немцем, а младший — русским. Офицерская карьера казалась Пиче несбыточно прекрасной. Потому мальчишка совсем загонял Лабрюйера — тот взмок, отбиваясь от его наскоков. Пришлось сбегать домой, сменить сорочку.

После обеда (во «Франкфурт-на-Майне» Лабрюйер не пошел, а пошел в ресторан Отто Шварца — исключительно ради моциона и приятного вида из окошек на Бастионную горку). До вечера особых событий не случилось, а вот вечером явился неожиданный клиент.

В фотографическое ателье вошел невысокий изящный господин в цилиндре, модном черном пальто и белоснежном кашне, элегантный, как картинка из парижского журнала. Вот ему не приходилось думать, как он выглядит со стороны, он знал про себя, что умеет двигаться с легкостью сильфа. Такие господа водятся только в самом высшем свете, подумал Лабрюйер, и если элегантному клиенту угодить, он приведет в «Рижскую фотографию» своих высокопоставленных знакомцев… надо устремиться к нему с почтительным видом…

— Добрый день, Гроссмайстер, — по-немецки сказал клиент. — Ты не узнал меня?!

— Янтовский? — глазам своим не веря, спросил Лабрюйер.

— Янтовский, падам до ног! — весело ответил по-польски бывший сослуживец и опять перешел на немецкий. — Ты прекрасное место выбрал — помнишь господина Рокетти де ла Рокка?

— Как выгляну в окно — так и вспоминаю. А ты?.. Нашел себе богатую вдовушку?

— Все это добро взято под расписку для служебной деятельности и должно быть возвращено в целости и сохранности. Но я подумал — раз уж по долгу службы сделался франтом, почему бы не оставить фотографическое воспоминание?

— Фрейлен Каролина! — крикнул Лабрюйер. — Сейчас тебе сделают такой фотографический портрет, что не стыдно будет внукам показать. А для чего ты так вырядился?

— Это у меня вроде повышения в чине. Поставили дежурить в Немецком театре. Туда повадился какой-то очень уж хитрый жулик. Ты знаешь, там при входе и выходе толчея, так он втирается в толпу и таскает бумажники. Может и с дамы брошку снять. Мне так и сказали: это тебе, пане Янтовский, в награждение, приятно проведешь вечер в храме искусства, будь он неладен, и пьесу модную увидишь. Вот и наслаждаюсь — уж четвертый раз… Искусство, чтоб ему…

Агент Сыскной полиции скорчил прежалостную рожу.

Вышла Каролина.

— Сделайте этому господину портреты — стоя, сидя, на морском фоне, на фоне парка, — велел Лабрюйер. — Числом — сколько прикажет. И Боже вас упаси взять с него хоть копейку. Все — за счет заведения.

— Говорят, ты получил хорошее наследство? — спросил Янтовский. — Отчего у меня нет в провинции богатой и скупой тетки, которая грызет сухие корочки и копит денежки?

— Я понятия не имел, что у меня вообще есть тетка, — честно признался Лабрюйер. — Пришлось съездить в Саратов, оформить бумаги.

— А говорили, что ты бросил пить и возвращаешься к нам, на бульвар.

Он имел в виду Театральный бульвар, где на пересечении с Карловской как раз и стояло трехэтажное здание Полицейского управления.

— Пить-то я бросил… — Лабрюйер вздохнул. — Да сколько же можно бегать, подошвы протирать? Помнишь — иной раз по три ночи не спишь, чтобы изловить парнишку…

— Это ты аптечное дело вспомнил?

Янтовский рассмеялся, усмехнулся и Лабрюйер.

— По сей день все эти страшные слова помню, — признался он. — «Дионин», «Кодеин», «Веронал»…

Дело о фальшивых патентованных лекарствах, которые изготовлялись на окраине Митавы, привозились в Ригу и распространялись по аптекам, было не слишком шумным — чтобы не нанести ущерба репутации почтенных фармацевтических фирм «Мерк» и «Кноль». Но побегать пришлось порядком.

— Ну, в твои годы уже хочется тишины и покоя, — уверенно заявил сорокалетнему Лабрюйеру тридцатилетний Янтовский. — Может, и женишься удачно. А что? Я для тебя могу невесту присмотреть! Богатые барышни ходят по театрам, а я там кручусь, могу капельдинеров о чем угодно расспрашивать… Тебе какую? Совсем молоденькую, пожалуй, брать не стоит. А вот если вдовушка, богатая, бездетная…

— Так она и чего получше найдет. Сам видишь, я не этот, как бишь его… Антиной? — не слишком уверенно сказал Лабрюйер.

Янтовский наверняка впервые услышал имя древнегреческого красавца, но виду не подал.

— Отчего не Антиной? Весьма и весьма Антиной. Ты мужчина упитанный, не то что я, дамам нравятся плотные мужчины.

— Дамам нравятся атлеты.

— Извольте садиться, — сердито сказала Каролина, указывая на кресло, которое изваял, надо думать, тот самый чудак, что осчастливил Ригу Коммерческим училищем: более вычурной краснокирпичной готики ни в одном немецком городишке, пожалуй, было бы не найти. Кресло Лабрюйер приобрел сдуру, а потом обнаружил, что сидеть в нем нужно умеючи: откинешься на спинку, украшенную тяжелыми деревянными шпилями с башенками, и вместе со всем сооружением грохнешься на пол. Призванный на помощь мебельщик только руками развел и посоветовал приставлять кресло к стенке.

Янтовский посмотрел на Каролину с любопытством, потом перевел взгляд на Лабрюйера. Агенты Сыскной полиции умели передавать глазами достаточно сложные фразы, вот и Янтовский вместил в короткий взгляд целое послание: Матка Боска, да где ж ты, товарищ, откопал такое поразительное воронье пугало?! Лабрюйер вздохнул, во вздохе было ответное послание: да если бы я мог выбирать…

Каролина стала налаживать освещение, чтобы бледное тонкое лицо поляка, удивительно аристократичное для его ремесла, преподнести наилучшим образом.

— Сюда глядите, нет, сюда, — командовала она. Янтовский, подкрутив светлые усики, старательно задирал подбородок; не каждый день позируешь фотографу в графском виде…

Лабрюйер смотрел на него с легкой завистью — умеет же чертов пан принимать великосветские позы, умеет же носить дорогую одежду, где только научился? Не то что некоторые, за примером — ходить недалеко: вон он, некоторый, отражается в большом зеркале, и зеркало какое-то хитрое, вытягивает и делает стройнее, а на самом деле рост невелик, брюшко заметно, и голова — такая голова, что не сразу шляпу подберешь, раза в полтора больше обыкновенной, ну не в полтора, но все же…

— А что я в театре видел! — вдруг вспомнил Янтовский. — Даму с розовыми зубами!

— Это как?

— Новая мода пошла, прямо из Парижа, и зубодеры за покраску зубов немалые деньги берут. Я про это только слышал, а вот и увидел. Жуть! Словно крови напилась, а рот утереть забыла.

— Жуть, — согласился Лабрюйер, которого от возникшей в голове картинки прямо передернуло.

— Не шевелитесь! И рот закройте! — прикрикнула Каролина. Янтовский, который не боялся в Старой Риге скакать через улицы с крыши на крышу, даже голову в плечи втянул, но быстро выпрямился и принял вид независимого породистого шляхтича, любимца прекрасных паненок.

Уговорившись с Лабрюйером о следующей встрече, желательно там, где можно за рюмкой хорошего вина вспомнить бурную молодость, Янтовский отправился в немецкий театр — ловить своего жулика. А Лабрюйер затосковал — он бы охотнее всего пошел с Янтовским. Как будто мало ему было суеты вокруг покойных собачек…

На следующий день он сидел в лаборатории, под руководством Каролины и в свете красного фонаря учился делать художественные снимки, для чего махал руками над фотографической бумагой, высветляя таким образом на ней нужные места. Ян, дежуривший в салоне, прислал Пичу — господина Гроссмайстера требовали к телефонному аппарату, причем из полиции.

