Слепой секундант Плещеева Дарья

— Если бы злодеи нас выследили — дача бы уже пылала ярким пламенем.

— И то верно… — пробормотал Андрей.

Возможно, визит незнакомки и прямь объяснялся случайной встречей в аллеях Екатерингофского парка.

— Так ты уверен в портрете?

— Я бы показал его Маше, но не хочу производить беспокойство.

— Знаешь ли, Соломин? Это как больной зуб, — вдруг сказал Венецкий. — Мы с тобой сейчас разводим вокруг моей жены всякие деликатности, и ей самой, наверно, уже мерещится, будто она невесть какую ошибку совершила, раз все боятся напоминать, или что я женился на ней из чувства долга. Давай соберемся с духом и этот проклятый больной зуб выдернем! Давай скажем Маше, что ее ошибка — глупая ошибка, а не преступление какое-то! Один раз это скажем — и забудем, к бодливой матери!

— Ты полагаешь, будто сможешь забыть?

— Но раз это были шашни с женщиной — отчего бы не забыть? Ты, Соломин, человек не светский, а я знаю, что многие наши дамы этак балуются с другими дамами и за грех не почитают. И многие даже замужем, и детей имеют, а все равно… Теперь-то у Маши я есть!.. И дамских шалостей более не будет! Да и что там было меж ними? Целовались? Ведь они и видались-то не так, чтобы расположиться с удобствами…

Андрей хотел было сказать, что Маша считала Евгению мужчиной, и даже красивым мужчиной, — но не стал.

— Зови Машу. Или хочешь показать ей наедине? — спросил он.

— А как лучше?

Оба задумались. Андрей, хотя и был лет на семь старше Петруши Венецкого, большого опыта обхождения с дамами не имел. Гостьи, бывавшие у его теток, вызывали в нем одно желание — сбежать подальше. Все у него получалось наоборот — при виде красавицы он даже начинал злиться, полагая, что дама непременно будет использовать свою полученную свыше красоту как ядовитое оружие.

К Маше Андрей, зная ее еще смешной девочкой, привык, и ее поразительная красота ему зловредной не казалась. Что же до Катеньки — он не мог бы определенно сказать, красива ли Катенька. Андрея к ней сразу потянуло — и он даже некоторое время боролся с собой, пытаясь разложить страсть на элементы и осознать рассудком. До Катеньки было несколько женщин, о которых и вспоминать грешно: полковые товарищи завезли к сводне, для вдохновения влили в шестнадцатилетнего вертопраха бутылку венгерского, а потом буйно поздравляли; та же сводня предоставила потом утешительниц.

Венецкий такой опыт имел — светские знакомицы матери рано обратили на него внимание. Но он вынес из своих амурных шалостей телесные умения и убеждение, что для счастья ему нужно юное и чистое создание. Настоящего же понимания женских характеров, естественно, не вынес.

— Вот что, — сказал наконец Андрей, — наедине вы, пожалуй, наговорите друг дружке глупостей. А ежели мы ей эту рожу покажем вдвоем, тотчас будет видно, что только ради успеха нашего дела.

— Эй, кто там! Дуняша, Ванюшка! Позовите ко мне госпожу графиню! — крикнул Венецкий. — Ох, вот еще что, Соломин. Прежде чем рассказывать моей матушке про нас, нужно заполучить Машины письма.

— Я понял. Нужно доказать, что в тех фальшивых письмах — вздор. Иначе твоя матушка посадит себе в голову этот вздор и всякий раз при дурном расположении духа он сам будет выскакивать…

— Того-то и боюсь…

Маша пришла на зов.

— В чем дело, мой друг? — спросила она.

— Машенька, Соломин раздобыл одну картинку… — Венецкий смутился.

— Предположительно это портрет той особы, что выманила у тебя письма. Прежде чем сделать копии, чтобы раздать их нашим людям, нужно убедиться, что не вышло ошибки, — спокойно сказал Андрей. — Посмотри, пожалуйста, и скажи свое мнение, — он протянул Маше листок.

Она взяла.

— Но тут… тут девица…

— Пятнадцатилетняя, — подтвердил Андрей. — Ты мысленно приделай ей парик с буклями и скажи — сходство есть?

— Да, прямое. Только тут щеки пухлее и все лицо как-то глаже, — твердо сказала Маша.

— Неудивительно — сейчас этой особе под тридцать, за красивого мужчину она еще может сойти, а красивой женщиной ей уж не бывать никогда. Благодарствую, Машенька, — Андрей ободряюще улыбнулся юной графине. — Теперь, с Божьей помощью, мы эту негодяйку выследим. Граф, отправляй человека к своему рисовальщику да присовокупь золотой империал из моей шкатулы.

А для себя Соломин отметил, что незнакомка-то оказалась честной и не пыталась обмануть. Хотя, с другой стороны, кто ее разберет — какую игру она ведет.

— Скажи, Венецкий, ведь у вас в особняке есть хорошие картины? — спросил он.

— Да, разумеется, портреты всей родни. И на античные темы… Как же без картин?

— Я в живописи не разбираюсь. Допустим, если какой-нибудь Ахиллес орет во всю глотку, — это нарисовать нетрудно, разинутый рот его крики изобразит. А можно ли нарисовать некую тайную скорбь или скрываемую злость? Так, чтобы не просто черты лица, а говорящие?

— Да вот тот же Гектор с Андромахой! В ее лице — мольба, в его — непреклонность!

— Тогда пиши своему рисовальщику, чтобы сделал из пятнадцатилетней девицы с дурными наклонностями обремененного злобной страстью кавалера… но чтоб зубами не лязгал и не скалился, как турка с ятаганом!

Венецкий и Маша рассмеялись.

— Я поняла, что нужно, я сама напишу, а ты, мой друг, росчерк поставишь, — с тем Маша ушла к себе в комнату.

— Видишь, обошлось, — сказал Андрей. — А теперь хорошо бы устроить военный совет. В нашей игре с незримым противником мы имеем карту, которую нужно употребить с толком. Это — тот детинка, что опознал Дедку. У Дедки есть сожительница, звать Василисой, Фофаня сказывал… Ох, еще и Фофаня! Черти б его драли!

— Не ворчи. Он, может, еще и услугу нам оказал. Кабы не он — черта с два поймали бы Дедку, — напомнил Венецкий.

— Может, послать ультиматум Василисе — мы ей возвращаем Дедку, она выдает нам главного вымогателя? Впрочем, тут у нас две ловушки. Первая — баба нас обманет и на невинного человека наведет или же на какого-то своего врага. Вторая — может, она, избавившись от Дедки, благодарственный молебен закажет? — Андрей пожал плечами. Он и в отношениях-то между обычными мужчинами и женщинами не всегда мог разобраться, а тут — маз и его маруха. — Рискнем! — решил он. — Садись, пиши: «Госпоже Василисе от доброжелателей. Ваш сожитель находится у нас…»

Письмо получилось длинным. В конце предлагалось дать ответ через безносую бабу Феклу, что служит директором почтамта на паперти Казанского храма. Имя себе Андрей придумал занятное: Плутодор. В свое время, читая церковный календарь, он очень удивился наличию такого мученика, словно сбежавшего из сатирического журнала, которых ныне развелось в столице довольно много. Отправлено оно было заковыристо: «детинке» внушили важность его миссии, потом везли с завязанными глазами, совершая отчаянные повороты во все стороны, а выпустили чуть ли не на Охте — пускай ломает голову, где сидел взаперти!

Дальнейший путь возка лежал к Академии художеств. Там следовало вручить послание рисовальному учителю Сыромятникову.

Дедку удалось довезти живым до старого доктора. Скапен-Лукашка, Савка, Авдей-кучер и Тимошка доложили — доктор ни за что не ручается, но деньги за лечение взял, а господин Граве долго мучился, не зная, куда ехать, а потом велел везти себя к графине Венецкой, но с таким видом, будто у Венецкой будут служить панихиду по всей его родне.

— Теперь видишь, какая такая бывает любовь? — спросил Андрей графа. — Спаси и помилуй Господь от этаких страстей.

— Ты полагаешь, втюрился? — по-простонародному спросил Венецкий.

— По самые уши, — так же отвечал Андрей. — И сам себе врет…

Соломин чувствовал — вот сейчас-то и начнется настоящее дело! И забавная мысль его посетила: он воображал мусью Анонима пауком посреди паутины, но он, Андрей Соломин, и сам сейчас таков — сидит и дергает то за одну веревочку, то за другую, и все приносят ему сведения, и он каждому находит дело. Поединок двух пауков, однако. И близится час, когда они встанут лицом к лицу, — дуэль!

Если боец убит, дуэль продолжает секундант. Не обязан — но имеет право. И даже по-своему хорошо, что секундант слеп: единственное доступное ему оружие — пистолет, а поединок на пистолетах можно предложить и беззубому хилому старцу, и калеке. Это не шпага, которая требует юношеской легкости. Нет худа без добра…

Два дня прошли в ожидании новостей. За это время Андрей чуть не поссорился с Венецким — он хотел опять упражняться в стрельбе, Венецкий возражал — устраивать стрельбу в Екатерингофе нелепо и опасно. Андрей с горя вышел во двор и велел Тимошке кидать щепки и все, что подвернется, в дощатый забор, сам же метал на звук нож. От удачных бросков на душе полегчало.

— Завтра — Вербное воскресенье, — сказала ему Маша. — Я в церковь поеду, хочешь ли со мной?

— Нет, — ответил Андрей. — Впрочем… да, — ему показалось, что во время литургии к его душе спустится с высот Катенькина душа. И будет, как тогда… Хотя нет, так уже ни с кем и никогда не будет…

Маша осторожно предложила Андрею приехать пораньше, чтобы исповедаться. Он сказал: «И что прикажешь рассказывать батюшке: то ли, что я готовлюсь убить злодеев и трачу на это деньги, которые, в сущности, украдены?» Но поехал с Машей, и отстоял всю службу в уголке, и поздравил ее с причастием.

— Маша, ты точно ли счастлива с мужем? — спросил он, когда она вела его к саням.

— Полагаю, что да, — ответила она, — и не желаю делать опытов, чтобы потом сравнивать. Хватит с меня глупостей.

— Давай покатаемся, — предложил Андрей. — Ты будешь мне рассказывать, что видишь на улицах.

На облучке красивых, с позолоченной резьбой, графских саней, обитых изнутри красным бархатом, сидел Тимошка, безмерно гордый — ему Авдей-кучер уступил красивую шапку. Рядом поместился Еремей. Узнав о прогулке, он попросил доехать до Казанского храма — в такой день все нищие на паперти сбирают дань, и безносая Фекла также. Вдруг у нее уже лежит письмецо?

Письмецо было, и Андрей с трудом дотерпел, пока отъехали подальше от церкви и встали в переулке, чтобы Маша смогла прочитать вслух:

«Господину Плутодору.

Люди сказывали, ты не врешь. Я не дура — сорвалась мастыра, стало быть, не судьба. Барин, что приказывал, а мы делали, — Рязанов. Жительство имеет в Большой Мещанской, противу съезжей, в Шемякинском доме, во втором жилье. Теперь же укажи, где забрать сожителя.

Покорная твоей милости слуга Василиса.

А писал аз многогрешный раб Божий Феофан».

— Вот и нашлась пропажа! — усмехнулся Андрей. — Видно, безграмотная баба его в секретари определила. Едем в Большую Мещанскую!

— Андрей Ильич, ты, право, не в своем уме! — воскликнула Маша. — Так прямо, открыто? В одиночку?

— Я и начал это дело в одиночку, Машенька. Ей-богу — ничего страшного. Еремей Павлович!

— Что, баринок разлюбезный?

— Нужно придумать, для чего ты ищешь этого барина Рязанова… Мы выпустим тебя за квартал от Шемякинского дома, и ты пойдешь прямо к дворнику. Сейчас в городе гулянье, все дворники на улицах с метлами и совками — навоз убирают. Скажешь дворнику — какой-то прощелыга дочку со двора свел, вроде бы Рязанов, вроде бы тут проживает. Пусть тебе его вид и все стати обрисует.

Дядька пропадал с полчаса, вернулся и доложил:

— Барину лет сорок пять, где-то служит, нанимает квартиру из трех комнат, держит лакея и кухарку, еще казачка на посылках. Имеет дочку, дочка давно замужем, привозит к нему внуков, но редко. Крепкий, дородный, вдовец, к нему две барыни приезжают, одна даже в мужском платье, дворник смеялся — ох, однажды они у него встретятся! Про то, что девку где-то со двора свел, дворник прямо сказал: «На что ему девка, корми ее и содержи, а тут — барыни сами ездят в сумерках».

Андрей задумался. Он представил себе этого бодрого крепкого вдовца, неторопливо делающего служебную карьеру, живущего в свое удовольствие. У Рязанова нет повода жаловаться на судьбу: дочь и внуки в старости о нем позаботятся, он нравится дамам, значит, на вид еще привлекателен. Может ли он быть вымогателем? Что там толковала незнакомка об уроде, мстящем молодым дурочкам? Этот — уж точно не урод! В чем же логика Василисы? В том, что они, взявшись следить за Рязановым, первым делом обнаружат загадочные визиты, начнут гоняться за дамой в мужском платье и понаделают нелепых ошибок. Но это косвенно подтверждает, что соблазнитель дурочек — переодетая женщина. Вот и прекрасно.

— Маша, мы сейчас едем к Валеру, — сказал Андрей.

— Для чего?

— Нам нужны бумага и перо.

Валера дома не случилось, но его камердинер Андрея знал и впустил. Письмо сочинилось такое: «Госпоже Василисе. Смешно читать твои враки. Ежели не назовешь подлинного имени, сожителя более не увидишь. Покорный твоей милости слуга Плутодор. А секретарь твой тебе скажет, сколь твердо я держу слово».

Тимошка с Еремеем повезли это лаконичное письмо Фекле. Андрей и Маша остались их ждать.

— Время идет, — сказал Андрей, — и день свадьбы все ближе. Она, хитрая баба, наверняка еще какого-нибудь невинного страдальца нам подсунет, чтобы время протянуть. Помяни мое слово — вокруг поздняковского дома караулы стоят, чтобы приметить, когда привезут невесту. Если они догадаются о затее графини Венецкой, то начнут действовать решительно и дадут нам возможность себя выследить… Может статься, Рязанова нам подсунули неспроста. Что, если одна из его красавиц уже платит дань вымогателям? И поэтому Василиса знает все подробности?

— Ну, значит, ты еще одной женщине поможешь избавиться от злодея… — Маша вздохнула. — Как же быть-то?

— Машенька, не горюй. Я знаю, как быть. Если уничтожить вымогателя — то и все беды кончатся, — твердо сказал Андрей. — Иного пути не вижу.

— Грех это — убивать.

— А оставить в живых — грех еще хуже.

— Как странно, мне кажется, я знала тебя совсем иным…

— Да и я знал тебя совсем иной…

Маша вдруг подошла и обняла его:

— Ты мне теперь брат, а я тебе сестра.

— Да, именно теперь, когда мы изменились. Хотя я в себе больших перемен не замечаю, разве что хвороба.

— Они есть, Андрей Ильич. Мы с тобой… — Маша задумалась. — Мы как две сливы! Мякоть кто-то съел, осталась одна твердая косточка. А я ведь считала себя сплошной мякотью.

— Неужели я тебе таким раньше казался?

— Не знаю, я ведь еще дитем была. Помню, Гриша смеялся: «Отдадим тебя за Соломина, коли будешь умна, Соломин — добрый, не обидит».

В сенях раздался голос камердинера — он встречал приехавшего Валера. Валер беспокоился — он давно не получал новостей о Гиацинте, беспокоилась и Элиза. Вот Андрей и преподнес ему новость.

— Свадьба? И жених — доктор? И она еще не разнесла весь дом Венецких на мелкие кусочки? — спросил потрясенный Валер.

— Черт возьми, нужно предупредить Гиацинту о графининой интриге! — воскликнул Андрей. — А то и впрямь чего-нибудь натворит. Да и Граве тоже — и пусть передаст ей записочку…

С двумя записками был отправлен камердинер Валера.

Полчаса спустя явился Еремей и доложил, что Фекла послание получила.

— День прошел не напрасно, — решил Андрей. — А завтра надо бы навестить рисовальщика.

— Вербочки! — забеспокоилась Маша. — Где мои вербочки? — она освятила два толстых пучка, чтобы раздарить всем домашним и оставить себе про запас: съесть девять вербных свяченых сережек — вернейшее средство от лихорадки, сказывали, что брошенная в огонь ветка усмиряет пожар, но не приведи Господь попробовать.

Андрей вздохнул — Маша разбудила воспоминание…

Они вернулись в Екатерингоф.

Андрей спать не пожелал, вызвал к себе Скапена-Лукашку, которого обучали грамоте, и тот ему при свете двух свечек читал журнал «Почта духов», причем письма философские Андрей велел пропускать, а смешные, о похождениях гномов Зора и Буристона в обществе, сильно напоминавшем столичное, слушал с удовольствием.

Был уж, поди, второй час ночи, когда к воротам дачи подкатили извозчичьи санки. Из санок поднялась долговязая фигура и стала трясти запертую изнутри калитку. Залаяли псы, выскочили караульные, началась суматоха. Калитку отворили, держа долговязую фигуру под прицелом. Оказалось — прибыл Граве.

К нему выскочил Венецкий — в шубе поверх шлафрока, взъерошенный и испуганный:

— Доктор, что стряслось?

— Ваша светлость, я не один, со мной дама! — отвечал Граве. — Дело спешное!

Дама, закутанная в мужскую черную медвежью шубу, а поверх нее закрытая полстью[19], по-французски обратилась к Венецкому:

— Ваша светлость, прикажите внести меня в дом! Этот господин, похищая меня, не позаботился взять хотя бы валяные сапоги своей кухарки!

— Вы — Гиацинта?

Венецкий холода не любил, но и не боялся. Скинув с плеч шубу, он сам, вытащив гостью из санок, понес ее в сени. Там она стала впопыхах рассказывать графу, что произошло. Попытки Граве внести уточнения решительно и стремительно отметались.

Доктор приехал к Венецкой, объявив, что желает повидаться с невестой. Венецкая была слишком озабочена своими делами, чтобы сразу учредить присмотр за Граве и Гиацинтой; беседовать наедине жениху и невесте неприлично, при их свидании должна присутствовать третья особа, пожилая и благонадежная. Но когда пришла посланная ею приживалка, не только Граве сунул Гиацинте записочку, но и она — ему. Они пять минут беседовали о наступающей весне, после чего приживалка стала торопить девушку.

На улице, отъехав, Граве прочитал призыв: ему предлагалось сразу после полуночи ждать у ворот заднего двора с теплой одеждой и лошадью. Поскольку он нанимал извозчика помесячно, с лошадью все было ясно, старая медвежья шуба у него имелась, но в записке отсутствовало слово «обувь»…

Гиацинта к нему перелезла через забор, и это ее очень веселило, пока не обнаружилось, что ноги застыли и согреть их нечем. Была она в домашнем платье, поверх него — в ночной теплой кофте, но на ногах имела легкие комнатные туфли на каблучках. Граве закутал ее, и всю дорогу до Екатерингофа они ссорились: одна упрекала в непонятливости, другой — в ветрености.

Андрей вышел из своей комнаты, зевая во весь рот.

— Еремей Павлович, спроворь кофею, — сказал он. — Сударыня, рад вас слышать. Добро пожаловать, доктор. Немецких разносолов не держим, а русские заедки найдутся.

— О, мне горячего кофею! — обрадовалась Гиацинта. — И побольше! И к печке меня! И позовите горничную девку, пусть мне ноги растирает!

Андрей невольно улыбнулся — бойкость будущей актерки ему нравилась.

— Как славно, что сейчас нет нужды наряжаться перед вами, господин Соломин. Вот исцелит вас этот эскулап — и придется мне, бедненькой, наряжаться, белиться и румяниться. А сейчас я в самом простом платье, сиротском, и чувствую себя превосходно.

— Вам не по душе модные наряды? — удивился Андрей.

— Мне не по душе, что я обязана покупать и носить модные наряды, иначе я для всех буду смешна. А что многие наши щеголихи в модных шляпах смешны — того никто не замечает. Я видела летом на одной даме целую оранжерею с пальмами, ей-богу! Ох, что я говорю?! Я же не ради модных шляпок приехала чуть ли не босиком — по милости вот этого господина.

— Я истинно вам рад, — сказал Андрей, и это было правдой — Гиацинта с ним кокетничала, возможно, сама того толком не осознавая, и ему было приятно ощущать себя кавалером, который понравился молоденькой и причудливой девице.

Если бы он видел в этот миг физиономию Граве, то, скорее всего, расхохотался бы: доктор ревновал, и эта ревность была у него на лице написана самыми огромными буквами из типографской наборной кассы.

— Тогда слушайте. Я так старалась понравиться графине, что она держит меня при себе целыми днями. Вся столица знает, что графиня Венецкая выдает замуж провинциальную сироту и не скупится. Но вчера она меня сурово выставила из своей спальни, как нашкодившую кошку, а знаете, почему? К ней приехала госпожа Позднякова — в платье и шубе какой-то своей дворовой девки, с черного хода. Я услышала фамилию и сказала себе: нужно подслушать их разговор, нужно проскочить в уборную комнату! Мне это удалось, и вот вам экстракт!..

Экстракт был таков: вымогатели адресовались к князю Копьеву.

Агафья Позднякова душу вложила в подготовку брака между дочкой Аграфеной и князем Копьевым. Она рыла подкопы и наводила мосты довольно долго, дочери меж тем исполнилось двадцать два, а спелая девица в таком возрасте способна понаделать глупостей. Как, где и когда дочь познакомилась со стройным и галантным кавалером, отменно говорящим по-французски, осталось тайной. Госпожа Позднякова, особа суеверная, чтобы не сглазить, почти никому не говорила о своих маневрах и демаршах вокруг князя. Поэтому для Грунюшки речь о возможном сватовстве оказалась как гром среди ясного неба. Теперь молодые несколько раз поговорили, вместе побывали в театре и на гуляньях; князь, прекрасный собеседник, сумел увлечь девушку, да и мать ей объяснила, каково хорошо стать княгиней Копьевой, принятой при дворе.

Галантный кавалер был отправлен в отставку, но вскоре выяснилось, что Грунюшка писала ему опрометчивые письма и позволяла вольности, совершенно лишние для будущей княгини. Девушка рыдала, стоя на коленях перед матерью и утирая глаза жестким бархатом юбки. Однако кавалер, оказавшийся злобным вымогателем, запросил за письма несообразную сумму. Госпожа Позднякова надеялась, что его можно как-то уломать, писала ему слезные послания, наконец сдуру пригрозила, что обратится в полицию. Некоторое время спустя она получила записку без подписи: «То же, что произошло с девицей Беклешовой, собравшейся замуж за графа Венецкого, будет и с вашей дочерью».

Тогда Позднякова, посовещавшись с Венецкой, решила отправить Грунюшку в Москву под достоверным предлогом, а князю ничего о вымогательстве не говорить. Зная его чудаковатый нрав, она предположила, что, если в одно прекрасное утро лакей принесет к его постели серебряный поднос с приглашением на его собственную свадьбу, князь просто придет в безумный восторг. В сущности, она была права — затейливые сюрпризы князь любил. Вместе с Венецкой она продумала всю интригу.

Но вымогатели, решив, что довольно предупреждали ее о последствиях, написали князю Копьеву, предлагая продать письма его невесты. Князь, не дав ответа, отправился к будущей теще, которая убедила его, что он рискует стать жертвой мошенников, изготовивших поддельные письма. Беда была в том, что о существовании настоящих писем знало несколько человек, и имелись недоброжелатели, видевшие Грунюшку с кавалером-предателем. Если бы начался скандал — тут же и они бы заговорили. Позднякова просила Венецкую показать Машины письма, чтобы хоть отдаленно представить себе, на что способна нынешняя молодежь.

Дело было в спальне, графиня выскочила в свой кабинет и там от спешки что-то повредила в потайном ящичке секретера. Жалуясь на эту неурядицу, она вернулась в спальню. Стоя в уборной комнате за ширмами, скрывавшими обычное в хозяйстве светской женщины кресло с дырявым сиденьем, Гиацинта вообразила себе кабинет с секретером и поняла, где бы мог быть ящичек: нечто похожее имелось у ее родной матери. Потом Позднякова с Венецкой долго мучались, придумывая способы избавиться от вымогателей, но ничего путного им в головы не пришло. Когда же они расстались, Венецкая пошла вниз, на поварню, потому что имела кое-какие подозрения насчет расхода провианта и хотела застать повара врасплох.

Тут-то Гиацинта и утащила письма. Она понятия не имела, как известить об этом Граве, но тот сам пожаловал — имея право на краткую встречу с невестой. Гиацинте велели выйти к жениху, она засмущалась, убежала, и нескольких секунд, пока за ней ходила приживалка Софья Андреевна, ей хватило, чтобы написать карандашом записку. Эта Софья Андреевна осталась в гостиной вязать чулок, пока Граве и Гиацинта беседовали о похолодании и потеплении погоды. Им удалось обменяться записками, и в итоге Гиацинта примчалась в Екатерингоф.

— Дайте мне письма, сударыня, — сказал Венецкий.

— Что ты собрался с ними сделать, граф?

— Как — что? Сжечь, конечно.

— Не глядя?

— Не глядя!

Решение было достойное, решение мужа, который не желает, чтобы жена знала, что он вообще прикасался к этим письмам. Однако Андрей уже понял, как изменился Машин характер, и собрался действовать сообразно этой перемене.

— Вели позвать графиню, Венецкий. Это ее собственность.

— Она будет мне благодарна, когда я пожгу эти письма.

— Нет. Ей неприятно взять их в руки — но она это сделает.

— Я бы взяла, — сказала Гиацинта. — Клянусь вам, Соломин! Если шарахаться от письменной клеветы, как черт от ладана, то ручек не испачкаешь — зато и чего-то важного не узнаешь.

Андрей вспомнил о грязном эфесе шпаги. Надо же, как сошлись во мнениях Гиацинта с незнакомкой! Видно, есть что-то в женщинах, чего он еще не понял — и вряд ли поймет…

Маша пришла через минуту — видимо, ждала зова, потому что была уже в юбке, в опрятном свеженьком чепчике и в шали поверх ночной кофты. Следом Ванюшка внес поднос с горячим кофейником, чашками и сухарницей.

— Маша, у нас вышел спор, — сказал Андрей. — Хватит ли у тебя духу перелистать те письма и найти среди них фальшивые. Вот, госпожа Гиацинта привезла их, благодари ее.

— Вы — та самая невеста господина графа? — спросила Гиацинта, глядя на Машу с понятным любопытством. — Ой, правду сказывали, что вы хороши, как ангел!

— Это моя жена, — поправил Венецкий.

— А вы — та отважная девушка, которую поселили у госпожи графини? — спросила Маша. — Боже мой… — если она и хотела что-то добавить, то этих слов никто и никогда не услышал.

Маша и Гиацинта вдруг бросились друг дружке в объятия.

Андрей не понял, отчего смеется Венецкий. Минуту спустя Граве ему объяснил: этих дам не разберешь, впервые увиделись, и вот уж меж ними дружба навеки. Доктор был недоволен — Гиацинта опять вытворила нечто, чего он не понимал.

Потом Маша твердо скачала:

— Друг мой, дай сюда эти несчастные письма. Не бойся, нюхательная соль не понадобится.

Еремей отворил печку и заново развел огонь. Маша поочередно бросала туда листки и вдруг один дочитала до конца.

— А вот это — ложь и клевета, — сказала она. — Тут как раз про мое дитя, которое растят на Васильевском острове. И даже точный адрес указан.

— Почерк схож с твоим? — спросил Андрей.

— Да, очень.

— Возьми, Венецкий. Если там точный адрес — стало быть, злодеи приготовились к тому, что ты можешь нанести визит.

— Соломин, я понял! — воскликнул граф. — Мы покажем им портрет Евгении!

— И это тоже сделаем. Но сперва нужно разобраться с князем Копьевым. Каков может быть следующий шаг наших подлецов и мерзавцев?

Общее мнение было таково: вымогатели, поняв, что князь им не доверяет, пришлют сперва одно из писем невесты, чтобы он поверил в существование прочих.

— Венецкий, ты можешь наладить присмотр за домом князя Копьева?

— Могу, разумеется. Но хотелось бы знать, крутятся ли там кавалеры с Сенного рынка.

— То, что у нас заложник, еще не значит, что его любовница сама не ведет дел с вымогателем, — добавил Граве. — Хотелось бы понять, какую роль в этой истории играет теперь твой Фофаня.

— Сам бы я это хотел понять… — Андрей задумался. — Создание, знающее про себя, что его всяк обидеть может. А это опасно — ни на одно его чувство нельзя положиться, даже на ненависть.

— Никто не заставлял его писать в Василисином письме о себе, грешном, — вмешался Еремей, до того возившийся с печкой. — Видно, его там удерживают силой и страхом, вот и подает весточку. Мы-то его не обижали.

— Да, Фофаню точно запугали, — согласился Венецкий. — Завтра отправлю своего Скапена с Авдеем на Казанскую паперть. Авдей, может, получит письмо, а Скапен повертится вокруг, глядишь — что-нибудь и поймет.

— Но сперва пусть заберут картинки у рисовальщика, — напомнил Андрей.

Маша, не мешая мужскому разговору, увела к себе Гиацинту, чтобы подобрать ей теплую обувь.

— А я Скапена научу… — загадочно сказал Еремей. — Ежели встретит наше ходячее несчастье, так пусть ему, стервецу, прямо в ухо гаркнет: блаженный-де Феофан все видит!

— А что? Это прекрасная мысль! — воскликнул Андрей. — Да только гаркать не надо. А надо выменять образок Феофана и через Феклу Фофане передать. Он догадается.

— А мне что делать? — спросил Граве. — Ведь поставят меня под венец с этой чертовкой, ей-богу, поставят!

— Ты разве еще не понял, что это — для отвода глаз? — удивился Венецкий.

— Понять-то понял… ну а вдруг? И возись с ней всю жизнь, и всем капризам потакай! А это разве жена? Это же нечистая сила! Знаете, как она меня назвала? Сказала — эх ты, Фалалей, не нашел дверей! Ехал Пахом за попом, да убился об пень лбом! И где только всей этой дряни набралась?!

— Уймись, доктор, силком тебя под венец не потащат, — успокоил Андрей.

— Достанется же кому-то этакое сокровище! И кто ей внушил, будто она красавица? — не унимался Граве.

— Девица изрядная! Диво как хороша, — признал Венецкий, — да только против моей Маши — нет, не сравнится! У Маши красота — как на старых полотнах, лицо точеное… А эта — носик вздернут, щечки круглые, рот большеват… Но сколько в ней огня! И волосы — у иной дамы парик не так пышен, как у нее свои.

Венецкий и далее перечислял бы достоинства Гиацинты, но вмешался Граве:

— Так это и есть парик! — заявил он. — Натура таких кудрей не создает. Не иначе, полдня их щипцами загибает.

— Так парик или локоны, которые щипцами загибают? Совсем ты, доктор, заврался, — прекратил словоизвержение Андрей.

— Как же быть-то? — вдруг присмирев, спросил Граве. — И на что я ей? Что во мне?

— «Лисица и виноград», — сказал Венецкий.

— Какая еще лисица? — удивился доктор.

— Басня такая есть. Вот, брат Соломин, тебе виноград, а вот и лисица, для коей он зелен. Ты, доктор, словесность не изучал?

— Да я много чего не изучал. А она так и чешет: Моцарт, Гайдн, Скарлатти, Бо…

Тут, как нарочно, зазвенел на лестнице голос Гиацинты. Она пела арию Керубино — так, как слышала в Михайловском театре, где Моцартову «Женитьбу Фигаро» исполняла французская труппа.

Андрей видел этот спектакль, помнил содержание и знал, о чем поет бойкий паж Керубино: об ожидании любви, о волнении в крови, о трепете неопытного сердца. И, услышав Гиацинту, Андрей вдруг подумал: это неспроста, ария адресована одному слушателю, а что, коли этот слушатель — он сам? Но нет, возразил он себе, просто девушка играет — и с мужскими сердцами, и с собственным, не видя в том особого греха… И на что ей слепой поклонник?..

— Доктор, тебе нужно съездить к Гринману, узнать, как там наш раненый. Если пошел на поправку — мы его обратно сюда перетащим. Учти, этот чертов Дедка для нас — ценное имущество. Ты сможешь сам доставить госпожу Гиацинту в особняк Венецких или тебе нужна помощь? — спросил Андрей. — Насколько я понял, сударыня перелезла через забор…

— Мне не впервой. Если только этот господин подставит мне сложенные руки, как берейтор, когда сажает даму в седло, — ответила Гиацинта.

— Доктор, тебе доводилось подсаживать даму в седло? — полюбопытствовал Венецкий. — Ох, гляди, придется тебе наконец освоить науку страсти нежной и теорию маханья за вертопрашками, а то так и помрешь неграмотный!

— Он безнадежен, ей-богу, безнадежен! — со смехом отвечала Гиацинта. — Скорее государь император, что на Сенатской площади, сойдет с коня и слезет с утеса, чтобы волочиться за мной. Идемте, господин Граве, иначе мы приедем утром, нас увидят, и тогда вам придется повенчаться на мне как порядочному человеку! Господин Соломин… — ее звонкий голосок изменился, обрел бархатные нотки, затрепетал.

— Подойдите к бедному калеке, я вашу ручку поцелую, — сказал Андрей.

Когда сердитый Граве увлек за собой Гиацинту, закутанную в медвежью шубу и в Дуняшкиных валяных сапогах, Соломин некоторое время стоял в недоумении: так было или не было это мгновенное пожатие пальцев, так был ли ответ на него или ответ остался мысленным? Но его отвлек Венецкий:

— Утро вечера мудренее, — сказал граф. — Давай-ка ляжем спать, а за завтраком поговорим, как лучше подобраться к той кормилице с младенцем.

— Если бы мы знали, какие письма предлагают Копьеву! — ответил Андрей. — Может статься, и там речь о младенце…

— Голову на отсечение — так и есть. В чем еще можно упрекнуть невесту? Не в заговоре же против государыни! А теперь отпусти — меня жена ждет! — это было сказано с великолепной гордостью.

— Да ступай уж, любимчик Гименеев!

— Боюсь, что время нас подстегивает. Позднякова может с перепугу пойти на соглашение с вымогателями и заплатить им огромного отступного. О том, что они на этом не остановятся, она даже слушать не пожелает. И тогда мы теряем след! Значит, нужно опередить перепуганную матушку. Нужно действовать!..

Кончилось тем, что Андрей сам поехал в столицу. Феклы с Василисиными враками на месте не случилось, расспрашивать о ней Еремей побоялся — прошелся взад-вперед и вернулся в Зимин переулок, где ждал в санях питомец.

— Ничего, нам есть чем заняться, едем за картинками, — решил Андрей.

Но странная мысль пришла в его голову: надо бы забрать из возка, из привешенного в нем суконного кармана, ту монетку, «царя на коне». Монетка-то на удачу дадена…

Рисовальщик оказался неопрятным дедом, вдобавок выпивохой. Он предъявил полдюжины портретов молодого человека, причесанного по-модному, причем, как высказался Еремей, «на кафтан у него прыти не хватило» — кафтан и жабо были едва намечены.

На всякий случай Андрей устроил над этими карандашными портретами целый консилиум. Его свита набилась в тесное жилище рисовальщика, и каждый получил по листку. После долгих сличений и обсуждений пришли к выводу: черты лица довольно правильные, но ведь баб не разберешь — в черта могут влюбиться, ежели черт с ними галантонничает и всякие приятности им говорит, ручку жмет и за разные места хватает.

— Держи обещанное, Иван Сергеич, хоть и не ведаю, за что плачу, — Андрей вздохнул. — Да гляди, никому ни слова. А давно ли ты тут живешь?

Рисовальщик жил в этом доме лет двадцать, имел в окрестностях и родню, и кумовьев, знал все линии и першпективы Васильевского острова от Биржи до Смоленского кладбища и протекавшей сквозь него речки Мякуши, которую многие называли Черной. Речка делила кладбище на православное и инославное.

— А в Чекушах бывал? — спросил Андрей. — Особняк Фишерши знаешь?

— Давненько не бывал. Знаю, что там строят теперь много, и кожевники селятся — фабрики ставят. Армии-то много кожи нужно. А особняк — он на берегу, каменный дом в два жилья. — Иван Сергеевич твердой рукой начертил план и объяснил Авдею, как ехать.

С тем и расстались.

— И вовсе незачем было спрашивать, — сказал Еремей. — По вонище бы узнали. Тьфу! Как только тут люди живут?!

Кожевенное дело человека непривычного поражало прежде всего гнилыми, тухлыми и прочими мерзкими ароматами. Шкуры кисли в чанах, смазанные мозгом или печенью животных, а чаще — и тем и другим вместе.