Право на кровь Казанцев Кирилл

Десять утра, а в редакции уже пахнет так, словно здесь провел веселую ночь взвод гренадер-гвардейцев, ни в чем себе не отказывая. Смесь паров алкоголя, табачного дыма и дешевых женских духов. Последние, впрочем, не особо выделяются – наши редакционные дамы в этом отношении солидарны с мужчинами и всегда предпочтут табак и виски парфюму. И не потому, что все из себя такие продвинутые суфражистки. Просто в накуренной комнате работать все-таки можно, а вот там, где полчаса посидела какая-нибудь облитая с ног до головы духами по четыре гроша за флакон мадам Стефа с улицы Святых Горлиц, – уже нет. Сначала надо долго проветривать, невзирая на погодные условия за окном.

А не пускать мадам Стефу тоже нельзя, ибо ее вполне легальное, хоть и не слишком благонравное заведение каждую неделю из месяца в месяц размещает на страницах наших «Вечерних известий» рекламу по самым высоким расценкам. И минимум на четверть полосы.

Кстати, нынче за окном дождь.

Я не успеваю дойти до своего отдела уголовной хроники, как оттуда в коридор, словно грешник из адского пекла, вываливается коллега Зина. Узел галстука на боку, в углу рта окурок сигары, рожа небритая, глаза красные. Правая рука уже в рукаве плаща, левая делает попытку туда попасть, и видно, что попытка эта не первая.

– Грег! – с энтузиазмом восклицает он. – Наконец-то! Тут за тобой главный уже курьера хотел посылать. Но я сказал, что ты будешь с минуты на минуту. И оказался прав. Спас твою задницу, можно сказать.

Курьера. Никак не могу привыкнуть, что на весь город от силы три десятка телефонных номеров. Ко всему привык, а к по-черепашьи медленному распространению информации не могу. Поначалу из-за этого даже попадал в весьма неловкое положение. Говоришь, к примеру, вполне приличной барышне при расставании: «Ладно, пока, я позвоню». А она смотрит на тебя и не знает – то ли ты издеваешься, то ли шутки у тебя настолько дурацкие, что впору за них дать по морде. В заведении-то мадам Стефы как раз телефон один из первых в городе появился, и все об этом знают.

– Ты о моей заднице не беспокойся, – говорю. – Лучше свою голову побереги.

– А что моя голова? – настораживается Зина.

– А то, что, по последним данным медиков, винные пары разжижающе действуют на головной мозг.

– Вранье, – беспечно машет рукой коллега. Он уже попал в рукав, застегнул плащ и теперь полностью готов добежать под дождем до «Веселого репортера», где ему нальют первый на сегодня стаканчик.

Все правильно, десять часов и пять минут утра – самое время для первого стаканчика.

– Если бы, – продолжаю. – Да только я лично был третьего дня на вскрытии трупа Скалолаза в городском морге. Так у него, поверишь, не мозги, а чистый студень. Желе. Даже извилин почти не видно. Как пил Скалолаз, ты знаешь. Особенно последнее время.

Скалолаз был известнейшим в городе вором-форточником, способным по голой стене, цепляясь за малейшие выступы и русты, забраться с тротуара на крышу любого дома в городе. Ну, почти любого. Погиб он глупейшим образом – сорвался по-пьянке с узкого карниза пятого этажа во время попытки проникновения в богатую квартиру одного торговца мебелью, о чем я лично давал заметку в двести слов в позавчерашнем номере.

Несколько секунд Зина не сводит с меня воспаленных глаз, стараясь определить, разыгрываю я его или нет, и, не определив, удаляется по коридору в явной задумчивости. Вот и хорошо. Глядишь, и половиной стаканчика на сей раз обойдется. Хотя вряд ли. У всех репортеров всех трех городских газет особым шиком считается выполнять свои профессиональные обязанности подшофе и при этом не допускать фактологических, грамматических и стилистических ошибок. Не говоря уже о том, чтобы задержать материал или не сдать его вовсе. Помнится, к подобному стилю работы мне тоже пришлось привыкать долго. Только таблетками алкокиллера и спасался. Да и сейчас без него никуда, чего греха таить.

Сворачиваю к главному.

Наш секретарь Фелиция, не выпуская из зубов папиросу, работает за пишущей машинкой, как толковый пулеметчик времен Первой мировой за «максимом». Татата-тататата-та, татата-тата – разносятся по приемной скупые и точные очереди ударов по клавишам.

– Привет, Фелиция!

– Привет, Грег. У себя.

Дверь в кабинет главного раскрыта, но я все равно стучу.

– Кому там жить надоело? – вопрошает хриплый баритон из глубины кабинета, и по этой фразе я сразу понимаю, что настроение у главного рабочее, можно общаться.

Вхожу, не снимая плаща и шляпы. А зачем, если сейчас наверняка снова под дождь?

– Дверь закрой и садись, – командует главный.

Закрываю, прохожу, сажусь, сдвигаю шляпу на затылок, умеренно демонстрируя независимость.

– Записывай, улица Кожевников, дом семь, квартира четыре, второй этаж, вход со двора.

Достаю блокнот и карандаш. Я запомнил адрес, но все равно записываю, это профессиональное.

– И что там? – спрашиваю. – Убили кого-то?

– Семью, – пожевав губами, сообщает главный. – Вроде бы. Семь… нет, уже восемь минут назад мне наш человечек из городской полицейской управы позвонил. Обходится недешево, но отрабатывает честно. Так что давай отправляйся, и жду от тебя пятьсот слов в номер. На первую полосу.

– Пятьсот? – удивляюсь. – Не много? Или вы чего-то не договариваете?

– Убита семья из пяти человек, – веско говорит главный. – И не какая-то шелупонь с Овражной, вполне уважаемые люди, честные налогоплательщики. Муж, жена, трое детей – мальчик и девочки. Четырнадцать, десять и семь лет. Мало тебе? Причем мне намекнули, что имеют место некие довольно необычные и даже весьма странные обстоятельства.

– Какие именно?

– Вот ты и разберись. И помни, до двенадцати материал должен быть в наборе.

– Эй! – возмущенно восклицаю я.

– Ладно, до половины первого, – милостиво разрешает главный. – Но это крайний срок и только для тебя.

А вы говорите, плащ и шляпа. Репортеру нашей газеты иногда папиросу спокойно выкурить некогда, не то что раздеться. Хорошо, что я не курю. Не могу себя заставить, хоть убей. Поначалу, конечно, удивлялись, а потом ничего – привыкли. В конце концов, не один я здесь такой, попадаются некурящие мужчины, хоть и редко. Опять же, сошло за безобидное чудачество, легкий бзик, без которого нет истинно творческой личности. А я, как любой нормальный репортер, просто обязан себя таковой считать. И, соответственно, таковой меня должны считать окружающие. Иначе не впишусь в образ.

Сбегаю по ступенькам, выскакиваю под дождь, оглядываюсь в поисках дежурного лихача – обычно один или два ожидают неподалеку от здания редакции. До улицы Кожевников пешком минут десять, но время уже дорого. И дело не в том, что три часа до сдачи материала – это мало. Наоборот, за глаза. Просто знаю по опыту, что в таких делах важно идти по горячим следам, тут работа газетчика мало чем отличается от работы полицейского сыскаря.

Ага, вон и лихач нарисовался из-за угла.

Коротко свищу, машу рукой, вскакиваю в пролетку с поднятым от дождя верхом:

– На Кожевников и повеселей!

– Это к дому, где сегодня ночью три семьи зарезали?

Вот черти. Три семьи, надо же. Почему не четыре? Впрочем, наши таксисты ничем в этом смысле не лучше – всегда готовы выдать очередную сплетню на любую тему.

– Туда, – говорю. – Только не три и не зарезали.

– Ух ты, а сколько и как?

– Читай сегодняшний номер «Вечерних известий», не ошибешься.

– Так я и читаю, – охотно сообщает лихач. – Ни одного номера не пропускаю. Очень мне нравится, как вы пишете, господин Грег.

– Ты меня знаешь? Что-то я тебя не припомню, извини.

Он поворачивает ко мне молодое, улыбчивое, влажное от дождя лицо:

– Я недавно колешу, но уже два раза вас возил. Это третий. Меня Рошик зовут. Рошик Лошадник с улицы Глубокой.

Ишь ты, видать, и впрямь парню нравится моя писанина, раз так раскрывается. Не иначе, сам мечтает стать репортером. Что ж, какие только мечты не бродят в юных головах. Я, помнится, примерно в его годы тоже хотел стать знаменитым поэтом. Слава богу, прошло.

Цокая копытами по мокрой брусчатке, гнедая кобыла резво свернула на Кожевников.

– Тпру-у! – осадил животное Рошик. – Приехали, господин Грег. Вас подождать?

– Пожалуй, не стоит. Неизвестно, насколько я задержусь. Держи, сдачи не надо.

– Спасибо. Если что, спросите на Глубокой Рошика, вам всякий укажет, где меня там найти. Доставлю хоть днем, хоть ночью. Куда надо и кого надо.

– Учту, бывай.

Вот он, дом номер семь. Три этажа, пять окон по фасаду, арочные ворота. Дом как дом, ничего особенного. Таких в городе сотни. Вхожу во двор, поднимаюсь на деревянную галерею второго этажа. Квартира номер четыре – третья дверь справа от лестницы. Приоткрыта, слышны негромкие мужские голоса.

Не стучась, вхожу. Бесцеремонность – важнейшее качество репортера, без которого в профессии делать нечего. По счастливой случайности данное качество не лишнее и в моей главной профессии.

В прихожей, развалившись сразу на двух стульях, дремлет пожилой вислоусый квартальный. Пусть дремлет. Неслышно прохожу в спальню, откуда и доносятся голоса.

Трое мужчин одновременно поворачивают в мою сторону головы. Всех троих я знаю. Сыскарь Яруч из городской полицейской управы (за тридцать, худой, с быстрыми серыми глазами), а также врач и фотограф оттуда же.

– Салют, ребята, – говорю как можно уверенней. – Надеюсь, я первый?

– Как всегда, – кривовато усмехается Яруч, пожимая мне руку. – Давно говорю, что тебе, Грег, с твоей прытью у нас нужно работать.

– Благодарю покорно, меня и в газете неплохо кормят, – отвечаю привычно. – К тому же на государственную службу у меня идиосинкразия. При всем уважении к службе.

– Что-что у тебя на государственную службу?

– Извини. Организм у меня ее не принимает. Что тут стряслось, поделитесь?

– Ты ж все равно не отстанешь. Как та идио… синкразия, – Яруч хоть и с запинкой, но точно повторяет незнакомое слово. – Смотри сам. Только руками ничего не трогай, и пятнадцать минут тебе на все про все. Два тела здесь, детские трупы в других комнатах. А я, пожалуй, выйду, покурю.

Два тела я заметил сразу, как вошел. Теперь посмотрел внимательней.

Мужчина и женщина на широкой семейной кровати. Видимо, муж и жена. Он в пижаме, на ней ночная рубашка в мелкий цветочек. Лица и кисти рук белые, как стена, ни кровинки. Лежат спокойно, укрытые по грудь одеялом, словно продолжают спать. Теперь уже вечным сном. Не старые еще, до сорока.

Оглядываю спальню. Следов борьбы и последующего грабительского шмона не видать. Пара ящиков дорогого туалетного столика не задвинуты до конца, и распахнуты дверцы платяного шкафа, но это наверняка Яруч шерстил – проверял, что пропало из ценных вещей. Крови тоже не заметно. Снова перевожу взгляд на мертвых. От чего они умерли? Стоп. А это что?

Подхожу ближе, склоняюсь над кроватью, всматриваюсь. На шеях трупов – небольшие круглые аккуратные ранки. По две на каждой в районе сонной артерии. Как будто… Фу ты, ерунда какая-то.

Вопросительно смотрю на врача.

– Да, – кивает он. – Первичный осмотр показывает, что смерть наступила вследствие большой кровопотери. Очень большой. Такое впечатление, что кровь… э-э… откачали. Как раз через эти раны.

– Или отсосали, – говорит фотограф, складывая штатив. – Хотя меня, конечно, никто не слушает.

– О черт, – говорю. – Вы это серьезно?

– Куда уж серьезнее, – отвечает фотограф. – Там, в комнатах, еще три трупа. С точно такими же дырками на шеях. Мальчик и две девочки. Они даже проснуться не успели, как и мама с папой. Вы знаете, что, по некоторым данным, вампиры не просто сосут кровь, а сначала через свои клыки, как змеи, впрыскивают специальное парализующее вещество, яд, который невозможно обнаружить современными лабораторными методами?

– Первый раз слышу, – говорю искренне.

Я и впрямь первый раз слышу. Зато прекрасно вижу, что фотограф напуган. И сильно. Хотя держится – профессионал как-никак.

– Такое возможно? – спрашиваю у врача. – Я не о вампирах, о веществе, которое нельзя обнаружить.

– Все возможно в наш сумасшедший век, – пожимает тот плечами.

– А когда примерно наступила смерть?

– Между тремя ночи и четырьмя утра.

– Самое глухое время.

– Да уж…

На мертвых детей смотреть не хочется, но я себя заставляю – мне нужно видеть и общую картину, и детали. Это не мои дети и даже не мой мир, но от этого не легче… Поспешно выхожу на галерею за глотком свежего воздуха. Квартальный в прихожей уже проснулся и, хлопая глазами, смотрит на меня.

– Посторонним запрещено, – произносит он голосом, в котором, впрочем, не чувствуется должной уверенности.

– Все нормально, господин полицейский, – сообщаю доверительно. – Мне можно.