Офицерская честь Торубаров Юрий
— Прикажете, Ваше Величество, распрягать коней?
— Что, что вы сказали? — переспросила она, как бы приходя в сознание.
— Я спросил, что, может быть, распрягать коней?
— Что вы, что вы. Как только сын проснется, мы можем ехать. Вы, наверное, голодны? Хороша хозяйка, даже не предложила вам отобедать.
Она растерянно стало оглядываться. Увидев на столе колокольчик, взяла его и резко зазвонила. Двери открылись, и показался слуга.
— Слушаю, госпожа, — сказал он, склонив голову.
— Приготовьте обед, — приказала она.
— Он готов, госпожа.
— Вот и хорошо! — она вдруг изменилась. — Пойдемте обедать!
И графу показалось, что она даже хотела протянуть руку, но вовремя опомнилась.
Во время обеда подошла пожилая женщина и что-то шепнула ей на ухо.
— Несите его сюда.
Шувалов догадался, что речь идет о сыне. Трудно было скрыть тот интерес, который внезапно возник в нем. Как-никак наследник великого отца. Что отец велик, вопреки всему, Шувалов не просто верил, он понимал, вернее, даже знал из личного опыта.
Но внести мальчика не удалось. В обеденный зал вбежал крепкий малыш с озорными блестящими глазами. Малыш бесцеремонно подбежал к Шувалову:
— Вы кто: папин маршал? Что-то я вас не видел, — спросив, он задержал на нем взгляд своих серых глаз.
— Нет, я не папин маршал. Я — русский генерал.
— Это папа с вами воевал? — продолжал допрос знаменитый отпрыск.
Граф посмотрел на мать. Та виновато улыбнулась.
— Да, — ответил он.
— Он вас победит! И мы скоро с ним пойдем бить дедушку Франца.
Сказав, обежал стол и вскарабкался на колени матери. От слов сына она засмущалась.
— Ваше Величество, — голос графа звучал серьезно, — я думаю, дедушке не стоит слышать таких слов.
Как прав был Шувалов! Дед соскучился о внуке и дочери и встретился с ними. Каково же было его разочарование, когда он услышал от мальчика эти слова. Его даже передернуло. И он больше не настаивал на том, чтобы Наполеон отказался от короны в пользу сына.
Союзники требовали, а англичане настаивали на полном отречении Наполеона и его наследников, иначе Бонапарт сможет вернуться к власти и опять вздыбить всю Европу. Залогом их требования был переход Мармона на сторону союзников. В отречении Наполеон вынужден был написать, что он, верный своей присяге, отказывается за себя и своих наследников от трона Франции. Узнав об этом, старый Франц улыбнулся в свои пышные усы.
Вопреки спорам союзников, русский царь настоял, чтобы за Бонапартом сохранился императорский титул и чтобы он получил в полное владение остров Эльбу. Кроме того, Бонапарту положили 6 миллионов франков, а его жене и сыну отдали итальянские герцогства Парму, Пьяченцу и Гуасталлу.
А у Шувалова забот после благополучного возвращения из Рамбулье не убавилось. Союзники часто меняли взгляды, и зачастую главным арбитром вынужден был выступать Шувалов. Что-то запросили пруссы, и ему пришлось срочно мчаться в ставку Фридриха. Отладив все вопросы с канцлером Гарденбергом, который вел себя высокомерно, заносчиво, но Шувалов быстро ставил его на место, получив казенную улыбку и заверение в искренней дружбе, граф, наконец-то, выбрался из душного кабинета канцлера. Когда он оказался на улице, то был поражен великолепием майского дня, которое раньше не замечал. Напряженные переговоры первых дней победы, бешеные скачки, доклады, поручения не давали возможности заметить волшебный расцвет весны. И в этот первый, относительно спокойный день, когда никуда особенно не надо было торопиться, ибо для доклада предстояло явиться только завт-ра после полудня, в душе сурового генерала заговорили поэтические нотки. Сказывалась наследственность.
Дышалось легко. Днем прошел дождик, заставивший еще сильнее зазеленеть молодую шелковистую траву и листочки, которые в объятиях нежных солнечных лучей смеялись беззвучно и счастливо, а их шелест от легкого дуновения ветра как бы говорил: «Полюбуйся, какие мы молодые, крепкие и красивые». Генерал улыбнулся.
Граф с небольшим отрядом ехал медленно. Многие с удивлением смотрели на генерала и не узнавали его. Что с ним стало? Обычно он торопился, загонял лошадей, а тут… Шувалов остановил коня. Его поразил вид одного озерка. Тихую серебряную гладь окаймляли удивительно красивые ивы. Особенно одна из них. Ее длинные пряди волос касались воды. Она напоминала склоненную над водой женскую голову.
Шувалов продолжал стоять, любуясь этим завораживающим зрелищем. А тут еще из дальних камышей выплыли утка и селезень. Селезень был важен, царственно нес свою темную головку, следуя за спутницей, которая шустро обшаривала берега. Граф слез с коня, набросив узду на сучок ветвистого дерева, пошел к берегу, где увидел замшелый пенек. Он толкнул его носком сапога — тот был еще крепок — и сел на него. Подошедший Семен почтительно остановился в нескольких шагах. Боясь спугнуть птиц, граф повернулся к нему и негромко сказал, чтобы они ехали на стоянку, а он их догонит.
— Я оставлю двоих кирасир… — начал было в тон генералу шептать капрал.
— Езжайте все! — приказал Шувалов и добавил: — Я догоню!
— Слушаюсь! — козырнул тот и, повернувшись на пятке, на цыпочках последовал к отряду.
Скоро звук конских копыт растаял в вечерних сумерках.
Да, здесь так замечательно было. Похоже, ценность жизни генерал понял только сейчас. Это тихое озерцо, эта пара заботящихся друг о друге птиц, этот склонившийся ивняк. Все просто. Но как жизненно! Хорошо вот так побыть одному… Но еще лучше со своей парой, как этот селезень. Невольно мысли понеслись на далекую Родину, в дорогую ему деревню, где терпеливо ждала его милая, дорогая Варварушка. «Родненькая, — шептали его губы, — скоро мы будем вместе! Потерпи, родная!». И тут ему представилась картина, как он подъезжает к своему дому. А на его широкое крыльцо с криком радости выбегает его женушка, а за ней и детишки. Высыпает дворня.
— Барин приехал! — несется по округе.
— Помогите! — раздался чей-то душераздирающий крик, — помогите!
Кричала женщина, такой голос мог быть только в крайнем испуге, он исходил изнутри, был умоляюще-просительным. Таким призывам не отказывают, ибо они возникают только в минуты грозной опасности для самой жизни.
Граф, выхватив из-за пояса пистолет, направил коня на этот голос. Ломая кусты, он вырвался на поляну, которую пересекала дорога. Быстрый опытный взгляд оценил обстановку. На дороге стояла карета с открытыми дверцами. У дерева женщина, около которой толклись несколько мужчин. Один из них с веревкой в руках. Раздумывать некогда. Выстрел. Пуля летит без промаха. Человек с веревкой свалился на землю. Еще один сбит грудью лошади. От кареты бегут двое. Мгновение — и сабля в руках. Подняв коня на дыбы, Шувалов всю силу своего удара обрушил на бегущего разбойника. Есть еще сила в руках генерала. Разбойник взмахнул руками и, спотыкаясь, сделав несколько шагов, упал на траву. Кто-то из оставшихся бандитов выстрелил, пуля пролетела у виска графа, содрав кожу. Видя, что промахнулся, стрелявший бросил ружье и побежал в лес. Другие бросились врассыпную.
Вложив саблю в ножны, граф соскочил с коня и подбежал к женщине, которая, не выдержав переживаний, упала на землю. Он поднял ее и, посмотрев в лицо, был поражен его видом. Оно было бледное, но эта бледность придавала ей особый шарм нежности и какой-то девичьей целомудренности. Когда она раскрыла глаза, они поразили графа глубиной и той внутренней притягательной силой, перед которой невозможно устоять.
— Кто вы? — тихо спросила она, пытаясь встать на ноги.
Он помог ей встать, потом представился:
— Граф Шувалов.
— Так вы… русский? — с каким-то удивлением и расстройством спросила она.
— Мадам недовольна? — на его губах заиграла улыбка.
— Отчего же! Напротив! — голос звучал уже более уверенно, она приходила в себя.
— Граф, я так благодарна вам за спасение, что не знаю, как мне вас и отблагодарить.
— Простите, мадам, но для каждого русского глас о помощи, тем более, — граф на какое-то время умолк, потом продолжил, — такой прекрасной…
— Что вы, — мило засмущалась она, поправляя волосы.
В это мгновение она была богиней. Эта ее покоряющая кротость…
— Вас не затруднит проводить меня до кареты? — и, смущаясь, добавила: — Я совсем обессилела от страха.
— Мадам, простите, как вас…
— Зовите меня графиней Богарне или просто …Жози.
Шувалов подал ей руку, и она, опираясь на нее, дошла до кареты. Помог ей сесть и стал смотреть кучера. Она поняла и сказала:
— Он убежал, позорный трус.
— Нет, мадам, — раздался чей-то голос, и из кустов вышел пожилой человек с кнутом под мышкой и в богатой ливрее, — я здесь.
— Ну, вот, все и обошлось. Я могу пожелать вам счастливой дороги.
Он взял под уздцы подошедшую лошадь.
— Граф! — испуганно воскликнула она, — Вы хотите бросить бедную женщину на съедение этим волкам? Или для русского… — она кокетливо посмотрела на графа.
Он понял, что она хотела сказать, и ответил:
— Для каждого русского, тем более офицера, долг превыше всего. Он обязывает оказать вам помощь. И я это с удовольствием, — он улыбнулся, — сделаю! Кучер, привяжи коня, — он подал ему уздечку.
Жози подвинулась, дав ему понять, чтобы он сел рядом.
Когда они поехали, она сказала:
— Это не далеко, граф. Проводите, я вам буду весьма благодарна. О! — тревожно воскликнула она. — Вы ранены?
Она нежно взяла его голову и повернула к свету. На виске сочилась кровь.
— Пустяки, — попробовал было он отшутиться.
Но она достала коробку, извлекла из нее бинт, какой-то пузырек. Ее руки действовали ловко и быстро.
— Да вы просто чудесная сестра милосердия, — заметил он, — где этому научились?
— В монастырской школе Форт-Руайяль, — кокетливо, вместе с тем подчеркивая значимость своих слов, ответила она.
Монастырь — значит строгость, послушание, верность.
Быстро темнело. Поглядывая в окно, граф усмехнулся:
— Кажется, всего мгновение тому назад я любовался замечательной картиной. И вот уже темно. А темнота скрыла всю красоту.
— Вы недовольны наступлением темноты, — игриво спросила она и довольно смело добавила: — Но… иногда темнота дарит такие мгновения, ради которых стоит жить.
Граф посмотрел на нее. В карете было довольно темно, но блеск ее глаз не мог приглушить даже сумрак.
Они разговорились о жизни. Она оказалась наблюдательной женщиной и весьма острой на язычок. Так незаметно они подъехали к ее дому.
— Вот и мое гнездышко, — сказала она.
Шувалов посмотрел в окно. Единственное, что он увидел у входа, это белый лев, стоявший на задних лапах, одна из которых была отбита.
— Граф, я приглашаю вас посетить мою обитель. Кстати, надо осмотреть и вашу рану.
Видя его смущение, она добавила:
— Я не кусаюсь, не бойтесь. А рану надо обработать.
— Я не боюсь, — ответил он.
— Тогда милости прошу, — она подала ему руку.
Они шли по галерее. Недостаточность освещения не позволяла хорошо ее рассмотреть, но все же было видно, что на стенах висели весьма ценные полотна, в проемах — не менее ценные античные статуи. Пройдя галерею, хозяйка ввела его в комнату и попросила подождать ее. Ему в глаза бросился прежде всего письменный стол из красного дерева, с золоченной бронзой, с самозакрывающимися ящиками. На нем стоял чернильный прибор из слоновой кости с бронзовыми инкрустациями и тремя вазами. Сбоку — позолоченный подсвечник в три свечи. Вертящееся кресло, обитое зеленым шелком. Даже эти предметы говорили о необычных обитателях этого дома. Кто они? В коридоре раздались шаги, и на пороге появилась Жози в сиянии своей обольстительной красоты. Покоряющая грация ее стройной фигуры была неотразима. А какая плавность движений: то зовущая, то порывистая и непредсказуемая. Даже на знаменитых венских балах ему не приходилось видеть ничего подобного.
Она подала руку, и он, покорный, пошел за ней. Они оказались в святая святых этого дома. Посредине спальни большая кровать в форме лодки с вензелем «Ж». В головах — украшение из двух лебедей. В ногах — два рога изобилия. Все это под балдахином, расписанном золотыми красками, со спускающимися полукруглыми занавесями из индийской кисеи, расшитой золотом. И… волшебный полумрак, наполненный каким-то приятным запахом, заставляющим забыться.
Он уехал, когда было еще темно, унося в своем сердце частицу того необыкновенного счастья, которое можно испытать раз в жизни. А около двери его номера дожидался дремавший в одежде капрал. Генерал на цыпочках прошел мимо. А наутро, ломая радужные надежды графа на отдых, к нему в гостиницу срочно пожаловал императорский посланец.
Его встретил Семен, который давно пробудился и ждал хозяина. На вопрос: «Где генерал?», он не знал, что ответить. Глядя на строгого офицера, у Семена в голове закрутились «чертики» — он искал выхода. Сказать, что генерала нет, значит, как-то выдать его. Но где он мог быть, он тоже не знал. Он стоял и хлопал глазами. Офицер возвысил голос, требуя, чтобы тот немедленно доложил о его приходе генералу.
— А… сейчас… Ваше благородие, я сейчас пойду. Вот уж… да… Вы не хотите водички?
— Пшел! — не выдержал офицер. — Или отдам под суд.
— Под суд? За что, батенька? Да я же…
— В чем дело? — послышался голос генерала, до которого донеслись эти пререкания.
Надо было видеть Семена! В его рот сейчас могла залететь ворона.
— Ваша светлость, — увидев Шувалова, заговорил офицер, — Его Императорское Величество требует вас срочно к себе!
После этих слов офицер презрительно посмотрел на капрала: мол, бывают же такие бестолковые.
О ночном визите к Жозефине Богарнэ Талейрану донесли через несколько дней. Он напряг все силы, чтобы узнать, кто там мог быть. Это было очень важно для него. Несмотря на все усилия, узнать тайну не удалось. Одно стало известно, что был… русский. Это напугало Шарля больше всего.
Он знал, что Жозефина обладала страшной тайной: она вместе с Баррасом в свое время помогла дофину бежать из Соберной башни. Это запятнало право Людовика на престол, что шло против желания Талейрана. Ему было над чем задуматься. Но главное, надо было во что бы то ни стало узнать, кто был ночным посетителем графини и с какой целью. Он знал жизнь и знал, что такие тайны часто возникают в самые неподходящие моменты. Если она всплывет, ему ой как непоздоровится. Гильотину, как он знал, еще не демонтировали.
Глава 8
Прошло несколько дней после отречения Бонапарта, а в Фонтенбло словно все вымерло. И вдруг этот сонный муравейник как будто кто-то пошевелил палкой. Жизнь пробудилась, все задвигалось, зашумело. Начались сборы к отъезду. Бонапарт то внимательно следил за каждым процессом, то на него находила какая-то хандра. Может быть, он начинал осознавать, что вот еще несколько дней, и он потеряет этот прекрасный дворец, потеряет все, к чему стремился столько лет. В такие минуты он не мог оставаться один.
Сегодня Бонапарт не отпускал от себя преданного Коленкура. Разговор как-то незаметно перебросился на Мармона, на этого предателя. Бонапарт возбудился.
— Этот несчастный Мармон, предавший меня в решительный час, сделал невозможным подготовленную мной прекрасную развязку. Ты представляешь, мой верный Коленкур, я со своей гвардией перед ними, а он у них в тылу. Да они бы оказались в настоящей западне! И я бы в четыре часа восстановил величие Франции. Ах, этот Мармон! Не знает, несчастный, что его ждет!
Он еще долго говорил и об усталости Франции, и о своих несбывшихся грандиозных планах, которые могли сделать Францию великой страной. Видя, что Коленкур едва сдерживает зевки, он сказал ему:
— Ну, пора, мой друг, тебе идти.
И как-то по-особому посмотрел на него. Коленкура этот взгляд насторожил, он почувствовал что-то недоброе и, проводив Бонапарта до спальни, решил задержаться.
А тот, усевшись на кровать, снова стал считать, какими силами он располагал и как он смог бы одолеть союзников, вышвырнуть их из Парижа. А там еще одна победа и мир. Мир. Да, Франции нужен мир. И он бы его дал. Но дал бы как победитель. И этот удар в спину! И от кого! Он вскочил и нервно заходил по спальне, что-то обдумывая. Потом решительно двинулся к конторке, в которой находился его несессер, достал из него пузырек. Подойдя на цыпочках к двери, прислушался. В коридоре было тихо. Открыв пузырек, он поднес его ко рту и со словами: «Прости меня, Боже», выпил опиум.
Этот флакон с цианистым калием хранился у него с самого Малоярославца, когда он лишь чудом не попал к русским в плен. Тогда-то он и попросил у своего врача Ювана отравы. Попадать в плен не хотел. Лучше смерть. Пребывание здесь, в Фонтенбло, он воспринимал как второй плен. Но выдохшийся яд, кроме мучений, ничего ему не дал. Коленкур, услышав еле сдерживаемые стоны Бонапарта, побежал за доктором. Они вбежали в спальню, увидели валявшийся пустой флакон и все поняли. Наполеон стал умолять доктора, чтобы тот дал свежего опиума. Но тот просто убежал.
Когда боли несколько утихли, он сказал склонившемуся над ним Коленкуру:
— Как трудно умирать. Но как легко было умереть на поле боя.
Окончательно прийдя в себя, он приказал скрыть от всех этот факт. Приказ Бонапарта был выполнен. При его жизни никто об этом не знал.
Сборы шли своим чередом. Союзники на своей встрече решили выделить с каждой стороны по комиссару, обязанность которых заключалась в том, чтобы оградить императора от возможных оскорблений, даже нападений. Им было приказано вести себя обходительно. И кому попало эту роль они поручить не могли.
Александр I, вернувшийся к себе после совета, собрал у себя кое-кого из приближенных и попросил их, чтобы они назвали человека, которому можно было бы доверить сопровождение Бонапарта. Все в один голос рекомендовали графа Шувалова как человека, много знавшего о его семье, встречавшегося с ним. Да и вообще этот человек отличался тонким интеллектом, добрым нравом, изысканностью в обращении. Царь приказал позвать его. Находясь на дороге в царскую резиденцию, граф думал, зачем же он опять потребовался царю. Договоренности все вроде утрясены, дочь Франца он сопроводил, чем она была весьма довольна, и граф считал, что ему наконец-то предоставляется свободное время. Он давно мечтал побывать во французской опере, где весьма успешно играла фаворитка бывшего императора. Да и вообще побродить по Парижу свободно, в цивильном костюме, полюбоваться его прекрасной архитектурой. Но главное, в чем он даже боялся признаться себе, было совсем в другом. Он хотел увидеть ту, которую случайно спас. Вся надежда была на… случайную встречу.
Когда Александру доложили о прибытии графа, он встретил его у дверей.
— Друг мой, я потревожил тебя по весьма важной причине, — голос императора мягкий, просительный. — Ты знаешь, что Наполеон отъезжает в скором будущем. Какими бы ни были наши отношения, но он уезжает как император, — царь выразительно посмотрел на графа, — и надо достойно его проводить.
— Я понимаю вас, Ваше Величество. Вы желаете, чтобы я…
— Да, да, друг мой, — царь расцвел в улыбке.
— Я согласен.
От австрийцев был назначен генерал Келер, от пруссов — граф Вальдбург-Треесс и от англичан — сэр Нейл Кэмпбел. Маршрут следования император избрал для себя сам.
Все эти дни до отправки императора для союзников были весьма напряженны. И, наконец, наступило утро, когда Александр мог не торопясь закончить завтрак с приятным ощущением, что все идет так, как и хотелось. Вдруг эту его сладкую мысль прервала тихо скрипнувшая дверь, и в комнату на цыпочках вошел генерал Лобанов, держа на блюдечке какой-то конверт. Царь скосил на него глаза и что-то буркнул. Лобанов не расслышал, а склонившись, сказал:
— Прошу прощения, Ваше Величество, некий податель, сказав, что это очень важно для вас, просил незамедлительно предоставить этот конверт вам.
Такое было впервые. Царь не очень одобрительно посмотрел на генерала, осуждая его за чрезмерную исполнительную службу, и сказал:
— Вскройте.
— Сию минуту, — сказал Лобанов и, взяв нож, вскрыл конверт.
— Разверни и положи.
Царь, не беря его в руки, стал читать, изредка придерживая листок пальцами, чтобы он не свернулся. Почерк был четкий, легко читался:
«Ваше Императорское Величество, — эти слова были выделены крупным шрифтом, — сам я лично не могу явиться перед Вами, чтобы предупредить Вас о том, что те, кто настаивает вновь посадить на трон Бурбонов, скрывают от Вас страшную тайну. Узнав ее, Вы бы никогда не согласились, чтобы Людовик XVIII занял это место. Я отлично понимаю, что моим словам Вы, Ваше Величество, вряд ли поверите. Но спросить об этом Вы можете у графини Богарнэ. Если она Вам все расскажет, то вы убедитесь в моей правоте.
Ваш глубокий почитатель, который из соображения безопасности не может пока открыться».
Царь задумался. Посмотрел на Лобанова, который стоял в нескольких шагах и, разумеется, ничего не мог видеть. Он только вытянул лицо, как бы спрашивая: «Чего изволите-с?». Царь опять вернулся к письму. В это время в дверь постучали, и вошел Шарль.
Мило улыбаясь, не дождавшись разрешения, он подлетел к столу. Склонился чуть не до пола перед Александром, потом, выпрямившись, сказал:
— Прошу прощения, Ваше Величество, но я не могу удержаться, чтобы не показать вам одну восхитительную вещицу.
И он положил перед царем небольшую картину в овальном золотом обрамлении, на которой была весьма искусно изображена женщина в белом платье, сидящая на лошади. Ценность ее была в исполнении и загадке: чем больше на нее смотришь, тем живее она кажется.
Пока царь любовался картиной, Шарль, скосив глаза, успел пробежаться по письму до строк: «…узнав ее, Вы бы никогда не согласились, чтобы Людовик занял», нижняя часть листа завернулась и невозможно было прочитать окончание… Да, не все удалось ему прочитать, но главное было прочитано. «Хорошо, успели предупредить, — подумал Шарль и перед ним встал вопрос: — кто стал копать под него?». И мозг его тут же начал перебирать возможного предателя. «Баррас?», но того уж и след простыл. Говорят, давно уехал на юг, где приобрел поместье и живет там безвыездно. Тогда кто? Нет, надо проверить, так это или нет».
— Прекрасная вещь, — произнес между тем император, возвращая ее Шарлю, отвлекая его от дум.
— Вам понравилась? — милейшим голосом спросил он.
— Не скрою, да, — не сдержался царь.
— Тогда примите ее в знак наших дружеских отношений, — Шарль аккуратно положил картину на стол.
Царь заколебался. Посмотрев на письмо, быстро убрал его в стол.
— Прошу вас, Ваше Величество, от чистого сердца.
Талейран взял свою вещицу и чуть ли не силой вручил ему в руки, причем как-то властно. И царь невольно подчинился ему.
— Хорошо, князь. Я постараюсь отблагодарить вас, а пока хочу спросить: когда вы предоставите мне возможность вновь встретиться с вашей протеже.
— Ваше Величество! Как только получу приказ, — он поклонился, а в голове закрутилось: — Зачем она ему вдруг понадобилась?
— Можно, я думаю, сделать это, ну… завтра.
Туго доходят до него слова царя.
— Ваше Величество! Эта женщина быстро не собирается. Чтобы предстать перед вами, она только день будет подбирать одежду.
— Да день примерять, — рассмеялся царь. — Хорошо, послезавтра.
Узнав о том, что ее хочет видеть русский император, Жозефина только загадочно улыбнулась. Шарль не допускал мысли, что Жозефина захочет открыть царю эту тайну. Но прямо спросить об этом он не решался. Спросишь, значит, напомнишь, а тогда она уж точно не утерпит, чтобы не похвастаться своей тайной. Сейчас, похоже, она об этом прочно забыла. Но если спросит Александр? Надо что-то придумать, чтобы не дать ему этого сделать.
Подбор наряда занял целый день. Что-то браковалось, подшивалось, рвалось, выбрасывалось. Потом подбиралось вновь. Один цвет делал ее лицо совсем темным, другой подчеркивал увядание кожи… И так до самого вечера. И все же выбор пал на то одеяние, в котором она в давние дни покорила будущего владыку Европы. С хламидой на руках, хитоновым костюмом из легкой, пышной ткани, с глубоким разрезом до бедер, демонстрировавшим их дурманящую округленность и упругость, красоту стройных, пленительных ног. С неба спустилось божество и приняло вид прекрасной креолки.
Александр I сам был видным мужчиной, умел ценить и любил женскую красоту. Недаром злые языки говорили, когда у него завязался роман с юной Нарышкиной, что царь похитил деву неземной красоты. Когда же он увидел Жозефину, его русская пассия как-то сама собой поблекла и была вычеркнута из памяти. Царю очень хотелось поговорить с этой отставной женой великого человека наедине, но хозяин дома так обставил дело, что рядом обязательно кто-то находился: то предлагали вино, то прохладительные напитки.
И все же царь выбрал удобный момент и с улыбкой, как бы между делом, спросил:
— Говорят, что очаровательная хозяйка Мальмезона любит хранить разные тайны. Уж не поделится ли она со мной одной из них?
— Сир, — глаза ее смотрели невинно и честно, она специально назвала его так, как звали ее мужа, — я принадлежу к женщинам, для которых жизнь — это любовь. Пусть политикой и разными тайнами занимаются мужчины, которые плохо умеют любить, — и она рассмеялась.
Засмеялся и царь. На этом вопрос с письмом был закрыт. После ее ухода царь достал из ящика это письмо, смотрел на него некоторое время, а потом взял и один конец поднес к свече. Оно вспыхнуло, и огонь стал быстро пожирать бумагу. Когда стало обжигать пальцы, царь бросил бумагу на тарелку. Вопрос будущего Франции для него был уже решен, стоит ли все ворошить.
Шарль был рад тому, что гость не выведал у дамы королевскую тайну. В этом он был убежден. Пока. Но его эта тайна волновала.
Его люди уже мчались на юг, чтобы разузнать о Баррасе. Это письмо заставило Шарля крутиться еще быстрее. Он усилил давление с целью быстрейшего коронования графа Прованского. Для этого проявил невиданную энергию, пуская в ход свое личное обаяние и весь недюженный ум. Он обхаживал графа Орлова, царского любимчика, убеждал Нессельроде, встречался с военным министром Барклаем де Толли. Не забыты были и австрийский канцлер Меттерних, Шварценберг, генерал Блюхер. Он настраивал Бурбонов действовать более энергично.
Александр, как-то разговорившись с графом Шуваловым после его возвращения от Марии-Луизы, спросил его:
— Как вы считаете, граф, почему этот Талейран, некогда так отмеченный императором, с такой настойчивостью сейчас проводит политику, направленную против него?
Граф ответил:
— Ваше Величество, Шарль — один из умнейших людей Франции. За это его ценил император. Но… он не без греха, и довольно серьезного. Наполеон даже грозился его обез-главить. Я думаю, он просто спасает себя.
Император забарабанил пальцами по столу, ничего не сказав, а поднявшись, произнес:
— Да…
После получения от Бонапарта второй бумаги, где он отказывался от трона не только для себя, но и наследников, Бурбоны получили свое. Но они были весьма недовольны решением Александра, оставившим Бонапарту титул императора. Хотя… промолчали. Они и так были без ума от радости от состоявшегося коронования. Власть вернулась в их руки. Как они справятся с ней? Не наделают ли старых ошибок? Но об этом мало кто сегодня думал. Многих интересовало одно: отъезд их бывшего кумира.
Во дворце Фонтенбло подходили к концу затянувшиеся сборы. Бонапарт не торопился. По его виду нельзя было понять: жалеет он или нет о том, что произошло с ним. Внешне спокойный, он продолжал, если требовали обстоятельства, отдавать четкие, ясные приказы. Правда, он несколько раз менял пути своего проезда.
Но все же этот день настал. Это было 20 апреля 1814 года. Он, как обычно, поднялся рано. Отдал перед отъездом некоторые приказания, потом взял саблю, ту, которой он был награжден за Египет, по сути, его первую награду, прошел с ней в кабинет и, вытащив из ножен, положил перед собой на стол и стал смотреть на холодную, сверкающую сталь привычным немигающим взглядом. Он будто видел что-то на ней. Ибо выражение его лица постоянно менялось. По всей видимости, от различных воспоминаний, далеких дней его жизни. Глаза вдруг потеплели, а на лице появилось что-то вроде улыбки. Возможно, он вспомнил рассказ своей тетки о том, как его мать, почувствовав родовые схватки, успела вбежать в гостиную, где он из чрева матери вывалился прямо на пол; его отцу удалось устроить его и брата в Отенский колледж во Франции, а оттуда, как примерного ученика, в военное училище города Бриенне. Там, из-за малого роста да и возраста, старшие ребята попробовали его обижать. Одним из обидчиков был курсант Мармон. Но несколько драк, яростных до отчаяния, показали, что связываться с ним небезопасно. С некоторыми он подружился, в том числе и с Мармоном, хотя характер имел замкнутый, угрюмый. Как-то помог Мармону отбиться от курсантов. Науки осваивал превосходно. И часто многие обращались к нему за помощью. Так он стал первым среди равных и в учебе.
Тут лицо Бонапарта помрачнело. Наверное, память привела к Мармону, но уже к тому Мармону, который предал их юность, дружбу, победы и то хорошее, что он ему делал на протяжении стольких лет. Что было на его лице: обида, зло, желание мести? Мог ли он тогда подумать, как поступок этого человека отра-зится на его судьбе. Но как бы ни тяжелы были воспоминания, он не задержался на них. Мимо проскочили тяжелые годы его молодой жизни. И вот Тулон… Улыбка вновь возвратилась на его лицо. Да, это была первая ступенька. Затем вспомнился день 9-го термидора, его арест и отсидка в Антибском форту. А этот Баррас! Как время меняет людей! Спасение им Директории. Глаза заблестели от сладостного воспоминания. Жози… Да, лучше ее не было никого на этом свете. Тенью прошли перед ним Мария-Луиза Австрийская, госпожа Ремюза, актриса мадемуазель Жорж. Может быть, немного ярче графиня Валевская. Нет, всех затмила она, его Жози. Грубо он ей тогда сказал, что у политика нет сердца, а есть только голова. Но если бы она знала, как тяжело дались ему эти слова…
— Я напишу ей все. Пусть знает, кому принадлежало его сердце.
От этой мысли ему стало даже легче.
И вот его итальянский поход! Лицо Бонапарта запылало от счастья. Но вновь воспоминания привели к последствиям, в которых оказались все завоевания после его отъезда из Италии:
— Испугались моей славы!
Вот лежит перед ним сабля, дороже которой нет у него ничего на этом свете. Яркое свидетельство венчания тех побед, которые он принес дорогой его сердцу Франции. И все же сквозь радость, которая струилась из глаз, видны были и блики печали. Ах, этот Акр, первый отзвук его поражения. Но он заглушен криками приветствия, безумного поклонения ему. Когда он шел по залу, все стоя приветствовали героя, которому вручили этот бесценный подарок. Он прижался к нему губами. Слезы! Слезы радости от воспоминания этого первого в его жизни чествования. Или слезы горя, что им все так бездарно потеряно?
В дверь кто-то тихо, словно боясь спугнуть, постучал. Слезы на глазах мгновенно высохли. Голосом, которым он привык повелевать, ответил:
— Да!
В комнату вошел Коленкур:
— Сир! Гвардия ждет!
— Иду!
И он, прицепив шашку, твердой поступью направился к выходу.
В коридоре его ждали несколько человек. От них отделился и пошел навстречу знакомый ему Меттерних, знаменитый канцлер Австрии, на лице которого было заметно смущение. Его мучил вопрос, как обратиться: господин или…, но стоило только взглянуть на лицо Бонапарта, как из его груди помимо воли вырвалось:
— Сир! Позвольте представить вам комиссаров, выделенных союзниками для вашего сопровождения.
Наполеон ничего не ответил, но остановился. Началось официальное представление:
— Сэр Нейл Кэмпбел.
Ему поклонился сухопарый, выше среднего роста, человек с серыми безразличными глазами. Наполеон подал ему руку и улыбнулся.
— Генерал Шувалов.
Сухое рукопожатие и не очень дружественный взгляд.
— Генерал Келер, — продолжал тот представление.
Он тоже, как и англичанин, сухопар, только несколько ниже ростом. Щелкнув каблуками, он вытянулся перед Бонапартом.
— Граф Вальдбург-Треесс.
Бонапарт с презрением посмотрел на пруссака и, не подав руки, пошел к выходу.
Гвардейцы выстроились во внутреннем дворе дворца, позднее его назовут прощальным. Они представляли собой потрясающее зрелище. Впереди генералы и офицеры старой гвардии. За ними — молодая гвардия. Когда вышел император, солдаты сделали на караул, а знаменосец преклонил знамя к ногам Бонапарта. Вот она, его гордость, его детище. И он с волнением в душе смотрел на своих гвардейцев. Их головы были покрыты высокими медвежьими шапками, они в синих мундирах с белыми ремнями, с красными султанами и эполетами. Сам он одет в любимый свой наряд, в котором они часто видели его перед собой, — мундир гвардейских егерей с треухом на голове.
Комиссары, стоявшие сзади, переглянулись. Перед ними была сила, еще способная на многое. Как поведет себя император? И не станут ли они первыми жертвами? Но опасения их были напрасны. Наполеон отлично понимал, что этих сил далеко не достаточно, чтобы сразиться с союзной армией и победить.
— Солдаты! — зазвучал в тишине хорошо знакомый голос. — Вы мои старые товарищи по оружию! — голос его дрогнул, но он взял себя в руки. — Нам теперь надо расстаться. Я мог бы и дальше оставаться среди вас, — он поперхнулся, откашлялся и продолжил, — но нужно было бы продолжать жестокую борьбу, — он пробежал по рядам глазами. Сколько знакомых лиц, которые с замиранием сердца слушают его, у многих блестели глаза. — Но теперь война против иноземцев может перерасти в войну междоусобную. И я не могу решиться разрывать дальше грудь Франции. Пользуйтесь покоем… Я хотел бы всех вас сжать в своих объятиях, но дайте мне поцеловать это знамя, которое вас всех собой представляет…
Дальше Бонапарт не мог говорить. Голос его пресекся. Он подошел к знаменоносцу обнял и поцеловал его. Затем, преклонив колено, поцеловал знамя. Когда он выпрямился грянуло громовое гвардейское:
— Да здравствует император!
Люди, не раз смотревшие смерти в глаза, шагавшие через трупы не только врагов, но и товарищей, гвардейцы, утиравшиеся не только своей кровью, не сдерживая слез, плакали, как дети.
Император, опустив голову, быстро пошел к карете. И только на секунду, когда его нога уже стояла внутри кареты, бросил быстрый прощальный взгляд. Он ехал с Бертраном, был молчалив, сосредоточен и… печально угрюм.
Глава 9
Люди, посланные Талейраном к Баррасу, вернулись и сообщили, что тот никуда не выезжал и никого в Париж не посылал. Для всех веселье, радость, а для него новые заботы. Да еще какие! И откуда ему, всезнайке, было знать, что царь сжег то письмо, подведя черту под этим делом. Им уже никто не интересовался. Но надуманная опасность вспыхнула в нем с новой силой. Что-то надо было делать, и его решение состоялось. Да, у политика не может быть сердца, а только голова. Причем — беспощадная.
А между тем изгнанник все дальше удалялся от Парижа. Сопровождавшая до Бригора гвардия должна была его оставить. Союзники разрешили остаться при нем только двумстам гвардейцам. Около Валанса произошла неожиданная встреча с маршалом Ожеро, который встал на сторону Людовика XVIII. Пользуясь своим положением, он нагрубил в недавнем прошлом своему кумиру. Наполеон не стал ему отвечать, только скользнул глазами и отвернулся. Но в целом поездка проходила спокойно.
Во многих городах и поселках люди выходили на дорогу и приветствовали его как своего императора. Но по мере продвижения на юг обстановка менялась. В Оранже толпа встретила его криками: «Да здравствует король!», но настроение толпы при этом было зловещим. Отъехав несколько лье от города, в карету, где сидел граф Шувалов, неожиданно влетел камень. Он был завернут в бумагу. Развернув ее, он прочитал: «В Оргоне несколько тысяч роялистов готовят расправу над императором. Они уже соорудили виселицу».
Шувалов остановил карету. Обоз встал. Все спросили, что случилось. Граф попросил комиссаров пройти с ним. Они поднялись на холм, и он прочитал им полученную записку. На их лицах появилось что-то вроде испуга, растерянности.
— Что делать? — мучил их вопрос.
Двести гвардейцев не спасут от тысяч разъяренных роялистов.
— Господа! — раздался за их спинами голос. — Я слышал, что прочитал граф, поэтому предлагаю вам вернуться. Я не хочу, чтобы из-за меня вы подвергались опасности.
Комиссары, как по команде, повернулись и увидели перед собой императора. Ему тоже захотелось узнать, что случилось и по какому поводу собрались комиссары. Не слыша, как он к ним подошел, от неожиданности они растерялись и стали переглядываться меж собой. И вдруг их круг оставил Шувалов. Он решительно подошел к Бонапарту.
— Ваше Императорское Величество, я не знаю, как поступят другие, но я вас не оставлю, — голос его был тверд, что говорило о бесполезности оспаривать сказанное. — Предлагаю, — он снял свою шинель и со словами: — Простите! — набросил ее Бонапарту на плечи.
Сняв с головы подошедшего слуги головной убор, он предложил его Наполеону вместо треуха.
Читать бесплатно другие книги:
