Доброй ночи, мистер Холмс! Дуглас Кэрол
– Что там, мисс Хаксли? – выглянул из-за перегородки мистер Нортон.
– Тут одна дама ищет юрисконсульта…
– Да я сама толком не знаю, кого ищу, а вот что мне надо, так это помощь, – заявила наша гостья и решительно опустилась в кресло, немедленно став похожей на курицу-наседку.
– Помощь? – Мистер Нортон подошел к старухе поближе и с удивлением посмотрел на мешок. – Вы не могли бы пояснить, какого рода помощь вам требуется?
При виде того, как мистер Нортон из-за своей доброты снова оказывается в ловушке, я не смогла сдержать тяжелого вздоха.
– Мисс Хаксли, вы не могли бы подать нам чая?
Я снова вздохнула, на этот раз громче. Своими стараниями я отучила мистера Нортона от обычных, скучных заурядных сортов «Липтона» и привила вкус к редким букетам «Твайнингса». Понятное дело, мне было крайне неприятно, что такой дорогой чай переводится на всяких бедняков.
Вскоре я поставила на стол две пышущие паром чашки и собралась было снова вернуться к работе, как вдруг мистер Нортон меня остановил:
– Мисс Хаксли, налейте, пожалуйста, еще одну чашку этого превосходного чая – для себя. И прихватите с собой пару листков писчей бумаги, мне бы хотелось попросить вас записать то, что собирается нам сказать миссис Маттерворт.
– Ну конечно, мне это не составит никакого труда, – ответила я, всем своим видом показывая обратное.
– Хватит болтать! – произнесла пожилая леди низким тихим голосом, так что ее услышала одна я.
– Мало того, что она сумасшедшая, так она еще и грубит, – посетовала себе под нос я. Налив себе чая и прихватив бумагу и карандаш, я вернулась к мистеру Нортону.
– Так вы вдова, мадам? – поинтересовался Годфри.
– Вдова? – возмутилась старуха – Я вам не владычица Виндзора. Никогда не была замужем. Ни разу, ни полраза.
– Ага, значит, мисс Маттерворт. Вы не могли бы изложить нам суть своего дела?
– По-моему, и так все понятно. Или у вас, молодой человек, глаз нет? Если уж я найму юрисконсульта, я хочу, чтобы у него было все в порядке со зрением и слухом. А у вас, похоже, и с тем и с другим проблемы.
– Ну так объясните мне очевидное, мисс Маттерворт, – промолвил Годфри. Бесконечное терпение адвоката приятно поразило меня. Я бы на его месте давно уже напомнила старухе о том, что он не является юрисконсультом и потому не обязан выслушивать ее жалобы, – помимо всего прочего, это стало бы нарушением профессионального этикета.
Пожилая дама показала на зеленый мешок, лежавший у ее ног:
– Вот. Вот что мне оставил единственный брат. Вы можете такое представить? Еще двух дней нет, как он умер, а его нотариус, – она с презрением буквально выплюнула это слово, – заявляет, что мне на старости лет полагается лишь это!
Мы с мистером Нортоном посмотрели на мешок так, словно внутри него притаилось осиное гнездо.
– Юрисконсульт! – хриплым каркающим голосом пробормотала старая карга. – Нотариус!
– Мистер Нортон не нотариус, – попыталась я вступиться за своего работодателя.
Мисс Маттерворт явно не видела никакой разницы, да она ее и не особенно интересовала.
– Дом пустят с молотка, – продолжила она. – Кавендиш умер, не оставив мне ни гроша. Мне придется спать на улице в компании… этого!
– Чего «этого»? – мягко, с деланым равнодушием поинтересовался мистер Нортон.
– Мерзкой, гадкой твари! – Пожилая дама содрогнулась так, что затряслись разноцветные бусинки на полях ее шляпки. Наклонившись, она развязала свой зеленый мешок и вынула оттуда клетку, держа ее на вытянутой руке, словно гигантский заварочный чайник.
– Хватит болтать! – раздался скрипучий голос. – Хватит болтать!
За грязными латунными прутьями клетки мы увидели красно-зеленого попугая, перебиравшего лапками на жердочке.
– Суровая у вас птица, – заметил Годфри.
– Казанова, – с нескрываемым отвращением представила нам попугая мисс Маттерворт. – Я не стала возражать, когда старый дурень его купил. Знали бы вы, сколько времени он с ним проводил. Учил его нырять в супницу. Да если б только это! Заставил его вызубрить все бранные слова, какие только можно услышать на улице, обучил его таким ругательствам, от которых даже у грузчиков в порту уши в трубочку сворачиваются. Кавендиш знал, что я на дух не переношу этого попугая. И что, вы думаете, он оставил мне в наследство? Лишь эту тварь, и больше ничего.
– За Типпекано и сокровища![28] За Типпекано и сокровища! – весело выкрикнул попугай. – Хватит болтать!
Тут я не смогла сдержать улыбки. На лице мистера Нортона проступило озадаченное выражение человека, который из самых искренних побуждений, словно король Лир, накликал на свою голову беду, способную лишить его разума. Теперь ему предстояло иметь дело не только с чудаковатой мисс Маттерворт, но и с ее невоздержанным на язык попугаем. Причем, как это ни печально, ни старуха, ни ее попугай не обладали «мягким, тихим и ласковым» голосом Корделии. Думаю, Шекспир, единожды услышав Казанову, охотно согласился бы со мной.
– А у вашего брата было хоть что-нибудь, что он мог бы завещать вам? – с надеждой спросил Годфри.
– Еще бы! Ежегодная рента, доставшаяся нам от отца. Большая часть, конечно, шла Кавендишу, но и мне тоже кое-что перепадало. А теперь все деньги куда-то испарились, и по закону мне полагается только эта пернатая мерзость.
Похоже, любимым словом в лексиконе мисс Маттерворт было именно «мерзость», поскольку попугай тут же наклонил яркую голову и затараторил:
– Мерзость, мерзость, фении идут, фении идут!
Мистер Нортон нахмурился, но его озабоченность вызвала отнюдь не болтовня птицы:
– Значит, у вашего брата имелось состояние, которое куда-то пропало.
– Ну да, о чем я вам и говорю. Его нотариусы утверждают, что им неизвестно, куда делись деньги, и что мне полагается только попугай. Где деньги моего брата?!
– Я не знаю, мисс Маттерворт. Возможно, нотариусы нарушают ваши права…
– Брекенберри, Феттиплейс и Мамбрей. Такое может выговорить только богохульный попугай.
Мы с мистером Нортоном сразу узнали название одной из крупных юридических фирм.
– Нет, дело тут не в нотариусах, – промолвил Годфри. – Знаете что… – Он выглядел одновременно собранным и задумчивым. – Надеюсь, вы не будете возражать, если я вам предложу оставить на время наследство покойного брата у меня. Кроме того, мне бы хотелось осмотреть дом, который вы рискуете потерять. Мы можем встретиться с вами завтра?
– Завтра так завтра. Что же касается этой мер… – Старуха уставилась на попугая, а попугай – на нее. Мисс Маттерворт долго подыскивала подходящее слово, которое не спровоцировало бы попугая на очередную бесконечную трескотню: – Что касается этого совершенно бесполезного создания, можете оставить его у себя хоть навсегда.
Попугай почистил перышки, переступил с ноги на ногу и пронзительно крикнул. Адвокат, решив воспользоваться паузой, поспешно набросил на клетку ткань.
– Вот визитная карточка моего покойного брата, мистер Нортон. На ней вы найдете адрес. Жду вас завтра в два. Мне бы хотелось вздремнуть перед чаем.
Проводив старуху, я вернулась в кабинет и обнаружила, что мистер Нортон задумчиво вертит в руках визитку.
– Взгляните, – протянул он ее мне. – Что вы на ней видите?
На визитке над адресом был изображен странный рисунок – нечто вроде дырявой тарелки, а рядом отрез материи и кучка монет.
– Блюдо с отверстием… – начала я.
– Слово «блюдо» по-английски звучит как «диш», дыра, то есть каверна, – «кейв», а предлог «в» произносится «ин». Каверна в блюде – «кейв-ин-диш», то бишь Кавендиш.
– Материя – «маттер», – задумчиво продолжила я. – Деньги рядом с тканью… Много ли стоит ткань? Слово «стоимость» звучит как «ворт».
– «Маттер»… «ворт»… Ну конечно, Маттерворт! – Мистер Нортон широко улыбнулся. – В свое время через мои руки прошло много завещаний, мисс Хаксли. Кавендиш явно мстит своей сестре. Кроме того, насколько я теперь могу судить, покойный обладал странным чувством юмора и любил игру слов. Теперь я знаю, как нам действовать.
– Нам? – озадаченно переспросила я.
– Мисс Хаксли, я знаю, у вас доброе сердце… У меня к вам одна просьба.
Именно таким льстивым тоном со мной заговаривала Ирен, когда собиралась попросить сделать нечто идущее в разрез с моими убеждениями или желаниями. Мистер Нортон озорно, по-мальчишески на меня посмотрел. С его возрастом и внешностью, Годфри был совершенно неотразим. Молодой адвокат поднял клетку с пола:
– Нам нужно тщательно изучить все то, что говорит эта птица. Я помогу отнести клетку с Казановой в вашу квартиру, если вы, конечно, согласитесь записывать все, что он скажет. А завтра утром, примерно в час дня, я зайду к вам и заберу его. Ну как? – Он улыбнулся мне, как Ланселот Элейне[29], однако мне, как и всякому, кто читал Теннисона, было прекрасно известно, чем для Элейны все кончилось.
– Взять к себе эту тварь? – произнесла я слабым голосом.
– Я буду вам крайне признателен. Вполне вероятно, это поможет нам восстановить справедливость…
Как и многие адвокаты, мистер Годфри Нортон не только знал, с чего начинать, но и тонко чувствовал, в какой момент лучше всего остановиться. Я оказалась перед выбором: либо отвернуться от богини правосудия с весами и мечом, либо оказаться в компании Казановы.
Пожав плечами, я направилась к своему рабочему месту, чтобы взять жакет. Мистер Нортон проследовал за мной с клеткой в руках. Казанова был подозрительно молчалив. Экипаж быстро довез нас до моей улицы. Соседи по дому, люди непритязательные, нисколько не возражали против того, что у меня поживет попугай. Мы с Годфри в молчании поднялись на третий этаж, лишь Казанова недовольно покрикивал, когда клетка раскачивалась особенно сильно.
– Вы все оставили как было, – удивился мистер Нортон, переступив порог моей квартиры.
Только теперь я с изумлением обратила внимание на то, сколько вещей Ирен по-прежнему окружает меня. Прежде я этого не замечала.
– Она практически ничего с собой не взяла, – пояснила я. – Несмотря на ее тягу к прекрасному, вещи материальные значат для нее мало.
– И что она сказала бы об этом? – поинтересовался Годфри и, подняв клетку, словно фокусник стянул с нее накидку.
– Понятия не имею. Поставьте крикуна на стол. Оттуда ему будет открываться вид из окна. Насколько я понимаю, нам не так уж и важно, что сказала бы Ирен по поводу нового квартиранта. Важно, что скажет птица. Вы хотите, чтобы я записывала все, что будет говорить попугай?
– Все.
– Тогда вам лучше откланяться, чтобы я могла приступить к делу. Я полагаю, нашему пернатому донжуану есть что сказать.
Когда мистер Нортон ушел, я сменила в клетке воду. Даже попугаям сложно говорить, когда в горле пересохло. После этого я взяла карандаш и бумагу, села и приступила к делу. По правде говоря, я сгорала от любопытства. Вспомнив занятия с детьми в мою бытность гувернанткой, я решила задобрить своего питомца.
– Попка хороший? – игриво прощебетала я.
– Хватит болтать! – визгливым голосом крикнул в ответ Казанова и вцепился клювом в один из прутьев клетки. Только теперь я поняла, почему жилище птицы в таком печальном состоянии.
«Хватит болтать», – прилежно вывела я карандашом. Надо ведь с чего-то начинать.
Глава пятнадцатая
Так говорил Казанова
Пока мы ехали в экипаже домой к мисс Маттерворт, Годфри Нортон тщательно изучил записи бредней попугая, которые я в шутку озаглавила «Размышлениями азановы о скудности современного языка».
– Я так погляжу, вам пришлось выслушать от него выражения, не предназначенные для ушей леди.
– Мне повезло, мистер Нортон. В силу моего воспитания смысл самых грязных ругательств остался для меня скрытым, так что попугай надрывался напрасно.
– Насколько я понимаю, смысл ряда выражений ускользнул и от мисс Маттерворт.
– От нее-то тем более, – смело заявила я. – У меня хотя бы есть опыт…
– Общения с Ирен Адлер? – перебил меня Годфри.
– Я вообще-то собиралась сказать: опыт работы в конторе адвоката, где мне довелось познакомиться с изнанкой жизни.
– Понимаю и соглашаюсь. Правосудию, как правило, вечно приходится иметь дело с чем-нибудь гадким и недостойным.
– Недостойным? Вы прекрасно знаете, что с общепринятой точки зрения адвокату недостойно поступать, так как вы. Вы же сейчас занимаетесь не своим делом, по собственному почину вторгаетесь в чужую область! Вы действуете так, как хотите, как считаете нужным. Совсем как Ирен.
– Где хотенье, там и уменье. – Годфри жуликовато улыбнулся мне, но на этот раз его обаяние на меня не подействовало.
– Как вы собираетесь отыскать состояние покойного Кавендиша? – спросила я.
– Положусь на свое безупречное чутье. Я уже понял, что это был за человек.
Я уставилась на Годфри, не веря своим ушам. Сколько раз я говорила ему о том, что он заблуждается в своих суждениях об Ирен. Подумать только, безупречное чутье! Не слишком ли он самоуверен? Мистер Нортон улыбнулся, словно прочитал мои мысли:
– Будет вам, мисс Хаксли, Кавендиш все-таки был мужчиной, а уж поверьте, в мужчинах я разбираюсь лучше вашего. Покойный был озлобленным человеком и всю свою жизнь провел бобылем бок о бок с незамужней сестрой. Они были друг другу совершенно чужими – просто делили кров. Я полагаю, Кавендиш купил Казанову только с одной целью: чтобы досаждать своей сестре. Кстати сказать, у Казановы был целый гарем попугаев-самочек. По словам нотариусов, мисс Маттерворт выпустила их, когда брат слег.
– Понятное дело, он купил попугая назло сестре. Зачем же еще он ему понадобился?
– Ага, значит вы, как и мисс Маттерворт, считаете, что Казанова – само очарование? – ехидно улыбнулся адвокат.
– Мистер Нортон, я просидела полночи, вытягивая у попугая грязные ругательства, срывавшиеся с его губ, точнее клюва. Ни одна благовоспитанная женщина не выдержала бы и часа в его обществе.
– Не говоря уже о том, чтобы вслушиваться в его ругань?
– Ну конечно. Я же сидела с Казановой не из удовольствия, а потому что выполняла ваше поручение…
– Я понимаю, как вам было неприятно, и хочу выразить вам признательность за усердие. Скажите, пожалуйста, быть может, какие-нибудь слова и фразы повторялись чаще других?
– Да, и все они были ругательствами.
– Я так погляжу, вы подчеркнули те из них, что попугай повторял чаще всего. Ладно, давайте доберемся до особняка Маттерворта. Там уже будем соображать дальше.
Казанова что-то приглушенно крикнул в знак согласия из прикрытой тканью клетки. «Интересно, можно ли из попугая приготовить похлебку?» – раздраженно подумала я.
Сейчас в поведении Нортона и его манере держаться я увидела то же, что в подобные моменты прежде замечала у Ирен: нетерпение гончей, готовой вот-вот броситься за лисой, и своего рода опьянение, никак не связанное с потреблением горячительных напитков.
Надо признаться, я и сама сейчас испытывала схожие чувства. Подавшись к окну, я выглянула наружу и увидела в отдалении особняк мистера Маттерворта.
– Одинокий дом, от которого так и тянет бедой, – мрачным тоном промолвил мистер Нортон, словно выступал сейчас в суде.
– Ни дать ни взять, Грозовой Перевал[30], – промолвила я.
– Где Кавендиш угасал, – быстро среагировал Годфри, кинув на меня взгляд. – Не удивлюсь, если бы здесь зачах даже Казанова, ведь мисс Маттерворт приказала разогнать его гарем.
– Похоже, вы склонны всегда и во всем винить женщин.
– Не я. Кавендиш. Он так и написал в завещании: «Моей сестре Иезавель[31]…»
– Иезавель?!
– Да, по сравнению с этим прозвищем кличка попугая кажется вполне невинной. Так вот: «Моей сестре Иезавель я оставляю самое дорогое, что у меня есть, – попугая Казанову, который скрасит ей одиночество, избавив от необходимости разговаривать с самой собой».
Экипаж проехал в широко распахнутые ворота из кованого железа и свернул на дорожку, ведущую к дому. Вздымающиеся к небу печные трубы теснились друг к другу, напоминая сбившихся в кучу уличных мальчишек. Печально закричал грач, сидевший на голом буке. Я не смогла сдержать дрожи.
– Дом вас пугает?
– Нет, мне просто зябко, – соврала я.
Экипаж остановился, и я вышла, с благодарностью опершись на руку подоспевшего мне на помощь кучера.
Экономка проводила нас в приемную, где уже поджидала мисс Маттерворт.
– Насколько я могу судить, ваш особняк построили во времена короля Якова[32]?
– Никогда ни о чем не судите по внешнему виду, – фыркнула старуха. – Мой брат построил его сорок лет назад, чтобы дурачить выскочек вроде вас.
Годфри с явным удовольствием огляделся:
– Невероятно тонкая работа. Что, неужели все новодел? А ограда? А сад?
– Говорю же вам, всему этому сорок лет. – Мисс Маттерворт подалась вперед, к столу, на который мистер Нортон водрузил клетку с попугаем: – Говорят, эти птицы могут жить как раз столько… а то и больше, – с явной грустью в голосе добавила она.
– И давно ваш брат завел себе попугая?
– Несколько лет назад. Может, лет пять.
– И при этом он сумел заставить Казанову вызубрить столько слов и фраз?
– Именно так. Впрочем, признаться, когда Кавендиш купил эту болтливую тварь, она уже довольно бойко молола языком. Вроде бы птицу продал брату какой-то матрос. Попугай стал Кавендишу закадычным дружком. Брат мог часами сидеть с ним, кормить с руки семечками и шептать заговорщицки на ухо всякие скабрезности.
Мистер Нортон посмотрел на меня, изогнув бровь. Бьюсь об заклад, он обучился этому еще в колыбели.
– Нам можно осмотреть дом и сад? – спросил он у хозяйки.
– Делайте что хотите. Все равно скоро меня выставят за дверь.
– Это мы еще посмотрим, – промолвил мистер Нортон, забрав со стола клетку с попугаем.
Мы вернулись с адвокатом в аванзал, где брала начало лестница, расходящаяся налево и направо, затем снова сходящаяся, чтобы образовать площадку, и потом вновь разветвляющаяся.
Мистер Нортон двинулся верх по ступеням, и я проследовала за ним, держась рукой за перила из орехового дерева. Достаточно быстро я обнаружила, что на стойках перил в конце каждого лестничного марша вырезаны гротескные, искаженные гримасами лица. Когда я обратила на них внимание мистера Нортона, он лишь кивнул и показал на лепной фриз под потолком. Узор вновь и вновь повторял рисунок, который мы с адвокатом впервые увидели на визитке Кавендиша.
На третьем этаже уже ждала служанка, которая отвела нас в покои Кавендиша. Там я обнаружила, что изображение искаженного гримасой лица украшает даже керамический ночной горшок, ручки которого были выполнены в виде поднятых вверх человеческих рук. Я постеснялась обратить на это внимание мистера Нортона – он как раз был занят тем, что стягивал ткань с клетки, которую водрузил на постамент, похоже, специально предназначенный для нее.
Казанова закряхтел, прочищая горло. Он подвинулся на жердочке, подобравшись к прутьям, и повернулся бочком ко мне.
– Гадко, – посетовал он.
– Согласна, – кивнула я.
– А он все хватает буквально на лету, – похвалил попугая мистер Нортон и потер руки: – Вы несколько раз произнесли это слово и, похоже, оно пришлось попугаю по душе.
– Здесь и правда гадко. – Я окинула взглядом спальню, потрясенная тем, что в ней все еще ощущается присутствие смерти, пусть даже наступившей естественным образом.
В воздухе чувствовался запах, который обычно стоит в комнате больного, – запах старости и увядания. В темном углу я приметила прислоненную к стене трость, а на полу, возле кровати с балдахином, – аккуратно сложенные ночную рубашку и колпак. Все это некогда принадлежало покойному.
– Позвольте мне еще раз взглянуть на ваш список, – попросил мистер Нортон.
Я протянула ему сложенные исписанные листки, и адвокат принялся их разворачивать. Услышав шелест бумаги, Казанова передвинулся на жердочке поближе, чтобы ничего не упустить.
– «За Типпекано и сокровища», – задумчиво прочитал мистер Нортон.
– Промокнешь до нитки! Промокнешь до нитки! – рявкнул Казанова.
– Типпекано, – столь же задумчиво повторила я, чувствуя себя неловко от собственного молчания и бесполезности. – Это в Америке?
– Если я не ошибаюсь, это переделанный лозунг одной из предвыборных компаний. «За Типпекано и Тайлера!»[33] Оригинал вроде звучал именно так.
– «За Типпекано и сокровища…» Получается, это всего-навсего очередная бессмыслица, – вздохнула я.
– Мы уже выяснили, что покойный Кавендиш обожал игру слов, – напомнил мне Годфри.
– Ну да, ему было с чем поиграть, – съехидничала я. – Только представьте, как он сидел здесь, окруженный стаей попугаев, несущих околесицу.
– И среди них главным крикуном был вот этот красавец. – Мистер Нортон сунул палец в клетку. Необдуманный поступок: рванувшись к пальцу, Казанова вцепился в него серым клювом. Теперь уже настал черед Годфри кричать и прыгать.
– Вот это хватка! – прошипел он от боли сквозь зубы.
– Смертельная схватка! – крикнул в ответ попугай.
Я подошла к окну и рывком широко распахнула створки. Я хотела вдохнуть чистого воздуха, проветриться, освежить мысли в голове. Кроме того, меня уже мутило от одного вида Казановы, только что продемонстрировавшего людоедские наклонности.
Выглянув наружу, я заметила целое сонмище зеленых гротескных морд: я не сразу поняла, что передо мной особым образом фигурно подстриженные кусты. Они были посажены в два ряда, образуя дорожку, которая вела к искусственному пруду. На берегу виднелась легкая, воздушная деревянная беседка в форме птичьей клетки.
– Какой странный сад! – изумленно вздохнула я. На ум пришла строка моего любимого По, которую я тут же произнесла: – «Там не люди и не звери…»[34]
Мистер Нортон поспешил ко мне, что меня очень обрадовало. Современные мужчины за редким исключением забыли о рыцарстве, о том, как себя надо вести в присутствии представительницы слабого пола. Однако, как быстро выяснилось, его привлек скорее не мой страх, а то, что его вызвало.
– Морды… Вы правы. Это не люди, и не звери. Это птицы, Пенелопа! – восторженно воскликнул он, в запале назвав меня по имени. – А дорожка ведет прямо к пруду, словно жердочка! Вы просто молодец! – С этими словами Годфри, совершенно забыв о приличиях, фамильярно хлопнул меня по плечу. – Я был уверен, что ключ к разгадке найдется в доме! Как вы догадались, что его следует искать в саду? – с настойчивостью в голосе спросил он.
Как я догадалась? Вдруг я вспомнила, как Ирен рассуждала о том месте, где полубезумный старик может спрятать сокровище, и поняла, что, сама того не осознавая, действовала по шаблону подруги. Я выглянула из комнаты, в которой Кавендиш томился, словно в заточении, распахнув окно в огромный прекрасный мир. Однако я не могла поделиться всем этим с Годфри, поскольку мне тогда пришлось бы поведать ему о том, как мы с Ирен отыскали сундук его отца.
– Дом показался мне слишком скучным, – твердым голосом ответила я.
Мистер Нортон кивнул и, покачав головой, снова устремил взгляд на сад. Мы увидели, как пара садовников в мешковатых, перемазанных грязью штанах, сжимая в руках ножницы, направляется к кустам.
– Как мы вовремя, – промолвил Нортон. – Еще максимум час, и нынешний вид кустов канет в лету, совсем как гарем Казановы. А вон, кстати, и он сам. Разве вы его еще не заметили? Вон он, старый хитрец!
Я вновь внимательно посмотрела на кусты, на изогнутые клювы и листочки-перья. Мистер Нортон был совершенно прав. В самом конце дорожки располагался куст, действительно изображавший Казанову, который, отставив в сторону одно крыло, чистил перышки на груди. Самое интересное, что силуэт куста-попугая идеальным образом совпадал с клеткой-беседкой.
Мы поспешили на улицу в сад. Мистер Нортон зачитывал вслух с листка излюбленные фразы Казановы и рассуждал:
– «Хватит болтать»… Болтать, летать… Птичник под открытым небом? Пруд. Лягушатник… Лягушку в разговорном языке называют «зеленой спинкой» – «гринбэк». Зеленые спинки попугаев?
– Ну конечно же! Пруд! Маленькие пруды садовники иногда называют еще и «птичьими купальнями»! – воскликнула я, застыв на месте и не обращая внимания на сыпавшиеся сверху листья, которые отстригали с кустов работники.
– А «гринбэк» это еще и американский доллар, бакс! – эхом отозвался Годфри.
Мы в восторге уставились друг на друга.
Примерно через полчаса двое садовников, действовавших под управлением мистера Нортона, извлекли из пруда птичью клетку, завернутую в пропитанную маслом ткань. Из окна спальни Кавендиша, которое я забыла закрыть, донесся торжествующий крик:
– За Типпекано и сокровища!
Вскрыв клетку в присутствии мисс Маттерворт, мы обнаружили крупную сумму американских долларов, коллекцию редких монет и марок, несколько пакетов акций самых надежных британских компаний и массу других ценных бумаг. Мисс Маттерворт охала и ахала над сокровищем, разложенным на шали, которой мы застелили стол в ее приемной. Наконец мы опорожнили клетку. Несмотря на то что она сильно заржавела, пропитанная маслом ткань защитила и ценные бумаги, и марки, и монеты.
Когда клетка опустела, мистер Нортон, поддавшись порыву, перевернул ее вверх дном.
– Еще один ключ к разгадке, – промолвил он, – только мне не разобрать, что здесь написано.
Я нацепила на нос пенсне и сквозь слой ржавчины прочитала выгравированное на днище имя мастера, сделавшего клетку.
– «Тайлер».
– За Типпекано и сокровище Тайлера! – хором провозгласили мы с мистером Нортоном.
Из спальни Кавендиша нам эхом отозвался Казанова.
Глава шестнадцатая
Вести из-за границы
Слова, оброненные некогда в прошлом, порой возвращаются к нам через годы, чтобы преследовать и мучить. Однако они доставляют особые страдания, когда их выкрикивает не умолкающий ни на мгновение попугай.
Вполне естественно, мисс Маттерворт, столь неожиданно разбогатев, не пожелала оставлять у себя Казанову, в своей безмерной щедрости вручив это сокровище нам.
– Мисс Хаксли, вы уже давно мечтали завести канарейку, – успокаивал меня мистер Нортон по дороге в Темпл. – Быть может, в Казанове неожиданно проснется музыкальный талант.
– Сильно в этом сомневаюсь, – содрогнувшись, ответила я.
Поскольку мне не хотелось, чтобы вопли Казановы отвлекали меня во время работы у мистера Нортона, я выбрала меньшее из зол, решив взять попугая к себе домой. Что ж, попугай, несмотря на грубый сиплый голос, умел разговаривать и теперь постоянно напоминал мне с подоконника, куда я водрузила клетку, что я всегда мечтала «завести канар-р-рейку, завести канар-р-рейку».
Признаться, я отчасти была рада его компании: мне претила мысль, что бедная птица попадет в дурные руки. Время от времени я начинала задаваться вопросом: что подумала бы Ирен о моем приобретении? Не исключено, она научила бы Казанову курить свои тонкие папиросы. Впрочем, в силу последовавших событий мне вскоре стало не до болтливого попугая.
Перелистывая свои дневники за 1886 год, я прихожу к выводу, что никто не сможет поведать о резких поворотах в судьбе Ирен Адлер лучше ее самой. Именно это она и делала в своих письмах, адресованных мне, рассказывая об основных событиях своей жизни.
В связи с этим мне хочется предоставить слово ей. Я привожу выдержки из ее писем без всяких изменений за исключением тех случаев, когда я взяла на себя смелость исправить ошибки в правописании и пунктуации. Ирен писала точно так же, как говорила и жила: умно, весело, иронично, но при этом не без огрехов. Там, где я посчитала нужным, я вставила собственные примечания.
Обстоятельства первого важного события Ирен изложила на тех страничках желтоватой пергаментной бумаги. Это письмо датировалось 21 января 1886 года:
«Здравствуй моя милая Нелл!
У меня такие потрясающие новости, что тебе лучше сесть, а не то ты упадешь. Ты прости меня за неразборчивый почерк, который тебе, владычице и повелительнице печатных машинок, наверняка кажется ужасным. В свое оправдание могу сказать, что я корплю над этим посланием в вагоне мчащегося на всех парах поезда. Должна признаться, что под перестук колес, звучащий в унисон со стуком моего беспокойного сердца, мне достаточно сложно сосредоточиться.
Возможно, тебе интересно знать, куда направляется сейчас твоя подруга-бродяжка. Вперед! Вперед, совсем как цыганка, кочующая с табором. Я еду… Боюсь, ты не одобришь моего выбора. Начнем с того, что я больше не работаю в миланском „Ла Скала“. Тамошние сопрано несколько болезненно восприняли мой недавний дебют. С чего я это взяла? Я догадалась об этом, обнаружив у себя в румянах толченое стекло. Были и другие приметы, рассказами о которых я не хочу тебя донимать. Большинство моих коллег-сопрано – итальянки, существа пылкие, и сдержанность, как они сами, утверждают, им претит. Что мне сказать на это? Разве что: „Мама мия!“
Ну и ладно! Мне снова улыбнулась тасующая карты фортуна. Мне опять повезло. Сейчас я, как Ганнибал, перебираюсь через Альпы, однако, в отличие от него, мой слон куда больше, он черен, сделан из металла и приводится в движение силой пара. Скоро я пересеку Австрию, Моравию и Силезию! Меня ждет императорский театр в Варшаве, где я стану примадонной. Да, твоя подруга, с которой ты делила кров столько лет, наконец добилась своего! Ты просто не представляешь, как я рада. Мне хочется прыгать от восторга! У меня кончаются чернила…»
(В этом месте на бумаге расплылось несколько зеленых клякс. Вместо того чтобы залить в опустевшую ручку чернил, Ирен принялась ее трясти. – П. Х.)
«Ну вот, заправила ручку до отказа, и теперь снова все в порядке. Знаешь, Пенелопа, я сейчас чувствую себя совсем как эта ручка. Меня, как и ее, надо лишь заправить. Дайте мне роль, дайте мне музыку, и я готова трудиться круглые сутки, заливаясь соловьем.
Улыбкой фортуны я снова обязана рекомендации мистера Дворжака, которого потряс и тембр моего голоса, и моя способность быстро разучивать партии на незнакомых мне языках. Конечно же, Варшава – не Вена, и мне остается только вздыхать по роскоши и блеску австрийской столицы, городу императрицы Евгении и Франца-Иосифа. Впрочем, по-немецки говорят и в Варшаве, так что я смогу петь на нем, вместо того чтобы зубрить польский, в котором, на мой вкус, слишком много согласных звуков.
Я примадонна, и для меня это настоящая победа. Ты сама прекрасно знаешь, что тембр моего голоса некоторые по ошибке называют контральто, обрекая меня всю оставшуюся жизнь исполнять роль цыганок и преданных матерей. Другие столь же ошибочно считают, что у меня меццо-сопрано – подходящий тембр для партий женщин, по сюжету переодевающихся в мужчин. Ты знаешь, что мне не составляет труда сыграть всех этих персонажей, но меня интересуют главные роли. Одним словом, Дворжак расхвалил меня директору Императорского оперного театра, и тот пришел на мой дебют в „Ла Скала“. Вот, собственно, и все – дело в шляпе! Меня пригласили в Варшаву. Остается только выбрать репертуар, наилучшим образом подходящий моему голосу».
(Дальше в письме следует описание путешествия через Австро-Венгерскую империю. Это настоящая преисполненная восторга победная песнь, в которой практически не уделяется внимания красотам природы. В связи с этим я сочла за лучшее опустить этот рассказ, процитировав вместо него выдержку из следующего письма Ирен, в котором она повествует о жизни в Варшаве. – П. Х.)
«Варшава произвела на меня куда более сильное впечатление, чем я ожидала. Как и многие мои сограждане-американцы, я представляла Европу зеркальным отображением собственной страны: у берегов Атлантики – штаты, воплощающие в себя пик цивилизованности, а дальше, за ними, – ничего, лишь безлюдье и запустение. По правде сказать, мое путешествие на Восток будет сродни движению на Запад в Америке, где кроме песка и дикарей ничего нет.
Отчасти это оказалось правдой. И от поляков, и от их столицы веет некой очаровательной дикостью, уходящей корнями в глубину веков, в те времена, когда им пришлось отбивать нашествие татар Чингисхана. Несмотря на это, поляки добрые люди, которые любят мир и свою родину, причем родину они любят больше. Ты знаешь, что на гербе польской столицы изображена русалка – наполовину женщина, наполовину рыба – с мечом и щитом! Согласно легенде, эти существа заманивают мужчин в воду своими сладкими голосами. Так что, я думаю, если бы эта русалка явилась выступать в „Ла Скала“, она была бы вооружена не только голосом.
Варшава, как и Лондон, стоит на реке, а многие здания выкрашены в желтый цвет, отчего столица Польши кажется веселой и радостной даже в мрачные, пасмурные дни. Старый город – сущее очарование, равно как и традиционные крестьянские наряды. Мне непременно надо будет сыграть в какой-нибудь оперетте с сюжетом из сельской жизни, в такой же блузке, пояске и юбке покороче. Гимн Польши совсем не торжественно-заунывный, а веселый, вроде мазурки великого Шопена.
Кстати сказать, гений Шопена – не случайность. Этот край так и дышит музыкой. Здесь поют буквально обо всем: о журчании ручьев, о вращении прялок, о блеянии овец.
Хотя у музыки здесь крестьянские корни (что мне, как американке, представляется весьма необычным), перед ней издревле преклоняются, словно перед богиней, и даже возводят храмы в ее честь. Несмотря на все величие дворцов и парков, они не идут ни в какое сравнение с роскошью Императорского театра, расположенного прямо на берегу реки, видимо для того, чтобы русалки во время спектаклей вылезали из воды и присоединялись к хору. Да, в этом городе правит музыка. Думаю, мне здесь будет очень хорошо».
(Несмотря на долгую дружбу с Ирен Адлер, я так и не научилась любить и ценить оперу. Подавляющее большинство ее писем содержало подробные рассказы о трудностях, с которыми она сталкивалась во время репетиций, и восторге, пережитом во время премьер. Все эти подробности я тоже решила опустить, посчитав за лучшее вместо них привести письмо, в котором Ирен поведала мне о своем новом знакомом. – П. Х.)
«Так получилось, что несчастных польских королей нередко прогоняли более могущественные соседи, однако некоторые из прежних правителей до сих пор царствуют здесь – увы, лишь в виде величественных памятников. И все же, моя милая Нелл, мне удалось свести знакомство с настоящим королем!
Я уже представляю, как ты недоверчиво изгибаешь брови, и потому вынуждена изложить все подробности, чтобы ты поняла: я не преувеличиваю. Значит, так. Строго говоря, мужчина, с которым я познакомилась, не совсем король. Он – наследный принц. Кроме того, он не поляк, а немец. А править он будет (после смерти отца) не Польшей, не Германией, а Богемией!
Ну как, запутала я тебя, моя милая Нелл? Его зовут Вильгельм Готтсрейх Сигизмунд фон Ормштейн, великий князь Кассель-Фельштейнский. Когда-нибудь он станет королем Богемии. Чтобы ты не растерялась при виде этого длиннющего немецкого имени, спешу добавить, что друзья зовут его просто Вилли.
Прозвище Вилли – вынужденная фамильярность: уж слишком пугающе выглядит полное имя. Ростом кронпринц шесть с половиной футов, а сложен он под стать своему исполинскому росту. Его глаза синее вод реки Вислы, что течет через Варшаву, и он обожает оперу. Каждое воскресенье мы отправляемся с ним на прогулку в открытой коляске, на дверцах которой изображен герб фон Ормштейнов (тоже, надо сказать, кричаще пышный). Обычно мы проезжаем по проспекту Миодова, где собираются сливки варшавского общества, поэтому в столице только и говорят, что о нас. У Вилли не очень развито чувство юмора, впрочем, возможно, это беда всех особ королевской крови.
Кроме того, я часто вижусь с Антонином Дворжаком. Хотя мой взгляд обращен в сторону запада, и я мечтаю в один прекрасный день выступить в главной роли на сцене оперного театра Вены, а то и Парижа, мистер Дворжак несколько месяцев назад убедил меня разучить еще несколько чешских песен на музыку, которую он написал. Способность к языкам у меня есть, вне зависимости от того, что в них творится с гласными, вот я и решила сделать композитору приятное, ведь он, как-никак, сейчас пользуется в Лондоне большим почетом. При этом не думай, что я готова всю свою жизнь провести в провинции, растратив там свой талант. Нет, ни за что, сколь бы роскошным и утонченным ни было мое окружение!»
Читать бесплатно другие книги:
