Система РФ. Источники российского стратегического поведения: метод George F. Kennan Павловский Глеб
Система РФ борется с внешним врагом внутри страны. Кремль в ответ на дело Магнитского внутри России принимает решение запретить зарубежное усыновление. Могут повлиять на Соединенные Штаты бедствия сирот в России? Шутили, что нашим следующим ответом Америке будет: «Бомбить Воронеж!» Это стало лучшей шуткой 2012 года. А в 2014-м уже бомбили Мариуполь.
Правило Системы – стремление к максимуму контроля при минимуме ответственности за происходящее и за последствия. Поэтому контроль ситуации на Евровостоке через президентов – любимейший принцип Системы РФ.
Мотив такой политики Кремля – мотив Александра III, говорившего: «Несчастьем было, когда мы выступали вместе с народами, а не вместе с правительствами». Такой легитимизм не имеет монархического смысла, это восточный прагматизм. Евровосток – пространство без институтов, и ставка на народы и «демократический дух» здесь – ставка на неопределенность. Правительства, каждое из которых биржа обмена выгод на лояльность – единственный транспарентный для нас институт в стране, без этого непрозрачной. Но на Украине это привело к катастрофе.
Стремление к чрезмерному контролю Януковича, наткнувшись на контрконтроль Брюсселя и США, привело к тому, что президент сломался. Вышло из строя бесподобное средство мягкого контроля ситуации на Украине – ее президент. В час побега Януковича минимальная ответственность обернулась паникой в Кремле и (кажущимся) обнулением позиций РФ в Украине.
Что такое политика экспорта проблем вовне? Система РФ агрессивно обороняется, как только теряет линию отделения «чужих» от «своих» внутри собственных границ. Граница политически приемлемого – черта стабильности. Когда черта исчезает, ее идут добывать вовне, за пределами госграниц. Основа российской политики – бегство, а не атака, не экспансия. Экспансионистские инструменты применяются нами для нужд самоидентификации.
Санкции не причина кризиса, а новый образ мира для Системы РФ. Подобно режиму «капиталистического окружения СССР», глобальный режим санкций – вот имя ландшафта, куда готова вписаться Система РФ, не умеющая не быть мировой. Санкции – повод для новых радикализаций власти. В режиме санкций она будет искать для себя новый путь к глобальной идентичности.
Благодаря санкциям, Система РФ возобновила запас легитимности экстремального тонуса. Исчерпанный прежний мотив страха «народных масс» (в их сомнительной роли врага) заменился Повелителем Санкций – кем-то большим, чем Обама или Меркель. Система возвращается к ее естественной – чрезвычайной – основе.
Заявления Путина о «принуждении России к самоизоляции» – это отказ целиком разделить мифологию «крепость Россия». Миф, который летом 2014-го считал себя победившим, отклонен. Но отказ надо перевести из пассива в наступательную идентичность. Чтобы смиренно пойти на поклон к Западу, надо сперва «надрать задницу пиндосам»! И простой отказ от сползания к самоубийственной войне выдают за подготовку к фантазийному контрудару.
«Традиционную для России незащищенность» Кеннан объясняет соседством с более сильным, опасным, могущественным и организованным противником. Чувство незащищаемости евразийского пространства – от предстояния Москвы Европе, лучше организованной, чем мы. Кеннан диагностирует архаичность организации, не выдерживающей контакта на равных с системами западных стран. Запад опасен тем, что он управляемее, то есть культурнее. Отсюда он вывел русскую тактику защиты – борьбу на смерть без компромиссов.
Вопрос незащищенности Кеннан упростил. Но он позволяет лучше понять период 1990-х годов, когда угрозы со стороны Запада исчезли, но чувство угрозы не исчезло, а депривировалось. Исчез призрак угрозы Запада, и выяснилось, что в России хотят от Европы чего-то большего, чем безопасность.
Советский «образ врага» скрывал в себе амбицию слияния с Европой. В годы Горбачева они вырвались в утопический запрос, разрушительный для его медлящего реформизма. На рубеже 1980– 1990-х страх и недоверие к миру обернулись утрированным доверием к Западу с запросом на моментальную помощь. Внутри его содержалась скандальная для советского человека просьбак Европе реорганизовать русское пространство.
В начале 1990-х годов страна желала организации извне, силами Европы. Момент был недолог, но важен. Россия готовилась воспринять финальную форму реорганизации пространства, избавляющую ее от «кеннановской» неуверенности. Союз Европы с Россией ментально упразднял бы западную границу, конституирующую для русского оборонного сознания. Опасаясь себя, страна хотела, чтобы на ее пространство была наложена внешняя сетка надежных скреп, но не получила такого предложения.
Европа, объявив себя империей нормы, нормальности и права, возвела разницу в непреодолимый рубеж. Недотянутая президентом Медведевым идея «единого евроатлантического пространства» осталась непонятой даже для Евроатлантики. Идея общего пространства норм, где исчезает граница в ее старинно-русском, травмирующем смысле. Неудача травмировала Кремль дополнительно.
Россия откатилась к уязвленности и новой попытке построения обособленного «контревропейского» пространства. В этом откате заложена ревизия. «Уходя» из Европы, России надо «унести» побольше Европы с собой. Так, чтобы внутренняя территория стала достаточной для России «внутренней Европой». Так можно снова выстраивать новое евразийское или европейское (разницы в этом нет) – свое человечество внутри России.
Оттого любые территориальные компенсации для нас иллюзорны, фиктивны. Завышая ценность приобретения Крыма, ему придают символический вес всего утраченного европейского. Казахстан, Приднестровье, Белоруссия, Крым – лишь фантомные компенсации за похищенную у России Европу. Нам в России нужна Европа – как континуум неразрывного пространства «русского человечества».
Но что строить? Прежняя русская идея европейского человечества для нас уже невозможна – ни в форме коммунизма, ни в форме империи преемников Петра Великого. Россия пошла на смертоносный трюк: попытку собирать земли, не собрав даже прошлой русской культуры. «Сперва территории, потом (та или иная) идея» – так не бывает, и из собирания территорий идея не явится. Необходим новый универсальный мотив.
Глава 9
Глобальный режим антироссийских санкций
Антироссийские санкции, начавшиеся после отнятия Россией Крыма у Украины, встретили со стороны Москвы ответ. К настоящему времени они развернулись в международный режим глобальных масштабов. Режим санкций взбодрил российскую внутреннюю политику, вернув ее в естественное экстремальное состояние. Размен ударами и контрударами, показные и реальные переориентации стратегии в Евразии позволяют видеть в режиме санкций долговременную форму мирового порядка.
Политика санкций с московскими «антисанкциями» вместе образуют глобальный режим санкций, вводящий в другое состояние Европы и мира. Хотя не исключено, что новый мировой ландшафт сложился бы и при других обстоятельствах чуть иным образом. Режим санкций испытывает пределы устойчивости современного мира, который мы плохо знали. Одновременно он испытывает пределы устойчивости РФ. Пройдя это испытание, Команда Кремля обновит основание собственной легитимности.
Путин (на прямой линии) ясно сформулировал правило чрезвычайности для Системы РФ: «А по поводу того, сколько и долго ли нам терпеть санкции, я бы вообще сказал: не терпеть – нам нужно использовать ситуацию, которая складывается в связи с санкциями для того, чтобы выходить на новые рубежи развития. Мы, может быть, и не делали бы этого».
Вот ясная формула использования экстремальности Системой РФ. Здесь она объединена с презрением Команды Кремля к любым нормативным режимам, которые ее ограничивают. Санкции оценивают вне связи с нарушенной нормой – полемика вокруг последней исключена. Санкции восприняты Москвой как полезный климатический сдвиг, вроде global warming, улучшающего условия навигации за Полярным кругом.
Режим санкций фактически слабо связан с дальнейшими действиями России. Пролонгацией санкций Соединенные Штаты и Евросоюз хотят зафиксировать конфликт на данном уровне и управлять им, не допустив эскалации. Того же хотят в Кремле. Но это не значит, что Кремль знает, как ему существовать в этом новом глобальном режиме санкций.
Политика санкций, собственно говоря, это политика репрессивного перевоспитания. В основе ее лежит известная философская догма «стимул-реакция», из учения советского академика Павлова. Изолированный объект, на который наложена изолированная репрессия, якобы «учится», меняя поведение предсказуемым образом. Этот бихевиоризм лагеря восходит к сталинскому «пенитенциарному истмату»: так в СССР и РФ перевоспитывают зэков.
В реальности же России важна только широта и емкость коалиции участников санкций. Большинство санкций эпохи холодной войны были бесполезны, ведь коалиция в биполярном билагерном мире была невозможна (Куба – классический пример, ЮАР эпохи апартеида, рассорившаяся с обоими лагерями, – исключение, ярко подтверждающее правило).
В постполярном мире возникла возможность универсальных коалиций, выступающих от имени МОМ: «мирового общественного мнения». США борются за то, чтобы создать и возглавить такую коалицию. Ожидаемый успех антироссийских санкций заключен в намерении снизить коалиционный потенциал той, против кого они направлены. Такая борьба ведет к переменам в глобальном управлении, но едва ли – к успеху.
Систему РФ санкции чрезвычайно тонизируют, но не могут ни уничтожить, ни даже ослабить подвижность («верткость»). Чрезвычайщина стимулирует, вводя нас в знакомый «лагерный тонус» – тревожный, репрессивный, изобретательный. Внутри Системы возникают новые, прежде невозможные союзы. Заметно падение антикавказских настроений в националистической среде после включения сил Рамзана Кадырова в борьбу на Донбассе. Заметно участие активистов недавнего «болотного движения» в поддержке кремлевского курса, а то и прямо в боях на Украине.
Режим антироссийских санкций является попыткой вмешаться во внутренние схемы российского поведения. Намерение властей Запада получить доступ к кремлевскому «программному коду» (В. Путин) дополняется нечеткой постановкой цели у западных «хакеров». Это не новая политика сдерживания, а попытка найти надежный инструмент внешнего управления РФ. Она отчасти удалась.
Легкомысленно осуждая внешнее управление странами, Москва выносила себя за рамки этой угрозы. Но с осени 2014 года мы уже фактически вошли в полосу реактивного управления. Действия Кремля, независимо от оценки их компетентности, явно реактивны. Сегодня Россия лишь реагирует на санкции, пытаясь давать отпор. Что это, как не внешнее управление? Устойчивая реактивность политики государства признак внешнего управления им. Но зависимое реагирование лишь запутывает международные дела страны, делая ситуацию опаснее.
Путина тормозит неизвестность возможных будущих действий Запада, а действия Запада сдерживает неясность ответных действий Путина. Но полной симметрии двух неясностей нет.
Путин персонифицирует для Европы старые страхи европейцев перед деевропеизацей Европы извне. Страх деевропеизации Россией глубже теоретических чучел «московского колониализма» и «тоталитаризма» – это страх потери идентичности европейцем. Он подобен русскому страху «окружения и распада страны» – возможно, оба страха возникли одновременно и связаны друг с другом.
Кремль устрашен множественностью центров принятия решений на Западе. Его останавливает неопределимость суммы сложения западных векторов решений, зато эта же плюральность предоставляет соблазнительный простор маневрирования.
Стороны режима санкций взаимно отслеживают впечатление, которое их шаги производят друг на друга. Сдерживая реакции и скрывая страх, они дозируют ответные маневры. (У азартных игроков это зовут poker faced.) Неизвестность обучается быть рефлексивной.
Режим антироссийских санкций – глобальный режим в двояком смысле слова. С одной стороны, он ограничивает мировой вес России в экономической, технологической и культурной перспективе. В то же время он импровизирует глобальную перестройку, назревшую независимо от России. И мы ждем, что режим санкций выявит места напряжений и откроет путь катастрофизму глобальных последствий. На это и рассчитывает правящая команда: Россия как мишень санкций должна стать бенефициаром их неучтенных революционных последствий.
Расчет политики выжидания многоцелевой. Во-первых, дождаться выброса скрытых мировых напряжений (которые в Кремле часто оценивают неверно. Например, что-то подобное бойне в Париже Москва ожидала, и именно потому неверно проинтерпретировала как «закат Евросоюза»).
Западная политика санкций не повысит склонность Кремля к прежней норме, а ведь именно это базовый аргумент санкций. Впрочем, очень рискован и наш соблазн воспользоваться деструктивными мировыми последствиями санкций или даже их усугубить.
Контригрой России может стать затягивание процесса при вовлечении в него новых незападных участников. Это подрывает шанс нормализации, толкая всех в противоположную сторону. Если вообще возвращение к норме возможно в принципе.
Особенностью политики антироссийских санкций является непредсказуемость шагов участников конфликта для них самих. Отсюда такой фактор режима санкций, как мобилизация и готовность всех к внезапным разворотам.
Готовность не равна и ограничена материальными и нематериальными факторами. В конечном счете от этого зависит исход игры, но от этого же зависит и масштаб последствий. При отливе, как говорит У. Баффет, «мы увидим, кто был без плавок». Игроки разгорячены рисками, удваивая свое внимание и подвижность. Опасно недооценить азарт, который у них возникает, и особенно панические состояния, которые станут толкать их под локоть.
Возникла необходимость в перерасчете времени. Путин, отвергающий фактор времени внутри страны, для всего мира сам стал фактором, жестко сокращающим сроки. Но режим санкций явно устойчив, и все обдумывают выгоду, которую смогут извлечь. Эта мотивация, оттеснив начальные цели санкций, постепенно становится основной.
Система РФ хотела бы выйти из режима санкций, но не хочет возвращаться к досанкционному ancien rgime. Россия не признает своей вины за подрыв порядка, который в украинском крахе показал неустойчивость. С точки зрения Команды Кремля, их крымская игра ничем не отлична от игры саудитов с ценами на нефть.
Кто сегодня реально совершает бесповоротные шаги? Одна Россия. Прочие все еще верят, что смогут вернуться, и только Путин знает: возврата нет. Это делает его заново сильным, для многих опасным партнером.
Глава 10
Ложные друзья аналитика Системы РФ
Система (в отличие от описанной Кеннаном советской) терпит и поощряет неопределенную массу версий своего устройства. От «тоталитаризма» и «колониальной империи» до «геополитики Путина» и «мягкой автократии». Разница концепций политически несущественна, а сами они не соотносятся в поле стратегий. И каждая из версий указывает на реальный нопознанный фактор, но не зная какой.
Геополитика – вот удобный способ «видеть общую картину», ничего ни о чем не зная. Геополитик мгновенно даст правдоподобную версию любой политики, о которой узнал от начальства. Геополитика умеет приписывать врага в сколь угодно нейтральный ландшафт, а тем более в неясную ситуацию. Подделывая факты, Система РФ подделывает и их связь в общей картине.
Есть понятие «ложные друзья переводчика». Когда слово на слух звучит понятно, но смысл его совершенно другой. А есть ложные друзья аналитика, например «империалистические планы России». Дело в том, что скорее все наоборот – при непонятности национальных интересов власть бессильна строить стратегию. У Российской Федерации изначально не было врага – и его выдумывали, а исходя из этого, придумывали себя. Что такое «большой имперский нарратив»? Ведь империи нет, и ни одной реальной задачи, которую решала империя, нет.
Имперский проект России – это литературно-художественный проект. Имперские литераторы имеют влияние. Это влияние всегда лишь отчасти политическое, а более эстетическое. Но люди, которые пишут геополитическую беллетристику, как Проханов или Дугин, – довольно популярные писатели. Такие люди с их эстетикой всегда оказывали влияние на силовые кадры. Имперская беллетристика прямо на политику не влияет, зато влияет на читателя-офицера. Безответственная риторика в сочетании с действиями на Украине пугает, но в ней нет ни имперского, никакого вообще проекта. Даже задача сохранить союзников России противоположна задаче экспансии. При попытке расширения страна потеряет всех тех союзников, что имела.
В чем строгость постановки вопроса о России Джорджем Кеннаном? Он отказался приспосабливать стратегию к любым версиям о власти в России, переступив через все объяснения «русским колониализмом» и «наследием царизма». Глядя на игру Москвы, он сказал: русские определились, они не изменят своего поведения ради нас. Отбросив зачарованность персоной Сталина, Кеннан опередил и его самого, так и не признавшего советскую систему законченной. Сталин фантаст, а Кеннан реалист: дело сделано. Советское поведение таково, что бы советские о себе ни мечтали.
Кеннан отец стратегического понимания русского поведения. Игрок его стиля видит чужую игру как поле для своей. Вот почему автор стратегии сдерживания так презрительно чужд геополитике. О пространстве и географии Кеннан говорит лишь как о факторах, политику искажающих, а не «вечных геополитических интересах».
