Сказка со счастливым началом Маркус Галина

– Что ты, смотри, сейчас мы их все зашьём, и они будут здоровенькими и живыми!

– Каки-и-ими живы-ы-ыми… – надрывалась девочка. – Вы им сердце, сердце не положи-и-или… и мозгов у них нет, они думать не смогут!

У Бориса, она была совершенно убеждена, имелись и сердце, и мозги, и душа, да, да, кроме сердца и мозгов обязательно нужна душа, Соня это точно знала, только не понятно, откуда. Но у неё-то ведь есть что-то такое… что находится совсем не в голове и не в сердце, а где-то здесь, чуть повыше середины груди, где всегда болит, если грустно, обидно или стыдно…

Мара как-то решила постирать Бориса – тогда он уже жил у них и только у них, но Соня успела в последний момент спасти его из стиральной машины:

– Господи, Мара, он же там задохнётся!

С тех пор, щадя чувства «этого чудного ребёнка», мать допускала по отношению к любимцу только косметические процедуры и пылесос. С Соней она всегда считалась, к привязанности девочки к лису относилась серьёзно. Он ведь и для Мары давно стал не просто реквизитом или детской игрушкой, а личностью, соавтором, коллегой. Она же работала с ним, ей приходилось учитывать и его образ, и характер. Как поверит тебе сотня детских глаз, если ты не веришь сама?

Во время роли Мара оживала. Казалось странным, что такая женщина – крупная, резкая, иногда даже чопорная, необщительная с посторонними, может преображаться и разговаривать языком своих персонажей. Но у неё была душа настоящей актрисы, и во многих бытовых делах и событиях она себя проявляла – не показательной артистичностью, не игрой, а фантастической способностью воспринимать, как истину, совершенно вымышленные ситуации (причем вымышленные ею самой). Это и было тем самым вживанием в роль, полным погружением, только не искусственным, а растущим из глубины её странной души.

Вообще в матери жило много противоречий. В моментах, требующих выбора между собственным и чужим интересом, она становилась покладистой, уступчивой (если только речь не шла о ночных Анькиных прогулках) и многотерпеливой, никогда не настаивала на своих правах, не требовала чего-то для себя лично. Её ворчливость и домашний бытовой ор никто всерьёз не принимал – таков был стиль, а не суть их общения. А уж с людьми, которые казались ей лучше неё самой, то есть практически со всеми, Мара вела себя кротко и даже смиренно.

Зато не дай Бог кому-то из них – невзначай, между делом, просто для поддержания разговора, высказать мысль или идею, казавшиеся Маре вредными или неправильными. Куда только девались тогда её кротость и смирение! Люди с недоумением наблюдали вспышку возбуждённой ненависти к инакомыслию. Нет, мать не умела быть толерантной к чужому мнению. Но и в этих вспышках не присутствовало личной злобы к оппоненту – Мара ненавидела не собеседника, а то, что он говорил, саму «ересь», что означало в её устах как обычную глупость, так и нечто более серьёзное. Промолчать, с её точки зрения – это согласиться, согласиться – значит предать. Кого или что – она не знала. Убеждения ли, или то, что она называла «высшими силами». Бесконечные споры, которые устраивала мать, могли вымотать обе стороны.

И всё-таки лучше всего к её характеру подходило слово «без-обидный» – не в смысле неумения постоять, если надо, за близких людей или свои убеждения, а в его буквальном смысле: на деле Мара не обидела ни одного человека – за всю свою жизнь.

И только однажды Соня увидела в её глазах настоящий, страшный, тихий гнев и подумала – горе тому, кто заслуживает такое. И всю жизнь боялась такое заслужить. Но – нет… Не было. Слава Богу, не было. С первого до последнего дня Мара сохраняла к своей воспитаннице осторожное, трепетно-мистическое отношение – как к посланнице высших сил от Аллочки с просьбой об ответной услуге за спасение жизни тогда, в колодце… глубиной не больше полутора метров.

Вообще мистику и смысл Мара видела в таких вещах, на которые иные люди не обратили бы и внимания. Она придавала значение всяческой ерунде. Попадала ли в какую-нибудь переделку или просто не досчитывалась сдачи после покупок, выводы она делала твёрдые: это мне за то, а вот это – за это… На самом деле, подобный мистицизм мешал жить и принимать мир таким, как он есть, без выдуманных подтекстов.

Оказалось, это заразно. Соня тоже привыкла искать скрытые смыслы и разгадывать ситуации, словно ребусы.

Она разобрала постель, легла и принялась думать о Жене. Говорить об этом с Борисом сейчас не хотелось – Соня боялась услышать его мнение. Эти мысли мучили её уже третий день – даже воспоминания о Маре отошли на второй план. Для матери всё, что касалось брака с Женей, считалось давно решённым, и Соне тоже хотелось однозначности в этом вопросе, но…

Раньше отношения с Женей оставались где-то за кадром её основной, дневной жизни, словно некое дело, отложенное на потом – можно делать, а можно пока и забить. Смерть Мары вообще отодвинула всё это далеко-далеко. Свадьбу планировали по окончании траура – через полгода. За это время Соня успеет понять… Или не успеет. Соня могла думать о Жене и свадьбе только в связи с завещанием Мары, иные, собственные потребности, казались ей кощунственными, несущественными, с этим стоило повременить. Потом, позже (Женя подождёт) она попробует любовь на вкус, научится любить и увидит, хочет ли она этого или можно обойтись тем, что у неё есть.

Но сейчас… Знаки, знаки… Дачное происшествие не удавалось забыть. Это дурацкое нападение – определённо какой-то знак. Видимо, Соня слишком мало внимания уделяла этой стороне своей жизни, раз и навсегда решив, что не способна испытать настоящее удовольствие от отношений с мужчиной, что слишком отстранена от этой сферы бытия, и ей не дано понять, что такого находят люди в физической близости. Конечно, как всякий живой человек, Соня тосковала по теплу, а её тело испытывало определенные желания, которыми наделила его природа… но только, пока она не сталкивалась с кем-то конкретным. За все эти годы ни от кого из встреченных мужчин ей не хотелось ни ласки, ни упаси Боже, любовных утех. Поэтому она была готова терпеть отсутствие наслаждений, без которых иная женщина не обходится и недели, только бы не сближаться ни с кем из чужих, неприятных ей незнакомцев. Часто при общении с кем-то первая симпатия и интерес мгновенно проходили, как только она представляла, что этот человек пытается её поцеловать.

А вот Женя не был ей неприятен, иначе всё закончилось бы в первую встречу; скорее наоборот. Только поэтому она и смирилась, свыклась с мыслью о браке. Удивившись согласию собственного тела, физической приязни, Соня пошла тогда на эту Марину авантюру. Разумеется, уважение к жениху она тоже испытывала. Его умный, уверенный взгляд, спортивная фигура, чуть жёсткие, по-настоящему мужские повадки, вызвали у неё притяжение, которое подавало надежду вырасти в нечто большее. Но… так и не выросло – наверное, по её вине.

Теперь же, когда, пусть и под влиянием сна, и не с тем человеком, но – оказалось! – что и она… она тоже может… В общем, если это существует в ней, если даже желанно, то хотелось бы испытать с тем мужчиной, который предназначен стать её спутником. Значит, надо что-то изменить в их связи, сдвинуть, наконец, с ровного с места, сделать эту связь оправданной и настоящей со всех сторон.

Просто началось это как-то не так. Всё случилось в день похорон Мары – Соня тогда приняла это за знак, за волю покойной. Хотя, если оставаться честной, было попросту всё равно. В тот день Соня ничего не чувствовала – ни физически, ни душевно, она даже не плакала, словно всё выключилось в ней, заморозилось, чувства вырубились – наверное, чтобы не раздавить. Женя весь день находился рядом, полностью взял на себя организацию, оградил от любых забот, даже связанных с поминальным застольем. Наверное, зря – работа могла хоть немного отвлечь. А потом он, как ему, наверное, казалось, «утешил» невесту. Просто остался – в маминой, а ныне Сониной комнате, не стесняясь Аньки за тонкими стенами. Кажется, она даже стелила им постель и отыскала ему старые Володины тренировочные. Собственно, брак был делом уже предрешённым – так чего же стесняться? По крайней мере, сестра теперь не считает Соню ненормальной…

Она до сих пор не знала, понял ли жених, что он у неё первый, а просвещать не стала. Они никогда не говорили об этом. Возможно, Женя принял её поведение за отсутствие темперамента или сделал скидку на её горе. Но на другой день он приехал к ним, как к себе домой… Соня тогда испугалась. Она до сих пор не могла чётко вспомнить, что лепетала ему, что придумывала, и он не стал настаивать, видимо, найдя своё объяснение её поведению, потому что просто переночевал рядом с ней на диване, закинув ей на грудь свою тяжёлую мускулистую руку. Потом он ещё приходил, так редко, что отказывать было бы совсем неприлично, чаще в выходной. Восемь или девять раз за эти неизвестно как прошедшие несколько месяцев. Он сильно уставал на работе, и частенько сам предпочитал сомнительное постельное удовольствие отдыху у телевизора.

Но ведь пора же им начать понимать друг друга, общаться не только на общие темы! Дело, конечно, не только и не столько в физиологии. Странно как-то проводить вместе ночь, при этом оставаясь друг другу почти что чужими. Раньше отсутствие ясности между ними Соне совсем не мешало. Она считала себя человеком закрытым и не хотела «открывать» других. Но Женя оказался не просто молчуном, а – профессиональным молчуном. Она не знала о нём даже элементарных вещей – например, года его рождения или домашнего адреса. Ира утверждала, что её протеже владеет как минимум тремя квартирами, но Соня ни разу к нему не ходила и не видела, как он живёт. Их отношения замерли на одной точке. Женя не гнал лошадей – он словно боялся что-то нарушить в этом хрупком, непонятном равновесии. А может, его всё устраивало. Будь Соня в ином состоянии, она задалась бы вопросами, вывела жениха на откровенные разговоры. Но до этого момента Соне ничего не было надо, ничего не интересно. Мара хотела, чтобы она вышла замуж – ну и хорошо, Соня и сама понимала, что пора. Ненормально? Пожалуй. Но вполне в их семейном духе.

Конечно, многое зависело от него. Наверное, если бы Женя захотел, Соня смогла бы получать удовольствие от «процесса». Тут её впервые кольнуло – а чего хочет от неё Женя? О чем он думал всё это время, наталкиваясь на её прострацию? Может, ему всё равно? Или он просто чувствует, что её душа занята чем-то совсем другим, летая между землёй и небом, пытаясь понять, где же та тонкая грань между жизнью и небытием?

В небытие Соня, конечно, не верила и точно знала, что Мара есть, живая, такая же, как всегда, только в другом месте, конечно же, в лучшем. Небытие наступало здесь, на земле, для того, кто не мог больше дотронуться до ушедшего, услышать его, заглянуть в глаза, и вот эта невозможность вызывала полное неприятие и непонимание.

Соня прикрыла веки. Она невольно прислушивалась. А вдруг случится чудо, и сейчас раздастся такое привычное шарканье ног в домашних тапочках – чем тише старается идти Мара, тем хуже у неё получается: то запнётся о порожек, то налетит на стул. Надо только представить… Вот она подходит к дивану, несколько секунд вглядывается – спит ли Соня, неловко пододвигается… Сейчас, ещё через одно мгновенье Соня почувствует шероховатую ладонь на своей голове, услышит вдох – после осторожно задержанного дыхания…

Полная тишина. Только часы отсчитывают секунды – сбивчиво и без ритма… давно пора поменять батарейку – показывают, что им вздумается. То торопятся, то отстают, то вообще замирают. Но даже если они пойдут вспять, никогда больше Соне не ощутить ладони на своей голове, не услышать тяжёлой походки. И при чём тут этот нетрезвый настырный мальчик – босиком, на лестнице… мысли уже путаются… никто не придёт… ничего не приснится… но кто-то проводит рукой по её волосам… просто это уже сон… пусть будет сон…

С утра Соню «обрадовали»: Надька, сменщица, в очередной раз взяла больничный. Сделать это ей ничего не стоило, в поликлинике работала её мать – не менее жёсткая и ещё более грубая женщина. По совместительству она выращивала несколько коз в сарае на задворках дома, выгуливала их вокруг детского сада в разное время дня, в зависимости от расписания в поликлинике. Когда часы работы у матери с дочерью совпадали, Надька выносила из садика еду в заранее приготовленных банках. Глядя на эту семейку, Соня всегда удивлялась, почему обе женщины выбрали себе такие профессии, в которых надо любить людей. И в медицине, и в педагогике – платят сущие гроши. Как же вы здесь оказались-то, с вашим патологическим неумением чувствовать чужую боль?

Никто не хотел работать с Надькой в одной группе, только Соня не нашла повода отказаться. Нина Степановна сама жаловалась ей на эту сотрудницу, но сделать ничего не могла – Надька имела хороший блат, с которым не могла поспорить даже заведующая.

В общем, денёк выдался непростым, Соня даже не возражала бы, если бы вернулась няня. С завтраком запоздали, и, когда Соня домыла посуду, на занятия осталось совсем мало времени. Дневное гуляние тоже не заладилось – Вика упала в лужу, промочила колготки и испачкала дорогое пальто, причём в качестве виновницы указала на Настю. Надежда Петровна в словах своей любимицы вряд ли бы усомнилась, и, конечно, имела на то основания. Плохо только то, что сваливать на Настю все грехи подряд дети начали именно с Надькиной подачи. Соня не отрицала – девочка плохо управляема, но частенько замечала, что потерпевшие обвиняют её не без злобного умысла.

В итоге Вика расплакалась – дома её ругали за испорченную одежду. Настя разревелась тоже, громко, горько и оскорблённо – своей вины она не признала. Свидетелей, кроме Викиных подпевал, сперва не нашлось; но потом поднял голову Вадик и сказал очень тихо, что Настя играла в беседке. Ему Соня верила больше.

– Толкаться – нельзя, – сказала она. – Если Настя толкнула, то она меня очень расстроила. Но тот, кто говорит про другого неправду – это не просто ябеда. Это очень плохой человек, называется – клеветник. И за это я буду серьёзно наказывать. Надеюсь, никто из вас так никогда не делает!

Вика надулась и отошла, но истерику прекратила – похоже, Соня попала в точку. В любом случае, хотя бы не наябедничает матери – ещё не хватало очередного конфликта. По той же причине одежду следовало срочно привести в приличный вид.

Вернувшись с прогулки, Соня помогла детям раздеться, выдала Вике запасные колготки и тотчас же побежала за обедом. Очень страшно идти вниз за супом, оставляя детей одних, и особенно потом возвращаться на кухню за вторым. Потом – снова посуда: гречка отмывалась от тарелок плохо, раковина тотчас же засорилась. Так что Соня вспомнила про испачканные и мокрые вещи, только отправляя детей спать.

На её счастье, наверх поднялась Танечка – воспитательница второй младшей группы. Малыши Танечку обожали. Соне казалось невероятно сложным возиться с такими несознательными детьми, но двадцатилетняя Татьяна Викторовна делала это виртуозно; вот что значит – природный дар. Девушка была такой чудесной, что даже суровая пожилая няня в её группе расплывалась в умильной улыбке, наблюдая, как Танечка терпеливо и ласково проводит занятия, играет с малышами в подвижные игры или показывает бумажный театр – «Репку» или «Теремок». Девочка откровенно тянулась к Соне, но та всегда с осторожностью относилась к предложениям дружбы и Танечку пока держала на расстоянии.

Добрейшая девушка, узнав о проблеме, тотчас пришла на помощь, отпросилась у собственной сменщицы и уселась в спальне – читать детям книгу, пока Соня чистила пальто и бегала в гладильную. Когда ребята, наконец, уснули, они с Танечкой немного поболтали. Утром Соня сообщила заведующей о неизвестном, торчащем возле забора, и Нина Степановна провела для сотрудников краткий, но жёсткий инструктаж. Веранды двух групп – Сони и Тани – имели общую стенку, и теперь они гадали, у чьих родителей возникли семейные проблемы, чей папа мог караулить своего малыша.

Вечером все вместе вышли на прогулку, но обе сначала были заняты раздачей детей. Только когда во второй младшей остался один Артурчик, Танечка подхватила его и перебралась на соседнюю веранду.

И тут заявилась Анька. Увидев её, Соня уже по походке, набыченному лбу, размашистому шагу поняла – сестра настроилась на борьбу, идет чего-либо требовать – может, денег на поход в ночной клуб, а может, новые джинсы. Главное – не предмет, а процесс. Анька вызывающе глянула на Танечку, и девушка сразу же отошла – у них была взаимная неприязнь.

– Тихоня, тоже мне! – скосила ревнивый взгляд Анька. – Небось, идеал твоей сестрёнки, да?

– Ага, – спокойно кивнула Соня.

– Да она просто притворщица, хитрая, без мыла в ж… влезет! Тоже мне, очаровашка!

Соня беспокойно оглянулась – не слышит ли Танечка. На улице уже совсем стемнело, и Соня задержала взгляд на заборе. То ли кусты, то ли впрямь кто-то стоит… Далеко от веранды, не видно. Зато территория садика в свете фонарей – как на ладони. Соне стало тревожно.

– Ну, так что… Чего ты пришла? – нетерпеливо спросила она.

У неё осталось двое ребят – Вадик и Настя. Обоих она держала за руки, старательно разводя в разные стороны. Вадик имел привычку попадать в истории, находить неприятности на ровном месте. Настя обладала способностью эти самые неприятности на ровном месте создавать. Долго так с ними не продержаться, этих детей следовало развлекать.

– Тебя захотелось встретить, а что, нельзя?

– Подозрительная забота. Давай, выкладывай, что случилось.

– Ничего… Я… я в Москву уезжаю! – выпалила вдруг Анька.

– Что-о?

– Соня, Соня, пойми! Здесь мне ловить нечего! Экономисты здесь не нужны! Ну не в детский же сад ваш работать идти!

– Тебя и не возьмут.

– Ну и слава Богу! Пусть ваши Танечки попы тут подтирают… А я хочу делать карьеру, ясно? Я специалист, с высшим образованием. А у нас в городе…

– Ага, зато в Москве тебя ждут с распростёртыми объятьями! Там же таких специалистов – ни одного! Подожди, Вадик, сейчас я буду рассказывать дальше… Насть, зачем ты его ногой?

– У нас экономистом не устроиться. А в Москве – столько предприятий…

– Угу. И на каждом экономистов – как собак нерезаных. И на что там жильё снимать?

– А здесь даже мужиков нормальных нет! – продолжала выкладывать аргументы та. – Ну что такое Костик? Три компьютера на двух фирмах. Что он заработает на семью? Тебе-то везёт, у тебя Женька есть – но такие наперечёт, все разобраны.

– Ну-ка, стоп! Ты что – мужиков в Москве ловить собралась? Ну ты и дура, Анька! Влипнешь там, как, как… Вадик, не поднимай это с земли, брось скорее!

Соня занервничала. Мать ни за что не пустила бы Аньку в Москву, даже разговора бы такого не потерпела. Но как убедить упрямицу? Ведь она права – найти здесь работу попросту нереально. Вот только в Москве она натворит таких дел!

– Нет, подожди, я же не идиотка, – Анька старательно изображала серьёзность и деловитость. – Мы всё продумали с Линкой. Её родители отпускают! Снимем квартиру на двоих – уже дешевле. На первое время деньги есть – поделим с тобой мамину сберкнижку. Не бойся, в проститутки меня не заманят, паспорт никому не отдам, и вообще, Москва – это не большой притон, а просто большой город.

– Нет! – твёрдо сказала Соня. – Даже слышать ничего не хочу. Да ты и не искала работу ещё, всё ждешь, пока тебе на блюдечке с каёмочкой… Закинь объявление, поговори со знакомыми. Вот… вот хотя бы этот ваш… Дима. Всех обещал пристроить.

Надо было серьёзно напугать Соню, чтобы она упомянула про Диму и согласилась на его протекцию. Анька открыла было рот, потом закрыла, кинула на сестру непонятный взгляд и поджала губы. Соня повернулась в сторону забора – ей снова почудилось там движение. Ну, когда же придут за Настей? Тогда можно будет взять Вадика, пойти навстречу дедушке или завести мальчика домой; они давно это практиковали, если дед неважно себя чувствовал.

– Ну, так что – Дима-то? – нетерпеливо переспросила Соня.

– Дима… Дима как раз предлагал… в субботу… – нерешительно начала Анька. – Секретарём в офисе у его папы. Ты можешь себе представить, как трудно туда попасть? Ну, не у самого, конечно, а в отделе маркетинга. Там бы мне сразу такой оклад положили!

Соня очнулась – этот вариант дурно попахивал, надо срочно давать задний ход.

– Секретаршей? Нет, Ань, не стоит… Аня, не надо, слышишь? Мы найдём тебе нормальную работу, подожди немножко. А то ещё потребует за это… чего-нибудь. Сама понимаешь…

– Потребует? – неожиданно горько и как-то совсем по-взрослому усмехнулась Анька. – Да если б потребовал…

Глаза у неё на минуту потухли, и до Сони сразу дошло, что хотела сказать сестра. Господи, неужели всё-таки вляпалась? Вот беда! Но почему тогда отказалась от места?

– Он у меня за это совсем другого потребовал… Сказать, чего? – на унылом лице девушки появилась странная гримаса.

– Скажи.

– А ничего! – Анька отвернулась.

В таких случаях добиваться от неё ответа было бесполезно – захочет, расскажет сама.

– Ой, простите, что припозднилась! – запыхавшаяся мама подбежала к веранде. – Как Настенька себя вела?

– Всё хорошо, – успокоила Соня, решив не расстраивать и без того задёрганную женщину.

– Ну, слава Богу! – обрадовалась та.

– Скажите, вы там у забора никого не заметили? Вон с той стороны, только не оглядывайтесь.

– Да, был мужчина какой-то, я думала, ждёт кого… А что?

– Да ничего, не волнуйтесь, мы разберёмся.

– Ну, тогда спасибо, мы побежали?

– Конечно… Осторожнее там смотрите.

Соня крепче сжала руку Вадика.

– Софья Васильевна, а мы пойдём к дедуле? – робко спросил мальчик.

– Да, да, милый, сейчас пойдём…

– А кто там? – обернулась Анька. – Ты чего задёргалась?

– Да стоит кто-то второй день. Может, Вадика папаша выглядывает, – тихо шепнула Соня.

– Да вряд ли… Он же их сам бросил! Наверно, за тем малышом Танькиным. А вдруг просто – кинднепинг, а? Детки-то из богатеньких.

– Не смотри туда, – ещё больше заволновалась Соня и позвала:

– Таня! Татьяна Викторовна…

Девушка тут же подошла к ним.

– Давай, я возьму Артурчика. А ты сходи потихоньку к Нине Степановне, пусть охрану пришлёт. Там опять кто-то – видишь?

– Не-ет… – близоруко сощурилась Танечка. – Ладно, я сейчас сбегаю.

– Только ты побыстрее! А мы пойдём пока в группу, от греха подальше. Дедушка, я думаю, догадается, где мы. Ань, давай, и ты тоже с нами.

По дороге в группу Анька продолжала развивать свою тему.

– Тебе же всё равно, тебе только легче – меньше головня-ка! Ты ведь только потому дёргаешься, что тебе мать наказала!

– То есть самой мне безразлично, что с тобой будет, это ты хочешь сказать?

Соня торопливо раздевала детей – чтоб не вспотели.

– Ну, нет, конечно, – сразу дала отступного сестра. – Но вы обе с ней… одинаковые, эгоистки! Только о своём спокойствии и печётесь.

Не относиться с почтительностью к умершей стало новым фирменным брендом Аньки – она позволяла себе критиковать мать и посмертно, считая это очень революционным.

– Вот кто бы говорил об эгоизме! – покачала головой Соня. – Приходить за полночь, зная, что мать рыдает, не спит, по улице ходит… Была бы она эгоисткой, плюнула бы на тебя и отдыхала!

– Да просто один эгоизм оказался сильнее другого! Эгоизм – это когда человек думает только о том, что нужно ему. Как ему спокойней!

Вообще-то, никого менее эгоистичного, более чуткого к потребностям других, чем Мара, Соня в своей жизни не знала. Но сейчас Анька была, если честно, права – Мара сильно перегибала палку. Единственным принципом воспитания дочери стало никогда и никуда не отпускать её от себя. Пусть хамит, включает музыку, приводит компании – но только чтобы всегда рядом, дома, вот здесь, на виду… Демоном, делавшим из доброй, уступчивой Мары властную угнетательницу, был страх, дикий страх. Она маниакально тряслась над своим поздним-препоздним ребёнком. Правда, и времена были другие, не то что, когда росла Соня. Нет, за Соню она тоже переживала, волновалась за её здоровье, к примеру, однако во всех делах и поступках Соня пользовалась у матери безграничным доверием. А главное – Соня, в отличие от сестры, хранилась «высшими силами»…

Зато стоило бедной Анюте в детстве уйти гулять с подружками, как через пять минут Мара начинала выглядывать в окно, через десять – её трясло мелкой дрожью, через полчаса – она пила успокоительное.

Соня мать не оправдывала, но понимала. Характер у Аньки был непростой, отвернёшься – жди неприятностей. Падение с яблони и с крыши сарая, укус дворовой собаки, удар на катке клюшкой по голове – такой силы, что лоб пришлось зашивать, драки с соседскими детьми, а позже – побеги на дискотеки, хулиганы-ухажёры в двенадцать лет – это только некоторые вехи в Анькином послужном списке.

В итоге мать настолько повернулась на теме Анькиной безопасности, что, если бы та не бунтовала, жизнь её стала бы невыносимой. А в последнее время Анька совсем не жалела мать, не брала мобильный, специально не говорила, куда идёт, и даже пропадала несколько раз на всю ночь. Зато потом посыпала голову пеплом, послушно не выходила неделю из дома и, как маленькая, выпрашивала прощения…

Соня подошла к огромному окну – прямо напротив того самого забора, и принялась всматриваться в темноту, загородив себе часть стекла рукой, чтобы что-нибудь разглядеть.

– Хорошо, а обо мне ты подумала? Что я здесь буду делать одна? – рассеяно спросила она.

– Вот-вот, ну точно, как мать! Удар ниже пояса. У тебя Женька есть, родишь ему малыша, про меня и вовсе забудешь.

Соня не нашлась, что ответить. Семейное будущее с Женей представить пока не получалось.

– Или ты передумала? – с внезапным подозрением поинтересовалась сестра.

Тут одновременно появились дедушка Вадика, родители Артура и Танечка – возбуждённая, странно раскрасневшаяся и явно имеющая, что сказать. Вспотевшая мама Артурчика справедливо возмущалась, что ей пришлось искать ребёнка по всему детскому саду. Его папа был, без сомнений, родным – такой же кругленький, подвижный и черноглазый. Наконец, с родителями разобрались, детей снова одели и увели.

Танечка к тому времени вся извелась от нетерпения.

– Ну, что там, рассказывай скорее! – повернулась к ней Соня.

– Ой, ну, в общем, охранники его застали врасплох, он на окна загляделся. Там… там прикол такой… даже не знаю, что и думать… Я его видела – молодой парень, до чего симпатичный! Спокойно прошёл к заведующей, убегать не стал. Правда, от наших бугаев убежишь… Посмотрел так на меня, усмехнулся.

Побыл минут пять у Нины Степановны, и она его отпустила… А потом вдруг зовёт меня…

– Кто – парень?

– Нет… – ещё больше порозовела Таня. – Он ушёл, пока я группу закрывала. Нина Степановна позвала, поймала меня в коридоре. Говорит, знает этого парня. Он, оказывается, не ребёнка высматривал, а… ну, короче, кого-то из воспитательниц ждал. Вроде как ему девушка понравилась, представляете? Кажется, на нашей веранде… раз около нас стоял…

Тут лицо Танечки полностью залилось краской, так что не осталось никаких сомнений, про какую именно девушку идёт речь.

– Нина Степановна его выспрашивать не стала… только меня позвала… зачем-то… И, странная такая, целую лекцию прочла. Мол, будь аккуратна, я не могу сказать тебе, кто он, он хороший мальчик, но лучше с ним не связывайся, хотя, конечно, может, тебе повезёт… Так я ничего и не поняла…

– Чудной ухажёр какой-то, – усмехнулась Соня. – Больно стеснительный, не проще было подойти, познакомиться? И что, так и ушёл?

Она с облегчением выдохнула – детям ничего не угрожает.

– Не знаю… ой, а вдруг он снаружи стоит и ждёт? И как же мне теперь…

Анька всё это время подозрительно молчала. Соня перевела на неё взгляд и удивлённо подняла брови – сестра стояла, прикрыв рот руками, глаза у неё стали ещё круглее обычного.

– Ты чего?

– Я… я, кажется, знаю, кто этот парень… – прошептала она.

Внезапная догадка поразила Соню. Нет, не может быть! Не может, чтобы этот абсурд имел продолжение. В любом случае, нельзя дать Аньке проговориться.

– Пошли домой, – резко сказала она, одними глазами приказав сестре замолчать.

Та только потрясённо кивнула.

– Ой, можно, я с вами выйду? Я боюсь… – залепетала Танечка.

Соня выключила свет, заперла группу, и все трое вышли на улицу. Ну, попадись сейчас этот придурок! Если это, конечно, он…

Но ни за воротами, ни возле забора никого не оказалось.