Сын повелителя сирот Джонсон Адам

Он снял ремешок с сумки и сделал петлю на одном конце.

– Джил затянул петлю на нашей шее. Теперь его очередь.

Чон До шел мимо складских помещений на удивление спокойный. Луна отражалась абсолютно одинаково в каждой луже; перед ним остановился автобус, водитель взглянул на него и не стал просить плату.

Автобус был пустой, если не считать двух старых корейцев в черном. Они все еще носили белые бумажные шляпы. Чон До заговорил с ними, но они покачали головами.

Без мотоцикла отыскать Джила в этом городе невозможно. Но тот, если хоть что-то соображал, давно уже должен был уехать на этом мотоцикле. Когда Чон До, наконец, повернул за угол и подошел к бару, где они пили виски, он заметил черный мотоцикл, блеснувший на обочине. Перекинув ногу через сиденье, он взялся за руль. Но ключа под бензобаком не было. Он обернулся к бару и через окно увидел Джила, болтающего с барменшей.

Чон До сел рядом с Джилом, который сосредоточенно что-то рисовал. Возле него лежала раскрытая коробочка акварельных красок. Джил окунал кисточку в стакан с водой фиолетово-зеленого цвета. Он рисовал пейзаж с бамбуковыми зарослями и тропинками, бегущими через каменистые поля. Джил взглянул на Чон До, затем окунул кисточку в воду и провел ею по желтой краске, чтобы выделить поярче бамбуковые стебли.

– Какой же ты тупой, – сказал ему Чон До.

– Это ты тупой, – ответил Джил. – Певица – у вас, зачем возвращаться за мной?

– А я вот вернулся, – сказал Чон До. – Давай ключи.

Ключи от мотоцикла лежали на барной стойке, и Джил бросил их ему.

Затем он покрутил пальцами в воздухе, чтобы ему налили еще. Подошла барменша. На ней было ожерелье Румины. Джил заговорил с ней, затем достал половину оставшихся денег и протянул их Чон До.

– Я сказал ей, что теперь платишь ты, – шепнул Джил.

Барменша налила три стакана виски, потом сказала что-то, что рассмешило Джила.

– Что она сказала? – спросил Чон До.

– Она сказала, что ты кажешься очень сильным, жаль, что трус.

Чон До посмотрел на Джила. Тот пожал плечами.

– Ну, может, я ей сказал, что мы с тобой подрались из-за девчонки. И я одолел бы тебя, если бы ты не выдрал мне волосы.

– Ты все еще можешь выпутаться из этого. Мы ничего не скажем. Клянусь. Мы просто вернемся, как будто ты никуда не сбегал, – проговорил Чон До.

– А что, похоже, что я куда-то бегу? – спросил Джил. – К тому же, я не могу бросить свою девушку.

Он протянул ей рисунок, и она повесила его на стену рядом с еще одним творением, сияя своим красно-белым ожерельем. Прищурившись, Чон До вдруг понял, что Джил нарисовал не пейзаж, а покрытую буйной растительностью карту минного поля.

– Значит – ты бывал на минном поле, – сказал он.

– Мать отправила меня в Мансудэ[8] изучать живопись, – сказал Джил. – Но отец решил, что минные поля сделают из меня мужчину, и нажал на кое-какие рычаги. – Джил усмехнулся при мысли о том, что надо пускать в ход связи, чтобы твоего сына отправили на верную смерть. – А я научился рисовать карты, вместо того чтобы отмечать на них мины.

Говоря об этом, он принялся за следующий рисунок – женщина с открытым ртом, освещенная снизу так, что ее глаза казались темными. Похожа на Румину, хотя невозможно было понять, поет она – страстно и напряженно или кричит перед смертью.

– Скажи ей, что ты выпьешь еще один, последний стакан, – сказал Чон До, протягивая барменше все иены.

– Мне очень жаль, – ответил Джил. – Действительно жаль. Но я никуда не пойду. Считай оперную певицу подарком и передавай ей привет.

– Это твой отец хотел заполучить ее, поэтому мы здесь?

Джил не ответил. Он стал рисовать портрет – себя с Чон До, и каждый держит большой палец вверх. На лицах – показные, фальшивые улыбки. Чон До не дал ему закончить.

– Пойдем, – приказал он. – Ты ведь не хочешь опоздать на караоке в Янгакдо или где вы там, избранные, развлекаетесь.

Джил не шелохнулся. Он вырисовывал мускулы на руках Чон До, делая их слишком выпуклыми, как у обезьяны.

– Действительно, – сказал Джил. – Я пробовал говядину, ел мясо страуса. Я видел «Титаник» и заходил в Интернет уже раз десять. Да, есть у нас и караоке. Каждую неделю там пустует стол, за которым собиралась одна семья, но ее больше нет, они исчезли бесследно, и песни, которые они пели, исчезли из автомата.

– Обещаю тебе, – сказал Чон До. – Вернись, и никто никогда не узнает.

– Вопрос не в том, пойду я с тобой или нет, – сказал Джил. – А в том, почему ты не идешь со мной.

Если бы Чон До хотел сбежать, он мог бы сделать это сотни раз. В конце туннеля достаточно только подняться по лестнице и потянуть дверь на пружине.

– Во всей этой мерзкой стране, – ответил Чон До, – единственное, что имело для меня какой-то смысл, – это корейские девушки, чистящие ноги японкам, стоя на коленях.

– Я могу отвезти тебя в посольство Южной Кореи завтра же. Туда поезд идет. Через шесть недель будешь в Сеуле. Ты им очень пригодишься, настоящая находка.

– Но твоя мать, твой отец, – сказал Чон До. – Их же отправят в лагерь.

– Неважно, как ты поешь караоке, все равно когда-нибудь выпадет твой номер. Это лишь вопрос времени.

– А как же офицер Со? Разве дорогой виски поможет тебе забыть, что он долбит руду в темноте, в Тюрьме 9?

– Из-за него и надо бежать оттуда, – возразил Джил, – чтобы не стать таким, как он.

– Что ж, он просил передать тебе привет, – сказал Чон До, накидывая нейлоновую петлю на шею Джилу и затягивая ее.

Джил опустил стакан с виски.

– Я всего лишь человек, – произнес он. – Просто никто, который хочет исчезнуть.

Барменша увидела ремень. Прикрыв рот рукой, она прошептала: «Хомо джанай».

– Думаю, это переводить не нужно, – сказал Джил.

Чон До дернул ремень, и они оба встали.

Джил захлопнул коробочку с красками и поклонился барменше.

– Соусенджин ни туресарареру йо, – сказал он ей.

Она сфотографировала их на свой телефон, а затем налила себе выпить и подняла стакан за Джила, прежде чем осушить его.

– Гребаные японцы, – сказал Джил. – Как их не любить! Я сказал, что меня похищают в Северную Корею, а ты посмотри на нее.

– Да, посмотри хорошенько, – сказал Чон До и взял ключ от мотоцикла с барной стойки.

Они пересекли берег и въехали прямо в волны, вздымаемые ветром, – черная лодка то поднималась, то стремительно опускалась, словно в пропасть. Все держались за спасательный трос, закрепленный по бортам, чтобы не свалиться в воду. Румина сидела на носу, руки связаны новым скотчем. Офицер Со накинул ей на плечи свою куртку – только это укрывало ее голое, посиневшее от холода тело.

Чон До и Джил сели на противоположные стороны лодки, но Джил не смотрел на него. Когда они вышли в открытое море, офицер Со приглушил мотор, чтобы услышать Чон До.

– Я дал ему слово, – сказал он офицеру Со. – Я обещал, что мы забудем, как он пытался бежать.

Румина сидела спиной к ветру, трепавшему ее волосы.

– Посадите его в сумку, – предложила она.

Офицер Со расхохотался.

– Наша оперная дива права, – заметил он. – Ты поймал дезертира, сынок. Он приставил ружье к нашей голове. Но не смог нас перехитрить. Скоро ты получишь свою награду, – сказала он. – Можешь уже предвкушать.

Мысль о награде, о том, чтобы отыскать мать и избавить ее от мучений в Пхеньяне, вызвала у него тошноту. В туннелях они иногда натыкались на газовую завесу. Ее невозможно обнаружить – просто начинается головная боль, и перед глазами мелькают красные точки. Он почувствовал это сейчас, под пристальным взглядом Румины. Ему вдруг показалось, что она имела в виду его, чтобы Чон До посадили в сумку. Но ведь не он избил ее и скрутил. И не его отец приказал похитить ее. Да и какой у него был выбор?

Не его вина, что он вырос в городке, где не хватало электричества, тепла и топлива, где фабрики стояли без дела, где трудоспособные мужчины либо находились в лагерях, либо умирали от голода, безразличные ко всему. Не его вина, что все мальчишки под его опекой умирали от голода, холода и одиночества, даже не надеясь, что когда-нибудь их возьмут тюремщиками или запишут в отряд самоубийц.

Петля все еще висела на шее Джила. Ради смеха офицер Со нагнулся и рванул ее изо всех сил, чтобы затянуть потуже.

– Я бы скинул тебя за борт, – сказал он. – Но тогда я не увижу, что они с тобой сделают.

Джил вздрогнул от боли.

– Чон До теперь знает, как это делается, – заметил он. – Этот парень займет ваше место, а вас отправят в лагерь, чтобы вы не болтали обо всем этом.

– Ты ничего не знаешь, – ответил офицер Со. – Ты изнежен и слаб. Я придумал эту игру, черт возьми. Я похитил личного суши-повара Ким Чен Ира. Я вырвал личного врача нашего Дорогого Вождя прямо из больницы в Осаке, среди бела дня, вот этими руками.

– Вы не понимаете, что такое Пхеньян, – настаивал Джил. – Как только другие министры увидят ее, им всем захочется иметь собственных оперных певиц.

Холодные белые брызги обдали их. Румина жадно вдохнула воздух, словно любая мелочь могла лишить ее жизни. Она обернулась к Чон До, сверкнув глазами, собираясь что-то сказать, слово вот-вот слетит с ее губ.

Чон До достал американские очки. Надев их, он увидел синяки у нее на шее, распухшие и побагровевшие запястья, стянутые скотчем. Он заметил обручальное кольцо и шрам от кесарева сечения. Она продолжала буравить его взглядом. Ее глаза – они видели решения, которые он принимал. Они видели, что именно Чон До выбирал, кто из сирот будет есть первым, а кому достанутся жалкие остатки. Они видели, что это он решал, кому спать рядом с печкой, а кому – в коридоре, где бродила чума. Он отбирал мальчишек на завод, где те ослепли от электропечи в плавильном цехе. Он отбирал мальчишек, которых отправили на химзавод, когда небо пожелтело. Он отправил Ха Шина, немого мальчика, не способного отказать, чистить цистерны на лакокрасочной фабрике. Именно Чон До вложил багор в руки Бо Сона.

– Разве у меня был выбор? – спросил он ее. Ему правда надо было это узнать, так же как судьбу тех юноши и девушки из ее арии.

Она подняла ногу – в кромешной тьме блеснул красный лак на ногтях. Произнеся какое-то слово, она ударила его ногой в лицо.

Кровь потекла по его рубашке – по рубашке того парня, которого они похитили с берега. Ноготь на большом пальце рассек ему десну, но это ничего – ему стало лучше, теперь он понял слово, которое замерло тогда у нее на губах. Не надо говорить по-японски, чтобы понять слово «смерть». Так заканчивалась и опера, он был уверен. Вот что случилось с юношей и девушкой в лодке. На самом деле их история не была печальной. Это была любовная история – юноша и девушка, по крайней мере, знали свою судьбу, и они никогда не будут одиноки.

Впереди их ждали новые похищения – год за годом. Была престарелая женщина, на которую они напали на берегу острова Нишино. Она закатала штаны и смотрела в фотоаппарат, установленный на трех деревянных ножках. У нее были седые, растрепанные волосы, и она пошла с ними, не сопротивляясь, – в обмен на портрет Чон До. Был японский климатолог, которого они отыскали на айсберге в проливе Цугару. Они забрали все его научное снаряжение и красный каяк. Был и фермер на рисовом поле, инженер, проектирующий дамбы, и женщина, которая призналась, что пришла на берег утопиться.

А потом похищения прекратились – так же неожиданно, как и начались. Чон До направили в языковую школу, где он должен был целый год учить английский. Он спросил дежурного офицера, считается ли новое назначение вознаграждением за то, что он не позволил сыну министра сбежать. Офицер взял старую военную форму Чон До, его книжку с карточкой на алкогольные напитки и купоном на проституток. Увидев, что книжка заполнена почти до конца, он улыбнулся. «Конечно», – сказал он.

Маджон-ни, в горах Онджин, оказался намного холоднее Чхонджина. Чон До радовался, что приходилось носить голубые наушники, потому что они заглушали бесконечный грохот танковых учений расположенной здесь Девятой механизированной роты. В школе никто не горел желанием учить Чон До английскому. Он просто транскрибировал, учил слова и грамматику по записям в наушниках, а затем печатал все это – буква за буквой – на пишущей машинке. «I would like to purchase a puppy», – говорил женский голос в наушниках, и Чон До печатал это. Под конец в школе появился настоящий учитель – печальный человек, склонный к депрессии, которого Пхеньян вызвал из Африки. Он не говорил по-корейски и постоянно задавал ученикам мудреные вопросы, на которые невозможно было ответить, что помогло им мастерски овладеть вопросительными предложениями.

Целый год Чон До удавалось избегать ядовитых змей, занятий по самокритике и столбняка, который поражал солдат почти каждую неделю. Начинался он вполне безобидно – поцарапаешься о колючую проволоку, порежешься о край жестяной банки, а потом поднимается температура, начинается дрожь и, наконец, происходит спазм мышц, после которого тело становится скрюченным и одеревеневшим настолько, что его невозможно положить в гроб. За такие достижения Чон Дон получил в награду пост радиста на борту рыболовного судна «Чонма», для прослушивания военных сообщений в Восточном море. Его разместили в кормовом трюме, в стальной комнате, где помещались только стол, стул, пишущая машинка и радиоприемники, выкраденные с затонувших во время войны американских самолетов. Трюм освещался только зеленоватым свечением прослушивающего оборудования, которое отражалось в сочившейся из-под двери воде, отчего пол всегда был скользким. Даже после трех месяцев пребывания на корабле Чон До не мог не представлять себе того, что находится по другую сторону этих металлических стен: помещения с плотно уложенной рыбой, жадно глотающей воздух в ледяном сумраке.

Они пробыли в международных водах семь дней, опустив северокорейский флаг, чтобы не нарваться на неприятности. Сначала гнались за глубоководной макрелью, затем за косяками пугливой скумбрии, которая поднималась на поверхность в редких лучах солнца. А теперь охотились на акул. Всю ночь «Чонма» преследовала акул, закинув ярус с сотнями крючков на краю морской впадины, а на рассвете Чон До услышал скрежет лебедки и шлепки – акул поднимали из воды и бросали на палубу.

От заката до рассвета Чон До прослушивал повседневные радиосообщения: в основном их передавали рыболовецкие суда, паром, шедший из Уичи во Владивосток, и даже две американки, которые совершали кругосветное плаванье, – одна гребла ночью, другая днем, опровергая предположения команды о том, что они направились в Восточное море, чтобы заняться друг с другом сексом.

В снастях «Чонма» скрывалась мощная решетчатая антенна, а над штурвалом – направленная антенна, вращающаяся на 360 градусов. США, Япония и Южная Корея – все они зашифровывали свои военные передачи, так что слышны были лишь обрывки слов и скрежет. Но сколько этого скрежета, откуда и когда – видимо, имело большое значение для Пхеньяна. Тщательно задокументировав это, Чон До мог слушать все, что хотел.

Команде корабля не нравилось его присутствие на борту. У него приютское имя, и всю ночь он стучит на своей пишущей машинке в кромешной тьме. Словно из-за человека, чья задача – распознавать и фиксировать любые признаки опасности, вся команда – молодые парни из порта Кинджи – тоже чувствовали в воздухе опасность. Да еще и капитан. У него были свои причины опасаться, и каждый раз, когда Чон До заставлял его менять курс, чтобы отследить необычные сигналы, ему приходилось сдерживать раздражение по поводу такого невезения – прослушки на борту. Только когда Чон До стал рассказывать команде о приключениях двух американок, совершающих кругосветное плаванье, отношение к нему изменилось.

Выполнив ежедневные обязанности по военной прослушке, Чон До бороздил радиоволны. Прокаженные посылали сообщения, и слепые тоже, и семьи заключенных в Маниле, которые передавали свои новости в тюрьмы, – весь день они проводили в очереди, чтобы рассказать о школьных оценках, детских зубках и новой работе. А доктор Рандеву каждый день делился своими эротическими фантазиями, называя координаты своей яхты. На Окинаве работала станция, сообщавшая внешние признаки людей, от которых отказались американские военные. Раз в день Китай передавал признания заключенных, и неважно, что признания были принудительные, ложные, да и звучали на языке, которого он не понимал. А потом появилась девушка, которая гребла в темноте. Каждую ночь она делала передышку, чтобы сообщить свои координаты, самочувствие и атмосферные условия. Часто она рассказывала о своих наблюдениях – стаи птиц, мигрирующих по ночам, китовая акула, охотящаяся за мелкими рачками прямо под носом ее судна. Она говорила, что научилась видеть сны даже во время гребли.

Почему эти люди, говорящие на английском, посылают сообщения так, словно читают вслух свой собственный дневник? Если б корейцы так говорили, может, Чон До понял бы их намного лучше. Он бы понял тогда, почему одни люди безропотно принимают свою судьбу, а другие нет. Почему люди иногда обходят все приюты в поисках одного конкретного ребенка, хотя любой малыш сгодится. Почему все рыбаки «Чонма» сделали себе на груди татуировки с изображением жен, а он – сидит в наушниках в темном рыбном трюме на судне, которое каждый месяц двадцать семь дней проводит в море.

Не то чтобы он завидовал тем, кто греб днем. Свет, небо, вода – на все это не обращаешь внимания днем. А ночью именно это и пытаешься разглядеть. Вглядываешься в звезды, вглядываешься в темные волны и удивительный платиновый блеск их гребней. Днем никто не станет разглядывать кончик сигареты, и когда солнце светит в небе, кому придет в голову выставлять «дозорных»? А ночью на «Чонма» царили тишина и покой. У членов команды появлялся такой взгляд – одновременно отрешенный и обращенный внутрь. Скорее всего, на таком же рыбацком судне сидит еще один знаток английского языка, бесцельно прослушивающий радио с восхода до заката. Наверняка такой же неприметный дешифровщик, как он сам. Он слышал, что языковая школа, где действительно учили говорить по-английски, находится в Пхеньяне, и там учились янбаны – дети элиты, которые проходили военную подготовку как обязательное требование Партии, а затем отправлялись на дипломатическую стезю. Чон До представлял себе их патриотические имена и модную китайскую одежду, в которой они проводили время в столице, разучивая диалоги о том, как заказывать кофе и покупать иностранные лекарства.

Еще одна акула шлепнулась на палубу, и Чон До решил, что наступила ночь. Отключая оборудование, он услышал необычный сигнал: примерно раз в неделю он ловил сообщения на английском языке, четкие и короткие, всего несколько минут. В ту ночь у говоривших были американский и русский акценты, и, как обычно, он поймал их с середины разговора. Двое беседовали о траекториях, стыковочных маневрах и топливе. На прошлой неделе с ними был японец. Чон До потянул за рычаг, который медленно развернул направленную антенну, но куда бы он ни направлял ее, мощность сигнала оставалась прежней, – как это ни странно. Как сигнал мог идти отовсюду?

Внезапно сигнал исчез, но Чон До схватил УВЧ-приемник и ручную параболическую антенну и помчался на палубу. Это был старый советский корабль со стальным корпусом, сделанный специально для холодных вод, и благодаря своему заостренному высокому носу он нырял глубоко в волны и перелетал через впадины.

Чон До схватился за перила и направил тарелку в утренний туман, заволакивающий горизонт. Он поймал болтовню лоцманов с контейнерных кораблей, а ближе к Японии – советы для ремесленников вперемежку с христианскими передачами. На палубе была кровь, и военные ботинки Чон До оставили петляющий след до самой кормы, где удалось поймать только скрежет американской военно-морской шифровки. Он прочесал воздух и напал на тайваньского летчика, который жаловался на близость воздушного пространства КНДР. И все, сигнал исчез.

– Что-то случилось? – спросил капитан.

– Не уклоняйтесь от курса, – ответил Чон До.

Капитан кивнул в сторону направленной антенны над штурвалом, замаскированной под репродуктор.

– Эта ловит лучше, – сказал он.

Согласно договоренности, Чон До не должен был делать глупостей, например выносить шпионское оборудование на палубу. Капитан был намного старше него. Когда-то он был крупным мужчиной, но после пребывания в течение некоторого времени на русском штрафном корабле настолько похудел, что кожа висела на нем. Сразу видно, что когда-то он был отважным, напористым капитаном, отдававшим дальновидные приказы, даже тогда, когда им приходилось рыбачить в водах, оспариваемых Россией. А еще видно, что он был несгибаемым заключенным, упорно трудившимся, без жалоб и ошибок. А теперь он стал и тем и другим вместе.

Капитан предложил Чон До закурить, а затем вернулся к подсчету акул; он отщелкивал на счетах каждую рыбину, которую поднимали на лебедке. Когда акул выхватывали из воды, ударяли о корпус судна и поднимали на лебедке, они висели на тросах над водой, оцепеневшие от нехватки кислорода. На палубе они двигались медленно, тыкаясь во все носом, словно слепые щенки, пасти у них открывались и закрывались, как будто им хотелось что-то сказать. Второму помощнику – молодому новичку – поручалось вытаскивать крючки, пока первый помощник семью быстрыми взмахами – от спинного плавника до хвоста – срезал плавники, а затем сбрасывал акулу обратно в воду, где она, лишенная возможности передвигаться, исчезала в темных глубинах, оставляя за собой тонкий кровавый след.

Чон До смотрел, как одна из них опускается на дно, направив на нее свою параболическую антенну. Вода, захлестнув жабры акулы, пробуждала ее мозг и возвращала ощущения. Они теперь были над впадиной, почти четыре километра в глубину, полчаса свободного падения, и в наушниках фоновое шипение бездны походило на жуткий треск и хруст, словно что-то сдавливалось. Там, внизу, нечего было слушать – все подводные лодки общались на сверхнизких частотах. Все же он направил антенну на волны и медленно провел от носа к корме. Сигнал должен же откуда-то идти. Как он может появляться сразу отовсюду, если не идет снизу? Чон До чувствовал на себе взгляды команды.

– Ты что-то нашел там внизу? – спросил машинист.

– Вообще-то, – сказал Чон До, – я кое-что потерял.

Когда забрезжил рассвет, Чон До отправился спать, пока команда – лоцман, машинист, первый помощник, второй помощник и сам капитан – весь день упаковывали акульи плавники, пересыпая их солью и льдом. Китайцы платили твердой валютой, так что плавникам уделяли особое внимание.

Чон До проснулся перед ужином, для него это было время завтрака. Ему предстояло еще напечатать отчеты до того, как стемнеет. На «Чонма» был пожар, спаливший камбуз, нос и половину коек, оставив только жестяные тарелки, обуглившееся зеркало и туалет, который развалился надвое от нагрева. Но печка все еще работала, к тому же было лето, так что все уселись поесть на люках, откуда они могли наблюдать совершенно необычный закат. На горизонте показались авианосцы американского морского флота – настолько огромные, что, казалось, они не в состоянии двигаться, не говоря о том, чтобы держаться на поверхности. Это походило на цепь островов, столь неподвижную и древнюю, что на них появился собственный народ, язык и боги.

На ярусе они поймали морского окуня, которого частично съели сырым прямо на месте, и черепаху – неожиданный улов. Черепаху придется тушить целый день, а вот рыбу запекли целиком и вытаскивали косточки пальцами. Еще попался кальмар, но капитан не терпел их на борту. Он много раз рассказывал им про кальмаров. Он считал осьминогов самыми умными существами в океане, а кальмаров – самыми свирепыми.

Рыбаки сняли рубашки и закурили, греясь на закате солнца. Никто не управлял судном, неторопливо шедшим по волнам, буйки перекатывались по палубе, а канаты казались оранжевыми в отсветах печи. Жизнь рыбака хороша – нет бесконечных норм выработки, как на фабриках, никаких репродукторов, трубящих правительственные отчеты весь день. Тут есть еда. И хотя команда не одобряла присутствия на борту офицера прослушки, это означало, что у «Чонма» будет полно топлива, а если Чон До направит корабль туда, где меньше улова, все они получат дополнительные продовольственные карточки.

– Итак, третий помощник, – обратился к Чон До лоцман. – Как поживают наши девочки?

Так они иногда в шутку называли Чон До третьим помощником.

– Они приближаются к Хоккайдо, – сказал Чон До. – По крайней мере, вчера ночью они были там. Они гребут по тридцать километров в день.

– Они еще голые? – спросил машинист.

– Только та, что гребет по ночам, – ответил Чон До.

– Плыть вокруг света, – сказал второй помощник. – Только симпатичные женщины пошли бы на это. Это так бессмысленно и высокомерно. Только симпатичные американские женщины считают, что мир нужно завоевать.

Второму помощнику было не больше двадцати. На груди – еще совсем свежая татуировка жены, и сразу было видно, что она красавица.

– Кто сказал, что они симпатичные? – спросил Чон До, хотя тоже представлял их себе такими.

– Я знаю, – сказал второй помощник. – Симпатичная девушка считает, что ей все по плечу. Поверь мне, я вижу это каждый день.

– Если твоя жена такая замечательная, – спросил машинист, – почему ее не увезли в Пхеньян?

– Все просто, – ответил второй помощник. – Ее отец совсем не хотел, чтобы она стала официанткой или шлюхой в Пхеньяне, поэтому он использовал свои связи и нашел ей место на рыбном заводе. Такая красавица, и тут появляюсь я.

– Поверю, когда увижу, – сказал первый помощник. – Почему-то она никогда не провожает тебя.

– Не все сразу, – ответил второй помощник. – Она еще не привыкла. Дай ей время.

– Хоккайдо, – произнес лоцман. – Лед здесь страшнее летом. Шельфы раскалываются, течение перемалывает их. Лед, которого не видно, – вот что опасно.

Заговорил капитан. Без рубашки были видны все его русские татуировки. Они казались такими тяжелыми в косых отсветах, словно это из-за них обвисла кожа.

– Там зима, – сказал он. – Все замерзает. Моча в ваших стручках и рыбная косточка в бороде. Хочешь положить нож и уже не можешь выпустить его из рук. Однажды мы были в разделочной, когда судно столкнулось с обломком айсберга. Корабль встряхнуло как следует, и мы повалились прямо в рыбьи потроха. Было видно, как кусок льда проехался по борту корабля, оставив на нем большущие вмятины.

Чон До взглянул на грудь капитана. Татуировка его жены размылась и поблекла, словно акварель. Когда однажды его корабль не вернулся, ей дали нового мужа, а капитан так и остался один. К тому же годы, проведенные в русской тюрьме, он был обязан отработать государству, так что пенсии ему не видать.

– Холод может сковать корабль, – неожиданно сказал капитан, – сдавить все вокруг, металлические проемы, замки и затворы, замуровать в отстойнике, и никто, никто не придет с ведрами горячей воды, чтобы вызволить вас.

Капитан даже не взглянул на Чон До, но тот подумал, не предназначены ли ему эти слова о тюрьме – за то, что он принес прослушивающие устройства на палубу и подверг команду риску вновь там оказаться.

Когда стемнело и все спустились вниз, Чон До предложил второму помощнику за три пачки сигарет залезть на штурвал и взобраться на мачту, на которой висел репродуктор.

– Хорошо, – сказал второй помощник. – Но вместо сигарет я хочу послушать тех женщин, которые гребут.

Парень всегда спрашивал Чон До, как выглядят такие города, как Сеул и Токио, и ни за что не хотел верить, что Чон До не был даже в Пхеньяне. Он плохо лазал, но ему было интересно, как работает радиоприемник, и это тоже сыграло свою роль. Чон До велел ему вынуть шплинт, чтобы поднять антенну и направить ее на воду.

Потом они уселись на лебедку, все еще теплую, и закурили. Ветер гудел в ушах. Сигареты вспыхнули. Вокруг было темно, и линия горизонта отделяла абсолютно черную воду от молочного сумрака звездного неба. Несколько спутников пересекли небо, а на севере скользнули падающие звезды.

– Те девушки в лодке, – спросил второй помощник, – думаешь, они замужем?

– Не знаю, – ответил Чон До. – Какая разница?

– Каково это – грести вокруг света несколько лет? Даже если у них нет мужей, как же все остальные – люди, которых они покинули? Неужели им наплевать?

Чон До смахнул табак с языка и посмотрел на парня, который лежал, закинув руки за голову, и рассматривал звезды. Хороший вопрос – А как же люди, которых покинули? – хотя и странный для второго помощника.

– Совсем недавно, – сказал Чон До, – эти девчонки тебя так интересовали. Почему они стали тебя раздражать?

– Я просто не понимаю, что на них нашло, чтобы вот так сорваться с места и отправиться в кругосветку?

– А ты бы пошел, если б мог?

– В том-то и дело, что это невозможно. Кто такое выдержит – все эти волны и лед, в такой крошечной лодке? Кто-то должен был остановить их. Кто-то должен был выбить эти глупые мысли у них из головы.

Видимо, парень впервые задумался об этом, голова его кипела от напряжения. Чон До решил успокоить его немного.

– Они уже проплыли половину пути, – заметил он. – Да и они, скорее всего, хорошие спортсменки. Они специально готовились, наверное, им это нравится. А их лодка вряд ли похожа на это корыто. Это же американки, у них высокоразвитые технологии, со всеми удобствами и электроникой – это же не жены партийных вождей, гребущие в жестянке.

Второй помощник почти не слушал его.

– А что если удастся обогнуть земной шар – как же после этого терпеть очередь в туалет, если ты побывал в Америке? Может, в других странах просяные лепешки гораздо вкуснее и репродукторы не дребезжат. И вдруг ты понимаешь, что у тебя вода из-под крана воняет – и что же тогда делать?

Чон До не ответил ему.

Появилась луна. В небе они заметили реактивный самолет, поднимающийся со стороны Японии, – медленно он стал разворачиваться, покидая воздушное пространство Северной Кореи.

Помолчав немного, второй помощник сказал:

– Думаю, до них доберутся акулы. – Он выкинул сигарету. – Так зачем поворачивать антенну? Что там внизу?

Чон До не знал, как ответить.

– Голос.

– В море? Что он говорит?

– Там голоса американцев и одного русского, который говорит по-английски. Однажды был японец. Они обсуждают стыковку, маневрирование и все такое.

– Не обижайся, но похоже на шушуканье старух в моем доме.

Действительно, стало похоже на паранойю – теперь, когда второй помощник произнес это вслух. Но дело в том, что Чон До нравилась таинственность. Ему нравилось то, что люди обмениваются сообщениями, что есть план, цель и смысл в том, что они делают, – ему надо было в это верить. Он понимал, что обычным людям не нужно думать о таком. Девушка, которая гребла днем, смотрела на горизонт, откуда она приплыла, а когда оборачивалась, то видела горизонт, к которому стремилась. А девушке, которая гребла по ночам, оставались лишь брызги и удары весел и вера в то, что они доставят ее домой.

Чон До взглянул на часы.

– Пора ночной путешественнице выйти на связь, – сказал он. – Или тебе нужна та, что гребет днем?

Второй помощник вдруг рассердился.

– Что за вопрос? Какая разница? Да не нужны они мне – ни та, ни другая. Моя жена – самая красивая женщина в нашем доме. Когда я смотрю в ее глаза, то точно знаю, о чем она думает. Я знаю, что она скажет, прежде чем откроет рот. Это и есть любовь, спроси любого старика.

Второй помощник выкурил еще одну сигарету и бросил ее в воду.

– Говоришь, русские и американцы сидят на дне моря? Почему ты думаешь, что они что-то замышляют?

Чон До вспоминал все общепринятые определения любви – это «голые руки, сжимающие раскаленный уголь, чтоб в нем не угасла жизнь»; «это жемчуг, который блестит вечно, даже в чреве угря, который ест устриц»; это «медведь, кормящий тебя медом из своих лап». Чон До представил себе этих девушек в момент, когда они передают друг другу весла, сменяя друг друга в труде и одиночестве.

Чон До показал на воду.

– Там внизу американцы и русские, и они что-то замышляют, я знаю это. Ты когда-нибудь слышал о том, чтобы кто-то спустил подводную лодку во имя мира и гребаного братства?

Второй помощник лег на лебедку, над ними простиралось бескрайнее небо.

– Нет, – ответил он. – Думаю, нет.

Из рубки вышел капитан и напомнил второму помощнику, что ему пора вычистить помойные ведра. Чон До предложил капитану закурить, но, когда парень спустился вниз, тот отказался.

– Не надо ему твоих идей, – сказал он и пошел по темному мостику к высокому носу «Чонма».

Мимо неспешно проплывало огромное судно с новенькими машинами на борту. Когда оно поравнялось с «Чонма», видимо, направляясь из Южной Кореи в Калифорнию, лунный свет пробежался по сотням новеньких ветровых стекол.

Еще через две ночи трюм «Чонма» заполнился до отказа, и судно повернуло на запад, домой. Чон До покуривал с капитаном и лоцманом, когда они заметили красный огонек, мигающий в рубке. Ветер дул с севера, подгоняя их, так что палубу почти не раскачивало, словно они стояли на месте. Огонек снова зажегся и погас.

– Ответите? – спросил капитана лоцман.

Капитан вытащил сигарету изо рта и взглянул на нее.

– Какой смысл?

– Какой смысл? – переспросил лоцман.

– Да, какой смысл? Ничего хорошего нам все равно не светит.

Наконец, капитан встал, поправил куртку. За время, проведенное в России, он перестал пить, однако поплелся к рубке так, словно там его неотвратимо ждала выпивка, а не для того, чтобы ответить на вызов морского министра из Чонджина. Когда красный огонек исчез, они поняли, что капитан ответил. Выбора у него не было. «Чонма» всегда оставалась в зоне досягаемости. Русские, которым когда-то принадлежал корабль, установили на нем радио с подводной лодки – его длинная антенна была предназначена для того, чтобы посылать сигнал из глубины, и она работала от 20-вольтного жидкостного аккумулятора.

Чон До смотрел на силуэт капитана в рубке и старался представить себе, что он говорит, – по тому, как он дергал шапку и тер глаза. В своем трюме Чон До только принимал сигналы. Ему никогда не приходилось передавать сообщения. Он тайно собирал передатчик на берегу и чем ближе был к завершению, тем больше нервничал по поводу того, что же он скажет.

Вернувшись, капитан сел на перилах, под раскачивающейся лебедкой, свесив ноги за борт. Он снял свою грязную шапку, которую надевал лишь изредка, и положил рядом. Чон До рассматривал медный герб на ней – серп и молот, отчеканенный поверх компаса и гарпуна. Такие шапки уже не делают.