Сокровище рыцарей Храма Гладкий Виталий
Наверное, обзванивает всех знакомых ему боссов, предположил Глеб. А может, пришли какие-то сведения о французе от Петра Семеновича, который явно был большой и важной шишкой и, похоже, работал в органах.
Глеб несколько раз умывался холодной водой, чтобы снять напряжение и освежить воспаленный ум (в операторской были туалет и умывальник), но все равно тревога в его душе по мере приближения ночного времени все нарастала и нарастала. Он часто прикасался к оберегу, который подарил Гоша Бандурин, и в такие моменты ему чудились зловещие бандитские физиономии, роившиеся вокруг его головы словно навозные мухи.
Когда начало темнеть, наконец появился и дядька Гнат. Он был чем-то сильно озабочен. Это было видно по его хмурому лицу и по глазам — обычно добродушные, с хитроватым прищуром, теперь они метали молнии. Игнатий Прокопович принес Глебу ужин — две свиные отбивные размером с добрый лапоть, жареную картошку и малосольные огурчики.
— Ты заправься, — сказал он, ставя тарелки на столик. — Бо хто зна, когда еще придется перекусить.
— Что, все настолько плохо?..
— Не важно, — хмуро ответил дядька Гнат. — Бо тот жабоед все-таки нашел среди наших христопродавца.
— Кого?
— Ну, ты его не знаешь… Мой бывший ученик. Навчыв на свою голову… Бачыв я, бачыв, шо он с гнильцой! Но никогда не думав, шо Махно способен меня предать.
— Махно?!
— Чого ты удивляешься? У нас ця фамилия распространена як у вас Сидоров. Ну, может, трохы меньше. Кажуть, шо он и впрямь якыйсь родыч того самого Махно, который в революции рубав на капусту и белых, и красных. Но нам от этого не легче. Думаю, — тут в голосе Игнатия Прокоповича проскользнули угрожающие нотки, — шо и ему скоро будет не до тых грошей, которые дал ему француз.
— А самого господина Боже нашли?
— Шукають, — коротко ответил дядька Гнат. — Ты не переживай, от нас француз не сбежит. Он в Киеве. Но в гостиницах его нэма. Десь затаився на частной хате. Хитрый жабоед, матери его ковинька…
Дядька Гнат ушел. Глеб съел свой ужин и выпил какую-то таблетку. Игнатий Прокопович сказал, что она напрочь прогоняет сон. Такие же таблетки приняли и пятеро бойцов, стороживших подходы к дому. В общем, ночь, по идее, обещала быть очень интересной.
Глеб был абсолютно уверен, что господин Боже просто обязан форсировать события. Француз уже знает, что Глеб определил примерные координаты клада и может в любой момент предпринять попытку до него добраться. Увенчается она успехом или нет — это другое дело.
Но когда последует нападение? И где? Первый звоночек уже прозвучал — на дороге. Там они застали его врасплох. Это факт. Прискорбный факт. Он ждал чего-то подобного — и все равно оказался в дураках. Его объехали в прямом смысле слова. Объехали и слегка подтолкнули в нужном направлении — чтобы он разбился. Никаких подозрений — автомобильная авария. По нынешним временам никакая не диковинка.
Слава богу, что «волга» когда-то проектировалась как «членовоз» — в качестве служебного авто коммунистических боссов, поэтому обладает повышенной прочностью и живучестью. Жизнь таких персон при советской власти считалась священной. Они должны были оставаться в живых даже после серьезных автокатастроф.
И то верно — ведь на свободе твердокаменные большевики не растут, им требуются особые, тепличные условия. А тепличный овощ весьма капризен в производстве и дорого обходится производителю.
Первый блин у господина Боже вышел комом. Но уж второй (а если понадобится, то и третий, и четвертый…) он постарается приготовить по всем правилам подпольной кулинарии. Шустро французик оборачивается. С Михайлом у него номер не вышел, но он тут же нашел какого-то Махно.
Ученик дядьки Гната… Глеб хмуро ухмыльнулся. Он знал, что после отсидки Игнатий Прокопович долго и успешно занимался запрещенным в то время карате. У него даже была своя школа боевых искусств, находившаяся в одном из пионерских лагерей, расположенных в Пуще-Водице. За что ему снова едва не дали срок.
Когда распался Советский Союз и начались большие перемены, ученики Игнатия Прокоповича тем или иным способом быстро пробрались наверх иерархической лестницы деятелей нарождающегося капитализма. Некоторые стали депутатами и бизнесменами, а кое-кто возглавил братков и начал заниматься рэкетом. (Наверное, и Михайло, и неизвестный Глебу Махно были из этой когорты.).
Об этом Глебу рассказывал отец; правда, очень скупо, совсем немного. Он не одобрял методы, при помощи которых его добрый приятель Гнат навел порядок в Пуще-Водице и выбился в авторитеты. Но его сын, имеющий авантюрный склад характера, ради достижения своей цели готов был заключить договор хоть с Бабой-ягой.
Тут мысли Глеба опять возвратились к французу. Интересно, почему он хочет заполучить именно план? Не проще ли немного подождать, пока Глеб не доберется до клада, а затем взять его тепленьким вместе с сокровищем. Затрат никаких (ну разве что на слежку), а эффективность стопроцентная.
Может, господин Боже боится, что Глеб привлечет к себе внимание правоохранительных органов? Тогда, конечно, с кладом ему придется попрощаться. Да, это веский довод.
И все же, все же… Что-то в этой истории смущало. Какой-то мистический подтекст. Он не очень выпячивается, но присутствует, это Глеб чувствовал кожей. Такая чувствительность и в какой-то мере дар предвидения были даны ему с рождения. К тому же он, сколько себя помнил, все время занимался подпольной археологией. Отец брал его в «поле» начиная с десяти лет. А приступил к обучению сына азам археологии едва Глеб начал читать.
Уже к четырнадцати годам, когда Глеба, как и любого подростка, начали увлекать веселые дружеские компании, где присутствовали девушки, он, прежде чем пойти гулять, должен был отгадать очередную историческую загадку. Чаще всего Тихомиров-младший должен был сделать экспертное заключение по какой-нибудь археологической безделушке: возраст, материал, из которого она сделана, где и кто ее сработал, и наконец — цена на подпольном рынке антиквариата.
К моменту поступления в институт Глеб считал себя докой в таких вопросах. И не очень грешил против истины в своем, возможно несколько завышенном, юношеском самомнении. К концу учебы с ним консультировались даже известные профессора…
Шел четвертый час ночи. Несмотря на хваленую таблетку, глаза Глеба начали слипаться, и он только силой воли заставлял себя бодрствовать. На удивление все мониторы показывали картинку. Может, потому, что дядька Гнат везде повключал наружное освещение, и теперь его дом сверкал огнями, как новогодняя елка.
В какой-то момент Глеб отключился. Он уснул, откинувшись на спинку кресла. И сразу же ему начали сниться какие-то кошмары. Глеб пытался проснуться, отчаянно сопротивляясь невидимой силе, увлекающей его в черный провал, но все его попытки грубо и жестко пресекались, и, совсем обессиленный, он в конце концов прекратил сопротивление.
«Наверное, я умираю… — думал он как-то отрешенно, падая в бездну. — Именно так выглядит смерть…» Глеб смотрел на себя как бы со стороны и думал словно посторонний зритель. Ему очень не нравилось собственное безволие, но он ничего не мог с собой поделать.
Неожиданно перед его мысленным взором появилось ехидная физиономия француза. Он скалил зубы в отвратительной ухмылке, корчил разные гримасы, ставил себе при помощи пальцев «рожки». В конечном итоге его светлое европейское лицо приобрело красновато-смуглый оттенок, нос удлинился и стал крючковатым, а на голове и впрямь выросли козлиные рога.
Трансформировавшийся господин Боже начал тянуть к нему свои руки, больше похожие на лапы грифа, намереваясь схватить за горло, и Глеб не выдержал этой страшной картины и закричал. А затем случилось неожиданное — между ним и французом выросло пламя. Оно вмиг превратило в уголь господина Боже, и он рассыпался в прах. На Глебе лишь загорелась одежда, которую он начал тушить, хлопая себя ладонями по груди и животу.
Падение в пропасть тут же прекратилось, но жжение в области груди было настолько сильным, что Глеб вскрикнул и проснулся от боли. Первым делом — совершенно инстинктивно — он схватился за подаренный Гошей Бандуриным оберег — и тут же отдернул руку. Металлическая пластина была раскалена!
Дуя на пальцы, Глеб вскочил с кресла и нагнулся, чтобы оберег болтался на цепочке, не касаясь груди. Так он быстрее остынет. И тут его взгляд упал на мониторы. То, что он там увидел, потрясло Глеба. В трех местах через забор лезли вооруженные люди!
«Мамочки!» — мысленно возопил Тихомиров-младший и вышел на связь со старшим группы.
— Первый, ты меня слышишь?! Первый, отзовись, прием!
— Не кричите, а то соседей разбудите, — миролюбиво прошелестело в ответ. — Я слышу вас, в чем дело, прием.
— К нам пожаловали «гости»!
— Спасибо за предупреждение. Где?.. А, одного я уже вижу! Где остальные?
— Они забрались со стороны сада. Ближе всех к ним Четвертый и Пятый.
— Понял, принимаем меры…
Дальнейшее напоминало компьютерную «ходилку-стрелялку», только без звука. Глеб видел, что на подворье дядьки Гната забралось человек пять или шесть. Почти все они заходили со стороны сада, который вытянулся в длину на добрую сотню метров. Хороший сад…
Но что еще больше поразило и удивило Глеба, так это молчание Рябка. Он что, обиделся на хозяина и объявил забастовку? Или у него со слухом и обонянием не все в порядке? Глеб посмотрел на монитор, где была видна будка, и увидел пса, который сладко спал и даже не шевелился. «Тоже мне, сторож», — подумал негодующе Глеб».
События разворачивались стремительно. Нападавшие быстро рассредоточились и двинулись вперед с намерением окружить дом. Неожиданно один из них упал, будто споткнулся, затем второй… И все это происходило в полной тишине. Глеб глазам своим не верил. Казалось, что бандитов прибирает нечистая сила — невидимая и беспощадная.
И только когда в группе незваных гостей осталось всего двое и когда рядом с ними беззвучно свалился их товарищ, они наконец поняли, что попали в смертельную западню. Один из парней сломя голову побежал к забору, чтобы покинуть сад, а второй — наверное, чересчур тупой, чтобы грамотно соображать в критической ситуации, — дал очередь из автомата, целясь только в ему видимую цель.
Теперь уже Глеб услышал выстрелы. В ночной тишине они прозвучали так, будто какой-то великан разорвал огромное парусиновое полотнище. Но это длилось от силы две-три секунды. В следующее мгновение стрелок последовал за своими товарищами — пуля попала ему точно в лоб…
Ошеломленный Глеб сидел, тупо пялясь на экраны до тех пор, пока не отворились ворота и во двор не въехал джип… в котором сидел дядька Гнат! «Это когда же он успел смайнать?!» — подумал Глеб. Чудеса…
Став перед видеокамерой, Игнатий Прокопович включил свое переговорное устройство, и Глеб услышал:
— Усё, сынку, отбой. Спускайся до нас.
Когда Глеб вышел во двор, вся команда уже была там. Из пятерых бойцов лишь один был ранен, но не очень сильно. Его тут же перевязали. Присмотревшись, Глеб понял, почему он не слышал выстрелов, — оружие у всех пятерых имело глушители.
— Ну, шо там? — спросил дядька Гнат старшего группы.
— Шесть человек. Из них пять — «груз 200». Один ушел.
— Цэ нэ зовсим хорошо, ну та шо поробыш…
— Что делать со жмуриками?
— Тоби подсказать или сам сообразишь?
— Уже сообразил. Сделаем…
— А ну достаньте мне из машины еще одного гаврика. Мы трохы с ним побалакаем…
Парни вытащили из джипа отчаянно брыкающегося бугая. Его голова была рассечена, и кровь все еще продолжала сочиться, а руки были связаны за спиной. «Неужели дядька Гнат взял его самолично?! — подумал удивленный Глеб. — Вот тебе и пенсионер…»
— Оставьте его, — приказал Игнатий Прокопович. — Он уже неопасен. Ну шо, сынку, сильно помогли тебе твоих ляхи? Звыняй — французы. А? Чого мовчыш? Стыдно? Та ни, у тэбэ, Вовусик, николы совести не было. Такый уродывся… Беда… И шо мне теперь с тобой делать?
— Виноват… Игнатий Прокопович. Сильно виноват. Каюсь. На большие деньги позарился… дурак! Все было как в тумане… Подкупил меня этот гад. На мякину повелся. Трижды дурак! Простите меня.
— Цэ точно, шо дурак. Бо умни люды приходят до мэнэ с добром, а я им отвечаю тем же. Мало я с тобой возился? От ментов раз десять спасал. И оцэ така благодарность…
— Простите! — бугай вдруг упал на колени. — Я молиться за вас буду!
— Вишь, якый богомольный… Хибы ты не знав, шо я в церковь, конешно, хожу, а вот заповеди церковные не исполняю. Якшо меня бьют по левой щеке, то я даю сдачи с правой руки. Не, Володька, надо отвечать. Горбатого тилько могила исправит. Заберите его!
Парень упал на плитки двора и завыл словно волк-подранок. Старший группы подошел к нему и одним точным ударом автоматного приклада по голове бугая погрузил его в беспамятство. Тем временем дядька Гнат подошел к Рябку и, поднатужившись, поднял пса на руки. По щекам Игнатия Прокоповича потекли слезы.
— Убылы песика… — он всхлипнул. — За шо?! Така гарна була собачка… Лучший друг. А воны убылы… Як можна после этого простить?! Жаль, шо один сбежал…
Спустя полчаса парни завершили «зачистку» территории и уехали. Убитых и все еще пребывающего в беспамятстве бугая они положили в фиктивную «скорую», которая последовала за ними. Подворье опустело. Дядька Гнат сидел в беседке какой-то опустошенный и жалкий. Глеб маялся неподалеку, не решаясь с ним заговорить. В том, что случилось, он винил только себя.
Игнатий Прокопович будто подслушал мысли Тихомирова-младшего.
— Ты, Глебушка, сильно не переживай, — сказал он и начал раскуривать свою люльку. — Ты тут практически ни при чем. Махно давно думал свести со мной счеты, шоб прорваться на мой рынок. Мне уже не раз докладывали. А тут пидвернувся такый удобный момент — замочить меня та щэ й за вэлыки гроши. И вин его не упустыв… Дурень!
— Так это был Махно?
— Ага… а то хто ж. Собственной персоной. Гроза Подолу… хе-хе… Ладно, первый бой мы выиграли, а сражения пока нет. Надо быть ворога, шоб вин не опомнился. Завтра… — шо я кажу?! Уже сегодня — идем на Китай-гору. А чего оттягивать? Як ты, готов?
— Я как пионер — всегда готов.
— От и добрэ. А теперь пойдем трохы покемарим. Бо я шось став як та перестоявшая квашня.
Глеб немного поколебался, но все же спросил:
— А вы не думаете, что нас могут взять тепленькими? Прямо во сне? Охрана ведь уехала…
Дядька Гнат скупо улыбнулся и ответил:
— Ты меня недооцениваешь, Глебушка. Я уже вызвав смену. Тилько воны будут охранять нас снаружи по периметру. Спи спокойно…
Едва голова Глеба коснулась подушки, как он тут же уснул. На этот раз без сновидений.
Глава 21
1918 год. Иона Балагула
В один из теплых весенних дней по улицам Подола вышагивал скверно одетый гражданин босяцкой наружности. Из разбитых ботинок выглядывали большие грязные пальцы, изрядно потрепанный и пыльный пиджак был одет на голое тело, а матросские брюки-клеш едва доходили до щиколоток. По всему было видно, что гражданин носит одежду с чужого плеча.
Большинство улиц Подола не были вымощены брусчаткой, и гражданину то и дело приходилось обходить большие лужи, в которых плескались домашние утки. Присутствовала на улицах и другая живность — козы и куры. Причем подольские козлы явно обладали бандитским характером. Они провожали гражданина какими-то нехорошими взглядами, а самый старый из них, здоровенный черный козлище, вдруг безо всякой причины больно боднул его рогами.
На углу одной из улиц гражданин остановился, прочитал табличку с ее названием — «Ул. Александровская», — удовлетворенно хмыкнул и направился к дому № 91, на котором висела изрядно выцветшая вывеска: «Центральный магазинъ и мастерская часовъ Л. Я. ШАПОВАЛА».
Дверь магазина была заперта. Подергав ее за ручку, гражданин почесал в раздумье нос, а затем, неожиданно рассердившись, пнул дверь несколько раз ногой. При этом он умудрился разбить большой палец правой ноги, который не ко времени выскочил наружу, и начал тихо материться, морщась от боли.
На его удивление за дверью послышался шорох, и чей-то голос робко сказал:
— У нас закрыто.
— Вижу, не слепой… — буркнул гражданин. — Это ты, Лёва?
— Допустим, это я. А кто спрашивает?
— Не узнаешь?
— Прошу пардону — нет.
— Да-а, давно я не был в Киеве. Забыли старые друзья Иона Балагулу, забыли…
— Балагула?! Тебя же убили.
— Где, когда?!
— Намедни — третьего дня — я разговаривал с Гершком Лейбовичем, так он сам мне это сказал. То ли тебя немцы застрелили, то ли добровольцы из команды охраны Киева. И в газетах будто бы было написано.
— Контора пишет… Вот он я, живой и здоровый. Ты долго будешь держать меня под дверью?! Открывай.
— А ты точно Балагула?
— Вот те раз… Гумажку показать, что дали мне вместо пачпорта? Али так обойдемся?
— Ты лучше подойди к окошку. Хочу тебя видеть.
— Ладно, смотри… чтоб тебя!
Балагула подошел к витрине, которая теперь была забита деревянными щитами, и стал перед крохотным оконцем, прорезанном в нестроганых досках. Снаружи послышался возглас удовлетворения, и спустя минуту, прогрохотав засовами, дверь магазина отворилась.
— Вы что тут, совсем сбрендили?! — возмущался Балагула. — Попрятались все, как крысы, и сидят, нос наружу не кажут.
— Здравствуй, Иона, — сдержанно сказал хозяин магазина, протер очки и снова водрузил их на нос.
— Ну, здорово, Лёва…
Они обнялись. Ни Шаповал, ни Балагула не были друзьями. Их объединяло анархистское прошлое. Шаповал поддерживал группу анархистов, в которую входил Ион, материально.
— Ты голоден?.. — спросил Лёва.
— А ты как думаешь?
— Думаю, что надо тебя покормить… да вот чем?
— Ну-ну, не прибедняйся.
— Эх, Иона, ты сильно оторвался от реалий жизни. У нас почти каждую неделю то погромы, то конфискации. Живем одним днем. Ты посиди, я сейчас…
Помещение магазина выглядело каким-то серым и запущенным. О былом процветании напоминали лишь таблички на стенах: «Продажа часов: карманныхъ, золотыхъ, серебряныхъ, стенныхъ и будильниковъ. Постоянно большой выборъ». «Принимаю заказы на починку часовъ, золотыхъ и серебряныхъ вещей».
Шаповал принес миску говяжьих мослов, горбушку ржаного хлеба и кувшин молока.
— Козье, — сказал он с гордостью. — Очень пользительное. С деревни привозят. А знаешь какие теперь кордоны? В город не пробиться.
— Благодарствую, — ответил Иона и жадно вгрызся в остатки мяса на большой желтоватой костомахе. — А что касается кордонов, то я знаю о них не понаслышке. Как собаки цепные. И не только лают, но еще и кусаются. Германцы едва не пристрелили меня…
Пока он насыщался, Лёва рассказывал:
— …Просто какой-то последний день Помпеи. Все грабят, пьянствуют и везде сплошной разврат. Командующий войсками генерал Келлер издал приказ: «Если не можешь пить рюмки — не пей; если можешь ведро — дуй ведро». Каково, а?
— Правильный приказ. Для кого и лафитника достаточно, а кому и четверть принять, словно раз плюнуть. А у тебя есть что-нибудь?..
— Ой, забыл! Извиняюсь… — Шаповал снова исчез в глубине магазина и возвратился с бутылкой самогонки.
— Тоже привезли из деревни? — поинтересовался Балагула.
— Привезли. Но местные тоже гонят. Самогон нынче в цене. Это главный конфискант. Все могут оставить, а водку заберут.
— Да уж… главный наш продукт. Выпьешь со мной? За встречу.
— А, наливай! — махнул рукой Лёва. — Все равно работы никакой.
Они чокнулись и выпили. Балагула снова принялся за еду, а Шаповал лишь погрыз сухую хлебную корку.
— В газетах пишут, что союзники уже близко, — меланхолично продолжал рассказывать Лёва. — Союзники в Жмеринке! В Бирзуле! На Черном море показались вымпелы! Немцы готовы поддержать гетмана и добровольцев! Это все заголовки газет. И все они брехливые. Никому мы не нужны. В Киеве голодно, а по селам продуктов — завались. Знакомый офицер рассказывал, что захватили обоз, в котором граки везли петлюровцам яйца, сало, хлеб, мясо, масло, водку… Крестьяне окрестных сел откровенно поддерживают Петлюру, надеясь с его помощью отвести и большевистскую угрозу, и Добровольческую армию, и, разумеется, немцев, в которых видят не союзников, а врагов.
— Ну и что стало с крестьянами, сопровождавшими обоз?
— Расстреляли, — ответил Шаповал и вздрогнул. — По законам военного времени…
— Знаем мы эти законы… — Балагула поискал глазами какую-нибудь тряпку, не нашел и вытер жирные пальцы о свои брюки. — Лёва, ты деньжат мне не подкинешь? На первое время. Я отдам…
— Что ты, Иона?! — замахал на него руками Шаповал. — Откуда у меня деньги? У меня почти все забрали. Немного осталось на жизнь, но это так, слезы. И кто бы ты думал меня ограбил? Наши, местные босяки. Пришли, приставили нож к горлу: давай, говорят. Иначе будет с тобой то, что с Дехтеревым. Помнишь, у него магазин был на противоположной стороне улицы? Ночью всех сторожей и двух приказчиков зарезали. А магазин ограбили и подожгли. Ах, какой был магазин!.. Пришлось отдать. Жизнь дороже денег.
Балагула не поверил ни единому слову Шаповала. Чтобы у Лёвы не было денег… нет, это невозможно! Сокрушенно вздохнув, — увы, номер с заимствованием денежных средств на халяву не выгорел — Иона полез в карман и достал оттуда узелок. Положив его на стол среди хлебных крошек, он развернул тряпицу, и взору заинтригованного Шаповала предстали украшенные рубинами золотые часы фирмы «Павел Буре» в отличном состоянии.
— Часы купишь? — спросил он, наблюдая за реакцией Лёвы.
И не ошибся в своих предположениях. Часы для Шаповала — это было все. Вся его уже немолодая жизнь. Он жадно схватил часы и начал их рассматривать с таким трепетным обожанием, с такой любовью, что словами не передать.
Смотрины несколько затянулись, и Балагула нетерпеливо сказал:
— Если берешь, гони деньгу. Ежели нет, тогда покеда. Мне бы приодеться по-человечески да в баньку сходить…
— Сколько? — не спросил, а выдохнул Шаповал; и тут же, спохватившись, продолжил: — Если сговоримся, попрошу у кого-нибудь взаймы. Если, конечно, дадут…
Балагула мысленно заржал — узнаю Лёву! хитрован… — и сказал:
— А сколько дашь? — Иона слабо представлял, какую цену в новых деньгах, отпечатанных в Германии по заказу Центральной рады, просить за часы.
Они торговались больше часа. Балагула, хорошо зная бывшего однопартийца, предложенную Лёвой цену умножил на десять. После длительных препирательств сошлись в цене, которая превышала первоначальную в пять раз. Шаповал куда-то сбегал и принес толстую пачку новеньких дензнаков.
Иона с удивлением рассматривал сторублевку Центральной Рады. На невзрачной голубовато-серой банкноте были изображены женщина в национальном костюме с хлебным снопом в руках и рабочий. Внутри большого венка, по бокам которого стояли человеческие фигуры, было напечатано «100 гривень» и нарисован трезуб.
— Что, карбованцы уже не ходят? — спросил Балагула.
— В Украине сейчас что только не ходит: гривни, рубли, карбованцы, шаги[57], немецкие рейхсмарки и остмарки… — мрачно ответил Лёва; он мысленно ругал себя за то, что пошел на поводу у Ионы и заплатил ему за часы больше, чем планировал изначально. — Теперь банкноты печатают все кому не лень, в том числе Бердичевское общество поощрения коннозаводства, фирма «Одесский трамвай» и даже екатеринославский кооператив с удивительно «денежным» названием «Долой хвосты».
— Да-а, отстал я немного от жизни…
— Еще как отстал. В центре не был?
— В таком-то виде… Не смеши меня. Я не дошел туда. Но побываю.
— Посмотришь на Крещатик — многое поймешь. Извини за вопрос… — Шаповал замялся. — Где… э-э… где ты взял эти часы?
— Там их уже нет, — коротко ответил Иона и поднялся. — Не волнуйся, никто их у тебя обратно не потребует. Прощевай, Лёва. Может, уже и не свидимся. Спасибо, что накормил.
«Где взял, где взял… — мысленно брюзжал Балагула. — Где взял, там их уже нет. И хозяина тоже…» Тут он невольно вздрогнул, вспомнив, как толстый помещик, которого он задушил и ограбил где-то под Киевом, хрипел и дергал ногами. «Сволочь! — с ненавистью думал Иона. — Хоть бы пару тыщ положил в портмоне».
Действительно, «улов» бывшего каторжанина, отпущенного революцией на свободу, был бы совсем мизерным, — всего две сотенных бумажки, правда «катеньки», — не окажись в жилетном кармане помещика золотых часов фирмы «Павел Буре» на цепочке.
Одежду помещика Балагула побоялся присвоить, так и продолжил свой дальнейший путь в рванине. А ну как прищучат? У помещика был отряд вооруженных до зубов казачков, которые, как потом человеческая молва донесла до ушей Ионы, перешерстили в поисках убийцы хозяина весь уезд. Хорошо, что он вовремя смекнул податься на железку. Ночью на одной из станций Балагула запрыгнул на ходу в пустой товарный вагон и доехал в нем до грузовой станции…
Оказавшись на улице, Иона сразу же зашел, как гласила вывеска, в «Магазинъ и спецiальное заведенiе шляпъ, шапокъ и фуражекъ И. КОЗЛОВА». «Специальное заведение» находилось совсем рядом с магазином Шаповала, в доме Попова под № 87. На удивление магазин функционировал, и Балагула вскоре оказался обладателем английской фуражки с клапанами, которыми можно было закрывать уши в холодные дни.
Дальнейший его путь лежал на Фундуклеевскую, в мастерскую мужских платьев братьев Крыжановских. Там ему не без некоторых препирательств (из-за его непрезентабельного вида) подыскали вполне приличный и недорогой костюм и рубаху. Новые ботинки он купил у какого-то кустаря, когда шел на Фундуклеевскую. Они были пошиты из хорошей кожи, на толстой подошве и, главное, не скрипели на ходу.
Балагула не любил лишнего шума…
Закрыв за собой входные двери мастеркой Крыжановских, Иона направил свои стопы в самое вожделенное для него на данный момент место — в недорогие бани Бубнова на Жилянской улице, которые находились неподалеку от Еврейского базара. К радости Балагулы, бани работали в обычном режиме. Разные революционеры и демократы, а также борцы за самостийность, как и нормальный люд, тоже были не прочь постирать свои изгвазданные подштанники и погонять в парной пот вместе со вшами.
Балагула не стал скупиться и купил билет в «дворянское» отделение бани. Дело в том, что бичом бань, особенно простонародных, были кражи у моющихся белья, обуви, а иногда и всего узла с одеждой. Существовали даже корпорации банных воров, выработавших свою особую систему. Они крали белье и платье, которое сушилось в «горячей» бане. А Ионе очень не хотелось оказаться без порток.
В «дворянских» отделениях бань за пропажу одежды отвечали «кусочники». Эти служащие платили аренду хозяину бани, набирали и увольняли персонал (кроме парильщиков). Моющийся сдавал платье в раздевалке, получал жестяной номер, иногда надевал его на шею или привязывал к руке, а то и просто цеплял на ручку шайки, и шел мыться и париться.
Вор, выследив жертву в раздевалке, ухитрялся подменить его номерок своим, быстро выходил, получал чужие вещи и исчезал с ними. А неосторожный посетитель бани вместо дорогой одежды получал рвань и опорки. Иона знал, что банные воры были сильны и неуловимы.
Некоторые хозяева, чтобы сохранить престиж своих бань, даже входили с ними в сделку, платя ворам ежемесячно отступные, и «купленные» воры сами следили за чужими мазуриками. Если же кто-то попадался на воровстве, ему приходилось очень плохо. Пощады от конкурентов ждать не приходилось; если и не убивали совсем, то калечили на всю оставшуюся жизнь.
Лицо «кусочника», который принял одежду Балагулы, показалось Иону знакомым. Приглядевшись, он радостно воскликнул:
— Привет, Шнырь! Какая нелегкая занесла тебя в баню?
Балагуле хорошо был известен род занятий Васьки Шныря до революции. Друзьями они не считались, но пребывали в приятельских отношениях, так как часто посещали одни и те же злачные места.
Обычно после первого часа застолья в трактирах и кабаках начинается всеобщее братание. А под утро, когда уже и карманы пусты, и в глотку больше ничего не лезет, и трактирщик начинает пинками выгонять на улицу, гуляки, обнявшись, требовательно спрашивают друг друга: «Ты меня, такой-сякой, уважаешь?»
«Неужели лихой и удачливый карманный вор «перековался» при новых властях?» — с удивлением подумал Иона.
— Ц-с-с! — зашипел на него Васька, умоляюще приложив указательный палец к губам и встревоженно оглядываясь на клиентов бани, которые уже одевались. — Заклинаю тебя, помолчи!
— Это почему? — недоумевал Иона.
— Потом… Ты иди, мойся, а вечером я сдам смену и, если желаешь, мы посидим где-нибудь, потолкуем.
— Заметано, — сказал Балагула, взял номерок, шайку и веник и пошел париться.
Оставшиеся после покупки одежды и обуви деньги он безбоязненно отдал Ваське, так как знал, что Шнырь у своих не ворует.
Попарившись от души и помывшись, Иона сначала зашел к мозольному оператору, а затем его взял в работу парикмахер; все эти услуги были организованы прямо при бане. Когда наконец все процедуры остались позади, и Балагула подошел в раздевалке к большому зеркалу во весь рост, то не узнал себя.
Перед ним стоял совсем другой человек: высокий, статный, чисто выбритый, с модной прической и в костюме, в котором не грех было зайти даже в приличный ресторан. Вот только с чем?
Иона пересчитал деньги, которые вернул ему Васька, и кисло скривился — на кабак, конечно, хватит, но это было не то. Балагуле хотелось развернуться во всю ширь своей анархистской души, чтобы напрочь выветрились из головы воспоминания о каторге и о скитаниях по Расее-матушке, пока он добирался домой.
С Васькой уговорились встретиться у него дома. Шнырь пообещал выставить угощение и оставить его переночевать. Этот вариант вполне устраивал Балагулу, который не знал, где приютиться. До ареста Иона снимал угол у одной вдовицы на Подоле, но идти туда ему не хотелось, чтобы не пробуждать амурных воспоминаний. В данных обстоятельствах они были совсем некстати. К тому же не существовало никаких гарантий, что место под ее теплым мягким бочком до сих пор не занято.
Чтобы убить остаток дня, Балагула, как и обещал Шаповалу, вышел на Крещатик. Увиденное поразило Иону до глубины души. Поначалу его едва не затолкали, и он стал прижиматься поближе к домам, потому что по мостовым и тротуарам катился сплошной поток экипажей и людей. Все кафе и рестораны были набиты битком, музыка гремела из всех открытых окон, и создавалось впечатление, что киевляне и беженцы праздновали Масленицу.
Элегантные мужчины всех возрастов и сословий, военные, проститутки, спекулянты, дамы в шикарных туалетах, фармазоны, изображающие из себя приличных господ, чистильщики обуви и разносчики газет, заглушающие своими звонкими криками даже звуки оркестра, наконец, чопорные немецкие офицеры в сопровождении каменноликих солдат… И все это скопище людей бурлило, пенилось, как уха в котелке, и выплескивалось с Крещатика на другие улицы и площади Киева.
«С ума сойти! — подумал ошарашенный Балагула. — Содом и гоморра!» На каторге он познакомился с умными товарищами — такими же, как он, революционерами-анархистами, но образованными, которые пристрастили его к чтению. Поэтому Иона значительно пополнил свой словарный запас, хотя в голове у него все равно остался сумбур.
Немного потолкавшись среди пьяного люду, Балагула почувствовал себя совсем чужим на этом вселенском шабаше. Веселье праздношатающихся по Крещатику было чересчур вызывающим, слишком громким и кричащим, чтобы можно было в него поверить. Создавалось впечатление, что все это происходит под девизом «А завтра после нас — хоть потоп».
Заметив военный патруль, выборочно проверяющий документы, Иона быстро свернул в первый попавшийся на его пути проходной двор, и вскоре Крещатик остался далеко позади. Бумаги, выданные ему при освобождении, могли показаться подозрительными, а снова оказаться в Лукьяновском замке у Балагулы не было никакого желания…
Васька расстарался, накрыл шикарный стол. Он где-то достал даже колбасу. Но главным украшением стола были четверть казенной водки (дореволюционной!) и керамическая миска с жареными карасями в сметане.
— Сам наловил? — удивился Балагула.
— Шутишь… — Шнырь ухмыльнулся. — Это меня один дедок снабжает. В Днепре рыбы — пропасть. А раки — как мои две ладони. Здоровущие! Еды для них сейчас хватает. Каждый день вниз по течению трупы плывут.
— Смута, — угрюмо сказал Балагула. — В селах и хуторах граки без обреза и в нужник не ходят. Чужого заметят — сразу на распил. Если чужой, значит, конокрад или просто вор. И никакие отговорки не помогают. Озлобился народ… Однажды я едва ноги унес.
— А, что там говорить! — Васька сокрушенно покачал головой. — Давай лучше выпьем за старые добрые времена.
— Не такими уж они были и добрыми. Но вспомнить есть что. Бывай здоров!
Они чокнулись и выпили. Изголодавшийся за день Балагула приналег на еду, а Шнырь лишь задумчиво поглядывал на своего гостя да смолил самокрутку.
— С табаком плохо, — пожаловался он Ионе. — Папиросы, конечно, можно достать, в основном у спекулянтов, но с большим трудом и задорого.
— Это да… А как ты стал «кусочником»? По-моему, у тебя совсем другая «специальность».
— Обижаешь… Под хозяина меня и сладкими коврижками не заманишь. Я теперь бригадир «купленных». Так что статус у меня все тот же — козырный, — в голосе Васьки появились хвастливые нотки. — И денежки хорошие идут. Народу в Киеве стало много, бани работают без выходных, сутками. Всем помыться, попариться охота. Многие думают: может, в последний раз… Такие нынче времена.
— Понял. Значит, ты со своим ремеслом завязал…
— Можно сказать, что так. А зачем? Живу я бобылем, одеться, выпить и закусить есть на что, никто меня не кантует, в уголовку не тащит… Знаешь, как немцы свирепствуют? У них везде и во всем должон быть порядок, «орднунг» по-ихнему. Чуть что — сразу в расход. Особенно не жалуют нашего брата — деловых и большевиков.
— Немцы — они такие… Меня тоже задерживали.
— Ну и как?
— Сбежал. Хорошо хоть документы недодумались отобрать. Посчитали меня подозрительной личностью. Это мне переводчик так сказал. Я ему долдоню, что бывший каторжанин, сидел в тюрьме при царе-батюшке, пострадал за правду, а он мне в ответ: мол, у вас тут все бандиты, все в тюрьмах сидели, и нужно всех русских в одну могилу положить. Ну не сволочь, а?!
— Сволочь, — легко согласился Васька. — Все они сволочи. Ну ничего, скоро наши придут, и будут немчики шпарить без оглядки до самого своего фатерлянда.
— А наши — это кто? — осторожно поинтересовался Балагула.
Его осторожность была оправданной. Поскитавшись год по России и Украине, он уже имел представление, что собой представляет революция. Брат шел на брата, сын на отца, и все это творилось по одной причине — в связи с расхождением во взглядах на будущее устройство страны. Так что «нашими» могли быть и господа офицеры, и петлюровцы, и большевики, и анархисты, затеявшие бузу в Гуляй-Поле.
— Какая разница? Лишь бы немчуру прогнали, — ответил Шнырь. — А там разберемся.
— Ты, случаем, не знаешь, жив мой хозяин, Ванька Бабай, или нет? — спросил Балагула, когда четверть опустела до половины.
Васька Шнырь вдруг сильно побледнел — стал как домотканое полотно, которое бабы расстилают летом на косогорах, чтобы их отбеливало солнце.
— Помер, — ответил он глухо, опуская взгляд на стол. — Еще в пятнадцатом году.
— Что ты говоришь? — удивился Балагула. — Надо же… А ведь был здоров, как бык, несмотря на годы.
— Здоровым он и умер. Его убили. Зарезали.
— Кто?
— Полиция убийцу не нашла… — Васька зябко передернул плечами. — Но есть у меня подозрения, есть…
Он замолчал, однако видно было, что уже пьяненькому Ваське страсть как хочется рассказать Балагуле какую-то интересную историю. Иона смотрел на него выжидающе и почему-то с неприятным томлением в груди.
— А, все равно помирать когда-нибудь придется! — махнул рукой Шнырь. — По моим следам смерть уже давно крадется, так что… Чего уж там. Ладно, слушай. В пятнадцатом один кореш пригласил меня на дело. И я, как последний дурак, недолго думая, сел на кукан…
Читать бесплатно другие книги:
