Наследник Тавриды Елисеева Ольга
Наказание невиновных
Темень уже завладела городом, и казармы Семеновского полка затихли, когда в длинном гулком коридоре первого этажа раздался протяжный крик, в неурочное время призывавший служивых на перекличку. Рядовой «государевой роты» Яков Хрулев, сложив руки рупором, вопил во все горло, а на его надсадный вой из сырых камор выбегали товарищи в полном обмундировании и строились с нарочитой тщательностью. Офицера с ними не было.
На переполох из своей комнаты выскочил фельдфебель и, протирая очумелые глаза, вопросил:
– Вы чё, братцы?
Ответом ему был дружный гул, а рядовой Николай Степанов, как впоследствии выяснилось, накануне ходивший по холостым солдатским артелям и подбивавший людей на неповиновение, сунул фельдфебелю в нос лист бумаги.
– Жалобу хотим подать. Законную. На полковника Шварца. Зачем заставлял Серегу Торохова плевать в лицо барабанщику Чистякову, понеже тот дурно зорю бьет?
– Да вы ополоумели, братцы, – попытался унять рядовых фельдфебель. – Где это слыхано, чтобы рота полковому командиру пеняла? Разойдитесь по-хорошему. Хуже будет.
Ему не вняли. Напротив, в ответ послышались насмешливые выкрики:
– Куда уж хуже?! Вона, у Харитона Павлова ус выдрали. А кто всыпал Кузнецову пятьдесят горячих? Когда это было, чтобы с медалями и под розги?
– Верните нам бывшего полковника! – вторили другие. – Для чего Яков Александрович ушел? Да и по своей ли воле?!
Здоровенные усачи вели себя, как сирые дети, ополчившиеся против злой мачехи. Четыре месяца назад, по государеву приказу, их покинул герой и красавец полковник Потемкин, распустивший боевую единицу отсутствием порки дальше некуда. Его сменил плюгавый немчина Шварц, лично рекомендованный царю Аракчеевым – офицер честный, но жесткий, по словам самого графа. Такой был и надобен. Теперь дня не проходило в любимом полку Александра I, чтобы кто-нибудь не отведал шпицрутен и чьи-нибудь штаны не были вывернуты на предмет поиска по уставу пришитой казенной бирки.
– Братцы, Христом Богом прошу, разойдитесь! – сипел фельдфебель. – Добра из этого не выйдет.
Его не слушали.
– Разойдемся, дай срок! – гаркнул Хрулев. – Так разойдемся, что тут камня на камне не останется. Зови офицеров, пусть идут по начальству. Будем здесь стоять, пока грамотку нашу не возьмут.
Между тем господа офицеры заперлись в своих комнатах и не думали унимать дебоширов. Была ли это трусость, или негласная поддержка – бог весть. Аки соляные столбы, рядовые не сдвигались с места. Помаленьку о замешательстве стало известно в остальном полку. На втором этаже послышался топот, а в окнах других казарм замелькали огни.
Трудно было придумать что-нибудь проще, чем принять жалобу. Шварца терпеть не могли и подчиненные, и высшее гвардейское начальство. Чужак, аракчеевский выкормыш. Это надо ухитриться – за несколько месяцев взбунтовать полк! Дурака стоило отстранить под предлогом болезни, а солдатам пообещать разбирательство.
Командир гвардейского корпуса Васильчиков так бы и поступил, но… у него на столе лежало донесение Грибовского, из которого следовало, что некие тайные силы подбивают солдат к неповиновению. Посему, глубоким вечером 16 октября, получив известие о замешательстве в Семеновском полку, Илларион Васильевич действовал быстро, но необъяснимо для большинства обитателей столицы. По тревоге была поднята первая бригада гвардии и розданы боевые патроны. К Манежу двинулась конная артиллерия с картечными зарядами в стволах. Все сие могущество в грозном грохоте проследовало по улицам под окнами изумленных горожан, дабы арестовать одну невооруженную роту с листком бумаги.
Бедолаги затворились в Манеже, вокруг которого ощетинилась пушками остальная гвардия.
– Илларион Васильевич, я вас умоляю, пустите меня к ним! – Из дому прискакал бывший командир Потемкин и, распушив перья, ринулся на защиту подчиненных. – Это люди смиренные. Они меня послушают. Их довели до бунта грубым обращением…
– Яков Александрович! – взвился Васильчиков. – Ради бога! Вы их избаловали, а теперь выгораживаете! Здесь вашей вины не меньше, чем Шварца!
– Конечно! – огрызнулся полковник, совсем позабыв, с кем разговаривает. – За четыре месяца превратить образцовую часть в полный п….ц.
Он осекся, осознав, что сказанул при начальстве лишнее.
– Видно, с кого ваши люди берут пример!
Васильчиков нервничал, понимая всю глупость положения – спушками на роту. Семеновцы отказывались расходиться, пока у них не примут жалобу.
– В таком случае вы будете арестованы! – прокричал, привстав на стременах, начальник штаба гвардии Бенкендорф. – Выходите по одному и без оружия.
Оружия у рядовых и так не было. Сообщение об аресте привело их в веселую злость. Не нарушая строя, они покинули Манеж и под дулами орудий маршевым шагом двинулись к Петропавловке. Но каково же было удивление начальства, когда из казарм вслед за первой «государевой ротой» стали выходить остальные – также в полном порядке, хотя и без офицеров – строиться в колонны и отбывать под арест. В этом демонстративном презрении был и вызов, и упрек, и плохо скрываемое чувство собственного превосходства.
Илларион Васильевич поднял руку и прикоснулся к своим эполетам, будто проверяя, на месте ли они. Ему уже было ясно, с кого государь спросит за сей ночной позор.
– Трусы! – Аграфена Закревская была вне себя от ярости. – Ничтожества! Неужели все эти годы я оставалась так слепа?
Она буквально изливала на мужа потоки презрения.
– И вы называете себя дворянами! Старшими офицерами! Нацепили ордена и думаете, что они заменят вам совесть?
– Груша, Груша, уймись…
Дежурный генерал Главного штаба не знал, как заткнуть жене рот.
– Проглотили языки и сидите! – бушевала Аграфена. – А ни в чем не повинных людей под кнут и в рудники!
«Если бы под кнут», – вздохнул про себя Арсений Андреевич.
Следствие по делу семеновцев приняло неожиданный оборот. Когда разразился скандал, государь был на конгрессе Священного союза в Троппау. Все хором кинулись умолять его вернуться. Но император считал, что именно этого и добиваются его противники.
«Карбонарии, рассеянные по лицу Европы, вынуждают меня бросить здесь начатое дело и бежать домой тушить пламя революции, – писал он генералу Васильчикову. – Через своих приверженцев в России они возмущают войска, чтобы доказать: наша армия ненадежна, ее нельзя послать ни в Италию, ни в Испанию». Бенкендорф специально показал Арсению отчеркнутые строки в письме государя: «Меня не стоит уверять, будто источником возмущения была жестокость полковника Шварца. Я приписываю случившееся влиянию тайных обществ, которые расплодились в гвардии после войны».
Сообразно сказанному был и приговор: «Прогнать каждого через батальон шесть раз и отослать в рудники». Суровость поразила многих. Однако военное начальство настолько опростоволосилось во время возмущения, что никто не осмелился возражать.
– Трусы! – не унималась Аграфена. – Командиры дивизий Потемкин и Розен хотя бы показали свое негодование. Вы тоже могли выразить несогласие.
– Ага, и оказаться в отставке? – Арсений закипал медленно, но если расходился, унять его было трудно. – Чего они добились? Надели семеновскую форму и гордо расхаживали по всем гостиным, будоража умы? Солдатам не помогли, зато снискали славу фрондеров! Вы, я полагаю, уронили бы немало слез, если бы меня сняли с должности и вам пришлось бы покинуть двор!
– Зато я смогла бы вас уважать! – парировала Аграфена.
Она все-таки довела его до взрыва.
– А о том, чтобы я мог уважать вас, речи нет?
– В чем дело?
Ее ледяной тон взбесил генерала еще больше. Сузившимися в щелку глазами Закревский буравил жену, будто хотел пригвоздить к месту.
– Я сыт по горло вашими похождениями!
Аграфена плавно повернулась к нему.
– Я не виновата, что мне нужно больше, чем вы можете.
Ничто так не оскорбляет человека, как правда.
– Довольно! – генерал вскочил. – Я подаю просьбу о разводе. И дочь останется со мной!
– А мое приданое?
– Уж как-нибудь ребенка я прокормлю!
– Не валяйте дурака, Сеня. – Закревская встала и гордо двинулась вон из комнаты. – Я сама уезжаю от вас в Италию.
– С кем из любовников? – выдохнул генерал с такой ненавистью, что Аграфене на мгновение показалось: он вот-вот швырнет ей в голову подсвечник.
– С принцем Кобургским. – Она свысока смотрела на мужа. – Используйте мое приданое для того, чтобы достойно содержать дочь.
Лиза всегда собиралась на бал нарочито долго. Вертелась перед зеркалом, кокетничала со своим отражением, выбирала драгоценности. Граф относился к ее тайному пороку снисходительно. Ему нравилось баловать жену. Лучшие туалеты из Парижа, голландское кружево, лондонское белье и чулки. Они богаты и могут себе позволить жить без оглядки на цены. Со своей стороны, супруга щепетильно следила за его гардеробом. До выхода в отставку Михаил не мог и помыслить, сколько светскому человеку потребно манжет, галстуков и шейных платков. За неделю менялось двадцать рубах, десять брюк, дюжина жилетов и две дюжины носок. Так что Воронцов без всякой наклонности к мотовству слыл щеголем.
– Ваше сиятельство, четверть восьмого. – Он позволил себе нотку нетерпения в голосе.
Лиза что-то чирикнула за дверью гардеробной и через пару минут появилась на пороге в блеске изумрудно-зеленого муарового платья с осиной талией. Ее прическу украшали перья райской птицы, через обнаженное плечо был перекинут прозрачный шарф, концы которого стелились бы по полу, не придерживай их дама в кулачке.
Михаил Семенович молча щелкнул пальцами, чем обычно выражал одобрение ее наряду. Определенно, он взял за себя Золушку. Пусть теперь кусают локти. Кто им мешал разглядеть принцессу?
Сегодня Воронцовы ехали на бал к министру финансов графу Гурьеву на Литейный проспект. Не так далеко, и платье, к счастью, не успеет сильно помяться в карете. Когда они войдут в зал, у всех глаза лопнут. Это было чертовски приятно, ибо Михаил хотел, чтобы ему завидовали. Его супруга имела успех. Однако Лиза несла свое совершенство с удивительным тактом. Ее приходу радовались старушки – строгие судьи нынешних нравов. Бойкие девицы прикусывали язычки. Дамы бледнели. Мужчины выдвигались вперед, ловя рассеянный взгляд графини. А Воронцов самодовольно похмыкивал, предвкушая, как вечером останется с женой наедине.
От Английской набережной до Литейного самым тихим шагом четверть часа. Майскими вечерами никто не гнал, ездоки наслаждались прогулкой. Супруги сели в открытый экипаж и, не торопясь, добрались до проспекта минут за десять. Перед парадным подъездом уже теснились кареты. Кучер правил на привычное место. Лакеи спрыгнули с запяток, растворили дверцы и помогли графине спуститься. Воронцов соскочил на землю сам. Он взял жену под руку, и они торжественным шагом двинулись наверх по ступеням, дорогой приветствуя знакомых.
Высокие двери с цветными стеклами были распахнуты. Возле них привратник в алой ливрее с басонами Гурьевых кланялся гостям. Михаил уже было занес ногу на порог, когда услышал извиняющийся голос слуги:
– Ваших милостей пускать не велено.
В первую секунду он подумал, что ослышался, и удивленно поднял глаза на лакея.
– Ты что, голубчик, в своем уме?
– Точно так-с, – с вежливой непреклонностью отозвался привратник. – Графа и графиню Воронцовых приказано проводить к их карете.
Михаил Семенович стоял как громом пораженный. Лиза опомнилась первая. Осторожно, но твердо она взяла мужа за локоть и повлекла за собой прочь. Они шли, провожаемые изумленными взглядами, ни на кого не оборачиваясь и ничего не говоря. Граф смотрел вперед невидящими глазами. Никогда в жизни он не переживал такого унижения.
Без понукания кучер сам хлестнул лошадей, и карета поспешно выкатилась из ряда праздничных экипажей. Супруги сидели внутри молча. Стыд сжигал обоих. Но если у Лизы щеки горели, то Михаил был мертвенно бледен. Воронцов не сразу отважился скосить на жену глаза. Догадывалась ли она о причине произошедшего? Ее, урожденную графиню Браницкую, фрейлину, любимицу государыни, холоп не пустил в порядочный дом!
Лиза молчала. Она смотрела в сторону и покусывала губу. Краем уха женщина слышала, что многие в свете недовольны поступком Михаила. Считают опасным обсуждение проектов о крестьянах. Пока государь поддерживал идею, роптали вполголоса. Но, вернувшись с конгресса, Александр Павлович в узком кругу высказал свое неодобрение «поспешностью горячих голов». Этого хватило. На фоне следствия в Семеновском полку слова императора звучали угрожающе. И вот один из министров отказал Михаилу от дома. За ним последуют другие.
Лиза протянула руку и завладела пальцами мужа.
– Может, нам стоит уехать на время?
Командир гвардейского корпуса Васильчиков всегда дышал с государем «не в ногу». Причем делал это искренне, в полной уверенности, что его действия получат высочайшее одобрение. Нежелание Александра брать под арест заговорщиков, перечисленных в доносе Грибовского, показалось ему ошибкой, и он испросил аудиенции, чтобы уточнить, так ли понял обожаемого монарха.
– Сии люди весьма зловредны, – настаивал генерал. – Возможно, не без их наущения случилась заминка в Семеновском.
Государь поморщился, как от зубной боли. Его любимый полк! Он числился шефом семеновцев еще в бытность великим князем. В чем и когда им было отказано? А они отплатили черной неблагодарностью. Единицу расформируют и наберут заново. Тех, кто не угодил в рудники, ждет Кавказ. Офицеров разошлют по дальним гарнизонам. Но чего хочет Васильчиков? Что за странная манера давить на императора?
– Вот, хотя бы Николай Тургенев, – бубнил генерал. – Грибовский пишет, что он «нимало не скрывает своих взглядов, гордится званием якобинца, грезит гильотиной и готов рискнуть, чтобы выиграть все при перевороте». Его наставления вселили во многих молодых людей пагубный образ мыслей.
Александр Павлович поджал губы.
– Я знаю, что он держится крайних убеждений. Но я также знаю его за честного человека. Этого достаточно. – И видя, что Васильчиков недоуменно хлопает глазами, продолжал: – Мой милый Илларион Васильевич, вы служили мне с самого начала моего царствования. Я сам долгие годы разделял подобные заблуждения. Не мне их судить.
«А кому же?» – хотел спросить генерал, но сдержался.
– Ступайте, – отпустил его государь.
Когда смущенный и безмерно озадаченный командир гвардейского корпуса вышел, Александр Павлович приблизился к окну. Его кабинет выходил на набережную. Нева была сплошь покрыта парусами мелких весельных лодок, яликов, прогулочных яхт. В отдалении у Петропавловки маячил трехмачтовый фрегат. Желтоватые очертания крепости в утреннем тумане были словно обведены голубым контуром. Она, как черная мысль, постоянно присутствовала в поле зрения.
Император снова поморщился. Хотят, чтобы он немедленно всех схватил. А может, даже перевешал. Жестокость и трусость – две оборотные стороны невежества. Что при этом скажут союзники? Европа? Из одного уважения к себе монарх не должен показывать, что у него в стране существует непокорность. Тем паче заговор.
Впрочем, как ни туп Васильчиков, а разговор он начал с Тургенева. Кишками чует, кто сметану съел! Император вздохнул и отвернулся от окна. Единственная крупная рыба, попавшаяся на глаза гвардейскому сыску. 30 степень посвящения, «Великий восток Франции». Когда после войны галльские братья обращали внимания на самых толковых из наших, Тургенев был принят вместе с Давыдовым и Орловым. Он сразу поднялся очень высоко и теперь, вероятно, выполняет здесь не свои желания. Его трогать нельзя.
Александр вернулся к столу и повертел в руках верхний лист донесения Грибовского. Резонеров по этому списку он тихо удалит из гвардии. Пусть тогда попробуют устроить переворот! Но наказывать нужно не только их. А в первую голову тех, кто допустил, чтобы по полкам расползлась гниль. Мало, еще очень мало надежных офицеров, присланных графом Аракчеевым из поселений…
До обеда состоялось заседание Государственного совета, после которого император ласково поманил рукой помощника статс-секретаря Николая Тургенева и тихо, так, чтобы никто не слышал, сказал ему:
– Брат мой, как христианин христианину советую вам: покиньте Россию.
Высочайшая аудиенция оставила у начальника штаба гвардейского корпуса самые противоречивые ощущения. Хотелось или сразу идти на Лебяжью канавку топиться, или отправиться в родовое имение Фалль разводить пчел. Однако по здравому размышлению, Александр Христофорович пошел в кофейную на Невском, откушал там рюмку французского коньяку – выпил бы водки, но дела, – закусил лимоном и, очутившись на улице, кликнул экипаж.
К дому Воронцовых он подъехал еще засветло, когда жара с петербургских улиц уже перелезала на жестяные крыши, а из подворотен вместе с длинными тенями явственно надвигались сумерки. Бенкендорф знал, что ему рады, и с удовольствием посидел бы с Лизой, но сейчас имел разговор к одному Михаилу. По едва приметному движению руки мужа графиня встала и, поцеловав Шуру в лоб, удалилась к себе.
– Что-то не так? – Воронцов насупился. – У тебя неважный вид.
Бенкендорф замялся.
– Помнишь наш разговор в Париже? Ты тогда спрашивал, правильно ли поступил, подав в отставку. Кажется, я готов ответить.
Михаил поднял бровь.
– Да. Абсолютно. – Александр Христофорович перевел дух. – Но я не за тем пришел. Мой сегодняшний разговор с государем… Тьфу ты, черт! Все в голове мешается! Слушай, Миша, тебе надо уезжать. И как можно скорее.
Граф не мигая смотрел на друга.
– Объяснись.
– Я пытаюсь! – сорвался гость. – Так вот, накануне неприятностей в Семеновском полку мы получили известие, что в гвардии действует шайка… ну, тайное общество. Были известны его члены. Все. По фамилиям. Не бог весть какие птицы. Но офицеры. Мы с Илларионом Васильевичем подали императору доклад. Солдат наказали весьма сурово. Я думал, что этих господ хотя бы допросят.
– И что? – с живостью поинтересовался Воронцов. В его глазах мелькнул незнакомый Бенкендорфу сухой блеск.
– Ничего. Трогать не велено. – Александр Христофорович сокрушенно опустил голову. – Сегодня я отвечал на вопросы государя. И знаешь, о ком он спрашивал?
Лицо графа оставалось непроницаемым.
– О тебе. – Гость выдержал паузу. – О Ермолове, Киселеве, Орлове, Волконском. Обо всех, кто реально имел вес в армии. Александра Павловича интересовали вы. И ваши, так сказать, связи с теми, кто указан в списке заговорщиков.
Михаил поднялся. На его лице застыла неприятная улыбка.
– И что же ты сказал?
Бенкендорф заерзал.
– Сказал, что на тебя влияют братья Тургеневы. К счастью, государь этим удовлетворился. Но, Миша, я не знаю, что за каша варится в царской голове! – Гость не мог больше сдерживаться. – Я не понимаю логики его размышлений. И я боюсь.
Воронцов подошел к буфету красного дерева, достал оттуда бутылку бренди и два стакана.
– Чего? Не на тебя же влияют Тургеневы, – съязвил он.
– Но на мне отражаются решения государя, смысла которых я не улавливаю, – парировал генерал. – Виноваты одни, наказывают других. Кто гарантировал, что завтра вас всех не призовут к ответу?
Граф разлил бренди по стаканам.
– Разве вы с Илларионом Васильевичем не можете объяснить…
– Васильчиков снят с должности, – выдавил из себя Шурка. – Я тоже.
Рука хозяина застыла в воздухе, и бренди перелился через край.
– Не доглядели. – Бенкендорф невесело рассмеялся. – Не знаю, кого поставят командовать штабом гвардии. Мне дают первую кирасирскую дивизию. Илларион Васильевич пока никуда не определен. Останется членом Государственного совета. Не густо.
Михаил с жалостью смотрел на друга.
– Ты подашь в отставку?
– Нет. – Александр Христофорович покачал головой. – Меня из армии придется сапогами выпихивать. А тебе скажу: если ты сейчас испросишь у императора разрешение ехать за границу, он только обрадуется. Подальше от греха. Видно, сильно ты насолил своими идеями про крестьян.
Михаил задумался.
– Я рассчитывал уехать совсем в другом направлении.
– Езда бывает не только на юг, но и на север, – разозлился Бенкендорф. – В кандалах и с казенным сопровождением! – Он помедлил, потом взял друга за руку. – Пусть рассеются подозрения. Генерал-губернаторство от тебя не убежит.
Глава 3
«Далече северной столицы»
Кишинев. 1823 год.
– Я вас познакомлю. Забавный парень! – Мишель Орлов влек за собой брата Федора по извилистой улице к Инзовой горе. Старый город, топорщась черепичной корой крыш, обступал их с обеих сторон. Солнце лупило в макушки, из чего можно было заключить, что близится полдень и вскоре в доме губернатора подадут дульчец с турецким кофе.
– Тебе придется перезнакомить меня с половиной здешних жителей, – благодушно осклабился Федор. Третий из героических братьев, потерявший под Бауценом ногу, но не веселое расположение духа, приехал, чтобы помирить старшего с младшим. И попал в объятья почти раскаявшегося Мишеля. – Будем считать, что мой костыль заменяет миртовую ветвь. Если вы с Алексисом продолжите посылать друг другу проклятья через пол-империи, я, ей-богу, вправлю вам мозги этой деревяшкой!
Мишель заверил добродушного полковника в согласии идти на мировую. И пустился в рассказы о городе.
– Самый занятный малый в Кишиневе – Пушкин, племянник поэта. Да ты его видел на реке у переправы. В красной феске.
– Коротышка? А зачем ему железная палка?
– Тут свой случай. – Мишель рад был поточить лясы. Федор не каждый день выбирался из деревни. – Пушкин решил стреляться с Толстым-Американцем. Тот распустил слух, будто государь, прежде чем выслать поэта из столицы, велел высечь его за шалость в Царском Селе.
– Поделом, – заржал Федор. – Не пытайся цариц целовать!
– В отместку Пушкин рассказывает, что Толстой во время американского путешествия был за шулерство высажен товарищами с корабля на необитаемый остров за шулерство. Вместе с ручной гориллой. Жил с ней, как с женой. А потом съел…
Федор хрюкнул, подавившись смехом.
– Каждое утро он стреляет в стенку восковыми пулями. И носит железную палку, чтобы тренировать руку.
– Штафирка, – презрительно бросил Федор. – Ладно, поглядим.
Дом генерала Инзова располагался на холме. Это было двухэтажное оштукатуренное здание, стены которого, по местной моде п, окрывали картинки с изображениями вьющихся растений. Сзади к постройке примыкал сад, по скату холма спускался виноградник. Под ним в лощине гремела река Бык. Чуть в стороне находился птичник, и неумолчное квохтанье, кукареканье и чириканье сопровождало каждый разговор в комнатах.
Генерал Инзов, добродушный старик, относился к ссыльному по-отечески мягко. Жалкий вид юноши, добиравшегося с севера почти без гроша, в каких-то обносках, тронул сердце наместника. Разве родных у него нет? И что за манера у нынешних родителей открещиваться от детей, чуть только они прогневают государя?
Мишель Орлов представил брата хозяину и завсегдатаям его дома – полковникам Алексееву и Липранди. Первый был мастером стула местной ложи «Овидий». Второй – резидентом Главного штаба, часто исчезавшим на турецкой стороне и щеголявшим неизвестно откуда бравшимися деньгами. Те радушно приняли безногого новичка, и братья остались до обеда. Пушкин не появился. Он с утра сидел, запершись в комнате – марал бумагу. Домоправительница генерала молдаванка Катерина пару раз порывалась постучать. Но из-за двери слышалось:
– Я работаю!
Почтенная дама нервничала: как без обеда?
– Куконаш Пушка, – наконец закричала она. – Вы не завтракали, не пили кофе, теперь отказываетесь от щей. Я принуждена буду отворить своим ключом. И поставить вам еду на стол.
С этими словами «жипуняса» Катерина загремела связкой, болтавшейся у нее на железном кольце у пояса. Но не успела отомкнуть дверь, как створки сами распахнулись и в лицо экономки вылетел ком рваной бумаги.
– Вот вам! Вот! – раздался изнутри гневный голос. – Из-за вас я погубил целую страницу! Куриные мозги!
Домоправительница гордо выпрямилась, отмахнула от себя бумагу и, повернувшись к кухне, крикнула стряпухе:
– Куконаш Пушка хочет куриных мозгов!
Ее слова были встречены дружным смехом. Алексеев поднял с полу листки и сокрушенно вздохнул.
– Еще напишет, – ободрил его Липранди.
Назавтра безногому Орлову вздумалось играть в бильярд. Он прихватил с собой обоих полковников и, по широте душевной, Пушкина, с которого схлынуло вчерашнее вдохновение. Тот сидел, нахохлившись, как птенец, и в задумчивости грыз ногти.
– В бильярдную Гольды? Можно. Лучшее средство взбодриться после бессонницы.
– Полуночничали? – спросил Федор.
– Писал. А нынче голова болит.
– Стакан жженки это поправит.
Липранди недовольно глянул на Пушкина, у которого загорелись глаза.
– Федор Федорович, – понизив голос, сказал он. – Молодой человек деликатного сложения, и водку так глохтеть, как мы с вами, не может.
– Я же ему в рот не вливаю! – искренне удивился Орлов. – Все лучше, чем слушать разговоры моего братца о политической экономии.
При этих словах лица у всех четверых вытянулись, и они поспешили покинуть дом. Бильярдная была просторным, не слишком чистым зданием, по окна вросшим в землю. Под низким потолком клубился сизый дым. Полковники заняли лучший стол. По требованию Орлова хозяин распорядился варить жженку, причем хитрый еврей уверял, что станет поливать сахарную голову чистейшим коньяком. Чему, конечно, никто не поверил.
Пока Федор рассказывал Пушкину – единственному, кто никогда не участвовал в бивачных попойках, – как правильно приготовлять священный напиток, все шло хорошо. Ссыльный внимал Орлову с завистью и восхищением. Он попытался не поверить, что жженку пьют из пистолетов, заливая в дуло. Но все трое с рвением бросились заверять юношу в правдивости Федора. Пришлось сдаться.
– Ах, если бы и у меня сейчас был пистолет!
– Зачем? Они потом стрелять не годятся, – буднично бросил Липранди. – Ей-богу, хуже нет, чем вычищать из затвора застывший сахар!
Пока не поспела жженка, разминались портером. Потом хозяин внес дымящуюся вазу. Алексеев и Орлов, как старые гусары, порешили пить вкруговую. Липранди для виду воспротивился, но более из-за Пушкина, чем из-за себя. Он был человек привычный. Однако ссыльный сам громче всех требовал смертной чаши. Первая ваза кое-как сошла с рук, даже удары не стали слабее. Но вторая, поднесенная услужливым Гольдой, подействовала. Лица покраснели, шары взялись ускользать от киев, а устья луз на глазах сузились. Пушкин развеселился, вздумал подходить к бортам бильярда и вспрыгивать на них, мешая игре.
– Да что делает этот школяр! – возмутился Федор. – Он мне сию секунду погубил верный шар! Уймитесь, сударь!
Полковник же Алексеев угрожающе постучал кием о ладонь, присовокупив, что дурачков по-свойски учат. Этого Пушкин снести не мог. С воплем:
– Ах, так! – он разбежался от стены, плюхнулся животом на бильярд и смешал руками шары.
– Что же это?! – Федор схватил поэта за шиворот и, прежде чем Алексеев с Липранди успели помешать, поднял в воздух, размахнулся и вышвырнул в окно. Благо ставни не были закрыты.
С улицы донеслось истеричное кудахтанье. Падая, Пушкин раздавил курицу. Через минуту он фурией вбежал в дом и ринулся на обидчиков с кулаками.
– Я вас вызываю! И вас тоже! – выдохнул ссыльный, хватая Орлова с Алексеевым за рукава. – А вас… – он обернулся к Липранди, – прошу быть моим секундантом.
Делать нечего. Как наиболее крепкий на голову, резидент Главного штаба оговорил с приятелями условия. Завтра в десять. У дома Липранди. Примирение невозможно. И увел разбушевавшегося поэта с собой. Дорогой они спустились на берег Быка, где полковник умыл своего подопечного. Тот уже начал трезветь и раскаиваться.
– Все моя арапская кровь! Я загораюсь, как порох!
– Причина для дуэли вовсе не достойная, – уговаривал Липранди, помогая Пушкину подняться. – Дело при бильярде, под жженку. Надо бы замять.
– Ни за что! – взвился тот. – Я докажу им, что не школьник! Скверно, гадко. Но как же кончить?
– Без хлопот, – пожал плечами спутник. – Не они вас, а вы их вызвали. Если они завтра придут мириться, то честь ваша не пострадает.
– Это басни, – молвил Пушкин со вздохом. – Теодор никогда не согласится. Он обрек себя на верную гибель.
Липранди хмыкнул, но товарищ не почувствовал иронии.
– Все-таки лучше умереть от пули поэта или убить его, чем всю жизнь прозябать в деревне!
– В деревне масса приятного, – зевнул полковник.
Они уже стояли у дома Липранди. Это была обширная мазанка, внутри выстеленная турецкими коврами и заставленная великолепной мебелью на азиатский манер. По стенам висело богатое оружие. В сенях возилась молодая цыганка, с успехом заменявшая барину горничную, кухарку и любовницу.
– Ложитесь-ка, сударь мой, спать, – сказал резидент. – Утро вечера мудренее.
Он подождал, пока приятель засопит, а сам повлекся на поиски остальных участников драмы. Оба обретались в доме Алексеева, уже охолонувшие и почти трезвые.
– Я не охотник на обезьян! – заявил Федор. – А если наша дуэль навредит брату? Да тьфу, в самом деле! Что я буду мальчишек стрелять?
– Как бы закончить миром? – Алексеев принес трубки. – Ведь нас, господа, засмеют. Право, засмеют.
– Приезжайте завтра, как условились, и скажите Пушкину, что готовы забыть жженку.
Липранди чувствовал: уломать собственного подопечного будет сложнее. Еще затемно он вернулся домой, и во мраке подслеповатой мазанки обнаружил, что поэт и цыганка не теряли времени даром. Взяв блудливую девку за косы, Липранди рывком поднял ее с места.
– Ты что, Шекора, забыла, кто твой барин? – Со смехом он отвесил ей легонького пинка и, ни слова не сказав вероломному постояльцу, завалился спать.
Наутро полковник проснулся позже гостя. Застал того уже умывшимся и с бледной мрачностью в лице. На рассказ Липранди о готовности противников примириться Пушкин взял секунданта за руку.
– Скажите мне откровенно, не пострадает ли моя честь? Ведь они, должно быть, издеваются надо мной?
– Ни капли. Они просят мира.
– Это что-то несообразное, – протянул Александр Сергеевич, принимаясь ходить по комнате. – В той легкости, с которой Теодор отказался от дуэли, таится презрение.
– Да нет же, говорю вам, – рассердился Липранди.
– Я никогда не поверю, чтобы такой рубака, как Орлов, упустил случай подраться.
Полковник горестно вздохнул. Сколько между ними лет разницы? Десять? Двенадцать? Мир странным образом изменился после войны.
– Послушайте, Александр Сергеевич, – серьезно сказал он. – Мы видели в жизни больше крови, чем вы чернил. Случаев подраться у Теодора было достаточно.
В это время во двор явились Алексеев и Орлов, серьезные, чуть сконфуженные, но со смешинкой в глазах. После кратких объяснений они ударили Пушкина по рукам и полезли обниматься. Решено было отпраздновать примирение в Зеленом трактире в верхнем городе.
Белая Церковь.
Лиза сидела в светлой горнице у холодной печи и низала бисер. На ковре посреди комнаты играла маленькая Александрина, в открытое окно с улицы долетал сдуваемые ветром лепестки белого шиповника. Лето царило над имением, укрыться от жары удавалось только в саду да в больших прохладных залах с низкими потолками. Целый выводок детей носился где-то по дому, во дворе и на голубятне. Властная хозяйка Белой Церкви Александра Васильевна Браницкая примирилась со своими польскими отпрысками, отчего на имение сошла Божья милость.
Топая по ковру за лошадкой на колесиках, Александрина поскользнулась и стукнулась носом о деревянное седло. Поднялся рев. Лиза подхватила ее на руки.
– Сколько вас с Мишей учить, не таскайте ребенка! – немедленно отозвалась из соседней комнаты Александра Васильевна.
Графиня в четвертый раз была на сносях. Первая дочь Катя умерла через несколько дней после рождения. А год назад скончался мальчик, названный Сашей в честь дяди-канцлера. Как назло, Михаил опять уехал. Еще вчера не было никаких забот, а сегодня весь мир рухнул генерал-губернатору на голову. Лиза впервые поняла, что такое ждать человека, который и не думает возвращаться.
– Мама, я ему наскучила.
– Глупости. – Госпожа Браницкая хлопала дочь по плечу. – Ты привыкла, что муж всегда под боком. Теперь у него есть дело. Он будет уделять тебе внимание между строительством дорог и спуском пароходов на воду.
Вряд ли такая перспектива могла ободрить Лизу. Но главное испытание ждало ее впереди. В субботу утром приехал Александр Раевский. Увидев, как он выходит во дворе из экипажа и окруженный толпой ее родни идет к дому, графиня чуть не уронила чашку со сливками. Лиза не могла поверить глазам. Как он посмел? Как может так уверенно подниматься на крыльцо, так улыбаться ее братьям, целовать руку матери, чмокать в щеки кузин! Она не знала, что делать. Бежать было поздно. С побелевшим, растерянным лицом графиня предстала перед ним в гостиной. Их разделял ковер, на котором как ни в чем не бывало возилась маленькая Александрина.
– А вот и моя племянница! – провозгласил Раевский. Лиза глазом не успела моргнуть, как он поднял девочку на руки и расцеловал в ямочки на щеках. При этом Сашенька, обычно не любившая чужих, тянула к нему ручки, хихикала и болтала ногами.
– Отдайте! – Женщина сделала решительный шаг вперед. Но тут силы изменили ей, и она лишилась чувств.
Очнулась молодая графиня через несколько минут. Ей растирали виски уксусом.
– Да не толпитесь вы! – с досадой бросила Александра Васильевна. – Окно пошире распахните. Эка невидаль. Брюхатую бабу сморило.
Лизу проводили в спальню, где оставили одну. Она лежала на кровати и думала, как такое возможно? Этот человек брал на руки ее ребенка! И никто, никто во всем доме не знает, насколько чудовищно все, что он делает. Ей нет защиты!
Читать бесплатно другие книги:
