Приключение ваганта Гладкий Виталий

© Гладкий В. Д., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

Глава 1. Юный ловелас

В вечерние часы река Эндр, приток Луары, потрясающе прекрасна. Она сверкает и переливается разными оттенками синего цвета и кажется драгоценным ожерельем из сапфиров, небрежно брошенным божественной дланью на земли Бургундии. Клонящееся к закату солнце, укутанное вечерней дымкой, уже не вонзает свои лучи с яростным напором в окружавшие реку лесные заросли и виноградники, как в обеденный час, а стелет сияние мягко, словно невесомый сарацинский флёр[1], вышитый золотыми нитями. Верхушки деревьев светятся позолотой, вода в речных заводях неподвижно застыла и стала похожа на дорогое венецианское зеркало, нигде не слышно ни единого дуновения ветра, не видно ни единого шевеления лоз, отягощенных созревающими гроздьями винограда. Речная долина томится в предвечерней неге. Природа будто прислушивается к неслышной походке ночи, которая подкрадывается с востока, неся в подоле жменю звезд.

И только в развалинах замка Азей-лё-Ридо, который когда-то гордо высился на островке посреди Эндры, слышны тихие переборы струн. Казалось, ангелы спустились на землю, чтобы отдохнуть от дел небесных и насладиться звучанием сладкоголосой лютни. Вот только место для своего пикника они выбрали явно неудачно.

Название замку в XII веке дал хозяин местных земель по имени Ридо, или Ридель, д'Азей. Благодаря своему жестокому нраву Ридо д'Азей получил прозвище Дитя Дьявола. Замок стал грозной оборонительной крепостью. Главной ее функцией была защита пути из города Тур. Спустя какое-то время все владения Ридо были захвачены Генрихом II Плантагенетом, однако Филипп Август вернул их туреньскому рыцарю Гуго, сыну д'Азея, верному вассалу короля, который принимал участие в битве при Бувине.

В 1418 году дофин[2] Франции, будущий король Карл VII, оставив Париж, вынужден был искать пристанище в замках Луары. Однако на тот час гарнизон Азей-лё-Ридо находился в союзе с герцогом Бургундии, и когда дофин прибыл под его стены, то был встречен насмешками защитников крепости. Солдаты называли его незаконнорожденным ублюдком. Взбешенный Карл приказал осадить замок и после его захвата повесил всех уцелевших солдат гарнизона на стенах замка. Крепостные сооружения Азей-лё-Ридо были разрушены и преданы огню, а окрестные деревни разграблены и тоже сожжены.

С той поры крохотный городишко (скорее большая деревня), расположенный неподалеку от замка и носивший его имя, стал называться Азей-лё-Брюле – «Азей Сожженный».

Среди желтых цветов дрока, сплошным ковром покрывавших развалины замка, уютно расположилась влюбленная парочка – юная деревенская девушка и парень, судя по одежде, из дворянского сословия. Ему, как и его подружке, было от силы семнадцать лет, но в широкоплечей фигуре юного дворянина уже чувствовалась мужская сила, которая добывалась не праздным времяпровождением, а многочасовыми тренировками с оружием. В руках он держал видавшую виды лютню, и его тонкие длинные пальцы исторгали из музыкального инструмента потрясающе нежные и мелодичные звуки.

По всему было видно, что в музыке он знает толк. Так же как и в любовных интрижках. Казалось, что юный дворянин всецело захвачен игрой на лютне, даже глаза прикрыл от вдохновения. Однако его прищур был хитрым и лихим. Он внимательно наблюдал за девушкой, которая была на седьмом небе от его музыкальных упражнений.

Наконец парень убедился, что первый акт пьесы сыгран успешно, и приступил ко второму – к решительным действиям. Отбросив в сторону лютню, юный музыкант схватил разомлевшую, мало чего соображавшую девушку в объятия и начал ее страстно тискать и целовать. А затем сорвал с себя рубаху и опрокинул девицу навзничь. Дальше ничего объяснять не нужно – дело в общем-то житейское, молодое…

Вскоре кустики дрока были смяты так, словно по ним прошелся конный отряд рыцарей, притом несколько раз. А благолепие природы нарушили звуки, совсем не гармонирующие с тишиной, царившей в речной долине.

Все-таки иногда нужно заглядывать в глаза женщинам более пристально. Даже когда они бывают на вершине блаженства и в них царит абсолютная пустота. В этом юный ловелас убедился на личном опыте. В какой-то момент, почувствовав, что девушка неожиданно оцепенела, он посмотрел на ее лицо и увидел огромные глазищи, в которых светился ужас. А спустя мгновение молодой дворянин услышал за спиной подозрительные шорохи.

Его реакция была молниеносной. Крепко обхватив девушку руками, он мигом откатился вместе с ней в сторону, а на то место, где они только что забавлялись, обрушился сильнейший удар обычными крестьянскими граблями. Сделаны они были на совесть, из грушевого дерева, поэтому обладали повышенной прочностью, но от сильного удара о землю все равно сломались.

Подхватившись на ноги, юный дворянин схватил лютню и помчался к изрядно порушенным и сбитым на скорую руку мосткам, которые соединяли берег Эндры и островок. Однако бежать со спущенными штанами (скорее не бежать, а прыгать, как заяц) – еще то занятие, особенно когда за тобой гонятся с увесистой дубиной, обломком граблей. Одной рукой натянуть штаны и завязать пояс не было никакой возможности (о том, чтобы бросить лютню, молодой человек даже не помышлял), остановиться – тем более, поэтому ловеласу пришлось на бегу освободиться от пут, в которые превратились его портки, что оказалось несложно. После этого, сверкая голым задом, он припустил со скоростью оленя, спасающегося от охотничьих псов. Юный музыкант не выпустил лютню из рук даже тогда, когда дубинка преследователя просвистела у него над головой.

Ловелас прогрохотал досками мостков и скрылся в кустарнике, которым густо заросли берега Эндры, а со стороны островка послышались девичий плач и грубая мужская брань:

– Шлюха! Грязная девка! Убью! Трам-тара-рам!..

Пусть извинит меня читатель, но бургундский диалект старофранцузского языка не всегда поддается точному переводу, особенно когда он звучит из уст необразованной деревенщины. В общем, на островке бушевали семейные страсти, а молодой человек, спрятавшись в кустах, тем временем решал непростую задачку: как добраться домой в голом виде? Ведь для того, чтобы попасть в отцовский замок, ему придется пересечь Азей-лё-Брюле с одного конца в другой, причем по центральной улице.

Конечно, можно идти полями и огородами, да вот только псы крестьянские, к сожалению, не разбирались в сословных отличиях и не были мирными, безобидными шавками. Война между Англией и Францией за Фландрию и французские провинции Гиень, Нормандию и Анжу, длившаяся столетие, заставила бургундских крестьян позаботиться о сохранности тех скудных ценностей, которые не смогли отобрать отряды воюющих сторон, занимающиеся откровенным мародерством. Но самым главным сокровищем для вояк была еда, поэтому ее реквизировали в первую очередь.

Деревни и небольшие города грабили не только солдаты двух армий, но и дезертиры, а также шайки разбойников, расплодившиеся в лихолетье в большом количестве. Кроме того, по Франции нескончаемым потоком шли разоренные войной крестьяне и паломники, которые пытались вымолить у Господа не только прощение грехов, но и лучшую жизнь. Вместе с ними бродили по дорогам Французского королевства музыканты, жонглеры и ваганты[3], скрашивающие своими представлениями тяжелую, серую обыденность как простолюдинов, так и дворян. И вся эта масса нищих и голодных путешественников набрасывалась на сады, поля и огороды земледельцев словно саранча. Поэтому бургундские вилланы[4] обзавелись мощными сторожевыми псами породы алан, второе название которых было «катающиеся в грязи».

Юный ловелас, отмахиваясь веткой от комаров, привлеченных его голым, пышущим жаром телом, мучительно размышлял, как ему быть дальше. В конечном итоге он решил подождать, пока отец девушки (а это его грозный голос гремел над островком) уберется восвояси, забрав свое беспутное чадо, и поискать штаны. Вскоре опять загремели доски мостков под грубыми крестьянскими башмаками, и над развалинами замка воцарилась благостная тишина. Испуганно оглядываясь по сторонам, юноша выбрался из своей засады и возвратился на островок. Однако там молодого человека ждало большое разочарование – его шоссы (штаны-чулки) исчезли.

Он обшарил весь остров, но штанов и рубахи нигде не было. Похоже, крестьянин забрал их с собой. Одежда стоила очень дорого, тем более – дворянская, и он, видимо, решил таким образом компенсировать урон, нанесенный юным ловеласом чести его семейства. Тогда смекалистый юнец надрал лыка и сделал себе некое подобие юбки – чтобы прикрыть срам. А затем, преодолев неширокое открытое пространство от кустов до дороги, залег за пнем в ожидании повозки.

Его надежды на транспортное средство сбылись со сказочной быстротой. Вскоре послышались понукания, и на дороге показалась кляча, запряженная в возок. Возчик-виллан, испуганно поглядывая по сторонам и на изрядно потемневшее вечернее небо, то и дело охаживал бедную животину по ребристым бокам длинной хворостиной. Но старая кобыла и в молодости не отличалась прытью, а нынче и вовсе еле копытами двигала. Иногда она поворачивала свою безобразную голову и с укором смотрела на хозяина изрядно потускневшим от старости фиолетовым глазом, словно хотела его спросить: «За что?! За что бьешь? Я и так спешу, из последних сил выбиваюсь».

Виллана можно было понять. Разбойники и мародеры могли и днем напасть, а уж вечером и по ночам для них и вовсе начиналось раздолье. Из-за войны, которая перемолола в своих беспощадных жерновах большинство крепких молодых мужчин, за порядком и законами в провинции следить практически было некому. Конечно, у возчика была и дубина, утыканная гвоздями, и длинный нож, но что он мог сделать, попадись в руки хорошо вооруженных дезертиров? Виллан дрожал как осиновый лист и мысленно просил защиты у всех святых, которых помнил.

Когда перед повозкой вырос практически голый человек с лютней в руках и юбке из лыка, бедняга решил, что тут-то ему и конец пришел. В сгустившихся сумерках лютня напоминала какое-то неведомое грозное оружие, а «одежда» неизвестного и вовсе могла свести с ума кого угодно. Ведь так одеться мог только сумасшедший, потерявший разум на войне. Их тоже было немало. Поговаривали, что эти несчастные не брезгуют и человечиной.

– Н-не… н-не… – заикаясь, забормотал совсем потерявший голову виллан, который забыл, что позади него лежит защитница-дубина. – Не убивайте, смилуйтесь Христа ради!

Юный дворянин присмотрелся к его перекошенной от страха физиономии, затем радостно осклабился и с облегчением воскликнул:

– Старина Кошон! Чертовски рад тебя видеть! Да не трясись ты, как припадочный! Это я, Жиль.

Виллан был хорошо знаком молодому человеку. Он не раз привозил в отцовский замок сено и всегда одаривал маленького Жиля искусно вырезанными из дерева игрушками. В этом деле Кошон был непревзойденным мастером, несмотря на свое не очень благозвучное имя. Его деревянные поделки, в том числе миски и плошки, шли нарасхват. Вот и сейчас он вез хорошо высушенные деревянные заготовки для своих изделий. Понятное дело, чурбаки за его спиной были ворованными из господского леса, поэтому Кошон боялся не только разбойников, но и слуг графа, которому принадлежали лесные угодья.

– Жиль? Господин, это правда вы?

Виллан быстро обрел душевное равновесие, что и неудивительно. Многие крестьяне Бургундии промышляли браконьерством, поэтому всегда были готовы к любому повороту событий. Но только не в том случае, когда на их пути вырастал нечистый. А Жиль со своей взлохмаченной головой и в дикарском наряде, да еще в сгустившихся сумерках, как раз и выглядел пришельцем из потустороннего мира. Или лесным языческим божеством. Несмотря на христианскую веру, прочно утвердившуюся в сознании простонародья, древние языческие верования и обычаи продолжали бытовать в крестьянской среде.

– А то кто же, – ответил юный ловелас и облегченно вздохнул.

Теперь серьезная проблема добраться домой незамеченным уже не выглядела столь неразрешимой.

– Что это вы так вырядились? – спросил Кошон.

– Э-э… пока я купался в реке, какой-то негодяй стащил мои шоссы и рубашку, – быстро нашелся Жиль.

– Понятно… – Кошон хитровато осклабился. – Бывает…

Он не поверил ни единому слову молодого господина. Жиль был еще тем проказником.

– Довези меня до замка, – попросил Жиль. – За это – и не только за это! – ты получишь денье[5].

Он мог бы просто приказать Кошону подвезти его до дома, но тогда не было никакой уверенности, что тот не развяжет язык.

– Простите, господин, но что значит «и не только за это»? – спросил осторожный Кошон.

– А то и значит, что ты должен держать язык за зубами! – ответил Жиль. – Если проболтаешься кому-нибудь по поводу моего «наряда» – и вообще, что встретил меня на дороге в столь поздний час, – я отрежу тебе уши. Клянусь святой Пятницей!

Это уже было серьезно. Кошон ни на миг не усомнился, что Жиль сдержит обещание. Он пошел в своего отца, властного и своевольного рыцаря Ангеррана де Вержи. Отец Жиля происходил из старинного дворянского рода, первые упоминания о котором относятся к VII веку. Название рода произошло от замка Вержи, считавшегося неприступным. Он располагался в гористой местности около Бона в Бургундии.

Со временем ветвь де Вержи, к которой принадлежал Ангерран, сильно обеднела (чему в немалой мере поспособствовала Столетняя война), и рыцарь, женившись, едва наскреб нужную сумму, чтобы в 1432 году купить возле Азей-лё-Брюле крохотное поместье с изрядно порушенными строениями, именуемыми замком. Тем не менее среди его родственников значился даже камергер короля, Антуан де Вержи, граф де Даммартен, маршал Франции и рыцарь ордена Руна, который благополучно почил в 1439 году.

Ангерран де Вержи редко когда был в хорошем настроении. Он постоянно злобился оттого, что в конце Столетней войны бургундцы сильно продешевили и он получил сущие гроши.

В мае 1430 года Жанна д’Арк пришла на помощь Компьеню, осажденному бургундцами. А 23 мая в результате измены (был поднят мост в город, что отрезало Жанне путь отхода) ее взял в плен отряд под командованием Ангеррана де Вержи. Король Карл, который был обязан ей очень многим, не сделал ничего, чтобы спасти Орлеанскую деву. Бургундцы продали Жанну д’Арк англичанам за десять тысяч золотых ливров[6], большая часть которых оказалась в кошельках бургундского герцога Филиппа и нескольких графов. А рыцари, пленившие Жанну, получили за свое «геройство» лишь жалкие крохи.

Похоже, они забыли, что позорные тридцать сребреников никогда и никому не приносили счастья и достатка…

– Не сомневайтесь, ваша милость. Я буду нем как рыба, – проникновенно ответил Кошон. – Устраивайтесь поудобней, – кивнул он на задок своей повозки. – Там это… кгм!.. – прокашлялся он несколько смущенно. – Там есть кусок старого армейского шатра, так вы прикройтесь. Он хоть и рваный, но все же… А то народ у нас сами знаете какой. Особенно бабы. Трещат как сороки. Такое иногда плетут, что ни в какие ворота не лезет…

Жиль благоразумно послушался совета Кошона и спустя час уже входил в ворота отцовского замка. Ему открыл привратник, старый и немного глуховатый Гуго.

– Вечер добрый, старина! – весело сказал Жиль, довольный тем, что его никто не увидел.

Что касается Гуго, то он не обратил никакого внимания на одежду молодого господина, с детства отличавшегося сумасбродством. Мало ли что ему взбредет в голову. Да и время было позднее. Главным делом Гуго было следить за воротами, чтобы никто чужой не смог проникнуть в замок без позволения хозяина. А там хоть трава не расти. Кроме старика-привратника по ночам замок охраняли стражники, но надежда на них была малая. Все они были выпивохи, любители хорошо покутить днем в таверне Азей-лё-Брюле и всласть отоспаться ночью на посту.

Во дворе замка, возле коновязи, стояло несколько чужих лошадей. Похоже, у отца были гости. Жиль мимоходом подивился, почему не поднят мост, который вел к воротам и который был переброшен через изрядно обмелевший ров, но теперь понял, что послужило причиной этому. Обычно ловкий и сильный ловелас после своих тайных похождений, которые заканчивались ближе к полуночи, перелезал через стену как белка. Скрежет подъемного механизма, которым управлял Гуго и который, казалось, бодрствовал в любое время дня и ночи, мог переполошить не только стражу, но поднять с постели и отца. А тот относился к сыну как к обузе. Старый рыцарь, мечтавший вырастить достойного продолжателя рода, относился к его увлечению музыкой более чем прохладно.

Отцовский замок не впечатлял ни размерами, ни мощью. Когда-то он был серьезным крепостным сооружением, но военное лихолетье превратило его в обычную манору – укрепленную усадьбу. Прежний хозяин замка насыпал высоченную гору земли и окружил ее глубоким и широким рвом. Верхняя часть насыпи была укреплена толстой стеной из бревен, накрепко соединенных между собой, которая не раз и не два горела и чинилась. Внутри рва и крепостной стены находился дом-крепость, который был центром всей постройки.

Первый этаж дома служил складом. Там были сложены огромные ящики, бочки, лари и другая домашняя утварь. На втором этаже находилось помещение для приема гостей и комната, где спали хозяева – Ангерран де Вержи и мать Жиля, которую звали Шарлотта. От гостевой ее отделяла тяжелая ширма. В глубине хозяйской спальни имелась небольшая потаенная комната, где по вечерам, во время болезни или кровопускания, или для того, чтобы просто согреть грудных детей, разжигался камин. В чердачных помещениях находились спальни для детей и немногочисленной прислуги. Дом соединялся с кухней – двухэтажной каменной пристройкой к дому – лестницами и переходами. Лестницы также вели из дома на просторный балкон, где жильцы дома часто сидели и разговаривали, а оттуда – в молельню.

В дворовых постройках располагались конюшня, сарай для хранения сена, зерновой амбар и мастерская, которой заправлял Гийо. Он был ленив до неприличия, его редко можно было увидеть трезвым, но Ангерран де Вержи терпел Гийо лишь потому, что тот был мастер на все руки. В трезвом виде он умел делать все: чинить сбрую, столярничать, мог подковать лошадь, отремонтировать доспехи и оружие и даже читать библейские тексты не хуже городского каноника.

Впрочем, в прежней жизни Гийо довелось побыть и монахом. А до этого он учился в Парижском университете – Сорбонне. Но лень, страсть к спиртному и обжорство в конце концов опустили его на житейское дно, где он и пребывал как у Бога за пазухой – в теплоте и относительном уюте, не голодный и всегда подшофе. Строгий хозяин смотрел на все его грешки и проделки сквозь пальцы.

Жиль, тая дыхание, тенью метнулся по лестнице на чердак, в свою комнату. Но даже скрип ступенек не мог отвлечь Ангеррана де Вержи от весьма интересной и содержательной беседы с гостем – боевым товарищем, а теперь соседом, рыцарем Гю де Ревейоном. Быстро натянув старые шоссы, Жиль спустился на второй этаж и посмотрел на стол, за которым сидели отец и гость. Посмотрел и сокрушенно вздохнул – на столе, кроме вина, ничего не было. А ужин (вернее, его остатки), который должен был предназначаться Жилю, доедали под столом две борзые.

Юный шалопай прислушался. Говорил Гю де Ревейон, считавшийся большим знатоком по части охоты на оленей. Правда, с некоторых пор все лучшие охотничьи угодья считались королевскими, и вместо оленей дворянам приходилось довольствоваться охотой на диких кабанов. Немногие из них, в основном герцоги и графы, имели привилегии по этой части, сравнимые с королевскими.

– …Церковь вообще была враждебно настроена по отношению к охоте как таковой. Поэтому охота на оленя отцам церкви представляется наименьшим злом, – Гю де Ревейон сделал большой глоток вина из кубка, который стоял перед ним, и продолжил: – Она не такая дикая, как охота на медведя или охота на кабана, и не заканчивается кровавым поединком человека со зверем. На ней погибает меньше людей и собак, охота на оленя не столь разорительна для полей вилланов. Конечно, она не такая спокойная, как птичья охота, а осенью, в период гона, когда олени особенно возбуждены, оленья охота даже приобретает ожесточенный характер. Но вне зависимости от времени года преследование оленя не вводит охотника в состояние, близкое к бешенству, в которое его может погрузить схватка с медведем или кабаном.

– Как по мне, – фыркнул Ангерран де Вержи, – так лучше уж сразиться с медведем или огромным вепрем, нежели носиться по полям за оленями. Убить оленя из арбалета на расстоянии или перерезать ему горло, когда он ранен, много ли нужно для этого хладнокровия, силы и смелости? В этом ли состоит главное достоинство настоящего охотника?

– Конечно, в ваших словах, дорогой мой Ангерран, есть крупица истины. Но вспомните легенду о Евстафии – римском военачальнике и яром охотнике. Преследуя оленя, он узрел распятие у него между рогами, после чего вместе со всей своей семьей обратился в христианство. А как вам история Губерта, сына герцога Аквитанского, у которого было такое же видение во время охоты в Страстную пятницу, вследствие чего он совершенно изменил свою жизнь, уехал проповедовать в Арденны и стал первым епископом Льежским?

Ангерран де Вержи скептически ухмыльнулся и ответил:

– Мой добрый друг, я не горю желанием стать епископом. Святости во мне не прибавится, даже если я повстречаю стадо оленей, которое покажет мне не просто распятие, а целый храм. Я старый солдат, и этим все сказано. Пусть уж короли охотятся на оленей. Это дело вполне по силам помазанникам Божьим, а мы уж как-нибудь обойдемся и кабанами… – в голосе хозяина замка прозвучала ирония.

Он не очень праздновал ни герцога Бургундии, ни короля Франции. Собственно, как и многие другие дворяне. Столетняя война наложила на них особый отпечаток, который выражался в свободолюбии и весьма прохладном отношении к сюзеренам. Особенно это касалось пожилых рыцарей, которым на своем веку довелось много чего увидеть и перенести: победы и поражения, ранения и увечья, гибель друзей, вероломство и предательство. Они освободились от романтических представлений, свойственных молодости, и больше думали о хлебе насущном, нежели о куртуазности.

– Однако же гибель короля Франции Филиппа Красивого в конце 1314 года произошла в результате несчастного случая, произошедшего на охоте в Компьенском лесу при столкновении с кабаном, – сказал Гю де Ревейон. – Или вспомните поистине странную смерть принца Филиппа, сына Людовика VI Толстого, примерно за двести лет до этого. В октябре 1131 года на улице Парижа под ноги коню, на котором ехал юный принц, кинулся поросенок, в результате чего Филипп упал с лошади и умер. А династия Капетингов покрылась несмываемым позором, который не могут скрыть даже девственно чистые лилии на королевском гербе. Обычная беспризорная свинья стала причиной смерти коронованной особы! Ночной образ жизни дикого кабана, темная масть, глаза, словно мечущие искры, огромные клыки – все заставляет видеть в нем зверя, который вышел из самой бездны ада, чтобы терзать людей и бунтовать против Бога. Кабан безобразен, он брызжет слюной, дурно пахнет, поднимает дикий шум, у него полосатая щетина, дыбом стоящая на спине, а из пасти растут рога. Святые отцы утверждают, что кабан – воплощение Сатаны.

– Тем не менее жаркое из кабана не хуже оленины, – улыбаясь, отвечал Ангерран де Вержи. – В чем мы завтра, надеюсь, и убедимся…

Жиль не стал дальше слушать треп старых боевых товарищей. Сбежав вниз, он направился не на поварню, где, по идее, должно было остаться хоть что-то съестное, а в мастерскую Гийо. Повар, а заодно и эконом замка де Вержи по имени Ватье был страшным педантом и скрягой. Поэтому Жиль был уверен, что на кухне не осталось даже обглоданной косточки, все котлы давно вымыты и остатки еды выброшены псам. А есть ему хотелось со страшной силой, ведь с самого утра у него не было во рту ни крошки.

Гийо развлекался – учил своего пса Гаскойна ходить на задних лапах с тарелкой на голове. Он где-то подобрал совершенно беспородную дворняжку, которая оказалась весьма смышленой, и теперь развлекал дворню представлениями. Народ охал и ахал. Гаскойн вытворял потрясающие штуки, заставившие местного кюре прозрачно намекнуть Гийо, что тот благодаря своему дьявольски умному псу уже почти готов познакомиться со святой инквизицией. На что сразу же получил ответ:

«Ваше преподобие, по-моему, собаки – весьма уважаемые животные. Церковь это давно признала. Чего стоит случай, когда мать святого Доминика увидела во сне пса с пылающим факелом в зубах. После чего отцы доминиканцы сделали его своей эмблемой, а их самих стали называть «псами Господними». Так в чем же моя провинность? В христианской любви к живому созданию, тем более такому важному в жизни церкви?»

Кюре пришлось отступить. Не шибко образованный деревенский священник не мог тягаться в схоластике с бывшим студиозом[7] и монахом. У Гийо всегда был ответ на любые казуистические вопросы.

– А, это вы, мессир… – Гийо расплылся в довольной улыбке. – Милости прошу. Поскучаем вместе.

Он называл Жиля «мессиром», хотя тот не был посвящен в рыцари и не имел права на этот титул. Впрочем, юный Жильбер де Вержи не очень и стремился получить рыцарские шпоры; его с неодолимой силой влекла музыка, а также сочинительство стихов и баллад.

– У тебя есть чем перекусить? – нетерпеливо спросил Жиль.

– Ах, мессир, ну что за вопросы в такой поздний час? Ведь чревоугодие относится к одной из восьми греховных страстей. Обжорство вызывает телесные и духовные страдания, так как предмет радости сластолюбца не является истинным благом. И уж тем более нельзя ложиться в постель с набитым чревом. Любой лекарь скажет вам, что это вредно для здоровья…

– Хватить болтать! – раздраженно перебил его Жиль. – Иначе я тебя самого слопаю с потрохами. Тащи все, что у тебя припрятано.

Он точно знал, что Гийо, который за свою хитрость и оборотистость получил прозвище Пройдоха, никогда не ложится спать голодным. Он ел за троих, но, что самое удивительное, был худым как палка. Ангерран де Вержи не мог похвалиться богатством и кормил своих домочадцев, а тем более слуг, весьма скудно, однако Гийо как-то ухитрялся наедаться до отвала. Это было загадкой, которую не мог разрешить даже пронырливый Жиль. Впрочем, и не пытался. Он знал, что у Гийо всегда найдется для него вкусный кусочек чего-нибудь. А это было главным.

– Что ж, коли вы не цените свое здоровье… – кряхтя, Гийо полез куда-то в угол достаточно обширной мастерской, порылся там, и притащил нечто объемистое, завернутое в листья лопуха. – Милостивый Господь сегодня сжалился над бедным самаритянином и послал мне эту птичку. Я хотел съесть ее завтра, на утренней трапезе, но разве можно отказать вам, мессир? Похоже, у вас очередная любовная интрижка? – глаза Гийо лукаво блеснули. – О да, тогда мне все понятно. Ничто так не способствует здоровому аппетиту, как любовь.

– Ты много себе позволяешь! – зло огрызнулся Жиль.

Но тут же растаял, пуская голодные слюнки. В обертке из лопухов находились жареный каплун и несколько лепешек.

– Откуда это у тебя? – удивился молодой человек.

– Я же говорю – Бог послал… – Гийо сложил ладони лодочкой и поднял глаза к закопченному потолку. – Так возблагодарим Всевышнего за его милости! – загнусавил он в точности как местный кюре.

Жиль небрежно изобразил крестное знамение, оторвал ножку каплуна и жадно вгрызся в нежное мясо своими крепкими молодыми зубами.

– Э-э, господин, не так резво! – всполошился Гийо. – Под такой превосходный ужин всенепременно нужен хороший кларет из Бордо.

С этими словами он достал из-под стола пузатый глиняный кувшин. Жиль с подозрением посмотрел на Пройдоху, но тот сделал невинное лицо и быстро разлил вино по оловянным кружкам. Юный дворянин мог поклясться, что уже видел такие кувшины в винном погребе отца. Вино старому рыцарю привезли в подарок боевые друзья, и он держал его до помолвки старшего сына и наследника Этьена, которая намечалась на осень. Похоже, Гийо не надеялся получить приглашение на торжество и, не дожидаясь свадебного пира, решил самостоятельно обмыть столь важное событие в жизни замка Вержи.

Вскоре на столе остались лишь одни кости. Звучно рыгнув и погладив себя по животу, Гийо бросил их песику, который скулил от голодного нетерпения, а затем сказал, прихлебывая вино:

– Вы бы, мессир, отправлялись спать. Мне, конечно, хочется пообщаться с вами подольше, но наш господин назначил на завтра охоту на кабана. Так что вас поднимут с утра пораньше. А сонному болтаться в седле никак негоже. Можно мигом свернуть себе шею.

Жиль мысленно застонал. Опять охота на кабана, и снова придется вставать ни свет ни заря! Охотиться он любил, как и все окрестные дворяне, но какого дьявола садиться в седло в такую рань?! То ли дело – охота на птиц, когда вокруг много девушек и женщин и все действо идет неторопливо, обстоятельно, белым днем. Многозначительные взгляды, томные вздохи, от которых замирает сердце в груди, стремительный полет охотничьего сокола… А затем пикник на траве, много песен и музыки и веселая, ни к чему не обязывающая болтовня.

И самое главное – с трудом продрав в темноте глаза, не нужно мчаться сломя голову на конюшню, где запросто можно схлопотать удар копытом, ведь для лошадей столь ранняя поездка тоже не мед.

– Что-то на сон меня совсем не тянет, – пожаловался Жиль.

– Это бывает, – ответил Гийо. – По молодости и я мог сутками не спать, шляясь по тавернам и беспутным девицам.

– Однако же, – вдруг вспомнил Жиль только что закончившийся вкусный и сытный ужин, – откуда у тебя этот каплун? Господь, конечно, изредка посылает нам разные милости, но что-то я никогда не видел и не слышал, чтобы с неба падали жареные каплуны.

– Ах, мессир, вы так молоды! Поэтому много чего не знаете. В мире хватает разных чудес.

– Гийо, лгать своему господину негоже! Говори правду, мошенник.

Гийо тяжело вздохнул и с невинной миной на своей живой физиономии, изрядно окрашенной бурым винным румянцем, ответил:

– Понимаете, ваша милость, тут вышло такое происшествие. Иду я мимо речки по меже, где заканчиваются огороды вилланов, и вдруг слышу, что-то шуршит в камышах. Поначалу я испугался и хотел дать деру – вдруг там притаился разбойник или зверь какой, – а потом все же любопытство пересилило страх. Заглянул в камыши и вижу, что какой-то изверг поставил у кромки воды петлю, в которую и угодил этот каплун. Я быстро освободил птичку, да вот беда, ей уже пришел каюк. Вот мне и пришла в голову мысль, что выбрасывать каплуна – грех.

– А отдать бедную птицу хозяину у тебя рука не поднялась… – с иронией сказал Жиль.

– Мессир, что вы такое говорите?! – ужаснулся Гийо. – Или вы не знаете наших вилланов? Они сначала бьют, а потом разбираются, что там и как. Ну нет уж, увольте. Мне мое здоровье дороже какого-то каплуна. И потом, я не согласен отвечать за чужие грехи.

– Ну да, ну да… – Жиль расхохотался. – У тебя и своих грехов хватает, зачем тебе лишний. Это я понимаю… Экий ты плут, однако. Плесни еще вина…

Он был уверен, что петлю на крестьянских кур поставил именно Гийо. Молодой человек знал, что гуси вилланов свободно плавают в речке, а по бережку, выискивая червячков и жучков, бродят стайки кур. В летнее время на свободном выпасе им не нужна никакая подкормка, что для крестьян было очень важно. Этим и воспользовался Пройдоха. А Жиль все удивлялся: откуда в мастерской Гийо время от времени появляется куча костей?

И самое главное: его чересчур умный пес Гаскойн был до такой степени избалован, что ел только мясо, а от всего другого воротил нос. Похоже, тайное стало явным…

Гийо был странной и даже загадочной личностью. Его прошлое было туманно и весьма неопределенно. Он был не просто грамотен, а очень хорошо образован, хотя и старался скрыть свою ученость под маской простака. Жиль подозревал, что Гийо не тот, за кого себя выдает. В некоторые моменты он вел себя как хорошо воспитанный дворянин, что уже само по себе было странно. Но почему Гийо поселился в такой глуши, как Азей-лё-Брюле? Над этим вопросом Жиль задумался только сейчас.

Как-то так получилось, что Гийо стал его учителем. Мать Жиля была вдовой, когда вышла замуж за Ангеррана де Вержи. Она даже не успела родить дитя своему первому мужу, когда тот погиб в очередной военной заварушке. Замуж ее отдали очень рано, в двенадцать лет, и после смерти мужа она решила устроить траур по убиенному на целое десятилетие. А все это время, чтобы хоть как-то скрасить горечь одиночества, она музицировала и усиленно штудировала разные науки, благо ее семья была хорошо обеспечена и юная Шарлотта могла делать все, что ей заблагорассудится.

Когда родились первые двое детей Ангеррана де Вержи – сын Этьен и дочь Рошель, она была под властной пятой Ангеррана де Вержи, который считал, что мужчинам грамотность только во вред, а женщины в лучшем случае должны уметь читать с горем пополам, и то Библию, да поставить свою подпись, где нужно. Поэтому Этьен вырос малограмотным и знал лишь денежный счет, а более способная к обучению Рошель пристрастилась к чтению рыцарских романов и витала в розовых облаках.

Но, когда на свет появился Жиль, матушка Шарлотта уже командовала в доме. Характер у нее оказался как бы не жестче, чем у мужа. Она подчинила его своей воле всецело, и рыцарь в ее присутствии боялся даже голос повысить. Поэтому Жиль стал учить азбуку, едва научившись говорить. К десяти годам он знал почти все то, что знала его матушка. Затем мальчика отвели к сельскому кюре, чтобы тот продолжил обучение. Но священник, проэкзаменовав своего нового ученика, в диком удивлении пришел к выводу, что тот более силен в грамоте, чем он сам.

Кюре был человеком честным и не стал хитрить, чтобы выцыганить у семьи де Вержи несколько серебряных монет. Он вернул мальчика в замок, развел руками и сказал, обращаясь к госпоже, что больше того, что знает Жиль, он дать ему не сможет. Разочарованию Шарлотты де Вержи не было пределов; она мечтала видеть сына не военным (двух рыцарей – мужа и сына Этьена – семье вполне достаточно), а ученым, тем более что Жиль все схватывал на лету. И главное, он начал писать стихи и замечательно играл на лютне, что для госпожи было как елей на сердце.

И тогда в жизни юного Жильбера де Вержи появился Гийо – настоящий кладезь разнообразных знаний. Правда, некоторые его уроки попахивали еретическим душком, но Жиль об этом не задумывался, потому как мало что понимал из тех откровений, которые изрекал Гийо. Вскоре юный де Вержи трещал на латыни как сорока и благодаря Гийо стал более-менее сносно разговаривать на фламандском языке, который был очень похож на нидерландский и немецкий. Гийо из каких-то своих соображений всегда представлялся валлонцем, но Жилю почему-то казалось, что он родом из Фландрии.

Здесь нужно отметить, что Гийо учил его не только грамоте. Он был главным наставником по любовной части. К семнадцати годам Жиль познал женскую ласку и совсем не терялся, как многие его сверстники, в обществе дам. Мало того, юного де Вержи смешил романтизм приятелей, которые обожествляли разных дурочек с невинными коровьими глазками. Жиль обещался стать циником и развратником (что, впрочем, в те времена среди дворян не было чем-то из ряда вон выходящим).

Спать Жиль ушел далеко за полночь – лишь тогда, когда кувшин бордоского показал дно. Он уснул сразу как убитый. До самого утра ему снился один и тот же кошмар: он бежит со спущенными штанами по стерне и никак не может их снять, а за ним гонится страшное чудище. Иногда Жилю удавалось взлететь над полем, и тогда он радостно смеялся, наслаждаясь полетом, и корчил рожи преследователю – попробуй, достань! – но витание в небесах было коротким, и ему снова приходилось бежать по колючей стерне, выбиваясь из последних сил.

Глава 2. Андрейко

Андрейко с интересом рассматривал грозные вежи и башни Литовского замка. Он сопровождал своего пана, Якова Немирича, у которого было какое-то дело к киевскому воеводе. Раньше в литовском замке находились киевские князья, но теперь они имели свой замок на левом берегу Днепра, напротив Подола. Там сейчас обитал княживший в Киеве Олелько Владимирович. А Литовский замок стал местом пребывания воеводы.

Подросток был одет худо. Жена пана, Галшка Немиричева, держала слуг в жесткой узде и кормила их абы чем и абы как, и на одежду не шибко тратилась. Тем не менее даже в своих обносках Андрейко выглядел как шляхтич, случайно надевший одежду простолюдина: высокий, стройный, очень смуглый, с густой гривой черных волос. Он смотрел на мир как паныч – черными, слегка раскосыми глазами, независимо и даже дерзко. Похоже, в его жилах текла немалая примесь восточной крови.

Для столь представительного выезда пани Галшка выдала Андрейке старенькие башмаки своего сына Ивашки Немирича, но они сильно жали, поэтому подросток снял их и, связав куском бечевки, перекинул через плечо. Яков Немирич ехал на добром коне, раскланиваясь со знакомыми, а Андрейко топал рядом, держась за стремя. Когда конь переходил на рысь, подростку приходилось бежать, но его легкие работали как лучшие кузнечные меха и он совершенно не чувствовал усталости.

В Литовский замок вело двое ворот: Воеводские со стороны Щекавицы (к ним шла крутая дорога, на которой зимой приходилось вырубать во льду ступени), и Драбские. От них можно было попасть в Верхний город и на Подол. Сбоку от ворот лежала куча земли – недавно углубляли ров, через который был переброшен подъемный мост на двух цепях. Одни и другие ворота защищали две башни под вежами. Кроме ворот из замка на Подол вела калитка, но она всегда была закрыта на замок.

Стража у ворот пропустила Немирича во двор замка без задержки. В Киеве род Немиричей пользовался большой известностью, поэтому драбы[8] не стали звать своего начальника, ротмистра, чтобы тот дал разрешение на въезд. Охрану Драбских ворот несли солдаты киевского гарнизона, а Воеводские охраняли киевские мещане.

Бросив поводья Андрейке, Яков Немирич с важным видом направился к дому воеводы. Двор замка был застроен густо. Здесь находились дома воеводы и ротмистра, казармы солдат гарнизона и многочисленные хозяйственные и военные постройки. В Литовском замке были четыре деревянные церкви – три русские и одна латинская. В свое время посреди замкового двора киевляне вырыли жизненно необходимый колодец глубиной свыше тридцати сажень с деревянным срубом. Он имел коловорот, крышу и был замкнут, чтобы лихие люди или лазутчики не отравили воду.

Замок был укреплен боевыми башнями. Их насчитывалось пятнадцать. Стены башен для предохранения от огня облепили толстым слоем глины (местами толщиной до двух пядей[9]), а возле земли – и того больше. Башни имели бойницы в три этажа и завершались высокими шатровыми крышами.

Стены представляли собой ряды срубов, которые назывались «городни». Они засыпались землей, а поверху шло «блинкование»: защитная стенка с бойницами и крытым верхом с «подсябитьем» – выдвинутой вперед части блинкования с отверстиями снизу для сбрасывания камней на осаждающих. Перед Драбскими воротами находилось Лобное место, и киевляне, если им приходилось здесь бывать, испуганно крестились: отведи, Господи!

Замковая гора возвышалась над Подолом примерно на сорок сажень. Раньше она называлась просто Горой. Замок был построен в эпоху, когда огнестрельное оружие еще не было совершенным. Поэтому окружающие Литовский замок горы были равны по высоте, а некоторые поднимались даже выше Замковой. К примеру, с горы Щекавицы хорошо просматривалась часть замкового двора, а гора Уздыхальница была выше Замковой на пять сажень, что сильно мешало обороне замка.

Андрейко отвел коня к коновязи, но сена там не было, и он решил найти хоть клок свежескошенной травы. Найти в его понятии было, мягко говоря, позаимствовать корм у лошадей стражи. Они хрумкали отавой возле конюшен, где находились ясли – длинный желоб, сбитый из нестроганых досок. Воровато оглядываясь по сторонам, Андрейко крадучись приблизился к лошадям, но траву из яслей брать не стал, а собрал ту, что лежала на земле.

Едва он положил охапку отавы перед конем своего пана, как вдруг над ухом раздался грозный голос:

– А что это ты творишь, шибеник?! Воровать вообще негоже, а уж казенное добро – тем более. Ты кто? Ну-ка, отвечай!

Андрейко поднял голову и увидел мужика в годах с добродушным лицом и длинными усами. Судя по его одежде, он был конюх: кожаная безрукавка, белая вышитая рубаха без ворота не первой свежести, изрядно изгвазданные шаровары, широкий кожаный ремень с ножом и на плече длинный кнут с толстым резным кнутовищем, на который Андрейко посмотрел с опаской.

Ему уже приходилось видеть подобные кнуты. Точно такой имел конюх Немиричей. Его делали о трех концах, и в каждый из них вплели по свинцовой бите. Пастух, который гонял лошадей в ночное, таким кнутом с одного удару перешибал волку хребет.

– Андрейко я… Нечай, – виновато потупившись, ответил подросток. – Простите, дяденька, я больше не буду…

– Нечай, говоришь?

– Ага…

– Уж не старичища Кузьмища ли ты внучек? Того, что живет на Подоле?

– Ну да, его…

– Вишь-ко, как вымахал! – удивился конюх. – Помню тебя вот таким мальцом… – он показал. – От горшка два вершка. Кузьмище-то живой?

– Живой.

– Вот и добре. Хоть он и на лешака смахивает, а человек порядочный. Никогда не бросит человека в беде. Ужо было…

Тут конюх умолк, нахмурился, повздыхал немного – видимо, своим воспоминаниям, а затем спросил:

– Голоден, поди?

Андрейко замялся. По правде говоря, в его пустом животе черти в бубен били. С утра пораньше пан засобирался нанести визит киевскому воеводе, чтобы пригласить того на праздник – Петров день. Андрейку, который уснул поздно из-за срочной работы, с постели кое-как подняли и даже разбудили, но накормить забыли, а может, и не захотели, притом по наказу прижимистой пани Галшки, как уже не раз бывало. Какая-никакая, а экономия в хозяйстве. Она не сомневалась, что такой оборотистый хлоп, как Андрейко, найдет себе завтрак где-нибудь на стороне.

– Вижу, вижу… – конюх улыбнулся. – Голодный, как цуцик. Молодики всегда хотят есть. Ну-ка, ходь со мной. Твой хозяин задержится у воеводы надолго, не беспокойся. Паны только что за стол сели.

Они прошли в конюшню, где был отгорожен жилой закуток. Там дядька Карп (так звали конюха) поставил на стол миску, в которой лежал большой говяжий мосол с изрядным количеством мяса, и дал Андрейке ломоть хлеба.

– Жуй, – сказал он, присаживаясь на лавку напротив подростка. – Вон стоит жбан квасу, так ты пей, не стесняйся, сколько душе угодно.

Андрейко и не думал стесняться. Он вгрызся в жестковатое холодное мясо как оголодавший молодой волк, благо зубы у него были крепкие. Пока Андрейко ел, Карп расспрашивал его про деда, про семью, а подросток с набитым ртом отвечал.

Собственно говоря, поначалу имя подростка было не Андрейко. Мать долго не могла родить первенца, а когда на свет появился мальчик, ему дали «охранительное» имя Нечай с целью отвращения злых сил. В те времена, чтобы не искушать судьбу и отвести зло, малышам давались имена со значением, прямо противоположным тому, что желали родители для детей. Поэтому отец, надеясь иметь красивого и здорового мальчика, назвал его Нечаем, тем самым подчеркнув, что его будто бы не чаяли – не ждали. И только когда ему исполнилось семь лет, он получил имя Андрейко. А когда поступил в услужение к Немиричам, то его записали как Андрейко Нечай. Так подросток получил два имени, одно из которых стало фамилией.

Он был круглым сиротой. Отец погиб три года назад, сражаясь с татарами, а мать умерла еще раньше, при вторых родах, вместе с неродившимся дитем. Вот и вышло, что из родни у Андрейки остался лишь один «старичище Кузьмище». Так прозвали на Подоле за угрюмый, неразговорчивый нрав его деда Кузьму. Он был кряжистый, словно столетний дуб, бородищу имел пегую, а волосы подстригал раз в пять лет. Поэтому издали они казались мохнатой шапкой. Впрочем, старичище Кузьмище и впрямь надевал головной убор лишь в самые лютые морозы, да и то он представлял собой не меховой малахай, а колпак из тонкого войлока.

Дед Кузьма рыбачил. Немало киевлян занималось рыбным промыслом, благо рыбы в Днепре хватало. Особенно много было огромных осетров, поднимавшихся вверх по реке. Однако поймать их было нелегко, требовалась большая сноровка, но дед Кузьма в этом деле был мастак. Он считался официальным поставщиком рыбы к княжескому двору и даже пребывал в дружеских отношениях с самим князем Олелько Владимировичем. Поговаривали, что однажды Кузьмище спас князя от верной гибели, когда того окружили поляки, но дед об этой истории не распространялся, а Олелько Владимирович, князь киевский милостью великого князя литовского и короля польского Казимира IV, – тем более.

Пожалуй, только Андрейко знал, что дед Кузьма в молодости был княжеским дружинником. Притом не простым, а сотником. Он в совершенстве владел любым оружием, и можно только представить, каким грозным был в бою с его богатырской силой старичище Кузьмище, которую не растерял и к преклонным годам.

Пока Андрейко был маленьким, дед Кузьма брал его с собой на рыбалку. Ловля осетров мальчика особо не привлекала; он больше любил охоту, тем более что метко стрелять из лука научился с раннего детства, едва встав на ноги. Его неудержимо влекло другое – отдых после того, как под крышкой в большой бадье, прикрепленной на корме лодки-долбленки, заплещется улов. Старичище Кузьмище отличался от других рыбаков тем, что привозил в княжеский замок не снулую рыбу, а живую, что особенно ценила жена Олелько Владимировича, которую звали Анастасия Васильевна. Она была дочерью великого князя московского Василия I Дмитриевича.

Мест на Днепре для отдыха хватало – укромных островков по речному руслу было не счесть. Некоторые из них облюбовали рыбаки, на других обустроились нищие, попрошайки или просто темные личности неведомо из каких краев. Их часто можно было видеть на папертях киевских церквей, где они просили милостыню. А по ночам они нередко шалили на Подоле, когда шебутной народ возвращался домой из шинков.

Обобрав пьяного до нитки, грабители садились в лодку и скрывались на одном из островков. Найти их не могли ни княжеские дружинники, ни киевские ополченцы. Чтобы обыскать все островки, полжизни не хватит. К тому же они густо поросли лесом, кустарниками и камышом.

Присмотрел себе островок и старичище Кузьмище. Несколько лет назад шайка пришлых пыталась оспорить его право владеть этим небольшим клочком суши посреди Днепра, и наглецам пришлось немного поплавать. Могучей рукой деда Кузьмы они были брошены в реку и добрались до берега чуть живые. С той поры разбойный люд обминал его островок стороной. Что касается рыбаков, то они иногда причаливали к мосткам, устроенным дедом, особенно в непогоду, когда на Днепре поднималась буря и шел дождь. На островке стоял добротный и просторный курень и кабица – углубленная в землю и обложенная диким камнем печь с крышей. На ней можно было готовить еду в любую непогоду.

В шалаше дед Кузьма хранил сети, большие кованые крючки на осетров, запасные весла, остроги, багры и прочие рыбацкие принадлежности. Там же была и посуда. Но главное лежало в тайнике неподалеку от шалаша. В неглубокой яме с крышкой находилось завернутое в промасленную бычью шкуру оружие – щит, кривая татарская сабля, добрый лук, топор, булава и кистень. Крышка была замаскирована дерном и придавлена сверху бревном, поднять которое не смогли бы и пять человек. А дед Кузьма поднимал.

«Деда, зачем ты прячешь оружие здесь, а не хранишь дома?» – как-то с удивлением спросил его Андрейко.

«Дальше положишь – ближе возьмешь, – рассудительно ответил старик. – В мою хату на Подоле кто хошь может войти без спросу. Хитников в Киеве хватает… А для защиты мне вполне достаточно дубины».

Здесь Андрейко был с ним вполне согласен…

На островке дед занимался с внуком военным делом. Он обучал его драться на саблях, орудовать кистенем, рубиться топором, прятаться от вражеских ударов под щитом и наращивать силу. Это были самые нелюбимые упражнения для Андрейки. Дед Кузьма давал ему в руки тяжелый камень и гонял до седьмого пота вокруг острова по давно протоптанной тропинке. К шестнадцати годам мышцы Андрейки стали железными, а ноги неутомимыми. Особенно много он занимался стрельбой из лука и достиг большого мастерства. Андрейко даже на бегу попадал в цель. Иногда ему казалось, что он не столько целится, сколько руководит стрелой в полете, направляя ее силой воли туда, куда нужно.

Конечно, после того как он стал пахолком[10] у Немиричей, занятия воинским делом стали гораздо реже, от случая к случаю. Но тут уж нужно было выбирать – или остаться на всю жизнь рыбаком-нищебродом, или попытаться выйти в люди и разбогатеть, ведь Андрейко был не холопом, а вольным человеком. По уговору платы он за свою работу не получал, но его кормили и одевали, а главное, Андрейко обучался вместе с Ивашкой Немиричем, сыном хозяина, грамоте. Это для сироты, у которого за душой не было ни гроша, дорогого стоило.

Подкрепившись и поблагодарив конюха, Андрейко поторопился к коновязи. И как раз вовремя – Яков Немирич вышел во двор в сопровождении воеводы Олехно Киселя. Он не пользовался в Киеве таким уважением и почетом, как Юрша, прежний киевский воевода, поэтому вел себя с гостем несколько суетливо и предупредительно. Что ни говори, а Немиричи – известный и уважаемый в Киеве род.

Юрша считался спасителем Киева. В октябре 1437 года великий князь литовский Сигизмунд Кейстутович решил окончательно покончить со своим соперником князем Свидригайло (которого он свергнул с трона в 1432 году) и организовал нападение на принадлежавшие тому города. Литовские войска выступили в поход на Луцк и Киев. На помощь осажденному гарнизону Киева был отправлен воевода Юрша, выдающийся военачальник, отличившийся во время обороны Луцка, который сопровождал Свидригайло во время его переговоров с галицкой шляхтой во Львове. Юрша соединился с татарскими отрядами хана Сеид-Ахмета и разгромил литовское войско в битве под Киевом.

Вскоре против Сигизмунда возник заговор. Он был подозрителен, злопамятен и свиреп. Его мстительность в отношении прежних сторонников Свидригайло и жестокие казни возбудили всеобщее недовольство литовской знати. Заговор возглавили князья – братья Иван и Александр Чарторыйские. С помощью виленского воеводы Довгирда и трокского воеводы Лелюша 20 марта 1440 года они убили Сигизмунда в Трокском замке. Для этого заговорщики отправили в Троки дворянина родом из Киева по имени Скобейко. Они дали ему триста возов сена, а на каждом возу под сеном прятались пятеро хорошо вооруженных дружинников. Отряду удалось проникнуть в сильно укрепленный Трокский замок и свершить задуманное.

Сделать это было непросто. Сигизмунд не доверял даже своей охране и всегда запирал все двери на засов. Обычно князь, не выходя из своей спальни, слушал обедню, совершавшуюся в соседнем покое. Его верным сторожем служила ручная медведица, которая в это время гуляла по двору замка. Возвращаясь в комнату Сигизмунда, она царапала когтями дверь, после чего он впускал ее. Зная это, Иван Чарторыйский стал царапать дверь загодя припасенной медвежьей лапой. Сигизмунд открыл засов, братья ворвались внутрь и закололи его вилами.

После этого на великое литовское княжение был избран брат польского короля Владислава III Варненьчика князь Казимир (младший сын Ягайло), который с 1444 года стал одновременно и польским королем. Он вынужден был пойти на уступки литовским феодалам. Многих выпустили из-под ареста, среди них и князя Олелько Владимировича с семьей (его содержали в Кернове, а жену с двумя сыновьями, Семеном и Михаилом, – в Утянах). Были восстановлены Киевское и Волынское удельные княжества. На первое сел Олелько Владимирович, а на второе – князь Свидригайло.

Став княжить в Киеве, Олелько Владимирович первым делом расправился с народным героем, воеводой Юршей. Он отстранил его от должности и отнял земли в Киевском повете. Так уж издревле повелось, что правители во все времена не шибко привечали героев, слава которых затмевала их собственные достоинства.

Поэтому Олехно Кисель, новоиспеченный воевода, а по сути дела временщик, приглашение Якова Немирича на пир по случаю Петрова дня принял с радостью. Он знал, что к нему съедутся богатые шляхтичи не только со всего Киева, но и со всей округи. С некоторыми из них Олехно был знаком, а с другими желал познакомиться. Ему хотелось подольше остаться на столь почетной и, главное, денежной должности, а значит, ему требовалась поддержка уважаемых и богатых людей.

Андрейко помог своему хозяину забраться в седло (что оказалось непросто: Яков Немирич изрядно накушался доброго заморского вина, которым угощал его воевода), и они неспешным шагом покинули Литовский замок. Теперь главной задачей пахолка было не дать своему пану свалиться с коня. Путь к дому Немиричей был недлинным, но очень опасным, особенно для человека, не очень твердо сидевшего в седле. Ведь Якову Немиричу предстояло спуститься по очень крутому Боричеву узвозу. Как это ни странно, но именно по нему купцы заезжали в Киев.

А происходило это потому, что возле Литовского замка находилась мытница. В Киеве за все нужно было платить: за проезд по городу, за проезд по мосту, за право торговли, за наем амбара, за представление товара на заставу, за наем торгового места на гостином дворе и прочее. Существовали «роговая» и «привязная» пошлины – за привязывание скота в месте торговли – и «узольцовое» – за обвязку товара с приложением таможенных печатей в качестве гарантии продажи его только в местах, где установлены мытные знаки. На этом многие наживались, но больше всего – воевода и мытники. С купцов, проезжавших через Киев (его границы простирались от речки Почайны на Подолье до Золотой брамы в Верхнем городе), мыто собиралось не с товаров, а с каждого воза, на котором их везли. И не важно, сколько было товара, считали возы.

Тогда купцы пошли на хитрость – не доезжая до мытницы, перегружали возы таким образом, чтобы их стало меньше. Но тяжелые, с верхом груженные возы были мало приспособлены для киевских гор, особенно Боричева узвоза. И конечно же на этом крайне неудобном месте они часто ломались, рассыпая тюки и бочки, чего с нетерпением ждала зорко наблюдавшая за ними замковая стража. Как только это случалось, возы вместе с товарами реквизировали в воеводскую казну.

Однажды к воеводе пришли жаловаться иноземные купцы, у которых отобрали товары. Воевода им отвечал: «При чем тут я, разве мои это горы? Это ведь горы киевские. Зачем же было накладывать четыре воза на один? Чтобы не платить пошлину? Здесь все подчиняется киевскому закону: если возы поломались от Почайны до Золотых ворот, попрощайтесь с ними».

В общем, что с воза упало, то пропало…

Вечером Андрейку отпустили погостить до утра у деда. Галшка Немиричева, узнав, что воевода Олехно Кисель будет присутствовать на пиру, сильно подобрела и даже передала деду Кузьме большой сдобный калач в качестве гостинца, но приказала, чтобы к утру Андрейко вернулся. По правде говоря, она немного побаивалась старичища Кузьмища. Однажды он нечаянно стал свидетелем, как пани Галшка дала его внуку подзатыльник неизвестно за какую провинность, да так посмотрел на нее, что она обмерла. С той поры единственное, что пани Галшка позволяла себе по отношению к Андрейке, – так это дернуть его за ухо, и то не очень больно.

Зато с остальными пахолками и служанками она не сильно церемонилась. Могла и нагайкой по плечам пройтись. Галшка Немиричева была вздорной бабой с очень развитым самомнением. Она всеми силами подвигала мужа на то, чтобы тот занял более высокое положение среди киевской знати. Поэтому согласие киевского воеводы отпраздновать у них Петров день пани Галшка восприняла как доброе предзнаменование.

Сойдя с дороги и оказавшись на колдобистой тропе, Андрейко вскоре услышал шум речки Киянки, которая была перегорожена плотиной. Она бежала по дну Кожемяцкого яра – резвая и быстрая. Ее берега были обшиты почерневшими от времени досками. Вскоре он добрался до дна глубокого ущелья – Гончарного яра, где под почти отвесными склонами горы издревле находились мастерские гончаров и кожемяк. Там же приютились и слободы. Жалкие хаты горшечников и кожевников, крытые соломой, лепились по склонам оврагов как ласточкины гнезда под стрехой.

Поравнявшись с Фроловской обителью, Андрейко едва не увяз в болоте, сплошь поросшем камышом. Он задумался и пошел напрямик. Но одно дело – идти днем, а другое – по темноте. Теперь придется искать более удобную, обходную тропинку. Хорошо, что он догадался взять длинную палку, чтобы собак отгонять. Да и месяц над головой светил как фонарь, правда, время от времени прятался за тучки.

Выбравшись из грязи на сухое место, Андрейко начал искать улицу, которая вела к жилищу деда Кузьмы. Месяц снова скрылся среди туч, и леса на холмах стали еще темнее и таинственнее. В камышах заухал филин, над головой Андрейки бесшумно пролетела сова, раздался шелест быстрых крыльев летучих мышей. Подросток невольно поежился – страшновато! Благодаря деду Кузьме он мало чего боялся, к тому же на шее у него висел кипарисовый крестик, а у пояса нож – кто ж не знает, что нечистая сила боится светлого металла? И все же на душе у Андрейки стало муторно.

Узкие, кривые и тесные улочки Подола тонули в грязи. Только кое-где лежали деревянные мостки. Андрейко шел, стараясь не сильно шуметь; мало ли чего, вдруг встретится какой-нибудь вор или разбойник. Да и собак не хотелось тревожить, иначе поднимут такой лай, что его будет слышно даже на Замковой горе.

Неожиданно впереди замелькали факелы, и послышался звон оружия. Это была замковая стража. Солдаты заглядывали на все подворья и в окна деревянных домишек. И на то была веская причина. Если стража замечала горящую лучину, то изо всех сил колотила в дверь, с бранью требуя огромный штраф в городскую казну и грозя тюрьмой.

Для Киева с его сильно скученной и сплошь деревянной застройкой самым страшным врагом были пожары. Поэтому киевские воеводы запрещали жечь лучину в хатах ремесленного люда. Целую ночь замковая стража рыскала по посадам и ремесленным «концам» – предместьям – в поисках непогашенной лучины. Ремесленники часто из-за этого бунтовали, и королю Сигизмунду пришлось отменить этот запрет, но князь Олелько Владимирович снова все вернул на круги своя.

Деду Кузьме воевода был не указ. Он словно ждал внука, потому что на столе стояла глубокая деревянная миска, в которой поблескивали янтарным жиром куски недавно зажаренного осетра и лежала краюха свежего хлеба. Чтобы с улицы нельзя было заметить огонь лучины, дед закрыл окно ставнями и занавесил его плотной тканью.

Глядя, как Андрейко уминает за обе щеки выставленное угощение, обычно мрачное лицо деда Кузьмы вдруг потеряло жесткость черт, а в глубоко посаженных коричневых глазах появилось выражение огромной любви. И печали. Вскоре все стало понятно. Дед какое-то время мялся, не решаясь сказать внуку главное – то, что думалось ему с того часа, когда он решился погадать на судьбу своего внука.

Мало кому было известно, что старичище Кузьмище – ведун. Имелась у него такая особенность. Правда, он практически никогда ею не пользовался и никому о ней не говорил. По крайней мере на Подоле, где о его способностях никто не знал. Кроме Андрейки.

Несмотря на то что дед Кузьма был крещен, в душе он остался язычником. И ворожба его была языческой. Как он гадает, дед не открылся даже Андрейке. «Для тех, кто похож на пустой кувшин, ворожба смерти подобна», – кратко ответил он на его вопросы. При чем здесь кувшин, да еще пустой, Андрейко так и не понял.

Гадание представляло собой долгую ночную церемонию, после которой дед Кузьма несколько дней ходил как бы немного не в себе. Зато почти всегда его ведания сбывались. По малости своих лет Андрейко не очень прислушивался к словам и наущениям деда, но когда стал старше, то призадумался. Поэтому первые же слова деда Кузьмы заставили его насторожить уши.

– Расстанемся мы скоро, внучок… – голос деда был тих и на удивление мягок.

– Это еще почему? Никак, ты умирать собрался? – тут Андрейко рассмеялся. – Вот ужо не поверю, хоть убей.

– Нет, не о том я печалюсь. Есть надежда, что проживу я долго. Так судьба решила. А вот тебе предстоит дальняя дорога. И свидимся ли мы когда-нибудь, неизвестно. Ведание не дало ответ на этот вопрос.

– Деда, я никуда не собираюсь! Я никогда тебя не брошу! – загорячился Андрейко.

– Эх, молодо-зелено… Кабы человек самолично управлял своей жизнью, в мире могла бы случиться большая беда. Да-да, Ондрейко, это так. Богатеи все под себя подгребут, и простому люду не останется иного пути, как в могилу. К счастью, человек зависит от верхних сил, и только они имеют право и возможность указывать ему путь.

– Но у меня и в мыслях не было оставить Киев!

– В мыслях не было, но Макошь[11] уже завязала на пряже твой узелок…

Дед Кузьма умолк и склонил голову. Его примеру последовал и Андрейко. Ему сразу перехотелось есть, хотя он еще не насытился. В убогой хате старого рыбака воцарилась гнетущая тишина.

Глава 3. Нечаянная удача

Утром Жиля стянули с постели за ногу. Он никак не хотел просыпаться и отбрыкивался до последнего. Но ловчий Рожар был неумолим. Он исполнял строгий наказ господина: молодого господина поднять и посадить на лошадь, что бы он там ни говорил и как бы ни упирался.

Утро выдалось чертовски холодным. Поле покрыла роса, а промозглый ветер так и норовил залететь под одежду. Жиль, хоть и выпил кубок подогретого вина с пряностями, дрожал, словно осиновый лист. И не столько от холода, сколько от недосыпа. Солнце, такое же сонное, как и юный дворянин, с трудом покинуло свою пуховую облачную постель и было бледным и немощным. Даже птицы, обычно приветствующие рассвет радостным щебетом, и те почему-то молчали. Лишь одинокий и тоскливый писк какой-то крохотной пичужки время от времени раздавался из близлежащей рощицы.

Подъемный мост у ворот замка уже давно был опущен, и возле него толпились охотники с собаками. Среди них находился под присмотром берньера (псаря) и удивительно красивый лервьер белой масти по кличке Траншон – борзая Ангеррана де Вержи, его любимица. Она даже спала возле постели своего хозяина. Кроме нее среди собак было много гончих-лимьеров. Они были разного роста – крупные, с мощным телосложением, и невысокие, коренастые, но очень крепкие. Окрас у лимьеров был разный – чисто белый, темно-серый, желтовато-рыжий, рыжевато-коричневый, иногда с более темным или черным чепраком.

Но главной ударной силой охотников на кабана были конечно же аланы – как благородные, так и «катающиеся в грязи». А среди них – несколько очень крупных матенов[12]. Это были личные псы рыцарей, собравшихся на охоту, которые служили им телохранителями и спали, как и борзая Ангеррана де Вержи, возле ложа своих хозяев. Любой из матенов мог остановить кабана и какое-то время удерживать его, правда, победить зверя с его толстенной шкурой и густой колючей щетиной даже матенам было не под силу.

Возле ворот находились только ближайшие соседи и единомышленники. Их еще с вечера оповестили, что следопыт Ангеррана де Вержи нашел участок леса, где, по его предположению, находилась лежка матерого вепря, и теперь рыцари предвкушали будущие охотничьи страсти. Права на охоту в лесах, окружавших Азей-лё-Брюле, принадлежали не только отцу Жилю, но еще нескольким рыцарям. Помимо лесников охрана охотничьих угодий осуществлялась также лучниками собравшихся на охоту дворян. И все они в данный момент нетерпеливо ждали хозяина замка и его гостя – славного рыцаря Гю де Ревейона.

Жиль (как и остальные охотники) был одет в короткий зеленый кафтан, плотно опоясанный кожаным поясом. У пояса висели тесак в ножнах и мешочек, вышитый бисером, с огнивом, трутом и кремнем. Кафтан был новый, вот только панталоны подкачали. Их сшили из толстой материи, сделанной из гнилых ниток, и юный де Вержи боялся, что в один прекрасный момент его панталоны расползутся и он явит миру свои телеса. Чего после случая в развалинах замка Азей-лё-Ридо ему очень не хотелось бы. Хорошо хоть гамаши на ногах были прочными и прикрывали бедра.

Через плечо у него была перекинута перевязь с рогом, а на голове плотно сидела невысокая шапочка, украшенная фазаньим пером. Жиль считал, что ему вполне хватит тесака и арбалета (он не очень верил в свою охотничью удачу), но ему едва не насильно всучили кабанье копье, хотя он намеревался взять лютню, чтобы найти где-нибудь укромное местечко и наиграть новый мотив, который сложился у него в голове во сне. Копье было коротким и тяжелым, с широким наконечником и перекладиной, поперечной древку. Древко сделали из ясеня и обмотали ремнем – для надежности хвата. А поперечная перекладина обеспечивала безопасную дистанцию, если кабан останется жив после первого удара копьем.

Наконец хозяин замка и его уважаемый гость выехали из ворот, и кавалькада всадников, сопровождаемая большим собачьим хором (охотничьих псов насчитывалось по меньшей мере две сотни), начала выдвигаться на исходную позицию. Жиль незаметно наблюдал за отцом. Неподвижное и бесстрастное лицо Ангеррана де Вержи не выражало никаких эмоций, но в глубине глаз таился гнев. «Неужели матушка опять начудила?!» – со страхом подумал молодой человек.

Облачаться в походное снаряжение отцу помогала мать, так как из-за неважного финансового состояния семейства де Вержи и по причине скаредности старого рыцаря он не пожелал иметь оруженосца, ведь ему нужно было платить жалованье, а также кормить его и одевать. В отличие от Жиля, отец был суеверен до смешного. Как и все рыцари, он даже на охоте не расставался со своим боевым мечом и шлемом. Но упаси Бог, если мать по рассеянности подавала ему меч! Бодрое, приподнятое состояние духа сразу же менялось на раздражительность, и настроение портилось. Ангерран де Вержи был убежден в неизбежности неудачи, если при снаряжении на охоту меч возьмет из рук женщины.

Жиль нашел себе премиленькое укромное местечко. Он не горел желанием лазить по буеракам и лесным зарослям, обдирая в кровь руки и царапая лицо. Коней охотники оставили на большой поляне под присмотром вооруженных до зубов конюхов (вдруг нагрянут разбойники, что уже случалось), а сами, построившись в цепь, начали продвигаться к месту лежки кабана, попутно стреляя из арбалетов во все, что двигалось и что можно было зажарить на костре и съесть.

С другой стороны лесного массива шли загонщики и псари со своими гончими и мощными аланами, способными порвать не только кабана, но и быка. Загонщики орали, били по стволам деревьев палками, свистели, дудели, крутили трещотки… В общем, делали все возможное, чтобы поднять кабана с лежки и погнать его на охотников. Судя по рассказам лесников, этот вепрь был сущим дьяволом. Он никогда подолгу не останавливался на одном месте и забивался в такие чащобы, куда не ступала нога человека.

Но и это еще не все: злобный и хитрый зверь уже растерзал двух охотников и лесника, которые оказались у него на пути. Он появился в лесах возле Азей-лё-Брюле недавно, а до этого разбойничал в соседнем графстве. Так определили следопыты по отпечаткам его копыт на илистом берегу речки. Судя по ним, вепрь был впечатляющих размеров.

Молодому человеку все эти охотничьи байки были малоинтересны. Он забрался в развилку старого дуба и, спрятавшись в густой кроне, принялся сочинять стихи. Ближе к обеду распогодилось, и ласковое солнце укладывало на его румяное лицо резные тени от дубовых листьев. Шум охоты ему нисколько не мешал, даже помогал, – Жиль не чувствовал себя одиноким в той глуши, куда он забрался, – и стихотворные строки всплывали в голове сами собой:

Тут ему показалось, что в кустах неподалеку от дуба раздались подозрительные шорохи, и Жиль начал всматриваться и прислушиваться. Но вокруг царило полное благолепие, и муза снова властно овладела мыслями юного поэта:

«А что, чертовски неплохо! – восхитился Жиль. – Осталось только переложить на музыку, и дело в шляпе. Порадую матушку! Отцу мои музыкальные упражнения кажутся фиглярством, а вот мать пророчит мне большое будущее. Вот и разберись тут, кто из них прав, а кто нет…»