— Твою красавицу никто не опознал, — сказал ему Линдер. — Видимо, гастролеры прибыли издалека. Ты говорил, что они вовлекли в свои затеи какого-то офицера. Ты с ним знаком?

— Знаком. Это капитан Адамсон.

— Можешь с ним встретиться по-приятельски? Вдруг что-то нужное брякнет?

— Ты взялся за это дело?

— Потому и телефонирую. Из Варшавы предупредили — нужно ждать гостей. Так, может, это они и есть. Адамсон знает, что ты ушел из полиции?

— Когда мы познакомились, я уже не был в полиции.

— Это хорошо! Если Красницкий завел игру во «Франкфурте-на-Майне», то Адамсон непременно должен там бывать. Так ты заглядывай, ужинай там, что ли…

— Это тебе дорого обойдется, Линдер.

— Готов служить, Гроссмайстер!

Лабрюйер вернулся в лабораторию и обрадовал Каролину — ей опять предстоит ужин в ресторане.

— Но что же я надену? — спросила Каролина. Лабрюйер ушам своим не поверил — эмансипэ превращалось в женщину!

Пичу послали за матерью. Госпожа Круминь прибежала на зов и обещала отвести Каролину в лавку, где продаются недорогие и отменно сшитые блузки, очень приличные, без бантов величиной с лошадиный хомут.

Отправив фотографессу в лавку, Лабрюйер посидел немного в салоне, выдавая заказы. Потом он сходил домой — переодеться к ужину. В подъезде ему попалась фрау Вальдорф, груженная большой корзиной. Лабрюйер внес корзину на второй этаж.

— Чашечку кофе? — предложила фрау.

— Благодарю, но спешу. Пришел домой только переодеться к ужину.

— Герр Гроссмайстер ужинает в приличном заведении?

— Да, в ресторане «Франкфурт-на-Майне».

— Я ни разу там не была… — запечалилась фрау. — Мой супруг не понимает светского тона…

— Если фрау позволит, я охотно приглашу ее поужинать. И фрейлен Ирму также.

Эта мысль Лабрюйеру понравилась — мужчина, который приводит с собой в ресторан двух благопристойных рижских дам, одетых соответственно, и одну не слишком благопристойную, менее всего похож на полицейского, ведущего следствие о мошенниках.

Ему повезло — в ресторане он обнаружил капитана Адамсона и постарался попасться ему на глаза. Адамсон страшно удивился, увидев пьянчужку из церковного хора в прекрасно пошитом костюме, с сытой, даже чересчур сытой физиономией.

— А я вас тут уже видел пару дней назад, — сказал Лабрюйер. — Любопытно получается — когда мы в последний раз виделись, ни вы, ни я не могли мечтать о постоянных ужинах во «Франкфурте-на-Майне». А вот как вышло — вы уже капитан, я — владелец солидного заведения. Заходите ко мне, я велю сделать ваши карточки. У меня не фотограф, а, можете представить, фотографесса. Удивительно ловкая и опытная особа. Давайте-ка я вас ей представлю.

Пока Красницкие еще не пришли, можно было запустить в Адамсона когти поглубже, и тут Лабрюйер возлагал большие надежды не на Каролину, а на фрау Вальдорф. Ей непременно должен был понравиться офицер в мундире. Фрау действительно очень обрадовалась и принялась щебетать, что у нее получалось даже трогательно. Фрейлен Ирма хмуро смотрела на скатерть. Лабрюйер подумал, что брачные затеи родственницы ей, наверно, порядком надоели.

Попросив позволения у дам, Лабрюйер и Адамсон вышли минут на десять в курительную комнату.

Лабрюйер спросил о Красницком — якобы он где-то видел этого господина, и не хозяин ли он лесопилки? Естественно, оказалось, что лесопилки у мошенника нет, зато есть очаровательная супруга, и она-то, кажется, лишила бедного Адамсона рассудка.

— Знаете, господин Гроссмайстер, это очень милая пара, — сказал Адамсон. — Дама… ну, вы ее видели и понимаете, дама — ах!

Он прикоснулся воздушным поцелуем к кончикам пальцев и причмокнул, что в переводе на обычный язык означало «Конфетка, так бы и съел!»

— Да, прелестная дамочка, — согласился Лабрюйер. — Но наверняка нос задирает.

— Задирает… — Адамсон вздохнул. — Но у нее с супругом нелады. Вроде при чужих не сорятся, а видно — любовь давно кончилась. А я — я, можно сказать, старый чудак… Увидел — и ни о чем другом думать не могу. Вот я и думаю — если к ней, к этой Наташеньке, с лаской, с пониманием, так не выйдет ли чего хорошего?

— Вряд ли выйдет! — внезапно рассердившись, возразил Лабрюйер. — Муженек не допустит. Он не дурак.

— Не дурак. Но он бешеный картежник.

Лабрюйер насторожился.

— И что, играет по большой?

— Когда как. Но если он за столом с картами, жена может хоть тут же, в гостиной, на кушетке… не заметит! Прямо разум теряет, когда играет. Потому постоянно в проигрыше. Вот взять хотя бы меня — я сам у него выиграл пятьдесят пять рублей, потом еще сорок.

— Ага… — прошептал Лабрюйер. Красницкий и точно был мошенником — заманивал простаков, сперва поддаваясь им и проигрывая сравнительно небольшие суммы. Но на кой черт ему было заманивать Адамсона?

Ответ мог быть только один.

— Так вы вдвоем, что ли, играли? — спросил Лабрюйер.

— Упаси Боже! Я пригласил Шварца, помните поручика Шварца? Еще приходил один господин, кажется, родственник Наташеньки. И еще были господа…

— И он всем проигрывал?

— Нет, пару раз выиграл… да вы что, Гроссмайстер! Он честно играет. Он не шулер, просто натура такая — не может без игры.

Вот и прояснилось дело, подумал Лабрюйер, Адамсон для Красницкого — ширма, все видят, что он проигрывает деньги капитану Адамсону, и проникаются доверием к чудаку. Любопытно, кто приходит во «Франкфурт-на-Майне» ради игры, а кто садится за карточный стол, чтобы подобраться поближе к прекрасной госпоже Красницкой? Иоанна д’Арк, как же! Обычная приманка, ходячая ловушка для простаков!

— Знаете, господин Адамсон, я бы на вашем месте был осмотрительнее. У меня знакомцы в полиции, так предупреждали — «Франкфурт-на-Майне» облюбовали шулера высшей марки, так чтоб ни с кем тут даже в подкидного играть не садился.

Адамсон насупился.

— А коли у меня другого пути к Наташеньке нет? — тихо спросил он.

Лабрюйер вздохнул.

— Пойдем в зал, — сказал он. — Может статься, Красницкие уже пришли.

Но появился один господин Красницкий. Его супруга осталась в гостиничном номере, и он заказал для нее ужин, показав не просто знание ее вкусов, а истинное внимание к жене. Адамсон же заметно огорчился. Но пришли два господина, незнакомые Лабрюйеру, сели за столик к Красницкому, и оставалось только исподтишка разглядеть их, чтобы приготовить словесные портреты для Линдера.

Потом Лабрюйер проводил дам и пошел к себе в квартиру.

Он собирался утром заняться цирковыми делами — отыскать наконец изгнанную за пьянство Аннушку и строго ее допросить.

Немного у горожанина, живущего в центре Риги и спешащего по делам, удовольствий, которые могут сопроводить его торопливую побежку. Одно из них — Верманский парк. Он так устроен, что его можно пересечь по диагонали, спрямляя себе путь, и очень это удачно получалось, если идти по Дерптской и на перекрестке с Елизаветинской, пройдя мимо газетного киоска, оказаться сперва в аллее, потом на дорожке, ведущей мимо открытой эстрады чуть ли не прямиком к цирку.

Он остановился на углу, чтобы пропустить две пролетки орманов и открытый экипаж, в котором сидела красивая и богато одетая дама. С ней была девочка лет шести, прехорошенькая, с кудрявой челкой и распущенными русыми волосами. Даму Лабрюйер узнал — это была та русская красавица, обратившая на себя общее внимание во «Франкфурте-на Майне». А вот дама его, естественно, не узнала, и не потому, что он столь уж незначительная особа, — она следила взглядом за кем-то в парке. И вдруг начался пантомимический этюд.

Дама поднесла руку в жемчужно-серой перчатке к лицу и принялась выделывать пальцами быстрые выкрутасы. Все бы ничего — имеет же красавица право поправить волосы и красиво изогнутую бровь. Но быстро провести пальцем под носом, как сопливый уличный мальчишка, она как раз права не имеет. И хуже того — это самый странный жест проделала госпожа Красницкая, подавая тайный знак любовнику… или все-таки не любовнику?..

Вдруг поняв, что Иоанна д’Арк где-то в Верманском парке, Лабрюйер завертелся (покойная бабка сказала бы — как сорока на колу). Он пробежал по аллее, параллельной Суворовской улице, вернулся — и нос к носу столкнулся с Янтовским. Оба невольно рассмеялись. Наскоро пообещав друг другу встречу, они разошлись. Пока Лабрюйер ловил ветра в поле, экипаж с русской красавицей исчез. Оставалось только вздохнуть, успокоиться и идти в цирк.

Мадмуазель Мари, она же — Марья Скворцова, была там — улаживала какие-то дела в дирекции.

— Адрес Анны Карловны я могу дать, только поди знай — живет она там или съехала, — сказала девушка. — Ее же никто брать не хотел, чем бы она за жилье платила?

Но Лабрюйер, во-первых, записал адрес, а во-вторых, объяснил девушке, что конюхи прекрасно договариваются с дворником, когда им нужно приоткрыть ворота, чтобы выскочить в пивной погребок, а дворник был любовником Аннушки. Мадмуазель Мари онемела и покраснела — видимо, такие подробности Аннушка умела от хозяйки скрывать.

Дело о собачьей погибели уже не казалось таким увлекательным — найти пьянчужку теперь несложно, даже если она съехала — соседки подскажут, где искать. И справедливое возмездие пьянчужке казалось бесполезным — ну что с нее, дуры, возьмешь? Однако Лабрюйер из упрямства пошел по адресу (в Московский форштат, где же еще могло жить такое сокровище?)

Анны Карловны дома не случилось — уже третий день пропадала непонятно где. Что для пьющей бабы вполне естественно. Решив навестить отравительницу денька через два, когда она приползет, Лабрюйер, проехав часть пути на трамвае, вернулся в свое фотографическое заведение. Там Каролина сообщила, что телефонировал Янтовский.

— Что-то просил передать?

— Нет, сказал, что сам вас найдет, душка.

Лабрюйер надеялся, что вместе с ужасной блузкой, украшенной гигантским бантом, эмансипэ откажется от этого мерзкого словечка «душка», но прогадал — блузку-то она купила почти приличную, в скромную бело-голубую полоску, и стала в ней похожа на некрасивую, но по-своему привлекательную девицу, а от словечка избавляться не пожелала.

И Янтовский действительно ближе к вечеру его нашел. Лабрюйер как раз беседовал в салоне с дамой, которая хотела сделать карточки своих детишек не на фоне нарисованной природы, а в Верманском парке.

— Вас просит к аппарату господин Янтовский, — сказала Каролина.

Лабрюйер прошел в служебное помещение и взял трубку.

— Это ты, Гроссмайстер? — спросил поляк. — Слушай, у меня странная новость. За тобой следят.

Глава седьмая

Конечно же в Лабрюйеровой жизни такое случалось — в бытность сперва полицейским агентом, потом инспектором Сыскной полиции. Когда охотишься за воровской шайкой или фальшивомонетчиками, вполне можешь оказаться не охотником, а добычей, чаще всего — ненадолго, но кое-кому из товарищей-агентов сильно не повезло…

Такое предупреждение в то время прозвучало бы с укором: что ж ты, растяпа, не заметил слежки?