Чем заполнился наш вакуум дебатов, прежде чем стать фактором стратегического ослабления России? в 1990-е годы Россия потеряла интерес к устройству реальности. Импровизация реформ сопровождалась непониманием их цели и рамок возможного. Программирование сосредоточилось в столь тесном кремлевском кругу, что прочим умам нечем было заняться. И те сочиняли геополитические фэнтези. За 1990–2000-е годы сочинены горы треш-фантастики о ярком военном будущем России. В ней все препятствия отменены силой воли и магии, герои там никогда не отступают. Переполненная картинками великих битв с мерзкими тварями-врагами и беспричинных русских побед на ними геополитфантастика стала любимым чтивом силовой номенклатуры. Ее стратегическое «либидо» подавляет в мозгах аппарата умение видеть границы национальных интересов. В среде секретарей, референтов и кадровиков сформировалось обширное фэнтезийное сообщество РФ. И однажды пишущие о Безупречных Героях, противостоящих Ужасным Демонам Запада, сами превратились в беду. Обученные не верить реальности и критической оценке, их кадры пошли в Донбасс. Мечтая не столько о покорении мира, сколько об отмене его сложности и неподатливости.
Оценим роль имитаций в российской «идеологии момента». Вербуют кадры энтузиастов, мотивированных бросовыми сюжетами из теле-ток-шоу. Вооружают их настоящим оружием – и покидают в реальном непонятном чужом ландшафте, переописанном фэнтезийно как «наш». Стрелковое оружие стреляет, пробивая липовые бронежилеты украинской армии с ее разворованных складов. Отстреливаясь, та испепеляет гипсокартонные перегородки горожан Донецка, вдруг оказавшихся посреди Великой Битвы Магов, в своих квартирах между шахтой и продмагом. Перестав быть смешной, фантастика стала хоррором, предвещая новый глобальный тренд.
Известная пропагандистская контрпара: «Россия традиционно экспансионистское государство» vs. «Россия всегда лишь оборонялась от злых русофобов». Противоречия тут нет. Россия проводит тактически оборонительную политику, при отсутствии оборонительный стратегии. Отсюда русский маятник от изоляционизма к экспансии и от агрессии к самообвинениям. Отсюда гигантская сила обид в дипломатии Москвы. Нас не понимают ни когда мы боимся, ни когда вдруг огрызаемся.
А геополитика еще и превосходный способ запутать себя и всех. Она с театральным пафосом настаивает на недодуманных интересах. Так, Россия к концу XIX века имела реальные интересы на Дальнем Востоке и в Азии, но священной коровой империи оставались Проливы – где России уже большего хотеть было нечего. Вот и сегодня РФ борется с (безвредными для ее реальных интересов) США, и где? в Донбассе. Не нужном ни США, ни ей, ни, как кажется, самой Украине.
В основе краха стратегий лежат смещенные интересы. Так, мотивом американо-китайского сближения 1970-х – убийственного для СССР – стало довольно случайное событие – ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году. Испуга перед блицкригом Варшавского блока председатель Мао не показал, но предпринял шаги, чтобы заинтересовать собой США – и этого добился. Военно-технически успешная оккупация Праги Москвой опрокинула сценарный финал холодной войны. Мейнстрим разрядки ринулся в американо-китайское русло, и Китай (а не СССР, чего в 1960-е ожидали) превратился в приоритет американских усилий. Геополитическая паника сильного Брежнева из-за слабого Дубчека привела к американо-китайскому альянсу и направила западные инвестиции в КНР – вместо СССР. Так «вежливо» взятая Прага породила китайское экономическое чудо с обнищанием СССР и РФ.
Часть 4
Коммуникации и символическая политика
Система РФ пользуется всеми видами современных коммуникаций, внутренних и мировых, которые применяет странными способами. Все виды использования медиа Россией известны мировой практике, но собраны в необычный ансамбль. Говорят о «российской пропаганде», но перед нами – симбиоз или колония слабых институтов и инвалидных социальных групп, вынужденных прибегать к эффективным мультимедийным протезам. Результат этого не столько цензура печати, сколько цензура мозгов Кремля – «имплозивная цензура».
Глава 11
Имплозивная цензура в Архипелаге Останкино
Радикальное отличие Системы РФ от советской – ее отношение к фактам. За подделку данных при Сталине расстреливали, а при Брежневе исключали из партии и судили. В Системе РФ подложные факты – норма, они ненаказуемы. Факты нужны властям лишь изредка и из чистого любопытства.
Современные коммуникации в России развились при обвале простых средств территориальной связи. Став внутренней коммуникацией власти, сегодня они обеспечивают ее осуществление в РФ. Государственность свелась к сумме рассказов о том, что она существует.
Кеннан писал о «неразгаданной тайне насчет того, кто на этой великой земле получает точную и объективную информацию о внешнем мире… Я не склонен верить, что даже сам Сталин получает объективное представление о политической ситуации в мире». В этом рассуждении он был совершенно прав.
Кеннан первым отметил стратегическую неинформированность Системы. Сегодня мы тем более вправе поставить аналогичный вопрос: куда наиболее эффективно нацелены цензурные фильтры, из Кремля вовне – или из мира в Кремль? Последний ответ мне видится предпочтительным: цензура в Системе достигает максимума в зоне принятия государственных решений.
Российская власть увязана с особым обращением с фактами. Ей невозможно получать релевантную информацию в удобных для действия форматах – какой ее получают конкуренты. Почему в России нельзя выстроить систему обработки информации, аналогично США или Китаю?
Невозможность получения релевантной информации связана с переизбытком нерелевантных ее форматов. Место точной информации занято внутривластными коммуникациями, то есть бреднями. Накапливая и передавая колоссальные объемы ненужных данных, российская власть стала сама для себя «средством массовой информации». Проникнув в частные отношения, она оказалась перегруженной пустыми сведениями об обходе правил и теневых уловках.
Обремененная доносами на свои кадры, их клики и группировки, она подобна мозгу цифроголика, расслабляющегося только «шутерами».
Теневые данные о теневой жизни – вот русские Big Data. Данных всегда слишком много, и они уже упорядочены способом, не дающим возможности их оценить. Все сообщения или оценки маркируются лояльностью или враждебностью источника. Ничто не news – новость всегда уже чья-то. Догма Кремля: «объективных новостей» не бывает – объективны только данные следствия.
Всякая информация есть чья-то дезинформация. Все публикации – «заказные» и выражают частный интерес одного из «кланов».
Зато сведения темного происхождения, исходящие из ближнего круга, имеют более высокий знак доверия – ценность информации определяет аппаратный вес источника.
Где накапливать информацию? По логике Системы РФ – в голове человека «на самом верху». Неаппаратные хранилища информации, к которым аппарат мог бы обращаться наравне с частными пользователями, невозможны. Аппаратная борьба секретоносителей вместо циркуляции сопоставимых данных – в этом вся информационная жизнь Системы.
Новости на ТВ преобразуют в эмоционально шокирующие сериалы, поражающие сознание правящих лиц. Команда Кремля инфицирована своими токсинами, и, загружая в себя фальсификаты, она вынуждает высших лиц страны защищать их достоверность. Особо вредоносно распространение якобы конфиденциальной информации в виде конспирологических слухов. (Такие бумаги неизменно обращают внимание лиц, принимающих решения). «Конспирологемы» выполняют в Системе роль вредоносных компьютерных программ-вирусов. Такой мозг не способен опознать достоверную информацию, даже если случайно с ней столкнется.
Доверенной группе официальных и частных СМИ предоставлены широкие права на любые пропагандистски уместные искажения – их не надо даже предварительно оговаривать. Не запрещено и просто выдумывать факты. Социологические исследования ведут исключительно ради публикации «рейтингов власти», лишенных значения социальных индикаторов. Механизм ответственного анализа и информационной работы внутри власти демотирован. Команда Кремля попала под обаяние ею же распространенных сказок о заговорах и тотальной лживости СМИ – и сама действует точно так же.
Комично, что потеря грани между фантазийным и реальным происходит именно с адептами Realpolitik! Именем циничной гипотезы о реальности, Команда Кремля растратила навык опознания реальных угроз.
Цензура в системе управляемой демократии 1996–2012 годов исподволь нарастала как установка власти на информационно-политическое доминирование. Нарастала и тирания постановочных нарративов. «Архипелаг Останкино» вырастал еще со времен кампании Ельцина в 1996 году. Но, как показал 2014 год, нельзя вечно нагнетать пропагандистский нарратив, оставаясь вне его власти. Особенно если речь идет о телевидении. Если даже Путин никогда не включал телевизор, ему докладывают те, кто не выключает. Впрочем, известно, что и Путин заядлый телезритель.
Кремль – место России, наименее осведомленное о положении в стране и в мире. Здесь особенно глубоко в подкорку внедрены ядовитые мемы и сюжеты Останкино. Добавочные фальсификаты данных поставляют созданные за последние годы сыскные подразделения в интернете (к чему также привлекают и социологов).
Правящий модуль Кремля снабжен сверхсовременными программами фальсификации данных о внешней среде. Цензура на выходе перешла в имплозивную цензуру входов. Пробить ее «сверху» почти невозможно.
Контролируя почти все, Кремль не контролирует контент, поступающий по каналам контроля. Кремль – информационный раб имплозивной фильтрации фактов. Включая факты о том, что творится в черепах его кадрового актива. Опираясь на преданные кадры, вынужден терпеть их безумие. Все активы слегка «не в себе» – близость к центру власти формирует в них комплекс всевластия. Избыток безопасности в опасном русском мире приводит к устойчивой дезориентации.
Как рассказал мне гранд медиарынка, охраняемый ФСО, у него потеряно чувство реальности. Человек движется, не касаясь физических вещей; охрана открывает перед ним двери, она вызывает лифт. Будто в компьютерной игре – если он повернул налево, то и реальность поворачивается с ним вместе. Рассказывавший описывал это как трудную психическую проблему. Сопротивляясь психозу охраняемого, он раз в неделю один без охраны выезжал за продуктами на рынок. Так он спасал память о том, что мир существует в реальности, а не внутри охраняемого периметра.
Безумие охраняемых – один из типов безумия актива, сказывающихся на обработке данных. Люди, критичные к информации и подвижные в рискованной среде, поначалу умели отличать факты от фальшивки. Но, поднимаясь все выше, люди Команды Кремля стали жертвой имплозивной цензуры, потеряв всякую способность неаппаратного различения.
Лидер с некогда трезвым и ироничным умом ежедневно переводит реальность на язык вымысла. Ведь теперь значительная доля обязанностей измышлять реальность лежит на нем. Но один и тот же человек не может анализировать факты, одновременно придумывая фальсификаты, нужные для их сокрытия.
Глава 12
Советские игры для девиантов
Права на советскую идентичность у Системы РФ такие же, как у мыши в амбаре – на славу передовика труда. Большинство схем, построек и словарей Системы скомпилированы из советских комплектующих. Но все это увязано вместе вполне «антисоветскими» методами. Сталкерские умения советских людей в обстановке открытых рынков превратили Систему РФ в глобального сталкера.
Советское начало в Системе РФ играет колоссальную, нарочно размытую роль. Мнение, будто в Системе РФ мы имеем дело с перелицованной советской системой, ложно, зато оно идеально камуфлирует ее новую репрессивность.
Лидеры РФ не раз в категорической форме объявили, что Союз невосстановим и бесповоротно утрачен. Но нет и дня, когда те же лица не цитировали советских прибауток и не ссылались на обычаи в СССР как актуальные по сей день нормы. Сохраняя харизму государства-спасителя от реванша советского коммунизма, Система РФ вместе с тем обращалась к харизме государства-наследника СССР – жертвы западного мира и внутренних врагов. Власть ни за что не окажется от этой двойной игры, расширяющей ее маневренность. Но эмоционально Система РФ равнодушна к идейным истокам русского коммунизма и его главной ценности – всемирного братства людей.
Система РФ обращалась к СССР, якобы ограждая Россию и мир от дурных свойств покойного. В глазах мира Российская Федерация извлекала добавочную легитимность, «предотвращая советский реванш». Теперь она перестала это делать: Россию мистически спасают от врагов, погубивших СССР (и для РФ попросту неактуальных). Из-за этого возникли проблемы с легитимностью на глобальном уровне.
Советская система после войны провозглашала, что не имеет иных внешних целей, кроме оборонительных. Но ей был несвойственен «дискурс жертвы». Система РФ на разные голоса – от телехулиганов «России сегодня» до оскорбленных ламентацией Путина и Лаврова – выступает как притворная потерпевшая.
Россия здесь жертва обид, обманов и посягательств. Вечно поруганная, она обесчещена и имеет исторические права на компенсации (объем которых несметен, поскольку поругание было бесконечно). В пример ставят известный исторический ряд: Беловежские соглашения, расширение НАТО на восток, систему ПРО, вплоть до революции в Киеве. Даже непризнание отнятия Крыма рассматривают как обиду.
Поднятое знамя обид – новая черта российского поведения: пускай мир заплатит за «наши» несчастья! У «нас» была великая история, «мы» были великой державой, и все это похитили, а украденное хранят где-то на Западе.
Такой ресентимент наметился еще в рамках гласности (Россия, которую мы потеряли). Но то, что носило характер пустой литании, стало нынче государственной доктриной.
Поведение советской власти было производным от идеологии и складывающихся условий: официальная идеология недискуссионна – зато на нее можно ссылаться в требованиях к властям. Поведение российской власти уже не связано никакой идеологией и целиком диктуется обстоятельствами. Гражданин не смеет чего-либо добиваться от власти, ссылаясь на принципы.
Советская система создана и видоизменялась людьми, помнившими революцию, гражданскую войну, коллективизацию и террор как личные или семейные воспоминания. Система РФ строилась на основе «киновоспоминаний». Имперское прошлое, революция, Сталин и Победа присутствуют в ней лишь как советские кинообразы, из которых власть склеивает новую общественную память.
Коммунистическое движение мыслилось как Страшный суд над миром, именем истины, понятой по-просвещенчески: истина сокрушает старый мир вместе с его нормами. Отсюда следовало, что перверсии капитализма лишь частность и объяснимы «отсталостью»: Запад не виновен в том, что еще не просвещен светом идей коммунизма.
Сегодня в РФ не то. Сегодня власть – носительница норм. Запад если имел отношение к норме, его потерял. Там – тьма, «Гейропа».
Носители и попечители нормальности одни, это мы, Россия. Нормы отдельно от Системы РФ нет и не может быть – вот новая доктрина. Наше поведение не судимо ни по одной мировой норме, ведь мы эталон норм. Нам подсудно чужое поведение, а нас судить нечего. Мы судия миру, мир – не судия нам. Русофобия в нашем понимании тоже отклонение от нормы. Русофобы извращенцы, они больны.
В Системе РФ Запад уголовно виновен. Образ Запада в российском поведении, в отличие от советского, деидеологизирован, но криминализован. Новое основание поляризации рвет с русской политической культурой.
Система РФ работает на мировом рынке, как сталкер. Запад – зона болезнетворных мутантов, где сталкера окружает Зло. РФ тактически открыта, но стратегически недоговороспособна. Это выражено в отрицании реальности мирового общественного мнения и в хулиганской борьбе с ним.
Сталин не отрицал мировое общественное мнение, с тех пор как открыл для себя его полезность – сперва как левый антифашистский ресурс, затем как ресурс пацифизма. После войны Сталин часто и охотно говорил об общественном мнении, умело его используя. (Возможно даже, что он один из творцов послевоенного культа «мирового общественного мнения», МОМ, который к концу века превратился в догму.)
Для России МОМ – враг. Инструмент, которым развалили Советский Союз при помощи диссидентов и других «агентов влияния». Общественное мнение, связанное с мировыми медиа, – противник, от него нужно защищаться.
Цель РФ, в отличие от СССР, не освобождать мир, а очистить Россию от чуждых влияний (навлеченных либералами). Санация России – вот новый проект вместо освобождения. От чего?
В советской культуре была масса подделок, сама практика фальсификации памяти властями РФ унаследована от сталинизма. Но советская Россия мыслила себя проводником освободительной программы русской культуры, ее прямой наследницей. Эта частичная правда стала официальной догмой. (Не было речи Сталина, где тот не процитировал бы русского классика-аболициониста – Пушкина, Салтыкова-Щедрина, Некрасова или Толстого.)
Под собирательным именем «либеральных влияний» Система РФ понимает именно русскую культуру. В любых ее политических изводах – революционных, консервативных, либеральных – неважно, все они «проевропейские». Вся русская культура XIX века – спецоперация Запада, а Петр Чаадаев вообще агент английской разведки.
Система РФ, в отличие от советской, не стоит на прочном основании. Русская культура несовместима с моделью российского поведения, диктуемой в Системе РФ. Кто-то кому-то должен будет уступить.
Глава 13
Система и оппозиция
Эта небольшая глава включена в книгу более для того, чтобы автора не упрекнули в отсутствии темы российской оппозиции. Это не значит, что тема не может быть рассмотрена специально, как яркий пример деструктивности российского поведения. Нищета оппозиции в Системе РФ – политически циничной и идейно всеядной Системы – не означает, что та не сумела бы потерпеть сильный вариант. Дело в том, что Систему РФ не все в ней умеют готовить.
Формирование русского национализма внутри СССР и затем в РФ шло полностью помимо дебатов о национальных интересах России. Русский национализм всегда выступал как факультативный набор приписок к аппаратному верховенству, лишенный веса в стратегических делах. Всегда готовый к участию в грязных полицейских проектах и силовых эксцессах, он стал пятым колесом власти. Не споря о национальных интересах, но дорожа погремушкой «державной мощи», национализм не приобрел своего государственного лица в РФ.
Нет ничего более грустного, чем так называемая российская оппозиция, то есть среда людей, обсуждающих «конец путинского режима» и «Россию после Путина». Этим терминам соответствуют реальные будущие ситуации. Проблема не в том, что перемен не может быть – проблема в том, что перемены происходят в контексте не обсуждаемых оппозицией и ей неизвестных изменений Системы РФ.
Режим санкций делает будущее все менее предсказуемым. Дело может закончиться потерей всякой управляемости в РФ, внешней и внутренней. Но это не значит ни что так исчезнет Система РФ, ни что оттуда исчезнет Путин, а тем более «путинское большинство».
Санкции Евросоюза, очевидно, призваны были сформировать внутри РФ публичную группу их поддержки. Но чем политически стала бы эта группа? Будь она лоббистски эффективна, она не станет проевропейски ценностна. Будь она оппозиция, то столь суицидальный лоббизм и вовсе политически бесполезен.
Проблема оппозиции не в том, что та якобы не умеет «говорить с населением» – она непрерывно тараторит, однако про что? Оппозиция хочет рассказать путинскому большинству о «путинской коррупции»? У нас не верят в существование некоррумпированных людей. Некоррумпированного человека в РФ считают фантастическим зверем. Все используют преимущества, в обмен злоупотребляя правами. Даже порицание коррупции считают знаком причастности в ней. Воровство раздражает и утомляет человека, но люди догадываются, что оно обеспечивает режим распределения рент и бонусов в «социальном государстве РФ».
Еще глупее говорить с «путинским большинством» о Путине, ведь люди всегда готовы о нем поговорить! О его легендарных злодействах, сказочных красавицах-женах, деньгах и дворцах: весь набор сюжетов «Морфологии русской сказки». Мифологичные темы тяготеют к своему мифологическому герою, нисколько его не дискредитируя.
Проблема реальности в Системе РФ укрупнилась, но о ней по-прежнему некому и не с кем говорить. Если найдется кто-то, кто заговорит с бюджетниками о реальности, он и станет оппозицией или, возможно даже, самой властью. Но пока что обе функции совмещает лично Путин.
Часть 5
Большая стратегия либо большая война
2012–2014 были годами Putin’s moment. В 2015-ом настал мировой Kennan’s moment: державы, люди и силы должны выработать стратегию нового мира либо попытаться навязать свою прежнюю остальным. Последнее означало бы войну. Есть ли в России или в остальном мире потенциал для мирного варианта? Неизвестно. Моя ставка – на Систему РФ!
Глава 14
Сдерживание по-русски и не по-русски
Политика сдерживания, как ее понимал Джордж Кеннан (containment), одна из труднейших для теоретиков, а для практиков особенно. Банальная трактовка, когда сдерживание понимают как вид угрожающего поведения и политика изоляции, здесь не рассматривается. Но каждый, кто знает, что такое настоящая сила, и сам ею обладал, понимает: бессильного сдерживания не бывает, а безудержная сила сама найдет свой конец.
В послевоенном американском докладе NSC-68 политика сдерживания обозначена как «являющаяся на самом деле политикой постепенного, расчетливого принуждения». Принуждение и сдерживание трудно политически различимы, само их различие в дозировке. Можно говорить о шкале интенсификации, от одного к другому – от сдерживания к принуждению.
Секрет успеха политики сдерживания заключался в наличии сил принуждения при снижении числа поводов для него. Containtment втягивал противника (в случае Кеннана – СССР) в долгосрочный процесс признания реальности. Контакт с реальностью подрывает утопию, сбивая агрессивный пафос навязывания себя. Глупо же устраивать театр с демонстративным битьем себя в грудь – ввиду американских авианосцев и ракет «Першинг» в Европе. Еще важно, чтобы сдерживаемый помнил, что и он сам также сдерживает противника.
Политика сдерживания должна быть готова к силовому отпору – иначе сдерживание просто блеф, и блеф будет вскрыт. Но симметрии сторон нет. Одна из сторон действует в своем обычном, технически-операциональном пространстве, другая застряла в догмах и сама в них не вполне верит. Москва не смела признаться себе в том, что она не адекватна в определении целей и принятии решений. Она запрещала себе об этом знать.
Сегодня, читая послевоенные дебаты между Кеннаном, Гартманом, Полом Нитце и другими, можно поразиться обилию оправдавшихся пророчеств Кеннана. Но секрет политики сдерживания не скрывали: это ставка на внутреннее развитие, включая развитие стратегического мышления Москвы. Сдерживание принуждало Кремль отнестись к реальности всерьез и начать ее мыслить, но идеологическая структура запрещала исследовать свои политические ограничения. Не вина политики сдерживания в том, что, начав мыслить, рекурсивный мозг Кремля схлопнулся, и Союз исчез.
Присоединение Крыма возродило дебаты о сдерживании России. Дискуссия на Западе идет по накатанным процедурам выработки подходов и оценки их перед тем, как прийти к консенсусному решению. Между тем и Россия продемонстрировала вклад в технологию сдерживания.
Назову это сдерживанием по-новороссийски.
«Новороссийская» модель сдерживания предполагает серию ударов по сложившемуся порядку в его уязвимом месте. Незащищенном оттого лишь, что его считают стратегически бесполезным (как Донбасс). Удар нарушает стратегию тех, кто ее имел или полагал, что имеет. Ошеломляет не военный результат (он ничтожен), а неясность уровня дальнейших угроз.
Политика России на востоке Украины от апреля к сентябрю 2014-го – серия странных действий в невыгодных местах, осуществляемых необычными субъектами. Стрелков, батальон «Призрак», Бородай и чеченский ОМОН опрокинули ожидания, создав на Западе страх перед чем-то еще более невероятным. Истерики телеведущих и кровожадные записи в блогах с требованием «идти к Ла-Маншу» (якобы отражающие цели «кремлевской партии войны») – часть той же схемы: пиротехнический спектакль с использованием тяжелых вооружений. Что приносит скорее психологический эффект, чем военный.
То, что выглядит «актом агрессии», по сути лишь дезинформационная операция на выигрыш времени. Вслед за чем в Кремле, вероятно, думали перейти к урегулированию.
Но такое сдерживание – не стратегическое, а тактика слабых. Согласно Генри Киссинджеру в его книге On China, нечто подобное практиковал еще председатель Мао в ранние годы КНР. Но для успеха нужны стальные нервы, дозировка, а главное – готовность подкрепить свой блеф, если уж придется, и прямым военным столкновением. Ничего подобного у Кремля не было, и по уважительной причине, – зачем? Так дорого у нас никто не платит за игру в покер.
Вопреки прессе, вероятным решением Запада не станет ни сдерживание, ни холодная война. По той причине, что Запад не может (как того требовала теория сдерживания) дожидаться внутреннего краха Системы РФ – встроенного модуля глобальной архитектуры.
Сегодня обсуждение стратегий «окружения», «сдерживания» и «разрушения» России ведут в жанре эксцентрических геополитических телешоу. Это мешает обсуждать реальность Большой коалиции против РФ – сама идея кажется безвкусно конспирологичной. Но ведь и прежде коалиции – например, позднее воевавшие в Первой мировой войне, складывались из воображаемых коалиций-призраков, направленных то против России, то против Австро-Венгрии, то против Германии.
Засилье вульгарных версий Большой коалиции не означает отсутствия тенденций, ведущих к ее созданию. Будущая главная сила Коалиции не всегда была ее архитектором, и не на всех этапах. Случалось, что сильный попадал в стратегический плен к слабым партнерам. Которые ему уже были не нужны, но средства затрачены и политически их нельзя потерять. (Что и произошло с Германией, втянутой в мировую войну Австро-Венгрией.)
Идея антироссийских санкций читается из Москвы как идея причинения нам страданий. Кому, в какой степени и за что – вопрос вне сюжета санкций для русского человека. Из России санкции считаются как суррогат войны.
Коалиция исключения России, формируемая США и Германией, это полувоенная коалиция. Она достает из Системы РФ мотив сопротивления превосходящей силе. Санкции раскалывают, бьют по российской экономике – но являются подачей Кремлю. Они формируют образ неодолимой силы врага – единственный мотив, заменяющий гражданскую религию в расколотой стране. Разрушающая сила санкций пробуждает наш потенциал сопротивления, создавая бесподобный союз господина с рабом у последней черты.
Результаты непредсказуемы ни для Путина, ни для лидеров Большой семерки. Путин если и потерпит фиаско, то не «в результате санкций», а внутри непредсказуемого сценария русского сопротивления – к которому, возможно, окажется не готов. А есть еще Украина. Сдерживание России с применением Украины, как полуавтономного органа самой России – жестокая игра с открытым финалом.
Российская пропаганда затрудняет стыдливому человеку обсуждать неприятный, но ощутимый уже тренд неорасизации России. И это не «русофобия» (старинный фетиш культурной антропологии, политически неактуальный).
Медиастандарт современного мира требует ротации модных угроз, обходя аудиторно невыгодные, сложные проблемы будущего. В этот разрыв и ворвется завтра антироссийская мода для глобальной черни. От отставных консерваторов времен Рейгана к молодой еврообразованщине, оперирующей заголовками прессы, как кантианскими императивами. Система РФ для них – это очень гламурная угроза. И работающий генератор новых модных угроз.
Глава 15
По направлению к войне
Сегодня Россия в войне, хоть этого не признает. Беда не в этом лишь, а в нежелании мыслить войну. То российское поведение, которое сегодня представлено стране и миру, стратегически нище, а в военном сценарии самоубийственно. Это не значит, что русские не могут воевать. Но от войны до победы огромное расстояние, и его сперва проходят в уме.
Россия, много и страшно воевавшая страна, так и не создала значимой литературы по теории войны (следовательно, и по теории мира). В советское время этот дефицит ограждали цензурой авторов, пишущих о прошлой войне (о будущей писать не позволяли вообще, если не под грифом «Секретно»). Дефицит стратегии компенсировался лишь переводами американской литературы по стратегии войны. А что в РФ? В России, где обожают щеголять военно-стратегической терминологией, нет рефлексии связи политики и войны. Вот почему в войне 2014 года, осуществив блестящую (на взгляд служб тыла!) операцию в Крыму, РФ проиграла Украину заранее. Проигрыш думали возместить «Новороссией на Донбассе», но не преуспели и тут. При этом подорвав машинерию силы – ее экономические, финансовые и государственные институты.
Не выигрывают войны, не приложив к ней ума. Если крымский кейс не положит основание русскому стратегическому мышлению, Россия впредь будет подвержена риску дурацких поражений.
Поражения, тактически выглядящие как успех, нередки и весьма коварны. Они мешают даже такой обычной вещи, как отступление. Символический триумф ошибочных акций порождает инерцию потворства. На ошибке настаивают, как на «висторическом решении раз и навсегда». Дело не только в упрямстве, но и в риске – признав ошибку, вызвать панику. Масштабы которой будут равны разочарованию, возведенному в степень вчерашнего триумфализма.
Второе десятилетие XXI века, возможно, в самую опасную проблему России превращает нехватку стратегии как таковой. Белый квадрат вместо стратегии делает нас экраном проекций извне – враждебных, конспирологических и просто абсурдных. «Тайна стратегии Кремля» – наилучший мотив коалиции против «России-захватчицы».
Отсутствие стратегии дополняет тактика мистификаций. Судьба Саддама Хусейна и Каддафи – верные тому иллюстрации. Саддам, проиграв первую войну, имитировал подготовку к новой, включая видимость наличия у него ОМП. Чем навлек вторую войну, его добившую. Каддафи после десятилетий радикальной политики пытался отползти за мировые кулисы с гордо поднятой головой, но, не имея новой стратегии, кончил, как Саддам Хусейн.
Провокация конфликтов, некоторые из которых ведут к войне, вызвана неотчетливостью стратегических интересов, страхом их артикулировать и тем более проводить. Страх стратегии – психоз субъекта, догадывающегося, что его установки разрушительны для него самого. Многие войны были развязаны исключительно чтобы уцелеть – во всяком случае, так кому-то верилось. Критическое решение часто не было решением о войне – на взгляд того, кто его принимал. Почти всегда это было решение лишь «отреагировать» на применение силы или «превентивно устрашить» того, кто может ее применить. И мы оказываемся в темном лесу игр подсознания с его страхами и проекциями врага.
Казалось бы, чем это отлично от рефлексивной игры блоков времен холодной войны? Бесструктурностью. В классической версии Большая игра Востока с Западом велась искушенными субъектами, которые (дорогой ценой) научились отличать свои страхи – от картинок на радарах РЛС.
Сегодня в лице Системы РФ действует субъект, не унаследовавший с преемством СССР советского инстинкта опасения своих чрезмерных реакций. Страна РФ управляется удачливой командой, но их удачи ограничивались тактическим уровнем. Со стороны Запада преемственность опыта осторожности также изношена с исчезновением «империи зла». Игра стала слишком легкой и часто сводится к проигрышам, поразительным при отсутствии глобального конкурента.
Мы в ситуации сверхриска, где тупики на каждом шагу, а на выходе повышают ставки. Крым – образцовый стратегический узел, созданный российской стороной при хаосе стратегических планов Запада.
Политика национальной безопасности предполагает хотя бы частичный консенсус в обществе и в элитах. (Разумеется, любой консенсус всегда оспаривается, подвергаясь испытанию конфликтами). Для России характерен недоконсенсус по безопасности из-за политики опоры на «подавляющее большинство», проводимой властями. Ставка на «подавляющее большинство», то есть внутренняя политика исключения, есть отказ от инклюзивной политики национальных интересов. Отменяя принцип консенсуса, Кремль раскалывает нацию в вопросах ее безопасности.
Все власти боязливы (особенно уличающие в «паранойе» других), но важна экспектация испуга. Российская политическая риторика, как нарочно, обнажает миру все, чего мы боимся. Наша внешняя политика стала оглаской наших фобий. Кремлевские СМИ сами экспортируют нарочито экстремальные трактовки целей Кремля. Увязать их друг с другом для иностранца невозможно, да и разумной связи там нет. А объявленная вслух цель всегда оказывается ревизионистской гиперболой, хоть в реальности все не так. Но кто в прекрасном новом мире конспирологий знает, что в России реально, а что нет?
Кремль подорвал интерес к оптимистическим гипотезам о России. Все, что мы говорим вслух о наших мотивах и пожеланиях, усугубляет чувство исходящей от нас угрозы. Наша явная слабость еле смягчает индуцируемый нами страх. Москва распространяет вокруг себя ауру неопознаваемости русских намерений. Россия превращается в стратегический НЛО с потаенными интересами. Извне видно, как этот объект движется без надежной информации о мире, не видя опасностей прямо по курсу. Похоже, и в капитанской рубке крутят «Игру престолов».
Механизм антироссийских санкций реакционен, реакционна и политика Кремля. Санкции были так же импровизированы, как вмешательство РФ на Украине. Реагирования Москвы на санкции ждали, но какого?
Фантастический образ успеха политики санкций – поражение и суицид страны-мишени, России. Навстречу этому ожиданию вдруг возникла симметричная фантазия в РФ. Запад удушает, так существовать нельзя – не ударить ли нам в ответ ядерным потенциалом? – эта позиция была ярко представлена скандальным роликом М. Леонтьева и М. Юрьева. Сценарий мечты инициаторов санкций: мишень санкций намерена совершить стратегический суицид. Всхлип в этой форме не означает неприемлемый риск – это вид русского фантазирования, отказавшегося от оценки сил и состава врагов.
Способен ли субъект стратегической паники применить неконвенциональную силу? Едва ли. Придя в такое состояние, он утратит лояльность ближнего круга. В Системе вообще не отдают сильных приказов – одни договорные. Публичная паника отбросит союзников России к сделке с противником, для защиты от явно неадекватного партнера.
Привычкой холодной войны было ожидание военного Армагеддона. Это вело к постоянным ошибкам – Армагеддоны оказывались то плохо выбранными, то и вовсе поддельными. Корея, Вьетнам, Чехословакия, Афганистан. Под конец холодной войны явились и Армагеддоны-фальсификаты, наподобие Никарагуа и жалкой Гренады.
Возвращение в политику противостояния, ценность которого в каждом месте неопределима (а значит, неясны и возможные уровни эскалации), вернет к поиску мест для Армагеддона. Тут перспективы фальсификации весьма обширны. Крикливая московская партия, требуя сделать Украину полем глобальной битвы, но не получив влияния на выбор решений, влияет на хозобслугу. Такие влияния всегда трудно оценить в точности. Бывало, что, уйдя от явно проигрышного варианта, впопыхах и под крик «измена!», шли на еще более нелепое и проигрышное противостояние. В основе не только недомыслие политиков, дорожащих популярностью. Здесь еще и сбой стратегической идентичности. Если принимающий решение не видит своей полной инструментальной палитры, он невольно укрупняет свои шаги в ответ на угрозы до ультрамасштабов – сдвигаясь к черте невозврата. Так Джон Кеннеди после провалов в берлинском кризисе и на Плайя-Хирон вдруг решил не отступать – во Вьетнаме.
Соединенные Штаты действуют в мире, сохраняя компетенции холодной войны (включая уловки обхода правил). Они используют давно кончившуюся холодную войну как источник легитимности своей политики в совершенно другом мире. Европейская легитимность РФ основана почти целиком на том, что мы – страна-инициатор отмены риска гарантированного уничтожения. Россия легитимна как гарант необратимости ухода от холодной войны. Попытка вернуть мир к ее паттернам делегитимирует и РФ.
Советская культура оценки рисков, хотя и ослабевшая в годы правления Брежнева (Чехословакия, Ангола, Афганистан), была наследницей сталинской осторожности. Советская дипломатия контроля рисков при накоплении преимуществ достигла виртуозности, поздней утраченной. Но Система РФ готова сильно рискнуть. Российский «социум власти» невольно порождает бесконтрольные риски, и, не догадываясь об их глубине, еще и форсирует их с помощью пиар-мероприятий.
«Реконструкторская» версия российской войны с Западом – игровой эпатаж на руинах архитектуры общепринятых правил. Никто уже не знает, есть ли в Системе РФ датчик предельных рисков и где он. Судя по выступлениям глав Совета безопасности или ФСБ, у них лично такого органа нет.
На что вообще сегодня в РФ могла бы ссылаться политика, основанная на идее предела стратегических рисков? Для нее нет ни советских идейных обоснований, ни европейской дипломатической консервативности. То, что правящая команда не рискует даже более радикально, чем рисковала в прошлом году, исключительно ее прихоть и, как полагают радикалы, «преступная слабость». При остром кризисе или испуге наше безволие переходит в убийственно радикальное российское поведение.
Приложения
Путин как факсимиле евролицемерия
Путин сегодня самый упоминаемый человек в рассуждениях о России, больше Чехова и Достоевского. Такая частота настораживает – чем она вызвана? Навязчивые повторения говорят о неврозе, а в культуре они верный признак мифологии. Раз человека столько упоминают, значит, скорее всего, говорят не о нем. Но тогда о чем или о ком именно?
Один из знаменитейших политических текстов о России – «Длинная телеграмма» Джорджа Кеннана 1946 года с концепцией русского поведения. В тогдашней мировой прессе о Сталине писали не меньше, чем сегодня о Путине, но в тексте Кеннана – объемный документ в 8 тысяч слов – Сталин едва упомянут. Прогнозируя поведение системы, он пренебрег психологией ее господина – у поведения миллионов другая логика. Кеннан даже не знал, насколько прав, ведь сам Сталин брюзжал: «из меня сделали факсимиле».
Но как описать сегодня «путинскую Россию» без Путина? Президент, пожертвовав миссией лидера в пользу имиджа хозяина страны, заперт внутри собственного творения. Система присвоила его личность, и политика имиджей стерла его некогда выразительное политическое лицо. Власть зажила своей жизнью, и хотя подписывается факсимиле «Путин», саму ее проще описать без него.
Система власти в России возникала на виду у всего мира, и что бы о ней ни говорили, это не советская идеократия. Но это система власти неправовой и неформальной, не связанной своими же институтами.
Власть всегда готова к чрезвычайным ситуациям – без них она не знала бы, чем заняться. Катастрофы подсказывают власти, куда двинуться, обеспечивая одновременно массовую поддержку. Кремль боится не санкций, а миротворцев.
Особенность русских правителей та, что их правления распадаются на две части: светлое начало с мрачным продолжением. Кажется, что речь о разных людях, столь несовместимы политика молодого царя Ивана IV и старого Ивана Грозного. Теперь и Путин в этом ряду. От восхищенного who is mr. Putin – к образу диктатора, нарушившего мир и порядок золотого века Европы.
Президент пришел в 2000 году в Кремль с намерением остановить катастрофичные зигзаги русской истории, на каждом из которых Россия теряла государство и миллионы граждан. «Не будет ни революций, ни контрреволюций» – говоря это в 2000 году, Путин, кажется, в это верил. Все хотели управления и порядка, одновременно желая потребительских радостей. Команда Путина обещала объединить нацию, но из противоречивых стремлений родилась противоречивая система. Можно ли считать современную Россию государством? Ближе русское понятие «государственность» – синоним политической вещи, обладающей свойствами государства, но им не являющейся. Проклятием лидера слабого государства становится гонка за силой. Глобализацию Путин понял как систему, в которой оружием стали финансы, – и пошел за сырьевой экономикой, которая обещала быстрые деньги сразу.
Путин столкнулся с тем, с чем сталкивается каждый русский лидер, – институтов нет, систему власти надо строить заново. В расколотом обществе всем нужны места в аппарате власти, а программы и законы никого не интересуют. Президент относился к коррупции хладнокровно, полагая, что таким образом он откупается от русской вороватости.
В прессе утвердился образ системы Путина – коррумпированного «петрогосударства». Торговля сырьем плюс массовая поддержка, обеспеченная стабильностью и пропагандой. Потребление в обмен на деполитизацию. Но если б Система обладала столь мелкой глубиной, она бы не дотянула и до 2015 года.
Сегодня за спиной у Путина мрачная, непонятно воинственная Россия, поддерживающая своего президента. Избиратель категорически утверждает, что ни за кого другого не будет голосовать, а если надо, согласен и на военное положение. Путин явно нарушает «первый закон петрополитики», согласно которому при высоких ценах на нефть петрогосударства агрессивны, а при обвале цен становятся умеренны и либеральны.
Известно, что Владимир Путин стал свидетелем падения Стены в Восточной Германии, которое единая Европа празднует как день своего рождения. Один из очень немногих в СССР, он еще в 1989 году придал этому значение. Москве было тогда не до новой Европы, ее захватила другая эйфорическая утопия – новой России.
Натяжка ли сказать, что оба проекта чрезмерно нарциссичны? Похоже, эта симметрия амбиций стала причиной их взаимного невнимания к общим интересам.
Евровосток за это двадцатилетие стал для Еврозапада местом экспорта проблем-отходов, свалкой дипломатического мусора и неудачных проектов, вроде «Восточного партнерства». Сегодня Путину читают нотации, где расширение Евросоюза и НАТО на восток описывается как безальтернативное и естественное. Что естественнее отстранения РФ от европейской интеграции при нормальности включения в нее Сербии и Болгарии? Правда, это не вяжется с представлением об универсальной норме. И раз так, почему бы Путину и членам его команды не отбросить идею нормы как лицемерие, считая естественным свое поведение? в памяти его от всей эпохи остались только руины государств – поглощение ГДР единой Германией, война НАТО и финал Югославии, украинская гражданская война 2014 года под руководством России. Не найдя места дебатам, ведущим к сближению, Россия с Евросоюзом встретились над прахом Украины.
РФ попыталась интегрироваться в европейский порядок и держалась этого курса довольно долго, больше половины срока своего существования. «Управляемая демократия» Путина гордилась приоритетом стабильности, в котором зря видели одно лицемерие. Политика стабильности была попыткой вытеснить из русской политики идею врага.
Когда холодная война закончилась, штабы ее, Вашингтон и Москва, по-разному пережили стресс исчезновения главного противника. К этому нелегко политически приспособиться, и в России 12-летняя эпоха стабильности (два президентства Путина и одно Медведева) стала таким экспериментом. Решив уйти от поиска врагов, Кремль во имя этого вообще запретил открытые политические конфликты в стране. Это было замороженное, скучное, но мирное время.
В годы стабильности цифры «путинского большинства» обозначали лишь прогноз поддержки власти на будущих выборах. Но тем самым они порождали вечное ожидание выборов. Бесконфликтная победа на скучных выборах достигалась трюками, которые раздражали избирателей. В потрясениях конца тандема «Медведев – Путин» стало видно, что достигнутый уровень электоральной лояльности повысить больше нельзя. Но этим обозначился и предел политики стабильности. Конечно, можно было допустить в Систему нормальный демократический конфликт на выборах с неопределенным исходом. Но для этого надо верить в добросовестность Системы, ее готовность меняться, оставаясь собой. Такой веры у ее хозяина – Путина – нет. Путин совершенно не верит в гражданские добродетели русских. Сталин искоренял непокорных, помнивших русскую революцию, Брежнев боролся с инакомыслящими, а Путин не верит в честное поведение вообще. Он самый большой скептик из всех правителей России.
Частичная демократизация законов конца медведевского президентства, совпав с московскими массовыми протестами, поставила Путина перед выбором. Он сформулировал его так: «Нельзя допустить, чтобы они смогли воспользоваться такими замечательными законами». Кто были эти «они»? «Они» это враги. Те, кого на деле не было, но теперь их надо «найти». Весь путинский инструментарий эпохи борьбы с конфликтами ради стабильности брошен на новую цель – изобретения конфликтов с выдуманными врагами. Гигантскую роль в этом играет подконтрольное властям телевидение. Управляемое телевидение времен путинского застоя легко переключили на другой, массированный режим. Российский зритель, привыкший к политической скуке, не имел времени на выработку фильтра против фальсифицированных, но высокоэмоциональных «военных новостей».
Меньшинство стало политически важнее большинства, ведь теперь меньшинство – это враг! И кто не хочет остаться в роли врага, должен явно и убедительно примкнуть к большинству, раствориться в телевизионно-агрессивной лояльности. Подавляющее большинство – вот отныне любимое понятие в политическом дискурсе Путина.
Все еще говоря о стабильности, Путин ничего так втайне не опасается, как возврата к стабильному состоянию. По характеру буржуа, он не склонен к конфликтам, но стабильность отныне исключена. Теперь его имидж – боевой президент, воин, впавший в амок перед боязливой Европой. Это не манера скромного президента, когда-то написавшего в анкете переписи 2002 года: «Оказываю услуги населению».
Как ни лицемерно звучат предложения Москвы пересмотреть европейский порядок, недавно ею нарушенный, проблема создана не Москвой. Эти два десятилетия были временем генерации «серых зон» и «замороженных конфликтов» в регионе Большого Черного моря – полусуверенных целей вожделения и добычи. До известного момента Европу это устраивало – разве не лучше, если конфликт холоден, а не горяч? Что за Абхазией и Осетией последует Крым, сказано столько раз, что к этому перестали относиться как к вероятности. Когда конфликт вырвался, остановить его было можно, будь место кризиса ранее признанным местом европейской проблемы. Но в Европе нет лидеров, готовых к риску объяснить неприятные вещи. Путь, не пройденный европейской стратегией, был пройден российскими «вежливыми людьми» в боевой форме без опознавательных знаков.
«Гибридными» формированиями гражданской войны на Украине, дирижируемой из Москвы.
Для системы, отчасти созданной, отчасти унаследованной Путиным, в таком зигзаге нет ничего невозможного. Она привыкла к радикальным броскам из экстремы в экстрему. Но Европе придется понять, с чем она имеет дело на Евровостоке. А Владимир Путин, при жизни став персонажем европейских и русских сказок, пожизненно скован логикой своего поведения. Сам Джордж Кеннан сегодня не нашел бы, что про него сказать.
Опубликовано в журнале Kulturaustausch, 2015
Раздвоение Европы
Доклад Ивана Крастева и Марка Леонарда необычен – в сущности, это статья с выраженной авторской позицией. Причины, почему Европейский совет по международным делам (ЕСМД) предпринял такой демарш, на вид ясны: тотальный тупик в разрешении так называемого российско-украинского кризиса 2014 года.
Но статья коварна. Она убеждает читателя крепить приверженность ценностям единой Европы – тут же показывая, что эти ценности не универсальны на Евровостоке. В тот самый момент, когда испытываются кризисом, то есть особенно нужны.
Ценностный разрыв – мысль не новая, отсылающая к Хантингтону (а кое-кого – к Дугину и Мари Ле Пен). В Москве ее чтут за догму Уникальности России – местного суеверия, святыми отцами которого полагают Данилевского, Шпенглера и Льва Гумилева. Московский геополитик просто пожмет плечами: ну разумеется, у России и Европы ничего общего! Но мысль авторов не в том.
Крастев и Леонард предлагают взглянуть на конфликт исторически: он не в «архитектуре цивилизации» и не в «генетическом коде». Объединенная Европа, сказал бы историк Михаил Гефтер, – сама историческое событие. Но историческое событие и рождение посткоммунистической России. Конфликт России и Европы – в неудачной синхронизации двух мегасобытий.
Символом рассинхронизации авторы выбрали 1989 год. Юбилей года недавно отпраздновали в Европе – и попросту не заметили в Москве. На этот раз в том не было антиевропейского полемизма. 1989 год памятен и в Москве, но здесь он значит нечто другое. В различии стоит поискать истоки конфликта.
Конечно, авторы идут от европейского контекста. В Европе повторяют как догму – недавно это было еще раз повторено Ангелой Меркель – «Россия нанесла удар (вариант: разрушила) европейский (вариант: мировой) правовой порядок!» Крастев и Леонард сомневаются в том, что Россия была внутри этого порядка; возможно, она не подозревала о его существовании. Зато сама Россия «находилась в поиске нового европейского порядка, который обеспечит выживание ее после Путина». Этот тезис стоит запомнить, тем более что авторы его так и не проясняют.
Итак, конфликт двух иноцивилизаций, любимый фантастами и геополитиками? Но отсюда вытекают прямые политические выводы, авторы их не избегают. Во-первых, аннексия Крыма – не начало кризиса мироустройства после холодной войны, а его конец. (Черчилль бы поправил – «только конец начала».) Отсюда следует, во-вторых, что превращать санкции в субститут войны Европе нельзя. Россия не нападает – Россия обороняется, но обороняется параноидально, преувеличивая свою незащищенность.
Крастев и Леонард говорят о европейцах, проснувшихся в мире Владимира Путина, «где границы меняются с помощью силы, и предсказуемость – скорее пассив, чем актив». Сказано красиво и верно, но не полно.
Самообольщение российской позиции заключено в том же, в чем высокомерный hubris Владимира Путина – в нерушимой связи России с Европой. Связи ненавистной, испепеляющей, демонически страстной. Страсти, которую ни одна европейская нация с XVIII по XXI век не могла ни разделить, ни понять. Россия не просто навязывает себя Западу. Она убеждена, что Запад может и должен решать ее проблемы, жить ими – и жить с ней. Здесь русский эрос переходит в амок. И нет ничего более несовместимого с этим, чем описанный Крастевым и Леонардом элизиум европейского постмодерна.
Но что если сам этот постмодерн в такой форме случаен? и Европа – та, чьё имя присвоил себе Евросоюз (еще одно его прегрешение, на русский взгляд), – что если и она случайна тоже?
Крастев и Леонард справедливо замечают, что как раз объединение Германии и стало эталоном объединения Европы. Падение Берлинской стены – Вудсток-1989. Но первичен все же советский Вудсток-1989 на I Съезде народных депутатов. В тот год на поле несбывшегося Армагеддона холодной войны армии Востока и Запада проследовали друг мимо друга в цветном тумане рок-концертов. Европа героически (в своем воображении) сносила Берлинскую стену, которую Горбачев к тому времени (в его воображении) героически уже упразднил. А советское общество безопасно и бескровно (но также в воображении) одолевало номенклатуру, вводя демократию. Как раз в дни сноса Стены началась предвыборная кампания внутри виртуальной же «Советской России», ради чего изобрели небывалый «российский суверенитет». Неудивительно, что участники двух шумных шествий так и остались в неведении о причинах веселья друг друга. Каждому казалось, что параллельная процессия следует далеко за ним, где-то в хвосте.
Геополитическая реальность, возникшая в Европе после падения Стены, так же исторически «беззаконна», как изобретение РФ. Возникла невозможная Европа, не та, о которой мечтали идеалисты пан-Европы в ХХ веке. Европа, которую доклад именует «постмодернистским европейским порядком».
Новый шенгенский постмодернистский рай туристы из новой России обнаружили одновременно с пляжами на Крите и в Анталии – и вне связи с такой русской забытой ценностью, как «священные камни Европы». Постмодернистская Европа в-себе обернулась российской туристской Европой для-нас. Это же время стало эпохой экспансии авторитарно-финансовых «инноваций» на постсоветском пространстве.
Читать бесплатно другие книги:
