Слепой секундант Плещеева Дарья

— Так едем скорее, — сказала пленница. — Прощайте, господин Соломин. Я буду молиться за вас.

— Дай Бог, чтобы мы более не встретились, — буркнул Андрей и, когда Граве с Еремеем увезли свою странную добычу, взял с собой Фофаню и пошел стрелять.

Еремей и Тимошка вернулись вечером следующего дня.

— Ну, что? — спросил Андрей.

— Не она.

Дядька рассказал питомцу как пленница стояла посреди Захарьевской без шапки да в метель:

— …тут-то ее и приметили графинины форейторы. Ведь господин доктор барыню перепугал: родня-де за сироткой охотится. Ох, как мы удирали!

— А как ты узнал, что это не она?

— Так мы потом приехали к господину Валеру и там ждали весточки от доктора. Девица сказала, что впервые этого кавалера видит. Так что — маркиза еще только придется искать.

— И куда же незнакомка потом подевалась?

— Взяла извозчика и укатила. Куда — не сказалась.

— Пришла из небытия и ушла в небытие, — пробормотал Андрей. — Как привидение…

— Я вот боюсь — как бы графиня сиротку нашу в деревню под конвоем не упрятала и доктора туда же.

— Это было бы скверно. Более — ничего? О свадьбе Аграфены Поздняковой Гиацинта не разведала?

— Как же так сразу? Ей в новом доме освоиться нужно, обогреться, домашним женщинам подарочки сделать, а потом уж и разнюхивать. Эх…

— Что, дяденька?

— Ведь какая красавица — а достанется дураку… Норовистая. Назло за дурака пойдет.

Оба, дядька и питомец, разом загрустили. Что делать дальше — было пока что непонятно.

— Так, — сказал наконец Андрей. — Отставить меланхолию! У нас есть главное, что необходимо, — деньги. Мы продолжаем следить за домом Венецкой — на случай, коли там появятся приспешники вымогателя, и мы устраиваем слежку за домом Элизы — ведь там, скорее всего, мерзавцы будут искать Гиацинту. И мы ждем новостей от самой Гиацинты. Все просто. Проклятый маркиз сам даст о себе знать! Но для этого нужно опять ехать в столицу.

Валер был в смятенных чувствах. Он предвидел перемены в жизни, но уже не понимал, нужны ли они ему. Он слишком привык быть любовником замужней женщины, любовником верным и преданным, но именно любовником! Свидания случались не настолько часто, чтобы стать делом обыденным. Валер привык жить один — если не считать прислуги, ну так камердинера можно и за дверь выставить, ну так и кухарку можно назвать дурой и запретить высовываться из ее кухонных угодий. А теперь предстояло стать мужем и, очевидно, отцом. Предстояло постоянно видеть рядом с собой женщину — разумеется, горячо любимую, но ведь совместная жизнь чревата размолвками, и человек, привыкший к молчанию, может просто не вынести дамского общества.

Он честно рассказал о своих страхах Андрею. Андрей задумался — ведь Валер прав… И неизвестно — как бы еще справился с радостями семейной жизни офицер, за два года армейского существования привыкший к мужскому обществу и к методе наведения порядка посредством крика и зуботычин? Ведь с Катенькой в пору их любви тоже были тайные свидания — будучи во всем зависим от теток, Андрей не мог вести любимую под венец, а потом жить за ее счет. Невеста должна быть с приданым — так ведь и жених обязан соответствовать, иначе он — подлец. Это аксиома, и Андрей сильно не уважал молодых щеголей, охотников за приданым, готовых жениться хоть на старой обезьяне.

— Но есть разные способы привыкнуть друг к другу, — сказал он Валеру. — Например, поехать в свадебное путешествие в тот же Париж. За развлечениями и гуляньями вы привыкнете решать все вопросы совместно…

— Думали мы уж о Париже… Все одно — боязно.

Андрей вздохнул — видно, наступает у мужчин возраст, когда не кидаешься под венец с любимой с восторгом и трепетом, а пытаешься сопоставить неудобства холостой и женатой жизни, соображая, которых больше.

— Как вы уговорились с Граве? — спросил он.

— Было бы очень хорошо, Соломин, ежели бы вы меня избавили от этого безумца, — прямо сказал Валер. — Он то набивается ко мне в зятья, то ругает Гиацинту за ветреность, то несет совсем уж околесицу. Как человек, столько учившийся, может быть таким дураком?! Кабы ему удалось вылечить вас… — признался Валер. — Вы-то с ней управитесь, а я бы лучшего зятя не желал.

Мысль о браке с Гиацинтой, как ни странно, Андрея не раздражала. Та нравилась ему и прямотой своей, и отчаянным кокетством, что же до внешности — оставалось лишь поверить на слово Граве и Валеру. К тому же умные люди говорят, что на второй год брака внешность уже не имеет огромного значения. А ведь мог повенчаться на Маше! И что бы из этого вышло?

— Господин Валер, не могли бы вы послать служителя в лавку мадам Бонно? Может, там ждет меня письмо от графа Венецкого, — сказал Андрей. — Коли нет — все равно надобно отписать ему, что мы в ближайшие дни узнаем о грядущем венчании его кузины, а статочно, и получим Машины письма.

— Хотел бы я сличить Машины письма с теми, что писала моя сумасбродная дочка.

— Гиацинтины разве у вас?

— Элиза умница — два письма она у злодеев выманила, словно бы для того, чтобы убедиться в дочкиной виновности. Одно из них фальшивое. Она их надежно спрятала — отослала к кому-то из теток, зашив в подушку. Тяжко тому придется, кто вздумает у старой тетки пол сотни подушек потрошить!

— А письма Евгении? Не может же так быть, чтобы ей — писали, а от нее — ни слова. Маша те, что получала, жгла — боялась батюшки. А Гиацинта? — Андрею не нужно было видеть лицо Валера, чтобы понять: меньше всего тот хочет говорить о письмах с дочкой. — Ладно, потом я спрошу ее сам, — пообещал он. — А сейчас мне нужно снять на несколько дней комнату. Как только Гиацинта что-то разведает или сумеет найти Машины письма — я должен сразу знать об этом.

— В этом самом доме можно комнату снять, хотя комната — с репутацией.

— Как это?

— В ней человека зарезали. Хозяин уж чуть ли не приплатить готов, лишь бы в комнате жили.

— Одна комната?

— С прихожей, где слуги могут спать.

— Конюшня есть?

— В соседнем дворе, можно сговориться. Я-то извозчика помесячно нанимаю, очень выгодно.

Андрея повели к домоправителю, который жил тут же, и два часа спустя Соломин вселился в новое жилище. Еремей был послан за необходимым к чаю провиантом — сухарями, сахаром, заваркой, а готовить чай решили в сбитеннике, который выдал домоправитель.

— Сударик мой разлюбезный, знаешь ли, на кого я у самых ворот напоролся? — спросил Еремей, внося мешок с покупками.

— Я не гадалка, говори прямо.

— На Селифашку.

— Он видел тебя?

— Вроде нет.

Дальнейшая беседа происходила в воображении дядьки и питомца, вслух они не сказали ни слова.

— Это может быть случайностью, — безмолвно говорил дядьке Андрей. — Откуда Селифашке знать, что я тут поселился? Я и сам не знал сего еще два часа назад. Кому-то после Катенькиной смерти досталась ее дворня; статочно, и Селифашка получил нового хозяина. Может, и вовсе живет в трех шагах от меня.

— Случайность-то случайность, — безмолвно отвечал дядька Андрею. — Да ведь он устроил угар. А какой-то отменный стрелок про этот угар знал… Какого черта Селифашка вокруг нашего нового жилья крутится? Съехать бы ну хоть в трактир… И как же теперь растолковать Тимошке с Фофаней про этого Селифашку? Какие ж у него, подлеца, приметы? Да ведь никаких!.. — ведя эту беззвучную беседу, Еремей добывал из печки угольки, чтобы положить их в трубу сбитенника. Он даже умудрился приказать Фофане, чтобы тот поднялся к домоправителю с кувшином, принес кипятка.

Когда дверь за Фофаней захлопнулась, Андрей заговорил:

— Я должен написать Венецкому.

— Господина Валера попросить?

— Не хочу его пугать. Ежели злодеи тут крутятся, то не меня они выследили, а его.

— Долгонько же шли по следу.

Еремей мог бы многое сказать по этому поводу. Прежде всего — не следовало уносить с собой шкатулу с деньгами. Те, кому деньги предназначались, явно провели свое следствие, строго допросили богадельного сторожа Федора, а Федор выдал подлинное имя Валера.

— Как же быть?

Положение и впрямь было аховое. Если сообщить Венецкому, молодой граф поспешит на помощь — дворни его никто не лишал, и двух-трех человек граф может прислать. Но как исхитриться оставить для него записочку в модной лавке мадам Бонно? Кто бы ни отправился туда с этой записочкой — за ним будут следить. И хуже того — о записочке не должен знать Фофаня. Молодцы на службе Дедки найдут способ развязать ему язык — достаточно заехать кулаком в ухо. Андрей должен был продиктовать записку надежному человеку. Надежным казался Граве. Но Граве сам — жертва вымогателей. Ежели поехать к нему или послать Тимошку, то и за ним станут следить.

— Я сам поеду к этой мадамке, — решил Андрей. — Ей же и продиктую записку к Венецкому. А для приличия накуплю всякой модной дряни.

— И наведешь злодеев на Венецкого, — сказал Еремей. — Почем ты знаешь, сколько человек отрядили следить за господином Валером? Да и за тобой, поди, уже не первый день присматривают. Помнишь — кто-то к нашему домишке подкрадывался, да Шайтан спугнул? И меня сукины дети знают, и Тимошку — помнишь, как мы у них Фофаню отбили? Не до того было, чтобы рожу рукавицей прикрывать…

— У Дедки с Василисой — Сенной рынок, а у нас — Гостиный двор…

— И туда сейчас нельзя — для чего наводить мазуриков на Анисима с молодцами? Гостинодворцы нам еще пригодятся.

— Но как-то же надо послать записку Венецкому! — Андрей уж начинал злиться.

— Кабы за нами один подлец Селифашка следил — я бы его живо скрутил да на съезжую. Помяни мое слово, он — беглый, и наследники госпожи Кузьминой уж, поди, его ищут и в «Ведомостях» о нем объявление дали.

— До съезжей ты бы его не довел!

— Отчего ж?

— А оттого, что я удавил бы его прежде вот этими руками!

Еремей жестоко раскаялся в том, что некстати помянул Катеньку. Возбужденный питомец и впрямь сам бы покончил с истопником, который предал хозяйку, терпевшую все его дурачества.

Несколько минут оба молчали.

— Где Тимошка? — спросил Андрей.

— Я чай, в конюшне, коней обихаживает. Золото, а не кучер, — честно сказал Еремей. — Вот когда вся эта заваруха кончится — женить его надобно. Чтоб по срамным девкам не избегался да чтоб какой старой перечнице в когти не попался.

— Приведи его, дяденька.

— Я сбегать могу, — предложил Фофаня, вошедший с кувшином кипятка.

— Никуда ты не побежишь! Сам схожу! — рявкнул Еремей. — Карауль теперь этого ворюгу, чтобы Дедкины молодчики ему допрос с пристрастием не устроили… — проворчал он.

Пока Еремей ходил за Тимошкой, Фофаня заваривал чай. Андрей вместо чая потребовал письменный прибор. Фофаня выставил его на стол, а сам присел с краю, изготовившись писать.

— Нет, твои услуги не надобны, — сказал Андрей. — Можешь отдыхать. И ты, Еремей Павлович, с ним вместе.

Для отдыха имелись взятые с собой войлочные тюфяки, которые предполагалось стелить на пол.

Оставшись наконец с Тимошкой, Андрей спросил:

— Ты какие буквы уже знаешь?

Тимошка перечислил с десяток.

— Садись, пиши.

— Я по-письменному не умею.

— Рисуй печатные. В любом порядке. Вообрази, что это у тебя солдаты на плацу, и ставь их в строй. Одна буква — за командира, две — за капралов…

Тимошка расхохотался. Солдат на плацу он в Курске видывал, но большого смысла в их занятии не находил. Делая Андрею вопросы и получая ответы, он старательно портил бумагу, вскрикивая и охая от каждой кляксы. Андрей руководил им, обучая правильно набирать чернил в перо и стряхивать лишнее, растолковывая про линии с нажимом и волосяные линии. Результата он не видел, но по Тимошкиному сопению и бормотанию понимал, что дело вроде пошло на лад. Потом Андрей кликнул дядьку.

— Господи Иисусе, ты в шесть лет так бумагу марал! — изумился дядька.

— Выбери лист почище, где буквы ровно стоят.

— Да на что тебе, сударик? Там же околесица сущая!

— Нам как раз околесица нужна. Складывай лист, как положено, вдоль и потом поперек. И склей для него конверт… — Андрей задумался.

Нужно было найти подходящее место — место, куда люди бы входили и выходили запросто. Место, где зимним днем царит полумрак… Полумрак… Вот уж чего вспоминать не следовало!

Церковь в честь Владимирской иконы Богоматери испокон веку звали просто Владимирской — а веку того набралось более сорока лет. Сперва, как многие столичные храмы, была она деревянной — по воле покойной государыни Елизаветы Петровны архитекторы скопировали, как могли, пятиглавый московский Успенский собор. Потом решили вместо деревянного храма ставить каменный. Строился он долго, а завершили строительство и окончательно освятили церковь 9 апреля 1783 года. Почему Андрей так запомнил день? Это было Вербное воскресенье…

Катенька, которую он тогда еще почтительно называл госпожой Кузьминой, пожелала непременно посетить службу — по столице уже прошли слухи о дивной красоте иконостасе, да и митрополит не каждый день там служил. Они сговорились и приехали в церковь вместе. Андрей служил еще в гвардии, надел новый светло-синий измайловский мундир, который был ему очень к лицу. Увидев Катеньку у входа в храм, он понял — судьба! Ее пышная юбка была того же светло-синего цвета. Только поэтому он отважился, когда входили в церковь, взять Катеньку за руку и пожать пальцы. И потом, в самой церкви, стоя справа, на мужской стороне, он ощущал присутствие любимой, помнил рукопожатие. Андрей усилием воли пытался ускорить службу, поторопить священников. Нетерпение души, и полумрак, и ладанный дым, и слаженные голоса хора, почти ангельские, — все сплавилось воедино.

Это первое, что пришло Андрею в голову, когда он придумал, что Тимошкино творчество следует оставить в церкви, заткнув за какой-либо образ, и пусть неприятель его оттуда забирает, на место Тимошкиных каракуль подставляет иные буквы и ищет в нем потаенных смыслов. Это даст возможность доехать до лавки мадам Бонно и продиктовать ей краткую записку для Венецкого.

Он вспомнил Владимирскую церковь — и тут же пришли на память сухие веточки вербы, те, что подарила ему Катенька. Он долго хранил их, сперва под образами, потом, когда вышел из гвардии, они странствовали с ним вместе в походном сундучке; поди, до сих пор лежат там на самом дне, обернутые бумажкой.

Но мало ли в столице храмов? Обязательно ли ехать туда, где одолеют горестные воспоминания? И, разумеется, Андрей сказал себе: обязательно! Пусть воскреснет боль, пусть память разложит свои цветные картинки, одна другой болезненнее… Пусть! Так надо. Другого источника силы пока не имеется…

Он поехал во Владимирскую церковь. Еремей помог ему войти, повел вдоль стены, шепотом говорил про образа, по просьбе Андрея поставил свечки святому Пантелеймону-целителю и Богородице. Следом шел Фофаня, которого не отпускали от себя ни на шаг.

— А вот еще Георгий Победоносец со змием, — сказал дядька. — Может, и его о помощи попросить? Чтобы нам сладить с нашими змиями?

— «Царь на коне»! — вспомнил Андрей. — Это ведь он на копейке? Ну, поставь и ему свечку! — образ на мгновение встал перед умственным взором. Андрей вздохнул — святому Георгию было совсем нетрудно проткнуть копьем змия, который в длину не составлял и сажени. Зрячему, да копьем, да с коня — чего же проще? А тут — шарь впотьмах, и где проклятый змий, и скольки он сажен, и не более ли он Петропавловской крепости — неведомо… — Вот за этот образ наше послание и сунь, — шепнул дядьке Андрей. — Да не торопись…

Он думал, что разбередит душевную рану. Но все вышло не так — он стоял в церкви спокойно, только качал головой, словно горюя о несбывшемся двадцать лет спустя после беды. Его это даже удивило. Но есть вещи, не подвластные рассудку, они являются — и остается лишь принять их, а обдумать — потом.

Смерти нет — это Андрей знал точно, есть лишь разлука; болезненная, но ведь не вечная. Сам он это понял или Катенька подсказала — бог весть…

Пробыв в церкви столько, чтобы идущие по следу молодчики уж точно ничего не перепутали, Андрей велел везти себя вдоль по Литейной улице, мимо хилых деревянных домишек, к Невскому и потом куда-нибудь еще, где шумно, где можно коли не видеть, так хоть слышать Санкт-Петербург.

Этот город он сперва невзлюбил. В детстве, в Москве, ему нравилось больше — там он поздоровел и окреп. Потом, уже став гвардейцем, проникся общим убеждением: служить и делать карьеру можно только в столице, где свет, где двор. Столица была роскошна и помпезна, как хорошо устроенный и вышколенный полковой оркестр. Но там же были и тетки со своими дуростями: то снабжали деньгами, то корили за расточительность, то делали дорогие подарки, то требовали вечной за это признательности. В армию он сбежал — и там за два года все же соскучился по столице.

Покатавшись и решив, что вражьи шпионы, утянув из церкви письмо, более за ним не гонятся, он велел везти себя на Большую Мещанскую, к лавке мадам Бонно.

Мадам Бонно с виду казалась обычной бойкой француженкой, далеко не красавицей — если по русским меркам, потому что именно парижский прононс француженка родом из Москвы освоила в совершенстве. Андрей назвал имя Венецкого и был препровожден в задние комнаты.

Там он, положив на консоль золотой империал, деньги немалые, потребовал услуги: чтобы мадам запомнила, что следует написать в записке, а саму записку Венецкому изготовила дня через два, не ранее. Слова были просты: «Граф, пришлите Скапена к доктору». Даже ежели Андрея выследили до модной лавки, то сидеть на пороге и ждать, пока мадам Бонно напишет по-французски записочку, уж точно не станут.

Потом Андрей поехал к Граве и без свидетелей назвал свой новый адрес.

— Только, Христа ради, не записывай. Придет человек от Венецкого — ему скажешь. И пусть исхитрится — за домом, где я сдуру поселился рядом с Валером, следят.

— Они?

— Они.

— Ну так съезжай ночью.

— Нет. Сейчас они меня не тронут — будут ждать, чего еще вытворю. Пусть караулят. Надобно придумать, как ты известишь меня, если Гиацинта что-то разведает.

Граве задумался.

— Я пришлю тебе рецепт глазных капель. Рецепт будет по-латыни…

— Полагаешь, я помню хоть дюжину латинских слов?

— Зачем слова? Если она узнает, когда намечена свадьба Поздняковой, то я впишу цифры — месяц и число.

— А если она отыщет Машины письма?

— Ну, тогда… в рецепте ни единой цифры не будет.

Теперь оставалось лишь ждать.

Нет худа без добра — вечером на столицу опустился туман, предвещавший оттепель, наутро слякоть завладела городом, и петербуржцы поздравляли друг дружку: вот и настала истинно петербуржская зима. Два дня спустя опять похолодало, разом приморозило, случился изумительный гололед.

В такую погоду лучше не выезжать — и Андрей, взяв у Валера книжки, заставил Фофаню читать вслух. У Валера нашлись «Еженедельные известия Вольного экономического общества», «Примечания на историю древней и нынешней России Леклерка» — сочинение Болтина, «Бабушкины сказки» Друковцова — словом, литература разномастная. Слушать экономические рассуждения в исполнении Фофани было особым лакомством — ни один ярмарочный дед, доводящий на Масленицу публику в балаганах до икоты от неумеренного хохота, не справился бы с чтением лучше. Кроме того, Андрей все это время, как предписывал Граве, лежал. И это тоже соответствовало поговорке: нет худа без добра.

Трудно было ждать от благонамеренного журнала сюрпризов. Однако Фофанин глаз именно сюрприз и отыскал.

— «Слепой с фонарем», — прочитал он и добавил: — Сказка господина Тучкова.

Фофаня, заинтересовавшись, даже попытался голосом изобразить разные характеры: простака-прохожего и мудрого слепца:

Выдержав паузу, Фофаня изрек истинную мораль:

Пришел с конюшни Тимошка и доложил: когда шел на колодезь за водой, пристал человек, сказывал — носит книжки на продажу, и любопытствовал, не угодно ли барину купить про хитроумные подвиги плутня-лакея Скапена. Андрей тут же выставил в прихожую Фофаню и призвал Еремея.

— Ну-ка, придумай, как сего книгоношу к нам тайно провести. Чтобы враги наши и не подумали на него, — велел Андрей. — Кем бы его переодеть, чтобы никому и в голову не пришло его останавливать или следить за ним?

— Бабой! — был ответ.

— А что? Нам давно пора уговориться с бабой, чтобы белье стирала, — согласился Андрей.

На следующий день в гости пожаловала крикливая толстуха. О том, что она обучалась стирать и утюжить тонкое белье у прачки-голландки, слышал весь дом. «Скапен» графа Венецкого так отменно исполнял роль, что Фофанино сердце не выдержало:

— Вылитая моя Матрена Никитишна! Дождался! Именно такова!

Скапен оказался мужчиной лет тридцати восьми, округлого сложения, но ловким и подвижным. Андрею он сразу понравился тем, что без экивоков приступил к делу:

— Стало быть, за вашей милостью присматривают, а нам нужно за теми смотрельщиками присмотреть? Добро! Устроим! Догадаемся, откуда ветер дует!

— С Сенного рынка он дует.

— Там все не так просто. Ну да управимся — с Божьей помощью.

— Нужно также следить за домом графини Венецкой — там проживает сейчас некая девица, которая может стать добычей вымогателей. А девица должна выкрасть некоторые письма. Да ты о ней дворню расспроси — быть того не может, чтобы у тебя в дворне не было любовницы.

— Кабы только одна… — вздохнул Скапен-Лукашка.

— Еремей Павлович, где Валерова Элиза местожительство имеет?

— По Мойке, от Демутова трактира через три дома поворотя направо… — стал припоминать Еремей. — И малость до Большой Конюшенной не доходя, большой домина, в зеленую краску покрашенный. Вокруг того зеленого домины непременно вымогатели шастают.

— Уразумел…

— Девица, что у графини прячется, — дочь хозяйки домины.

— Вот теперь совсем уразумел!

— Как его сиятельство поживает?

— А как можно поживать, обзаведясь молодой женой? Только одно на уме. Но его сиятельство велели передать: обязательства свои помнят и посчитаться за госпожу графиню всегда готовы.

Андрей не сразу сообразил, что речь о Маше.

— Как будем обмениваться записочками? — спросил он.

— Я дня через два, через три узел с бельем притащу, так и будем.

— А коли что стрясется? Я к мадам Бонно во второй раз не поеду — эти подлецы за мной увяжутся.

— Да и незачем. Куда ваши окошки глядят?

Андрей этого, понятно, не знал. Знал Еремей. Он и получил приказание — в случае аларма[14] выставить на подоконник большой сбитенник. Потом Еремей собрал преогромный узел с бельем, и Скапен, которого попросту назвать Лукашкой у Андрея язык не поворачивался, отбыл.

Фофаня весь вечер тосковал. Вымечтанный образ Матрены Никитишны, ядреной бабы в три обхвата, соединившись с образом бойкой прачки, всю ночь не давал Фофане спать:

— Отчего мне ни в чем талану нет? — горестно спрашивал он. — Отчего я такой бессчастный?

Еремей прикрикнул на него, чтобы перестал ворочаться и охать.

А сам подумал об одном с питомцем: «Хуже нет, чем ждать да догонять. Вот теперь сиди и жди, чего там слуги его сиятельства разузнают». Скапен-Лукашка со товарищи могут выследить, кому носят донесения молодцы с Сенного рынка. Но это, скорее всего, будет пресловутый Дедка. Они могут наладить присмотр и за Дедкой, да ведь тот хитер, и до голубиной почты додуматься горазд…

Андрей увидел гравированный план столицы — словно с большой высоты, и сам парил над тем планом наподобие голубка. Он, как большинство столичных жителей, держал в голове центральную часть сего плана и мог бы, сверяясь с ней, объяснить провинциальному жителю любой маршрут. То, что было на гравюре, вдруг ожило, обрело цвет и объем, явилось Андрею разом: светло-синий с искорками купол Троицкого собора — храма Измайловского полка, радостно-желтое (видно, в солнечный день) здание Двенадцати коллегий, ярко-красные, мощные и властные ростральные колонны, розоватая глыба, на которой воздвигся император-всадник… «Царь на коне?»… Тут же вместо изваяния возник образ — святой Георгий, поражающий змея; образ старого письма, Георгий на белом коне и в красной кольчужной рубахе, змей тускло-зеленый, завившийся спиралью.

В монетке был смысл — определенно. Мусью Аноним и точно смахивал на змея-душителя. Только вот святой Георгий был зрячим, и ждать ему, поди, не довелось — сказали, прискакал, поразил…

Время текло. Вот уж март на носу… Аноним наверняка сделал перерыв в своем мерзком ремесле: в пост не венчают, а большинство пакостей связано как раз с невестами, писавшими опрометчивые письма. Но привезут ли Аграфену Позднякову венчаться в Санкт-Петербург? Разумнее было бы — в Москве, но для Андрея, чтобы уверенно взять след врага, лучше — в Санкт-Петербурге. Если до той поры Скапен-Лукашка не докопается, где засел проклятый Аноним. Как ни странно, Андрею этого не слишком хотелось — необходимо было поставить точку в поганой истории самому, собственноручно. Хотя месть не относится к числу богоугодных дел…

Андрей треснул кулаком по столу. А ежели и месть?! Не оставлять же убийцу безнаказанным?!

Пока что сие стоило исцеления. Граве умаялся толковать, что желающий обрести зрение должен поменее трясти своей дурной башкой, а двигаться тихо, не беспокоиться понапрасну. Страшно хотелось увидеть мир со всеми его красками, и на синий купол перекреститься, и солнечным бликам на мелкой ряби Фонтанки порадоваться. Но как же лежать-то? Разве что велеть Фофане читать какую-нибудь ахинею, вроде вошедших отчего-то в моду сказок на русский лад…

Фофаня приволок здоровенную повесть «Русак» господина Чулкова со всякими славянскими именами и аллегориями, и этой повести хватило на три дня. Чтец порой крестился и плевался, даже скорбел, что читать в пост такое — смертный грех. Чтобы вознаградить Фофаню за его мучения — слушать, как герои взывают к языческим богам, — Андрей отпустил его в церковь помолиться, надеясь, что за два часа ничего страшного не случится.

Фофаня вернулся десять минут спустя.

— Беда, ваша милость, беда! — с порога крикнул он. — Ох, беда!

— Что еще стряслось? — спросил Еремей.

— Немец-доктор приезжал!

— И что?

— В санках примчался! Стоял, за кучера держался! И по-русски мне крикнул — скажи-де барину своему, пусть немедля уезжает! Я, говорит, уезжаю, время дорого, беда! И укатил! Господи Иисусе, да на нем лица не было!

— Граве, посреди улицы, да по-русски? — Андрей ушам своим не поверил.

— Да, по-русски! И в санях два тюка. Уезжаю, говорит, беда! Хорошо, говорит, успел предупредить! Да что ж это такое стряслось, господи?

— Угомонись, Фофаня, почем нам знать, что стряслось! — прикрикнул Еремей. — Баринок мой разлюбезный, давай-ка собираться поскорее. Может, и глупость какая — а береженого Бог бережет. Сперва отсюда уберемся, потом будем думать!

— Ахти мне! Все собрать, все увязать! — причитал Фофаня. — И белье из стирки не принесено!

— Нечего собирать. Все, что нужно, у нас в деревне имеется.

— Да белье же!

— Пропади оно пропадом! — и дядька кинулся одевать питомца.

— Мусью Аноним перешел в наступление, — сказал питомец. — Но люди Венецкого?

— Увидят, что мы улепетываем, все поймут.

— За нами бы эти мазурики не погнались. Шкатулу возьми первым делом!

— Да взял уж. У нас добрые кони. И мы не лыком шиты. Я помогу тебе перелезть через забор.

Конюшня была в соседнем дворе, двор выходил воротами на другую улицу. Тимошка наловчился использовать плотный сугроб у забора и с той и с другой стороны. Но переправить Андрея оказалось нелегко — дядька взмок, пока ему это удалось. Фофаня страдал рядом, шепотом взывая ко всем святым. Он был послан предупредить Валера, но того не случилось дома, камердинер и стряпуха тоже куда-то увеялись, и Фофаня громоздил всякие ужасы, оплакивая их судьбу.

Наконец втроем поместились в возке и выехали со двора. Был обычный петербуржский зимний сумрак, сырой и удручающий. Утешало одно — весна, истинная весна, уже не за горами.

— Пистолеты взял? — спросил Андрей.

— Только их и взял.

— Нужно зарядить.

— Сейчас не получится.

И впрямь — кому бы это удалось в возке, несущемся во весь конский мах?

— Не сел ли нам кто на хвост?

— Сдается, нет. Сейчас крикну Тимошке, чтобы сделал круг. Тогда, может, поймем.

— Сбитенник! — воскликнул вдруг Андрей. — Забыли на окошко поставить!

— Ах, черт… Но завтра они непременно поймут, что нас нет…

— И что подумают?..

— Подумают… подумают… Завтра пошлем Тимошку…

— Нельзя. Может быть засада.

— Фофаня, повтори еще, что тебе доктор сказал.

— Ах ты, господи…

Граве умудрился до полусмерти перепугать Фофаню. Если и было сказано что-то еще — так в одно ухо влетело, в другое вылетело.

Тимошка, получив четкие указания, путал след, даже на кладбище заехал и там затаился в ложбинке. Но никто не гнался за возком, и Еремей вздохнул с облегчением.

— Завтра будем разбираться, — сказал он.

Вернувшись в деревенский дом, дядька первым делом кинулся топить печь. Андрей в шубе сел за стол.

— Давай сюда пистолеты. Столько дней не упражнялся, боюсь — не пришлось бы учиться заново.

Он уже знал на ощупь каждый из них, знал, кому — глиняный шарик, кому — настоящую пулю. Он точно отмеривал порох и сворачивал пыж. И тихо радовался ловкости своих пальцев — если Граве наладит зрение и удастся вернуться в полк, в случае войны искусство заряжать вслепую может пригодиться.

— Дурак я, — сердито сказал Еремей. — Нет чтобы хоть ковригу хлеба с собой прихватить. Пока еще каша поспеет!

— У попадьи непременно хлеб есть, — напомнил Фофаня.

— Точно. Ежели Тимошка еще не выпряг коней, поезжай с ним в деревню, дяденька. А я тут побуду с Фофаней.

— Тимошка их водит.

Кучер Андрею нравился — суровая школа, которую он прошел, не убила в нем любви к лошадям. Перед тем как ставить лошадь, прошедшую верст десять галопом, в стойло, водить необходимо — чтобы остыла, не то холодная вода ее погубит. Да и поговорить с конями он любил — а они понимают такие разговоры и даже по-своему отвечают.