Слепой секундант Плещеева Дарья

Когда венчание завершилось, отец Авдикий с певчими и алтарником ушел отдохнуть перед вечерней службой, остался дьякон, которого благословили прибраться в храме.

— Я отвезу Машеньку сперва в дом, где теперь живу, — я же с матушкой рассорился, там соберу ее в дорогу, потом в Москву, в имение к дяде, — говорил Венецкий. — Пока не разъяснится эта дурацкая история с письмами. Я найму опытных людей, они докопаются, кто мой тайный враг…

— Нет у вас, граф, тайных врагов, — отвечал Андрей. — Маша стала жертвой вымогателей. Они полстолицы, я чай, запугали, и все им дань платят, но молчат, боятся позора. Им вовсе не были нужны те золотые вещицы, коими она хотела откупиться, им требовался скандал, — Андрей чуть ли не слово в слово повторял выводы покойного Акиньшина. — Этим скандалом они желали запугать других людей, куда более богатых и стоящих на высокой ступеньке… близких ко двору или даже к самой государыне.

— Так, — сказал Венецкий. — Им удалось затеять скандал.

— Я дал слово найти их и покарать.

Венецкий уставился на Андрея круглыми глазами:

— Вы, Соломин?..

— Я.

— Невозможно.

— Ты не знаешь его! — воскликнула Маша.

— Сперва и мне казалось — невозможно. Однако стоило начать, как у меня появились друзья, которые помогают как умеют. Венецкий, вы можете увезти Машу, я дурного слова не скажу — она вас выбрала. А можете остаться тут и помочь нам проучить злодеев, опозоривших вашу жену. И восстановить ее доброе имя! — это прозвучало очень жестко. Лицо Андрея было неподвижным, высокомерным, подбородок — задран, взгляд, если бы снять черную повязку, — свысока.

— Отпусти ты их с богом, сударик мой, — вмешался Еремей. — Да и Дуняшку пусть забирают. Какой с них теперь прок? Тебе ж на душе будет покойнее, когда Маша и Дуняшка окажутся в полной безопасности. Выследим злодеев — тогда его сиятельство их и привезет, чтобы опознали. Да и Афанасия неплохо бы с ними отправить — проку от деда никакого, а беспокойся за него…

— Мой Еремей Павлович совершенно прав. Увозите их, Венецкий, так будет разумнее всего.

Новоявленный супруг вывернул шею, стараясь заглянуть в лицо своей юной супруги, приникшей к его плечу, и прочитать на нем «да». Однако Маша, став законной женой, как-то сразу обрела власть над нерешительным мужем.

— Нет, мой друг, нет, нет! Мы никуда не поедем. Мы останемся тут и будем вместе с Андреем… с Андреем Ильичом! И ты, мой друг, — тоже! Он меня спас, он мне теперь — как брат родной, даже более! Мы должны быть все вместе… иначе — не по-божески, не по-христиански! И мы никуда не едем!

— Ишь ты… — прошептал удивленный Еремей.

— Маша, я прошу тебя, — начал было Андрей.

— Нет, нет. Андрей Ильич, ты сказал, что моя судьба должна была стать кому-то уроком. Мы поедем к госпоже Венецкой, она знает все сплетни о знатных господах и госпожах! Она лучше всякой свахи скажет, где какая свадьба слаживается или разлаживается.

— Ох и обрадуется госпожа Венецкая, — заметил Еремей. — Его сиятельству придется потрудиться, чтобы эта дама согласилась сношеньку хоть в гостиной принять, то-то крика будет, то-то обмороков, то-то нюхательной соли изведут!

Андрей усмехнулся — это дядьке вспомнилось житье в доме безумных теток.

— Погоди, Соломин. Я, кажись, и без матушкиных сплетен знаю, кто тебе требуется, — вдруг сказал Венецкий.

— Так что же? — пришел на помощь Андрей.

— Из-за дуэли мне лучше было на время исчезнуть из столицы, так матушка выдумала. До поры. И она меня отправила с кузиной, с Поздняковой, в Москву. Сопровождать. Я еще сильно удивлялся — кузину в Москву везли с таким эскортом, словно на нее полк янычар мог напасть. Ехали целым обозом, а вооруженные дворовые верхами вокруг… Меня поставили ими командовать. Мы с кузиной… Впрочем, какая она мне кузина? Покойного батюшки сводного брата первой жены дочка! Я и не знал ее совсем — так, в гостиных да на балах раскланивались. Потому и не расспрашивал. Но только дворовым-то ртов не заткнешь. Сказывали, должна была через три недели венчаться, и вдруг ни с того ни с сего уезжает. Вот я теперь и думаю — не ее ли вспугнули?

— Госпожа Позднякова? — переспросил Андрей. — Не полковника Позднякова ли дочь?

— Она самая. Приданое богатейшее — ей отцовская родня много чего завещала. И деревни, и души, и алмазы, каких у самой государыни нет. Но родня не знатная, не чиновная, а хотели жениха с титулом. И сыскали — князя Копьева. Немолод — сорок ему, поди. Да род знатный, кузина тут же и ко двору была бы представлена.

— А она точно желала замуж за такого старца? — спросила Маша.

— Хотела, они поладили. Всю дорогу до Москвы рыдала бедняжка. Вот я и думаю — может, у нее та же беда? — спросил Венецкий.

— Значит, и к ней французского подлеца подсылали, — сделал вывод Андрей. — Изловлю его — уши обкарнаю, чтобы вперед не смел чудесить.

— Мы все вместе ею изловим, — вмешалась Маша. — Стыд вспомнить, какая я была дура. Если бы не ты, Андрей Ильич… Ах, во всю жизнь я с тобой за твое добро не рассчитаюсь!

— И незачем. Ты Гришина сестра — этого довольно.

Тут следовало бы спросить: «А кто же тебя, голубушку, вывел из Воскресенской обители, кто спрятал в Гатчине?» Но Андрей не желал делать такие вопросы при графе, это означало бы — с первых минут супружеской жизни поссорить мужа и жену навеки. Он положил себе расспросить Машу при первом удобном случае и понять, что означал тот побег в Гатчину с людьми, не достойными доверия.

Венецкий опустил голову. Постояв в тягостных раздумьях, он выпрямился, отстранил жену и шагнул к Андрею:

— Соломин, ты можешь простить меня за ту дуэль? Я твой нрав уже понял, прощать ты не любишь… Да ты ж был секундантом! Ты ж видел все, слышал! Ну, куда мне было деваться? Бежать? Я дворянин, мне от поединка бегать стыдно!

— Оправдываешься?

— Да!

— Незачем.

— Андрей Ильич, я же его простила! — вмешалась Маша. — Мне Еремей Павлович все рассказал — и что рана была нечаянная, и что Гриша сам все затеял… Андрей Ильич! Неужто мы позволим злодеям всех нас перессорить?

— И то… — буркнул Еремей.

Андрей вздохнул:

— Бог тебе судья, Венецкий. Хоть Маша мне и не прямая родня — а Гриша покойный был как младший брат… Бог с тобой. Считай, породнились. А теперь слушай. Надобно узнать про твою кузину — точно ли свадьба разладилась, или у родни хватило ума, сперва спрятав девушку от вымогателей, потом тайно привезти ее и в тот же день повенчать с князем, чтобы потом злодеи с их письмами были бессильны.

— Мне не скажут, — жалобно отвечал Венецкий. — Кто я им? Седьмая вода на киселе.

— А ты вызнай. У тебя в дворне наверняка есть присяжный пролаз и плут — его подошли. Или нет своего Скапена?

— Есть Скапен, Лукашкой зовут. Да только матушка его терпеть не может, а в доме все по ее слову делается. Да у нее, чем ближе Великий пост, тем более праведности во всем хозяйстве. В прошлом году вообще запретила комнатным девкам и даже кухонным во весь пост с мужчинами разговаривать. А уж какую сиротку подобрала, чтобы покровительствовать, — это впору самой государыне рассказать, чтобы комедию о той сиротке сочинила. Насилу потом выставили.

— А что, сиротка эта у барыни, небось, не первая? — вдруг спросил Еремей.

— Да вечно матушка подберет бесприданницу, а потом ей по всем губерниям жениха ищет.

— Андрей Ильич, а ведь у нас как раз сиротка имеется… — продолжать Еремей не стал.

— И точно — сиротка! — поймав мысль на лету, согласился Андрей.

Даже если бы он вдруг прозрел и смог переглянуться с дядькой — и тогда бы лучше не прочитал его замысла: чересчур посвящать Венецкого во все дела, пожалуй, не стоит, потому что воспитание, затеянное Машей, только-только началось, а воспользоваться его подсказкой можно и необходимо. Во-первых, узнать подробности о кузине Поздняковой. Во-вторых, попытаться раздобыть письма, которые Маша писала соблазнителю; надо думать, подлинные, но среди них должно оказаться одно или пара поддельных, о незаконнорожденном ребенке. Может статься, это вранье даст ключ к поискам маркиза де Пурсоньяка. Есть еще и третье. Если неизвестные вымогатели пытались убить Дуняшку, видевшую соблазнителя, и лишь чудом не дотянулись до Маши, то как бы они не попытались расправиться с Гиацинтой. А искать ее в особняке Венецких враг точно не додумается, да оно и опасно — там дворни под двести душ, есть кому защитить.

— Ну так самое время ее матушке предъявить, — сказал Венецкий. — Да только матушка все еще на меня злится…

— А вам и не придется. Есть другой человек, который охотно исполнит сию комиссию. И вы его знаете. Это доктор Граве. Матушка ваша ему доверяет, надеется, что он и впредь будет хранить ее дамские секреты, и ежели он попросит ее, знатную особу, о милосердии…

Граф вздохнул с облегчением.

Уговорились, как держать связь: не через Граве, чтобы вымогатели случайно чего не пронюхали, а через мадам Бонно, хозяйку модной лавки. Эта мадам была такая же француженка, как Граве — немец, и точно так же происходила из крепостного сословия. В задних комнатах ее лавки был заведен целый дом свиданий, и человек в ливрее, прибежавший с записочкой, или кучер становились явлением обыкновенным.

Венецкий называл свой терем на полозьях каптаной, как в прошлом веке. Он взял туда Машу с Дуняшкой и Афанасия, пообещав при первой возможности отослать старика в подмосковную, где тот будет сыт, доволен, безопасен, и укатил.

Андрей безошибочно определил, куда протянуть руку, чтобы похлопать по плечу своего дядьку.

— Судьба мне помереть в бобылях, — сказал он.

— Ан нет, не судьба, — возразил Фофаня. — Господь каждому его кару уготовил. Вот и меня, поди, где-то ждет моя Матрена Никитишна.

— Да на черта эти бабы сдались? — философски спросил Еремей. — Смолоду оно вроде и ничего, а как поумнеешь, так и видишь — ничего в них путного нет, один визг и суета. Так-то, баринок мой разлюбезный, и нонешняя госпожа Венецкая новоявленная лет через пять будет точно так же на мужа визжать и девок по щекам бить, как твои тетушки, не к ночи будь помянуты, — о том, что тетки, не колеблясь, послали с ним племяннику пятьсот рублей, он умолчал.

А Тимошка просто вздохнул. Он успел перемолвиться словечком с Дуняшкой, успел даже ручку пожать, но их разлучили, и будет ли встреча — неведомо.

Возок миновал Каменный остров, свернув к югу, миновал Аптекарский, и тут Фофаня закричал:

— Стой, Тимошенька, стой! Сподобились, сподобились!

— Что там стряслось? — спросил Еремей, отворив дверь возка.

Фофаня, никому ничего не объясняя, соскочил на лед и побежал к темневшему впереди невнятному комочку.

Еремей прищурился, стараясь разобрать, что там такое.

— Баринок мой разлюбезный, да он умом повредился!

— Как ты догадался?

— Так на льду — то ли узел с тряпьем, то ли что похожее, а он на коленки пал и к этому самому ползет.

— Подождем, — решил Андрей. — Долго он на льду на коленках не простоит. Не до такой же степени дурак.

Андрей оказался прав — Фофаня очень скоро поднялся на ноги и замахал, призывая: езжайте сюда, дело важное!

Возок медленно подкатил к Фофане.

— Велик Господь! — возгласил Фофаня с тем отчаянным восторгом, который уже был хорошо знаком Андрею. — Призрел на мое сиротство! Послал утешение! Еремей Павлович, это ж Андрей Федорович!

Тряпичный ком пошевелился, явилось сухое лицо.

— И впрямь человек, — сообщил Еремей питомцу. — Стоит на льду в земном поклоне. И, я чай, уже давно стоит.

— Это ж молитвенник за нас, грешных, за весь Петербург молитвенник! Его молитвами город стоит! А то бы давно утоп! — продолжал восклицать Фофаня. — Святая душенька! Насквозь каждого видит!

— И что же твой молитвенник в тебе видит? — полюбопытствовал Андрей, которого стремление Фофани облобызать каждого нищенствующего безумца уже даже не развлекало.

— Грешен я и в Царствии Небесном доли не имею…

— Так прямо тебе о том сказано?

— Зачем говорить? — Фофаня достал из-за пазухи кошель, вынул монетку. — Вот — полушка. Андрей Федорович, возьми полушку, помолись за меня, убогого, — он попытался всунуть монетку в руку молитвеннику, но тот как-то очень ловко увернулся. — Вот! Вот! Не берет! — даже с каким-то отчаянным торжеством возгласил Фофаня. — Только у праведников милостыньку берет! Только у них! Только копеечку! Андрей Федорович, помолись обо мне, грешном, за всех молишься, и меня помяни, убогого Феофана…

Молитвенник поднялся. Был он мал ростом, под одеждой — худ и едва ли не невесом.

— Андрей! — позвал он. — А у меня для тебя есть царь на коне, — голос был хриплый, но совершенно не мужской.

— Баринок мой разлюбезный, да это ж юродивая! Помнишь, в полку толковали — ходит в мужском платье, велит звать себя мужским именем? — Еремей даже обрадовался, что вспомнил лицо из прошлой, столичной, гвардейской жизни питомца. — Она еще вдове майора Шенберга предрекла, что та в наводнение всего имущества лишится, так и вышло…

— Андрей, возьми во славу Божию, — юродивая подошла к распахнутой дверце возка, нашла руку барина, сдернула с нее рукавицу и втиснула в ладонь монетку. — Тут царь на коне. А я за тебя молиться стану, — она повернулась и пошла прочь.

— Что за царь? — спросил озадаченный Андрей.

Дядька взял у него монету, разглядел под фонарем.

— Да копейка же, а на ней — святой Егорий со змеем. Егорий на коне, как водится…

— Господь чудо явил, — перебил его Фофаня. — Коли кому Андрей Федорович копейку даст, у того любое дело спорится, враги от него отступаются, пуля и штык его не берут, в лавке — прибыль, в дому — дитя нарождается!

— Чудо будет, коли я вмиг прозрею, — прервал его Андрей. — Тогда уверую в чудеса от юродивых.

— Так ведь точно по ее слову делается, — словно сам себе не веря, тихо сказал Еремей. — Она у купца милостыню не приняла, сказала — детей своих лучше покорми, у тебя дети с голоду мрут, и что же? Явилось, что у него два байстрючонка в нищете растут. А тебе, вишь, царя на коне дала.

— Коли он тебе так дорог, забирай.

Еремей спрятал монетку в подвесной карман внутри возка. Дальше ехали молча. Фофаня, сидя рядом с Тимошкой, дулся и вздыхал. Еремей в возке отвернулся от питомца. Он не так пылко обожал городских безумцев, как Фофаня, но Андрей Федорович в его глазах был особой почтенной. Историю молодой вдовы, после смерти мужа надевшей его мундир и принявшей его имя, Еремей в общих чертах знал и огорчался, что питомец так неприкрыто вольнодумствует.

Андрей же едва сдержал возмущение, когда ему стали толковать о чуде. Выпрашивать чудо у Бога — этого еще недоставало! Таскать с собой копейку, как деревенская баба — ладанку с непонятным содержимым, это почти то же, что верить в ватку, пропитанную освященным маслицем, более, чем в Божье слово. А то, что чуда все-таки хотелось, раздражало его безмерно…

Он долго не мог уснуть, потом задремал на несколько минут, вскинулся, решил, что настало утро, стал шарить вокруг, ища одежду, собрался в сарай — стрелять. Насилу Еремей втолковал ему, что ночь на дворе. В итоге, выспаться Андрею не удалось, и он в дурном расположении духа велел везти себя на поиски Валера.

Валер после приключения со шкатулой побаивался, как бы те, кто имел на нее виды, не устроили сурового допроса сторожу Федору. Поэтому он наконец сбрил бороду и поменял местожительство. Комната в домике, которую он снимал, притворяясь плотником, осталась до поры за ним, имущества у него было немного, переезд он совершил стремительно и оказался на Итальянской. Зная, что Андрей будет его искать, он оставил записку у безносой бабы Феклы и засел в новом жилище.

Валер был из тех помещиков средней руки, что особой любовью к деревенской жизни не горят. Два села достались ему по завещанию и дали возможность бросить службу в Горной экспедиции. Жил он без лишней роскоши, тратил время на встречи с Элизой и чтение книг, и события последнего времени были для него тягостны: привязчивый по натуре, он искренне любил и Элизу, и Гиацинту, а вот суеты и потрясений не любил совершенно.

Вскоре Андрей уже входил в новую квартиру Валера, обставленную старомодной, но удобной мебелью.

— Как обстоят дела у Элизы? — спросил Андрей.

— Готовится к похоронам. Вороны, понятное дело, слетелись и каркают. Ну да теперь — пусть их! Завещание-то уцелело.

— А Гиацинта?

— С матушкой.

— Сейчас опасное для нее время — в дому мельтешат визитеры, все знакомцы покойника считают долгом притащиться — ведь так?

— Именно так, — Валер вздохнул.

— И в дом очень легко может проникнуть постороннее лицо, передать Гиацинте поклон от маркиза де Пурсоньяка. Лучше бы спрятать девицу. У меня есть на примете подходящее место, — и Андрей объяснил Валеру свой замысел, рассказав заодно про неудавшуюся женитьбу. — Бог уберег меня. Хорош бы я был, ежели бы граф опоздал на четверть часа! — завершил он эту историю и рассмеялся. Смех вышел какой-то невеселый.

— Уговаривать Гиацинту поселиться у графини будете сами, — сказал Валер. — Вас она, кажется, слушается.

Потом Андрей поехал к Граве и объяснил ему задачу. Доктор сперва принял гордый и неуязвимый вид, потом его осенило:

— Выходит, все сношения с девицей будут через меня?

— Выходит, так, — отвечал Андрей.

Граве в его понимании был фанатиком — всего себя отдал медицинской науке, а в брак мог вступить годам к пятидесяти, чтобы обзавестись наследниками, не более. Интерес к Гиацинте страстью, видимо, не являлся, а просто в докторе проснулось нечто человеческое, и проснулось ненадолго, — человек, более десяти лет безупречно игравший немецкую роль, с легкостью бы удушил в себе любое чувство, мешающее карьере.

— Этот безумный граф сбежал от меня, забыв глазные капли для матушки, я сам их отвезу. Не беспокойтесь, я войду с черного хода, у нас с ее сиятельством уговор. В такое время дама, я полагаю, еще дома, к тому же, на дворе метель…

— Метель… — повторил Андрей.

Он вспомнил, как однажды зимней ночью, разгорячившись над тайно купленным французским романом с непристойными гравюрами, он, не зная, как себя унять, выскочил на крыльцо — и в лицо ему ударил снежный вихрь. Андрей рассмеялся и подумал: вот так однажды придет истинная любовь, опалит холодом, пронижет жаром! И несколько лет после того метелица всегда будила в нем радостное ожидание…

— Поезжайте, господин Граве. И запомните новый адрес Валера, пригодится.

— Нужно придумать трогательные подробности.

— Куда уж трогательнее! Девица лишилась отца. Родня полагает, что она — плод преступной любви, и подрядилась сжить ее со свету. А доказать, что дитя доподлинно от законного батюшки происходит, сами знаете, невозможно. Есть основания полагать, что на ее жизнь будут покушаться, чтобы наследство досталось кузену. А у нее вся надежда на родного дядюшку, который затерялся где-то меж Парижем и Кенигсбергом. Да коли сыщется хороший жених — она бы с ним, повенчавшись, в Москву укатила, подальше от родни. Приданое у нее есть, и хорошее, но девица юная, неопытная, нуждается в истинно материнском руководстве… — эту историю они придумали вдвоем с Валером.

— Материнское руководство — именно та наживка, на которую графиня клюнет, — попросту выразился Граве. — Но есть другая беда. Ее сиятельство не любит красивых девиц. Она и горничными себя окружила — одна другой страшнее. А ваша протеже… она хороша собой… весьма…

— Этого я знать не могу.

— Она блондинка и… — и Граве вдруг выпалил: — Чистый ангел!

Андрей хмыкнул, но спорить не стал. Ему еще предстояла увлекательная беседа с этим ангелом.

Из дома на Гончарной, где проживал Граве, они вышли вместе. Эрнест уже остановил извозчика, и доктор был готов ехать.

— Послушайте, господин доктор, — по-немецки сказал Андрей, — вам не приходило в голову обзавестись своим выездом? Это прибавило бы вам солидности.

Если бы он мог видеть лицо Граве, то понял бы — попал в самую точку.

— Я, как положено доброму немцу, склонен к разумной бережливости, но ваш совет… — продолжать Граве не стал, но Андрей и так понял: он уже ломает голову, как бы поскорее обзавестись хоть санками с лошадкой, чтобы красиво привезти Гиацинту к графине.

Когда доктор уехал, Еремей, усмехаясь, обратился к питомцу:

— А что, коли и нам выезд поменять? В таком возке только чертям ночью за дровами ездить.

— Возок, говоришь… Вот что, дяденька. Сейчас мы поедем в конюшни Измайловского полка. Ты там для начала Тимошку со старыми конюхами познакомь, это ему пригодится. А потом — выспроси, не продает ли кто пару лошадок, неказистых, но резвых. Наши-то пятнадцать верст по хорошей дороге, по реке, больше часа тащились. Скажешь, нет?

— А наших куда девать?

— Может, в деревне какому-нибудь безлошадному бедняку просто подарим во славу Божию… — он вспомнил «царя на коне».

— Это бы хорошо, — одобрил дядька. — Это, глядишь, зачтется.

— Еремей Павлович, я не о том думаю, что зачлось бы, а о том — чтобы на скотину лишних денег не тратить. Да и негде нам четырех лошадей держать.

— Так ведь безлошадному коней кормить нечем и не на что.

— Ну, дадим им приданое.

Все же «царь на коне» застрял в памяти и даже вызывал некое беспокойство совести.

Старые конюхи приняли Андрея любезно и радушно. Тут же послали парнишек туда, сюда, потом вспомнили — вроде майор Саломатов собирался покупать хорошую пару и взял с собой, чтобы посмотреть и оценить, конюха Кондратия, но вид лошадей его не устроил. Нашли Кондратия, как раз накануне свалившегося с горячкой, выспросили, и к вечеру Андрея уже везли домой два славных караковых мерина-шестилетки; не та запряжка, чтобы по Невскому щеголять, но знающие люди сказали, что кони добрые и резвые.

Тимошка от беседы со знатоками совсем ошалел — он получил множество советов, которые очень плохо улеглись в голове, и едва не своротил возок в придорожную канаву — хоть и присыпанную снегом, однако достаточно глубокую. Фофаня попросил денег — отслужить молебен святителю Модесту, патриарху Иерусалимскому; он-де покровитель всякой скотины. А Соломин подошел к коням, протянул на ладони каждому по куску присоленного хлеба, ладонь дважды наполнилась горячим дыханием, и это было радостно. Живое тепло согрело душу ненадолго, и все же…

Андрей беспокоился о Гиацинте и решил со всей своей свитой побывать на похоронах ее законного батюшки. Там могло собраться множество народа — а в толпу замешались бы те, для кого девушка представляла опасность. Не сам маркиз де Пурсоньяк, так его клевреты и наемники, что гораздо хуже: маркиза, по крайней мере, Гиацинта могла бы узнать. Но Элиза, ее матушка, тоже тревожилась и поступила разумно: девица и в церкви на отпевании, и на кладбище со всех сторон была окружена домашними женщинами; чтобы пробиться к ней, понадобилась бы турецкая кавалерийская атака.

Андрей стоял поодаль, у ограды, придерживаясь за Еремеево плечо, а Фофаня залез на самую ограду и оттуда докладывал диспозицию.

— А вдовушка-то и не думает выть. Не то что к могилке раскрытой рваться, чтобы за руки хватали и не пускали. Повыла бы хоть. Грех вот так с мужем прощаться, — неодобрительно рассуждал он. — Три слезинки проронила и думает — зачтется ей!

— Какова она собой? — спросил Андрей.

— Никакого дородства. Махонькая, плюгавенькая…

К ним подошел Валер. Соблюдая благопристойность, он к своей Элизе не подходил, держался в сторонке.

— Отсюда поедем ко мне, — сказал он. — Помянем покойника чем Бог послал. И будем ждать записочки от Элизы.

Служитель Валера, Игнат, к их приезду держал на краю кухонной плиты горячий обед.

Андрею за столом все еще требовалась помощь дядьки. Дома расположение предметов было уже знакомо, Еремей не вносил в него никаких новшеств, а тут вокруг Андрея вдруг образовался чужой и враждебный мир. Ложка устремлялась не туда, вилка пролетала в двух вершках от миски. Поэтому Андрей стал злиться — легкостью бытия он был обязан дядьке, который безмолвно подсовывал под руку нужные предметы и не допустил бы, чтобы с вилки сорвался на колени кусок. Валер уж не знал, как быть с сердитым гостем, но тут принесли долгожданную записочку.

Элиза сообщала, что все обдумала и готова спрятать дочь в надежном месте. Для родни — Гиацинта поедет к московской двоюродной бабке, и если вымогатели об этом пронюхают — пусть скачут в Москву, скатертью дорога. Девушку следовало забрать на следующую ночь.

— Валер, надобно известить Граве, — сказал Андрей. — Ежели он еще не соблазнил графиню ролью покровительницы, пусть поторопится. Садитесь, пишите ему…

Через час принесли ответ от Граве, написанный на превосходном немецком.

— Трус разнесчастный, — обругал его Андрей. — Своим же пишет, не кому-либо…

— Так дайте мне, я до аптекаря добегу. Заплачу, он вслух прочитает, — сообразил Фофаня.

— Точно! Коли аптекари разбирают те каракули, которыми доктора пишут рецепты, то и с этим посланием управятся! — обрадовался Валер. — А можно сделать лучше — позвать сюда аптекарского ученика, он же и ответ напишет.

Так и сделали.

Гиацинту решено было забрать из родительского дома ночью, за два часа перед рассветом. Светские гуляки к тому времени угомонятся и по домам разбредутся, на улицах будет пустынно, разве что старенькие богомольцы пойдут к ранней службе, даже дворники — и те спешить не станут, тем более что снегопада не ожидается и размахивать во мраке лопатами им вроде незачем.

Гиацинта влетела в возок, как метелица, — впустила морозный воздух, принесла аромат из модной лавки, и вместе — запах малины, свежеотутюженного полотна, еще чего-то домашнего.

— Господин Соломин, я уж больше не опозорюсь! — воскликнула она.

Тимошка легонько хлопнул коней кнутом — и они с места приняли с такой резвостью, заложили такой лихой поворот, что Гиацинта повалилась на Андрея.

— Роль ваша — роль обиженной и напуганной сиротки, — напомнил Андрей, боясь пошевелиться, чтобы не обидеть и не насмешить своим брыканием девушку.

— Да, я справлюсь, я уже дома репетировала.

— Как?!

— При родне. Должна же я была показать им убогое создание… Господин Соломин, вы ведь все знаете — точно ли матушка выйдет замуж за господина Валера?

— По крайней мере, он твердо решил с ней повенчаться.

— И мне тогда придется звать его батюшкой? Как это странно… Я его с младенчества знаю, он мне с ярмарки деревянные игрушки привозил… Какой же он батюшка? У меня перед ним и страха нет! Вот если бы вы…

— А передо мной страх есть?

— Да, — подумав, ответила Гиацинта. — Я вас немного побаиваюсь. И при этом знаю, что могу совершенно вам довериться… Кабы вы и впрямь были моим братом! Как бы я вас любила!

Разговор становился опасным.

— Госпожа графиня, у которой вы будете жить, дама взбалмошная и сумбурная, — сказал Андрей. — Сейчас у нее жажда светских развлечений сменяется покаянием, так что придется соответствовать. Сперва забейтесь в уголок и тихонько жалуйтесь, что нельзя сходить помолиться в храм Божий. И только потом, вызвав сочувствие у домашних женщин, начните добывать сведения. Вам нужно узнать про семейство Поздняковых и про свадьбу, которая там намечается — полагаю, сразу после Пасхи. Узнайте, где будут венчать — здесь, в Москве, или в деревне. Все сплетни вокруг свадьбы нам тоже нужны. Особливо о том, не было ли у невесты нежелательных приключений с французскими мнимыми маркизами…

— Это я узнаю, — твердо сказала Гиацинта. — Я умею подольститься к старухам.

— Затем — у графини Венецкой где-то спрятаны письма, опрометчиво написанные Марьей Беклешовой тому же мнимому маркизу. Эти письма нужно похитить. Во-первых, они могут вывести на след злоумышленников, а во-вторых, молодой граф повенчался на Беклешовой, и лучше, чтобы свекровь никогда в жизни не могла трясти этими бумажками перед невесткой. Вы поняли меня?

— Еще бы не понять!

— И будьте бдительны. Те, кто боится, что вы опознаете маркиза де Пурсоньяка, будут искать случая расправиться с вами. Они уже догадались, что я их преследую… — подробности были ни к чему. Андрей не хотел пугать девушку, которая взялась ему помогать.

— Я могу защитить себя. Вот, потрогайте, сударь, только осторожно, — Гиацинта подсунула под руку Андрею немалый нож в потертых ножнах.

— Это что же, турецкий ятаган?

— Покойного батюшки охотничий нож… — Гиацинта вздохнула. — И как это все получается? Я ведь его не любила, а теперь его нож мне, может, жизнь спасет. Что со мной не так, господин Соломин? Отчего я не могла его любить? Оттого только, что он был с нами суров? Я ведь, когда музыкальный учитель меня хвалил, одно думала: вот средство уйти из дома, подальше от батюшки! И теперь мне так стыдно…

— Но теперь, когда батюшки больше нет, вы все еще хотите поступить в театр?

— Я не знаю… Хотя нет, знаю! Я хочу быть актеркой! Но не для славы, нет! Я хочу в «Сбитенщике» господина Княжнина Пашу сыграть! Какая там у нее ария! — и Гиацинта запела: — «Я того не понимаю, чем тогда изнемогаю, как смотрю я на тебя: сердце ноет, сердце бьется, кровь кипит и мысль мятется, и не помню я себя!»

Голос действительно был прекрасный — глубокий, сильный и звонкий разом.

— Ах какая же я… Батюшку едва похоронили, а я пою! — вдруг возмутилась Гиацинта. — Но ведь и не петь я не могу… Как же быть?

— Взять себя в руки, сударыня, это я вам как старший брат говорю. Не дай бог, в особняке Венецких приметесь фиоритурами[10] блистать — тем ваша роль и закончится… А вы ведь хотите сыграть ее с блеском, госпожа Гиацинта?

— Да, хочу, хочу! Хочу, милый братец! Мне так недоставало братца, чтобы и поругал, и похвалил… — и Гиацинта неожиданно прижалась к Андрееву плечу. — Мы ведь даже похожи, только у меня волосы чуть темнее, и на солнце рыжиной отдают, и еще вьются… И мы оба белокожи… Может, вы все-таки мой братец?

Тут только до Андрея дошло, что девица не просто балуется, играя роль дитяти, а самым натуральным образом за ним «машет». Модное словечко это явилось в свете непонятно откуда. Умные люди предполагали, что всему виной язык веера, им передавались любовникам или постылым поклонникам краткие сообщения. Махать веером можно было с высоким смыслом: закрывая его — сказать «нет», раскрывая — «да», быстро трепещущим жестом передать волнение, медленно трепещущим — поощрение. Про затеявших страстный роман судачили, что меж ними «великое махание». «Он за ней машет», «она за ним машет», — говорили в свете, и никаких разъяснений не требовалось.

Андрей растерялся.

— Предлагаю считать меня братцем, — сказал он, — и в качестве такового всячески ценить и уважать…

— Я готова, готова!

— Тогда слушайте… — и Андрей стал пересказывать историю женитьбы графа Венецкого.

Гиацинта, как и положено юной девице, у которой на уме лишь кавалеры и поцелуи, слушала, затаив дыхание. Так и доехали до Гончарной.

Граве мало того что не спал, ожидая гостью, так еще и собственноручно сварил кофей на спиртовке и каких-то немецких заедок ей припас, марципановых ягнят, орешков, угощения хватило бы на весь Смольный институт. Но «махать» за Гиацинтой даже не пытался — явил отчего-то крайнюю степень высокомерия, сам же усадил девушку за стол — и сам же принялся торопить; отчего-то стал насмешничать над ее платьем. Андрей даже растерялся — он знал, что кавалер, вздумавший обхаживать девицу, бывает неуклюж и нелеп, но Граве всех, кого Андрей мог припомнить, переплюнул.

Наконец Тимошка отвез Гиацинту с доктором к Венецким и вернулся за барином.

— Ты не заметил — никто за тобой не увязался? — спросил Андрей.

— Вроде нет. Да мы скоро ехали, — похвастался Тимошка, с первого взгляда полюбивший новых коней. — Извозчик бы и не угнался.

— Коли так — вези меня домой.

По дороге Андрей думал, что неплохо бы наладить присмотр за особняком Венецких. В тот день, когда у молодого графа достанет мужества доложить матушке о венчании, возможны всякие недоразумения. Графиня может поднять шум на всю столицу, а может и потребовать к себе невестку, чтобы принять в распростертые объятия. С другой стороны, неплохо бы убедиться, что о переселении Гиацинты в особняк известно только Валеру, Элизе, Граве, Тимошке и самому Андрею.

Конечно, Граве представил Гиацинту под вымышленным именем (Андрей снабдил его сведениями о своей курской родне). Однако по случаю поста в особняке будут бывать старухи и убогие вдовы, кто-то может опознать девушку и раструбить странную новость на всю столицу, причем госпожа Венецкая узнает об этом последней. А ведь у неприятеля после пропажи шкатулы ушки на макушке…

Поспав немного и поев, Андрей устроил военный совет. Он прямо высказал дядьке и Фофане свои подозрения.

— И я полагаю, что надобно потолковать с гостинодворскими молодцами, — сказал он. — Отыскать Анисима, пусть поможет сговориться. Мы должны убедиться, что ни днем, ни ночью возле особняка не появляются подозрительные особы. А ежели появятся…

Особняк Венецких был еще в прошлое царствование построен на Захарьевской. Вроде и на отшибе, но место хорошее, перед зданием просторный курдонер[11], все необходимые службы. Но, чтобы взять под присмотр все ходы и выходы, потребовалась бы рота обученных солдат, о чем Еремей с Фофаней и доложили барину, когда возок, объехав особняк, вернулся туда, откуда начал путь, — к строящемуся дворцу, который должен был именоваться Таврическим.

— Как охраняется особняк? — спросил Андрей. — Фофаня, я к тебе адресуюсь. Кабы ты вздумал обокрасть графиню Венецкую, с чего бы начал?

Еремей расхохотался.

— Да господи боже мой… — отвечал Фофаня. — Тут сто способов есть! Это гостинодворскую лавку обчистить непросто, потому как сторожат ее молодцы, друг дружку знающие, и коли что — им перед хозяином отвечать. Опростоволосятся — выгонит хозяин в тычки, а другие не наймут. Но в богатом доме дворня твердо знает, что не выгонят, потому что она, дворня, денег стоит. Ну, высечь барин прикажет, ну, в деревню сошлет, а с голоду помереть не даст. Да я сейчас взбегу на крыльцо, крикну, что от госпожи Ивановой, записка к ее сиятельству, и меня в сени впустят. А в сенях я что иное брякну — может, повара примусь искать, мол, в лавке свежие устерсы получены и велено графскому повару первому предложить…

— Черт бы тебя драл, Фофаня! — хохоча, воскликнул Еремей. — Да ты чистое сокровище!

— Пройдись вокруг, поищи, где бы неприятель мог проникнуть в сию крепость, — велел Андрей. — Да помни — преподобный Феофан за тобой с небес следит.

— Да помню я, помню… — вмиг поскучнев, отвечал Фофаня.

Полчаса спустя он рассказал, как можно взять особняк штурмом с заднего двора и крыши каретного сарая.

Оставив его для наблюдения, Андрей велел везти себя к Гостиному двору. Там Анисим предложил услуги недавно прибывшего в столицу племянника Фролки, которого он хотел пристроить тут же, в Гостином дворе, и даже обрадовался случаю проверить его в деле. Племянник оказался крепким детиной с хитрющим прищуром. Фролке объяснили, в чем будет состоять его ремесло, и повезли на смену Фофане.

Фофаня дал ему такие указания, что и Андрея смех разобрал. После чего Фофаню довезли до трактира, чтобы согрелся, а Андрей отправился к Граве — узнать, как прошло водворение сиротки к благодетельнице.