Бог-скорпион Голдинг Уильям

— …каждый кусочек тела…

— Белые люди не моются…

— Потому что иначе бы смыли всю краску! — выкрикнул Патриарх и громко расхохотался. Гости смеялись тоже. Дама, которую вытошнило, свалилась со стула и истерически вскрикивала.

— И от них дурно пахнет, — продолжал Лжец. — Я говорил тебе как. Их река окружает со всех сторон землю, вздымается глыбами, а на вкус солона. Если попьешь из нее, потеряешь рассудок, упадешь замертво.

Патриарх снова расхохотался, но потом сразу смолк.

— Не понимаю, почему я упал, — сказал он. — Это было так странно. Вот только что я бежал, а потом — ноги вдруг отказали.

Лжец вскочил:

— Тебе помешали. Я это видел. А кроме того, до начала ты выпил чересчур много пива. В другой раз…

— Неправда. Ты не был пьян, Патриарх, — по-прежнему улыбаясь, сказал Мудрейший. — У тебя просто кончились силы.

Бог снова ущипнул Лжеца за ухо.

— Расскажи мне, — он неожиданно рассмеялся, — расскажи, как вода становится твердой.

— Ты уже слышал об этом.

Бог в раздражении стукнул рукой по ложу.

— А я хочу слушать опять! — крикнул он. — А потом снова: опять и опять!

Шум голосов ослабел и затих. Кто-то раздвинул занавесь в конце зала. В просвете между двумя половинками виден был кокон из белой ткани, стоящий на крошечных ножках. Мелко переступая, кокон добрался до центра зала, остановился. Барабан начал бить приглушенно и мягко.

— …И в самом деле затвердевает как камень, — говорил Лжец. — Зимой скалы у водопада покрыты ею; кажется, будто водоросли свисают с камней. Но все это — вода.

— Продолжай! — выкрикнул Патриарх возбужденно. — Расскажи мне, какая она холодная, белая, чистая. И неподвижная. Неподвижность — это особенно важно.

Откуда-то возникла маленькая негритянка. Держа за кончик край наружной ткани кокона, она начала постепенно тянуть ее на себя, в то время как ножки внизу крутились. Лжец продолжал разговаривать с Богом, но глаза его норовили смотреть в центр зала.

— Болота стоят черно-белые, твердые. Тростник будто сделан из кости. И холодно…

— Ну! Продолжай же…

— Этот холод совсем не похож на прохладу, которую дает вечер или приносит с реки ветерок; не похож и на то, что ты чувствуешь, прикасаясь к неровной поверхности кувшина, в котором хранят воду. Нет, он пронизывает насквозь. Пытаясь избавиться от него, человек начинает приплясывать, но холод сковывает движения, и наконец человек замирает.

— Слышал, Мудрейший?

— А если кто-нибудь ляжет в белую пыль, которая на самом деле вода, то больше уже не встанет. Он каменеет, он превращается в статую…

— Мгновение превращается в вечность! Никто не меняется! — радостно выкрикнул Патриарх и обнял Лжеца за плечи: — Мой дорогой! Мой бесценный!

Кожа вокруг губ Лжеца сделалась мертвенно-бледной.

— Не надо так говорить, Патриарх! Ты слишком добр, ты делаешь мне комплименты. А я всего лишь ничтожество!

Покашливание Мудрейшего прервало их диалог. Обернувшись, Бог и Лжец встретились с взглядом, указывавшим, куда нужно смотреть. Покрывало как раз соскользнуло с похожей на кокон фигуры. По спине заструился водопад длинных блестящих волос. Лицо было повернуто прочь, но головка вдруг ожила, коротко, резко кивая в такт музыке вправо и влево. Плащ волос колебался; ножки, крутясь на месте, неутомимо работали.

— Да ведь это Прелестная-Как-Цветок! — вскричал Патриарх.

Мудрейший кивнул, улыбаясь:

— Да, это очарование — твоя дочь.

Патриарх поднял приветственно руку. Она улыбнулась через плечо, продолжая вращение, точно следуя музыке. Соскользнуло еще одно покрывало, струившиеся водопадом волосы перелетали от бедра к бедру и женственно касались кожи. Улыбка и взмах руки Бога сразу же изменили все настроение за столами. На лицах отобразились любовь и нежность, со всех сторон слышались вздохи томления и восклицания, выражавшие радость от того, что Прелестная-Как-Цветок здесь, со всеми. Тростниковая дудка и арфа подчеркивали дробь барабана.

— А она выросла, — проговорил Патриарх. — Трудно даже поверить, как она выросла!

С усилием отведя взгляд от Прелестной, Лжец облизнул пересохшие губы. Придвинувшись к Патриарху, он чуть ли не подтолкнул его локтем:

— Что скажешь? Это поинтереснее твердой воды?

Но взгляд Бога был устремлен не на дочь, а куда-то гораздо дальше.

— Расскажи мне еще что-нибудь.

Лжец нахмурился, попытался что-то придумать, наконец принял решение. На костистом и худощавом лице заиграла улыбка сатира.

— О тамошних обычаях?

— О каких?

— О женщинах, — выдохнул Лжец едва слышно.

Весь выгнувшись, он почти прильнул к Патриарху. Зашептал, прикрыв рот ладонью. Бог, улыбаясь, внимательно слушал. Две головы сближались все больше и больше. Сделав знак, Бог протянул снова руку, взял пиво, принялся жадно пить. Лжец весь дрожал, слова, приглушаемые ладонью, перемежались с визгливым смехом.

— …А иногда женщины совершенно чужие, иногда они видят их в этот момент в первый раз!

Патриарх фыркнул, окатив Лжеца пивом:

— Ты мастер рассказывать самое грязное…

Мудрейший снова значительно кашлянул. Ритм музыки изменился. Гнусавость дудки усилилась, и звук сделался заунывным. Казалось, тростник почувствовал вдруг томительное желание, но не знал, чем его утолить. Прелестная-Как-Цветок изменилась тоже. Движения убыстрились; от пояса, выше, нагота тела просвечивала сквозь ткань. Когда она начинала свой танец, тело в нем не участвовало: двигались только ноги. А теперь ноги и голова были единственным, что оставалось неподвижным. Танцовщица больше не улыбалась. С помощью гаммы легких прикосновений, сосредоточенно и скрупулезно, она ощупывала, как бы изучая, то одну грудь, то другую. В какой-то миг замирала — лицо закрыто высоко поднятым локтем, — вывернутой открытой кистью дотягивалась до левой груди, которую снизу подчеркивала, круглясь, вторая ладонь, и обе ладони вместе не только обрисовывали, но как бы и предлагали ее. А она, подчиняясь умелым вращениям плеча, пульсировала и дрожала — теплая, тяжелая, благоуханная, упругая. Потом секунда — и мягким, бескостным движением Прелестная-Как-Цветок превращалась в свое зеркальное отражение, и весь комплекс фигур повторялся, но строился вокруг правой груди. И наконец-то настало мгновение — тяжелый воздух наполнен был ароматом, который разбрызгивали без устали соски-близнецы, — когда тростник начал осознавать, чего же он хочет. Носовой звук превратился в сверхчеловеческий стон. Этот стон подхватили за всеми столами; не чаши, а поцелуи, любовные ласки теперь занимали пирующих. Не в силах больше беседовать с Патриархом, Лжец медленно повернул голову. Рот его пересох, как от жажды.

— Она прекрасна, — простонал он. — Прекрасна, прекрасна!

— Да, хороша, — кивнул Бог. — Ну, рассказывай дальше.

Лжец в отчаянии застонал:

— Ты должен смотреть на нее, Патриарх. Неужели тебе непонятно?

— Для этого у меня будет достаточно времени.

Прелестная-Как-Цветок трудилась теперь над правой и левой грудью одновременно. Лавина блестящих волос металась дико из стороны в сторону. Она и Бог. Лжец разрывался, отчаянно молотил себя кулаками по голове.

— Ну что же, — проворчал Патриарх. — Если ты ничего больше мне не расскажешь, я приглашаю Мудрейшего сыграть партию в шашки.

Как прежде пиво, доска появилась сама собой и мгновенно. Патриарх молча склонился над ней, потрясывая стаканчик с костями. И сразу же гости стали вести себя по-иному. Ухаживание и ласки почти прекратились, уступив место общему разговору о кушаньях и напитках, об играх и празднествах. Трудно было понять, ради чего так стараются музыканты, неясно было, к кому обращает свой танец Прелестная-Как-Цветок.

— Твой ход, — сказал Патриарх. — Желаю удачи.

— Мне иногда приходило на ум, — промолвил Мудрейший, — что было бы интересно, не доверяя велению случая, самим решать, какой ход нужно сделать.

— Странная это была бы игра, — возразил Патриарх. — Ведь нельзя все же играть без правил.

Он глянул вверх, увидел Прелестную-Как-Цветок и, ласково ей улыбнувшись, уставился снова на доску. А она, изгибаясь, показывала, как тонка ее талия, как прихотливы движения медленных бедер, едва прикрытых теперь одним покрывалом. Под густым слоем косметики выражение лица было практически скрыто, но, приглядевшись внимательно, можно было прочесть на нем явное беспокойство, и больше того — почти ужас. Переходя к каждой новой фигуре танца, она, сколько можно, растягивала ее, стараясь и этим способом подчеркнуть силу призыва. Она не жалела себя; ее гладкая кожа блестела не только от притираний.

Музыканты уже выбивались из сил. Арфист щипал струны яростно и упорно, как женщина, трущая камень о камень, чтобы зерно наконец превратилось в муку. У дудочника от напряжения косили глаза. И только барабанщик продолжал без усилий справляться со своим делом, меняя время от времени руки и барабаня поочередно то одной, то двумя сразу. Гости беседовали об охоте и шашках.

— Твой ход, Мудрейший.

Неодобрительно покачав головой, Мудрейший тряхнул стаканчик с костями. Забыв о приличиях, Лжец дергал Бога за край одежды. Но вот упало последнее покрывало. На безупречной блестящей коже Прелестной остались одни драгоценности. Уголки рта ее были опущены, символизируя, в соответствии с ритуалом, желание; между губами виднелись два ряда великолепных зубов. Наступила последняя фаза танца. Она начиналась у дальней стены и серией резких бросков, ритм и скорость которых определялись дававшей им силу музыкой, влекла танцовщицу через весь зал, заставляя через определенные интервалы вдруг замирать на полу, открывая все тайники своей плоти: руки раскинуты, колени распахнуты, живот поднят. И так весь зал насквозь: от Момента — к Моменту — к Моменту, и последним усилием — к ногам Бога, который от неожиданности толкнул доску, так что фигурки слоновой кости подпрыгнули и разлетелись вокруг. Дернувшись в изумлении, Бог раздраженно взглянул на дочь:

— Ты что?

Над залом повисла тяжелая тишина. Молчали гости, замерли музыканты, тихо лежали раскатившиеся по помосту шашки. Единственное, что было в движении, — тяжело дышащая грудь Прелестной-Как-Цветок. Упав обессиленно на пол, она лежала ничком, лицом вниз.

Патриарх шевельнулся, выражение гнева тускнело. Потерев лоб рукой, он сказал: «Да. Конечно. Я и забыл», — потом, свесив ноги, сел на край ложа.

— Ты знаешь, я…

— Да, Патриарх?

Патриарх взглянул вниз, на дочь.

— Прекрасно, моя дорогая. И в высшей степени возбуждающе.

Мудрейший склонился к нему:

— Тогда…

Лжец исступленно метался между Прелестной и Богом.

Патриарх сидел в прежней позе, опираясь двумя руками о ложе. Напрягшись, он напружинил все мускулы от плеча и до кисти. Подтянулся, вобрал живот так, что под слоем дрожащего жира слегка обозначились линии крепкого торса. На считанные мгновения замер.

— Патриарх, ну пожалуйста! Патриарх, дорогой наш!

Бог выдохнул. Взгляд стал расплывчатым. Тело провисло между не выдержавшими напряжения руками, искусственно подтянутый живот вновь округлился.

— Не могу, — сказал он бесцветно.

Подавленный вздох пронесся по залу, как шум пролетевшей гигантской стрелы. Все лица были опущены. Никто не решался поднять глаза, шевельнуться.

Среди сковавшей всех неподвижности Прелестная-Как-Цветок с усилием поднялась на ноги. Спрятав лицо в ладонях, Дрожа, спотыкаясь, она пробежала через весь зал, и створки занавеси сомкнулись за ней.

Из тени, скрывавшей заднюю часть помоста, торопясь, вышел юноша и, склонившись, прошептал что-то Богу на ухо.

— Ах да! — откликнулся тот. — Я иду.

Он поднялся на ноги, и по залу пронесся шелест: все тоже вставали, но молча, потупив глаза. Следом за юношей Патриарх миновал погруженное в тень пространство и оказался затем под открытым небом. Ночь, зависавшая над четырехугольным двором, приближаясь к зениту, стекала на землю и открывала бесчисленные огни обитателей неба. Ниже неслышно кравшейся ночи, около горизонта, небосвод был уже светло-синим, хрупким, едва способным выдерживать нависавшую тяжесть. Глянув на него мимоходом, Патриарх тихо присвистнул и заспешил в один из четырех углов двора, бормоча на ходу:

— Похоже, сегодня вечером вышло в обрез, без запаса.

В углу, возле стены, стоял низкий алтарь. С опаской поглядывая на темное небо, Патриарх совершил омовение священной водой, кинул щепоть благовоний на тлеющие угли, прошептал несколько слов, и густой столб белого дыма, поднявшись вверх, врезался в темноту. Обойдя быстро три остальных алтаря, он всюду воскурил столбы дыма. Какое-то время постоял, наблюдая за ними, потом повернулся, чтобы идти во Дворец.

— Как бы там ни было, а поддерживать небо я все же могу, — бурчал он, обращаясь то ли к сопровождавшему юноше, то ли к себе самому.

В зале гости сидели молча, опустив глаза долу. Скрючившись на коленях, Лжец судорожно вцепился руками в одну из четырех подпорок ложа, как будто надеялся: это поможет не утонуть. Патриарх взгромоздился, лег на бок, заговорил:

— Пить.

Но прежде чем кто-либо шевельнулся, Мудрейший перехватил его руку, с прежней спокойной улыбкой сказал:

— Патриарх, разве тебе непонятно?

Бог обернулся к нему, и крупное лицо дернулось судорогой.

— Что мне непонятно?

— Сегодня утром ты споткнулся, а сегодня вечером…

Патриарх замер на мгновение, но потом сразу рассмеялся:

— Ты хочешь сказать, что это начало?

— Именно так.

Тишина за столами сменилась гулом. Со всех сторон несся шепот:

— Начало! Это начало!

Лжец выпустил из рук подпорку ложа, за которую цеплялся, и, по-прежнему не вставая с колен, ухватился за гнутое изголовье. Закрыв глаза, запрокинув вверх голову, он громко выкрикивал:

— Нет! Нет-нет-нет!

Но Патриарх только смеялся. Он сидел свесив ноги и весело говорил, обращаясь ко всем:

— Значит, крепкое пиво — и никакого похмелья…

Мудрейший кивал, улыбаясь.

— Вечно прекрасные и всегда юные женщины…

Лжец, захлебываясь, прервал его:

— Так! Да! Конечно! Что еще нужно мужчине? Пиво и женщины, женщины — пиво, кое-что из оружия — вот и все.

— Нет, нужен еще горшечник, — ответил Мудрейший. — Нужны свои музыканты, свой пекарь, свой пивовар, ювелир…

— И свой Лжец, — досказал Патриарх и слегка ущипнул Лжеца за ухо.

Тот в ответ разразился такой возбужденной и громкой речью, что заглушил голоса всех присутствующих. Мудрейший слегка потрепал его по плечу:

— Ну успокойся, дорогой Лжец!

Бог взглянул на Лжеца сверху вниз, широко улыбаясь. Он явно был в превосходнейшем настроении.

— Не понимаю, о чем это ты говоришь! Я бы просто не смог обойтись без тебя!

Лжец вскрикнул. Стремительно вскочив на ноги, он оглянулся по сторонам, сорвался с места и побежал вдоль по залу. Наткнувшись на музыкантов, перепрыгнул через их головы, оборвал половину занавеси, исчез. Мгновение тишины. А затем сразу шум потасовки, удары, бряцанье оружия. Снова команда. И резкий пронзительный крик Лжеца:

— Я на дамся!

Топот, возня затихли в конце коридора, но еще раз, хотя и слабее, чем прежде, все бывшие в зале услышали голос Лжеца, вопившего яростно, с ужасом:

— Вы же кретины! Вы что? Не можете вылепить эти фигуры?

Никто не двигался. Краска стыда заливала все лица. Чернота на том месте, где сорвана была занавесь, зияла, словно прореха в самой ткани жизни.

Прошло какое-то время, и в тишине прозвучал голос Мудрейшего:

— Никогда больше не будет усталости. Патриарх кивнул коротко:

— Я подниму воды нашей реки. Я клянусь.

В ответ за столами раздались смех и плач.

— Прости своего Лжеца, Патриарх, — тихо проговорил Мудрейший. — Он сейчас не в себе. Но ты получишь его, обещаю.

Гости вставали из-за столов и двигались в сторону Патриарха. Смеясь и плача, они протягивали к нему руки, и, глядя на это, Патриарх ненароком смахнул слезу:

— Родные мои! Мои дети!

— Несите ключ Патриарху! — выкрикнул звучно Мудрейший.

Толпа разделилась, образовав коридор среди зала. И в ту же минуту из темноты, зиявшей на месте оборванной занавеси, явилась маленькая и очень старая женщина. Ее лицо было чем-то закрыто, она шла осторожно и медленно, с чашей в руках. Подала чашу Богу и сразу же скрылась в тени. Патриарх принял питье и стал возбужденно смеяться. Двумя руками высоко подняв чашу, он выкрикнул ясно и звонко:

— Да будет Мгновение Вечным!

Потом он начал пить, все дальше запрокидывая голову, а гости, мягко двигаясь скользящими шажками, почти беззвучно хлопая в ладоши, принялись танцевать. Танцуя, они пели, отбивая такт кивками, блестящими глазами глядя друг на друга:

Патриарх опустился на ложе, закрыл глаза. Мудрейший, склонившись над ним, приводил все в порядок: сдвинул колени и выпрямил ноги, разгладил смявшийся край одежд. Музыканты опять взялись за свои инструменты; играли, подлаживаясь под ритм танцоров. Танец все убыстрялся, и Бог улыбался во сне. Мудрейший сложил ему руки косым крестом — оставалось лишь вложить крюк и цеп. Затем, попробовав пульс на левом запястье, приложил к груди ухо, послушал, есть ли дыхание. Выпрямившись, шагнул к изголовью и осторожно вынул подушку из-под затылка спящего.

«Вода в реке поднялась и уже не спадет, — пели танцующие. — Мгновение обрело вечность». Своими движениями они ткали причудливые узоры, которые, мало-помалу преображаясь, наконец упростились до ряда концентрических окружностей. Светильники мерцали в потоках нагретого воздуха. Слуги и стражи толпились в дверях. Одежды мужчин и прозрачные платья женщин липли к летящим в танце ногам.

Стоя позади изголовья, лицом к танцующим, Мудрейший торжественно поднял руки. Танец тотчас же прекратился, музыка тоже смолкла; сначала один инструмент, а потом остальные. Мудрейший сделал знак, и стражи, а с ними и избавляющие-от-скверны начали пробираться через толпу. Встав вокруг ложа, они легко его подняли, пронесли через зал и двинулись дальше, в особые, темные и таинственные покои Дворца. Чуть погодя в молчании, не оглядываясь, вышли, гости. И в зале для пиршеств никого, кроме Мудрейшего, не осталось. Он постоял немного, глядя на светильники и слегка улыбаясь. Потом тоже отправился спать.

Бодрствовал один только угол Дворца — верхняя терраса, смотревшая на далекую реку. Здесь группа служанок, не смея сказать ни слова, оторопев, окружила, разглядывая, ничком лежавшую девушку, чью наготу с трудом скрывали лохмотья разодранного покрывала и разметавшаяся вокруг грива длинных волос. Все ее тело было в судорожном напряжении. Уткнувшись в локоть перепачканным лицом, она, рыдая, стучала кулаком об пол. Время от времени и второй кулак поднимался, чтобы ударить о плиты, а из открытого широко рта вырывалось протяжное завывание, напоминавшее плач младенца. Когда этот вой прекращался, она, икая и всхлипывая, со стоном выдавливала в тишину ночи:

— Как стыдно! Как стыдно! Как стыдно!

Когда река поднялась, повинуясь заклятию Спящего, единственными среди живых пришли в изумление те существа, которые первыми и непосредственно столкнулись с результатами великого события. Журавли и фламинго, с трудом держась на ногах, захлопали крыльями и пронзительно закричали, страшась волны, побежавшей вдруг по поверхности из-за стремительного прилива. Но все последующие волны уже исторгали у них клики радости. Нежданное облегчение жизни вызвало в птицах прилив активности, деятельности. Они клевали и глотали пищу так поспешно, словно обязаны были схватить все съедобное, которое, чуть увлажнившись, давал им в изобилии сухой ил. Вода глубиной в несколько дюймов затопила сухую стерню, и сразу поплыли флотилии уток, кряканьем выражая свое удовольствие и легко отдаваясь на милость течения. Ястребы и сарычи, обычно равнодушные к прибрежным полям, зависали теперь сплошной линией над кромкой все прибывающей воды. Полевые мыши и землеройки, змеи и веретеницы, не обладавшие врожденным органом, который предупредил бы их о надвигающейся опасности, в панике устремлялись к возвышенностям, получая и горький, и бесполезный урок. Но люди, знавшие, почему поднимаются воды реки, и предвкушавшие сытость, которую это им принесет, так полны были радостью и любовью к Спящему, что, как только спустилась на землю прохлада, затеяли пение и пляски. А пока царствовала жара, не имея другого занятия, просто сидели в тени и смотрели, как вода поднимается выше и выше. Когда же сумерки освободили от тирании палящего солнца, они принялись бродить, брызгаясь, по неглубокой, едва достающей до щиколотки теплой воде, ступали по глине, как кирпич твердой и жесткой на ощупь, и иногда наклонялись, чтобы умыться. Те же, кто проходил еще дальше, к краю полей, чтобы полюбоваться хорошо памятным видом, чувствовали уже скользкий ил и, останавливаясь, с улыбкой топтались на нем.

Когда вода достигла Зарубки Отличной Еды, — сельские жители так давно не видели этого, что многие дети считали: зарубка недостижима, — день уже пробуждался. Заря занялась как обычно, то есть зеленоватое небо стало пурпурным, потом золотым, потом синим. Но церемониальные рожки трубили, и люди смеялись от счастья: день церемонии совпал с днем Зарубки Отличной Еды.

— Сегодня Спящий проснется для Вечной Жизни и велит водам повернуть вспять, — говорили они.

Они сидели на крышах, следили внимательно за рекой и объясняли происходившее детям. Все утро трубили рожки, им вторил бой барабанов, а в полдень, когда раскаленное солнце обрушилось всем сверканием на зеркало вод и воды курились ему навстречу струйками пара, на неширокой полоске суши, оставшейся между затопленными полями и стеной скал, наконец показалась процессия. Впереди ее несли Спящего. Восемь рослых мужчин поддерживали носилки. Спящий был с головы до ног запеленут-завернут во много слоев роскошных дорогих тканей, крюк и цеп вложены в скрещенные на груди руки. Убранство, в котором преобладало золото с синим, включало и все другие цвета, и даже отсюда, издалека, с крыш, видно было, как выступает на фоне колеблемых знойным воздухом скал его заключенная в многоцветный футляр борода. Женщины с распущенными волосами шли, пританцовывая и вскрикивая, за носилками. Иные пытались разбудить Бога, бряцая на систрах, другие рыдали и взмахами острых ножей прокалывали себе кожу. За женщинами шли избавляющие-отскверны и домочадцы, а затем, взявшись за руки, двигаясь боком, — цепочка, мужчины и женщины вперемежку. Спящий двигался медленно. И медленной длинной процессией тянулись провожающие, шедшие за ним в затылок, но там, где тропинка была совсем узкой, спинами прижимавшиеся к скале, превращаясь в подобие фризовой композиции. Подстегиваемые любовью и любопытством, жители деревень слезали со своих крыш и пробирались по мелководью поближе к процессии. Стоя недвижно в воде, по-детски, во все глаза смотрели на шествие. По временам пытались и взывать к Спящему, но он не просыпался: избавляющие-от-скверны не совершили еще всех положенных действий. Пойти вслед они не пытались. Хотя процессия двигалась медленно, им было бы не успеть за ней вброд, и единственное, что они могли делать, — это приветствовать проходившие группы участников.

Одну из групп, впрочем, они не приветствовали, а только в ужасе, молча, не веря себе, проводили глазами. Эта группа двигалась в самом конце, отделенная промежутком от предыдущих. Ее составлял отряд воинов, а в середине отчаянно бился, пытался вырваться, Лжец. На шее у него было ожерелье Патриарха, такие же ожерелья были и на мужчинах и женщинах, которые шли, держась за руки, боком. И если Лжец исхитрялся — по временам — высвободить на миг руку, то прежде всего пытался сорвать его. Кроме того, он кричал, выл, стенал и непрерывно боролся со стражниками, так что тем стоило колоссального напряжения как-нибудь ненароком его не попортить. Однако он сам себя портил — рот был весь в пене. Крики, которые он исторгал, слышны были вдоль всей процессии.

— Ни за что! Слышите вы? Я не хочу жить! Я сказал: ни за что!

Последний в цепочке державшихся за руки оглянулся, проговорил затем, обращаясь к идущей впереди него женщине:

— Я всегда изумлялся: что видит в нем Патриарх?

Шедшие по мелководью деревенские жители вскарабкались на тропу и поспешили вслед за процессией и Лжецом. Когда полоска земли расширилась и превратилась в площадку, процессия, расколовшись на группы, остановилась: пришедшие по воде толпой встали сзади.

Участники процессии стояли теперь перед длинным низким строением, вокруг которого бежали в свое время, выполняя ритуал, Патриарх и сопровождавший его Лжец. Теперь к нему вел своего рода коридор — углубленный проход между отлого насыпанными булыжниками. Дальний конец прохода, скрытый от солнца, тонул весь в глубокой тени. Вход в здание был вдвое уже ширины этого коридора-прохода, рядом с ним на уровне глаз находилась горизонтальная щель. Стоявшие впереди хорошо видели ее сами, но даже те, кто стоял много дальше или не мог увидеть из-за голов, знали, что она есть, и знали, чьи глаза будут смотреть сквозь нее.

Спящего пронесли по проходу, сняли с носилок, поставили на ноги лицом к провожающим. Подавшись вперед, толпа видела, что он все еще спит: глаза были, как прежде, закрыты. Но вот подошли избавляющие-от-скверны и, действуя инструментами и заклинаниями, открыли их. При этом один из служителей отбросил в сторону комки глины, державшие их закрытыми. Итак, Спящий проснулся. Живой, здоровый и сильный Патриарх, пребывая в своей Остановленной Жизни, пронизывал взглядом детей своих, смотрел вдаль. И теперь должен был действовать Мудрейший, который, кроме всего иного, был еще и избавляющим-от-скверны. Обвязав вокруг талии шкуру, в которую перешла жизнь леопарда, он поднял небольшой топорик с кремневым лезвием и, ударив, ввел его между сомкнутых губ. Потом начал работать им как рычагом, и те, кто стоял ближе всех, услышали звук, напоминавший потрескивание слабых веток, пожираемых разгорающимся пламенем. Когда же Мудрейший отступил в сторону, все увидели, что Патриарх говорит с ними из своей Остановленной Жизни: рот его был открыт. И тогда начались пение и пляски. Но многие из танцующих и поющих не могли сдержать слез при мысли о бренности своей жизни, которая неминуемо ускользнет, словно тень. Стража, носильщики, избавляющие-от-скверны, взяв Патриарха, подняли его на крышу здания, где несколько отодвинутых в сторону тяжелых бревен образовали отверстие, через которое он и был опущен вниз, внутрь. Стражи, оставшиеся стоять вокруг отверстия на крыше, видели, как Бога положили в каменный саркофаг, как саркофаг затем закрыли крышкой и запечатали. Завершив все процедуры, избавляющие-от-скверны поднялись снова на крышу, оставив Бога среди покоев, полных еды и питья, оружия и предметов развлечения.

Стоя на крыше вместе со стражниками, они следили, как те перетаскивали на место бревна и заваливали их крупными камнями.

То же, что и с Патриархом, было проделано с его Двойником, прямо и неподвижно стоявшим в темноте позади щели. Разница заключалась лишь в том, что Мудрейший, взяв в руки топорик, не нажимал им на рот — рот был каменным, — а всего лишь касался его. Что же до глаз Двойника, то они были уже открыты и пристально смотрели на все сквозь щель.

Теперь вперед выступили те мужчины и женщины, что в процессии шли, держась за руки, и, получив предметы, с которыми они будут входить, по проходу двинулись между двумя шеренгами избавляющих-от-скверны — каменщик шел со сверлом, плотник нес долото и тесло, пекарь — дрожжи, пивовар — солод, женщины были накрашенные и в роскошных одеждах, музыканты при своих инструментах. Вступая в проход, они смеялись и переговаривались, гордо и радостно брали чаши, которые им подносили. И только Лжец по-прежнему сопротивлялся и, мало того, кричал все пронзительнее. Мудрейший старался его успокоить, говорил, что он не в себе, околдован, но Лжец не слушал.

— Если ты сделаешь это, я никогда больше не стану ему ничего рассказывать, никогда, понимаешь?

При этих словах танцующие приостановились, а избранные, стоявшие в проходе, глянули на Лжеца с негодованием и изумлением. Мудрейший закатил Лжецу пощечину, и на мгновение тот замолк и только сопел и подергивался.

— Успокойся, Лжец. Успокойся. Так. А теперь скажи нам, почему ты отказываешься от жизни, которая пребудет вовеки?

И вот тогда Лжец сказал то ужасное и непристойное, что взорвало и уничтожило весь нормальный порядок вещей. Секунду он помолчал. Он уже не сопел. По его телу прошла конвульсивная судорога, такая резкая, что заставила стражей, державших его, пошатнуться. Стиснутый ими, как загнанный зверь, Лжец глянул в бешенстве на Мудрейшего и выкрикнул изо всей мочи:

— Потому что и эта жизнь — хороша!

Наступила глубокая тишина, слышалось только прерывистое и сбивчивое дыхание Лжеца. Танцы остановились. Все принимавшие в них участие сбились в круг. На лицах было написано возмущение и презрение. И, почуяв внезапно, что это презрение может толкнуть его к Богу, Лжец начал неистово сопротивляться. Мудрейший ухватил его за руку, и, мгновенно обмякнув, Лжец уставился на свою руку, как будто в ней заключалась теперь его жизнь. Голос Мудрейшего звучал очень спокойно, он говорил, словно врач, объясняющий суть болезни.

— Никогда не было человека, который бы отказался от милости Патриарха. Этот человек грязен и должен пройти очищение. Бросьте его в яму.

Лжец стоял словно окаменев, пока не почувствовал, что стражники разворачиваются, чтобы отправиться в путь. Тогда он упал, и так и остался бы на песке, недвижимый, если бы стражи не ухватились за его руки, как за веревки. Отряд потащил Лжеца за собой. Его голова моталась беспомощно, рот был открыт. Толпа молча смотрела. Стражники протащили Лжеца по берегу и исчезли из вида.

И тогда все оставшиеся, которых невероятное происшествие, казалось, сплотило еще сильнее, чем прежде, вновь обратили свое внимание на коридор, который вел к Дому Бога. Дождавшись этого, избранные, которые так и стояли, держа свои инструменты и чаши с напитком, двинулись с пением по проходу — вперед и вглубь. Исчезая в конце прохода из глаз, они одновременно делались и неслышны, так что чем меньше оставалось видимых фигур, тем больше пение слабело. Когда осталось всего две фигуры, пение сделалось таким тихим, что за пределами коридора, ведущего к Дому, его почти не было слышно. Потом наступил момент, когда осталась одна лишь фигура, потом — ни одной, и в конце коридора, там, где исчезли поющие, витал только, дрожа, слабый отзвук. Замерев и вытянув шеи, люди в толпе внимательно вслушивались, стараясь понять, существует ли еще звук или это только воспоминание о нем. Но наконец наступила бесспорная тишина, и печаль охватила оставшихся: ведь на каждом из них лежала забота о своей маленькой, хрупкой и временной жизни. Эта печаль нарастала по мере того, как пение слабело, и была так же бесспорна, как наступившая тишина. Печаль поднималась из глуби земли, и, чувствуя ее, женщины начали причитать: бить себя в грудь, рвать волосы на голове, мужчины же застонали, как пойманные в капкан звери. Волна горести не коснулась одних лишь избавляющих-от-скверны. Взяв еду, напитки и факелы, они запечатали вход магическими словами, поднесли яства и питие к щели и обратились с речью к немигающим глазам, смотревшим на них пристально из темноты. Потом, пройдя весь обратный путь по проходу и выступив за его пределы, они вместе с Мудрейшим отправились по тропе восвояси. Толпа постепенно рассеялась; одни уходили тропой, другие брели по воде, заливавшей поля. Остались только стражи и сразу же приступили к работе, забрасывая проход к Дому Бога песком и камнями.

Принц учился сидеть в позе бога. Мудрейший взял его от нянек, увел с собой и усадил в подходящее кресло. И теперь он сидел в полутемном пиршественном зале, сдвинув колени и ступни, выпятив грудь, подняв подбородок, открыв широко глаза и глядя в пространство. Он был в подогнанном к его детскому росту церемониальном облачении, заканчивающемся длинным шлейфом; скрещенные крюк и цеп он держал перед грудью. Красивый локон, свисавший прежде с его головы, был теперь сбрит, и под плотно надвинутым париком голова была гладкой, как полированный камень.

К парику прикреплена была высокая матерчатая корона, а к подбородку подвязана борода. Он сидел, стараясь дышать незаметно и не моргать; ему было тоскливо, от напряжения на глазах выступили слезы.

Мудрейший кругами ходил возле кресла. Единственным нарушавшим тишину звуком был легкий шорох его одежд.

— Неплохо, — проговорил Мудрейший, — очень недурно.

Круг за кругом. Слезинка скатилась из затуманенных глаз по щеке. Не в силах больше терпеть, Принц сильно моргнул.

— Что же это? — промолвил Мудрейший. — Ты делал все так хорошо, а потом взял и испортил. Глаза должны быть все время открыты, а слезы пусть катятся, это для блага народа. Помни: моргать запрещается.

— Я не могу не моргать. Все моргают.

— Ты не «все», — сурово ответил Мудрейший. — Ты будешь Богом и Патриархом, главой своего государства, тем, кто карает и милует.

— Но они же увидят слезы!

— Именно это они и должны увидеть. В этом заложен глубокий священный смысл. Как ты думаешь, может ли Бог, чьи глаза открыты, не плакать при виде того, что им предстает?

— Любой заплачет, если он должен таращиться и не может ни потереть глаза, ни моргнуть, — буркнул сердито Принц.

— «Любой» может моргать и тереть. В этом разница.

Принц выпрямился и снова уставился в полумрак. Он увидел, как в конце зала посветлел широкий прямоугольник дверного проема, и понял, что солнечный свет пробирается ближе и ближе по коридору. Почувствовав вдруг, что больше не может, он закрыл глаза, склонил голову. Крюк и цеп звякнули на коленях. Мудрейший прервал хождение.

— Что же? Опять?

— Я не могу. Поддерживать небо… прыгать вверх-вниз на сестре… держать глаза открытыми… поднимать воду в реке…

Мудрейший резко ударил кулаком по ладони. На миг показалось, что он даст волю ярости. Но он овладел собой: опустив голову, проглотил комок в горле, выровнял постепенно дыхание.

— Слушай, дитя. Тебе непонятно, в какой мы опасности. Тебе непонятно, как мало осталось времени… Твоя сестра скрылась в своих покоях… Не хочет никого видеть… Вода в реке поднимается…

Он встал на колени и глянул Принцу в лицо:

— Ты должен справиться! И все будет в порядке. Я обещаю. Ну! Давай снова.

И Принц опять принял позу. Мудрейший внимательно наблюдал за ним.

— Да, так лучше. Теперь послушай. Я должен увидеть твою сестру; непременно. Поэтому я оставлю тебя одного. Не двигайся, пока солнце не пройдет путь до другой стороны дверного проема.

Он поднялся на ноги, слегка прикоснулся рукой к колену, отступил на три шага, повернулся и заспешил прочь.

Когда вдали замолк шелест его одежд, Принц вздохнул глубоко, поник и закрыл глаза. Посидев так, он поднял прозрачный от худобы локоть и потер щеку, потом повернулся на кресле, чтобы утишить боль, которую шлейф причинял его тощеньким ягодицам. Положил крюк и цеп на пол. Потом оглянулся быстро на вход и так резко сорвал с головы матерчатую корону, что прилегающий плотно парик слетел вместе с ней, оборвав и шнурок, который поддерживал бороду. Швырнув все это на крюк и цеп, он сгорбился, положил подбородок на сжатые в кулаки руки, а локти — на колени. Луч света, упавший на плиты пола, оказался в его поле зрения, и он стал смотреть на него. Зернышко света увеличивалось, превращалось во что-то похожее на бриллиант.

Неожиданно резко выпрямившись, Принц встал и принялся беспокойно бродить. Тук, тук — раздавались негромко шаги под сводами зала. По временам он посматривал на стены. Фигуры с птичьими и собачьими головами не плакали. Наконец он остановился. Встав спиной к свету, на середине, медленно поднял голову, глянул на темные балки, на наводящую ужас мощность стропил. Поспешно отпрянул в сторону, словно вдруг испугавшись, как бы они не рухнули на голову.

Мягко ступая, подкрался к выходу, выглянул в коридор. В дальнем конце, прислонившись к стене, стоял страж. Расправив сколько мог плечи, Принц твердым шагом пошел в направлении стража. Тот проснулся и вскинул копье в знак приветствия. Принц не ответил, повернул за угол. Там молодая служанка угодливо вжалась в стену, давая ему пройти. Он прошагал Дворец, весь насквозь, не обращая внимания на людей, встречавшихся по дороге, и наконец дошел до хозяйственных служб. Слабый шум доносился из кухонь. Он миновал поваров — они спали — и поварят, которые, чистя котлы, глазели одновременно по сторонам; миновал кухонный двор, где на вертелах медленно жарились над огнем гуси. Задняя калитка, выводившая к скалам, в пустыню, была открыта. Как бы решившись нырнуть, Принц набрал полные легкие воздуха, сжал кулаки и прошел сквозь нее.

За калиткой он чуть помедлил в тени ограды, оглядывая форму утесов, песчаные насыпи, вершины гор, упирающиеся в небо. Все было диким, пустынным. Нигде ничего похожего на приятную прохладу пальмовых рощ у воды, но зато много мест, где можно укрыться. Он начал карабкаться вверх, прячась, где удавалось, в короткие тени скал. Карабкаясь, он бормотал:

— Пусть она все это поддерживает.

Он плакал.

Споткнувшись, он потерял равновесие, присел на корточки за валуном, потом выглянул осторожно. Увидел: мужчина стоял на скале. Стоял на коленях, на камне. Профиль его был отчетливо виден, голова же опущена, будто солнце ударило по затылку.

По-прежнему продолжая стоять на коленях, мужчина выпрямился и начал ритмично работать руками. Принц неожиданно понял: он тащит что-то, веревку или канат, откуда-то из-под земли. Едва успев осознать это, он сразу увидел, как под руками мужчины вдруг появились какие-то миски и плошки, — предметы были, наверное, сложены в сетку, сплетенную из таких тонких волокон, что их было даже не разглядеть. Что-то насмешливо выкрикнув, мужчина поднялся на ноги и презрительно сплюнул. Потом поднял камень и будто бы погрозил им земле. Разок-другой притворившись, что вот сейчас, размахнувшись, швырнет, он швырнул в самом деле, и сразу же из скалы раздался отчаянный крик. Мужчина, услышав его, развернулся и пошел прочь, посмеиваясь и помахивая сеткой с мисками-плошками. Сжавшись за выступом скалы, Принц слушал, как этот мужчина проходит мимо. Он дрожал и никак не мог перестать дрожать даже тогда, когда калитка, через которую тот вернулся во Дворец, со стуком захлопнулась.

Наконец он встал, защищая глаза руками, и медленно двинулся вперед. Лучи солнца падали на его бритую голову, слепили, отражаясь от скалы. Прищурив больной глаз и глядя одним здоровым, он стал карабкаться на вершину.

Первое, что он почувствовал, — был запах. Затем появились мухи. Вершина кишела ими. По мере того как он продвигался, жужжание их становилось все громче, и вскоре они учуяли его.

Поднявшись, Принц обнаружил, что прямо у его ног разверзается яма. Она была безжалостно залита солнцем, и в одном только месте, возле стены, оставался кусочек тени. Яма нравилась мухам, в этом сомнения не было. С громким жужжанием они устремлялись вниз и покрывали своей густой массой гниющее мясо, кости, гнилые овощи, экскременты, загаженные камни. Слепец лежал в углу на солнце, положив голову на камень. Его кости мало чем отличались от тех, что были разбросаны рядом, разве что оставались еще обтянуты кожей. Очень грязный. Рот открыт, язык высунут, но видны только те его части, которые не облеплены сплошняком мухами. В тот момент, когда Принц узнал его, он издал, не шевельнув ни губами, ни языком, слабый звук:

— Кек.

В центре ямы на маленьком пятачке, очищенном от отбросов, кто-то стоял на коленях. Принц вгляделся в фигуру внимательно и потом вскрикнул:

— Лжец!

Но Лжец не ответил. Он пил. Низко склонившись к глубокой плошке, которую крепко держал в ладонях, он с шумом втягивал в себя жидкость, производя более громкие звуки, чем «кек» Слепца или жужжание мух. Медленно поднимая плошку, он так же медленно запрокидывал голову, чтобы вобрать в себя все до последней капли. И только когда глаза его оказались над ободком, он вдруг увидел, что кто-то стоит на коленях у самой ямы, и быстро пригнулся.

— Не надо!

— Лжец, миленький! Это ведь я!

Соблюдая предосторожности, Лжец глянул из-под руки — вверх. Распухшее и грязное лицо местами алело от свежей крови, и такими же красными, словно кровь, были веки.

— Принц?

— Помоги мне!

Лжец онемел, не веря своим ушам. Наконец крикнул в ответ:

— Тебе? Тебе-то зачем? А вот не нужно ли помочь мне?

— Я убежал.

— Бред какой-то. Мне это мерещится. Может быть, я вправду спятил?

— Я не хочу возвращаться.

Лжец глянул вверх, прикрывая глаза щитком из ладоней: