Гильотина для Фани. Невероятная история жизни и смерти Фани Каплан Решетов Сергей

Глава пятая

Абрам подошёл к остановке, от которой только что отъехала чёрная машина и ему показалось, что в ней мелькнуло знакомое лицо. «Она тебе везде мерещится», – подумал он. Он, как настоящий охотник, добыл небывалый трофей, руки потели, от волнения его била дрожь. «Вот это сенсация! Скорее бы добраться до дома, проявить и посмотреть, что там получилось». А трамвая, как на зло, всё не было.

Толпа собралась большая, в основном бурно обсуждали митинг и стрельбу на нём. Какой-то малый в кепке доказывал с пеной у рта, что видел, как стреляла женщина в шляпке. Другие возражали: «Мужики стреляли, мы рядом были!».

Абраша не вмешивался в эти споры. «Приеду домой и всё увижу», – думал он. Подошёл трамвай, его брали штурмом.

Пока высыхала проявленная плёнка, Абрам не находил себе места. Как землемер, мерил он шагами свою маленькую лабораторию, где было всего две комнатки. В одной, тёмной была проявочная, здесь он работал – клеил свои плёнки, делал копии для кинотеатров и агитклубов. В другой – стояла его спартанская железная кровать, стол и печурка, которая зимой очень выручала.

Когда-то в этом подвале был сахарный склад, потом сахар быстро закончился и Абраму разрешили здесь поселится. Он застеклил единственное окно, которое выходило на улицу, из него было видно только ноги прохожих, да закрыл толстым одеялом пологий люк, по которому грузчики когда-то спускали сюда кули с сахаром.

Его трясло от волнения. Он, Абрам Лифшиц, снял покушение, да на кого!? На самого товарища Ленина! «Такая удача выпадает нашему брату один раз в жизни», – думал он. И в сотый, наверное, раз щупал пальцами всё ещё мокрую плёнку. Абрам ещё не понимал, что плёнка эта, как мина замедленного действия, может взорваться в любое время и оборвать его и так не очень счастливую, бродяжью жизнь.

Наконец-то!!! Он вставил плёнку в проектор и нажал на «пуск». Съёмки вышли фрагментарно – он часто останавливал камеру и менял точку для неё. «Вот собирается народ, – это есть, – бормотал лихорадочно Абраша, – вот приехал Ленин, выступает, – это тоже есть. Ага, женщина в очках и шляпке поднимает зонтик, справа крупно двое стреляют в Ленина, народ разбегается – Есть!».

Абрам выключил проектор и попытался впервые за этот день успокоится и поразмыслить. «Парень на остановке кричал, что стреляла женщина в шляпке, которая открыла зонтик…». Он ещё раз зарядил плёнку и остановил проектор на её крупном плане и, ещё не веря своей догадке, нацепил на нос очки и впился взглядом в экран. «Фани!?», – ахнул он. Руки тряслись, сердце ухало, как филин, почему-то заложило уши.

«Господи, Фани…. как тебя сюда занесло?», и тут же вспомнил, что должен завтра отдать этот материал на просмотр в политотдел Реввоенсовета. «Отдать вместе с Фани?», – подумал механически он, и бросился в проявочную комнату.

Через два часа копия была готова. Абраша нашёл старую, жестяную банку из под леденцов «Моссельпрома», тщательно завернул плёнку в несгораемую чёрную бумагу, и уложил в банку, которую, на всякий случай, спрятал за одеяло, в «сахарный» люк. И вовремя.

В окно подвала ударили сапогом так, что вылетели стёкла: «Открывай! ВЧК!!». Семёнов и Петрович с маузерами ворвались в подвал, будто ждали здесь засаду из роты белогвардейцев. «Где плёнка?», – Семёнов оглядел комнату, десятки жестяных коробок были сложены на полках и столах, ещё несколько пленок висело на верёвках под потолком, как выстиранное бельё.

«У меня приказ начальника реввоенсовета товарища Троц….», – договорить Абрам не успел. Петрович зажал его шею своей могучей рукой и стал душить. «Ну, еврейская морда, где сховал плёнку от Михельсона, я ж тебя там видел?». Уже теряя сознание, Абрам ткнул пальцем в проектор.

Петрович, ухмыляясь, отпустил Абрама, ткнул маузером в бок: «Заводи свою балалайку!». Семёнов пристально, не отрываясь просмотрел всё от начала и до конца и надолго задумался. «Уходим», – коротко бросил он Петровичу.

Во дворе остановился, размотал рулон, закурил и поджёг плёнку. Извиваясь, как змея, она сгорела быстро, не оставив после себя даже пепла. Петрович недоумённо смотрел то на Семёнова, то на горящую плёнку, разводил руками, как глухонемой, и, наконец, разродился:

– А, ню… о то… с чем к начальству пойдём?

– А ни с чем, – зло ответил Семёнов, – сегодня они начальство, а завтра нет, а рожи наши с тобой там!

– Болван!

– А с этим жидёнком шо делать? Петрович кивнул в сторону подвала.

– А не шо, взорвался Семёнов. Пожар у них тут случился ещё до нашего приезда, видал, как эти плёнки горят? Вот и сгорело всё к чёртовой матери вместе с этой самой плёнкой, усёк?

Петрович бегом, на ходу почёсывая мошонку, эта болезнь у него была с детства, сбегал к машине, достал из багажника канистру и плеснул в окно. Семёнов ещё раз прикурил и бросил горящую спичку в окно подвала. Огонь занялся дружно, а когда дошёл до плёнок, загудел так, словно там внизу была мартеновская печь.

Евпатория. 1 сентября 1918 года

Дмитрий Ильич Ульянов нервно курил и в сотый раз, будто не веря своим глазам, снова и снова брал газеты, начинал читать и в ярости бросал их на стол. Аршинные заголовки кричали о покушении на Ленина. По всей стране прокатились митинги и демонстрации с одними и теми же лозунгами: «Смерть Фани Каплан!», «Уничтожим всех врагов советской власти!», «Да здравствует Красный Террор!».

Даже интеллигентнейший нарком просвещения Луначарский вдруг вспомнил о Французской революции. Он советовал поступить просто – поставить на Красной площади гильотину и публично, при стечении сотен тысяч трудящихся, отрубить Каплан голову. «Ибо жизнь товарища Ленина – это святыня и достояние всего революционного народа, в ней залог наших будущих побед!!!».

Диагноз Дмитрий себе уже поставил – шок. Не помогал даже чистый медицинский спирт. «Ах, Фани, Фани, что ты наделала! Зачем уехала в эту проклятую Москву, как же я тогда опоздал, это я во всём виноват!». Без стука, чуть не сорвав с петель дверь, в кабинет ворвалась разъярённая Екатерина. Её бил озноб и даже её знаменитое контральто, превратилось в сплошной шип. «Ты читал?! – она бросила в потолок кипу газет, которые разлетелись по всему кабинету, – ты ведь знаешь Фани, её просто подставили эти бандиты эсеры! Сделай что-нибудь, позвони брату, наконец, объяснись с ним.

Дмитрий молчал, он слишком хорошо знал своего брата. Екатерина вздохнула глубоко, как перед прыжком в воду. «Я скажу тебе правду и нарушу клятву, Фани родила тебе дочь… Так вот, если учесть, что твой братец бесплоден, а это знают все, то она – его единственная племянница. Так и скажи этому…!». И, уходя, так хлопнула дверью, что с ближайшего кипариса испуганно взметнулась стая ворон.

Глава шестая

После того, как объявили о том, что Фани Каплан расстреляна и останки её сожжены в бочке с бензином, в местах «не столь отдалённых» поползли слухи, один невероятнее другого. Например, некий Матвеев в Свердловской тюрьме уже в 1937 году утверждал, что Фани работала в канцелярии Сиблага. За шесть лет до этого её будто бы видели на Соловках, в библиотеке. Кто-то из старых каторжан встречался с ней на «пересылках» и даже знаменитый адвокат Натан Берман в приватной компании утверждал, что пил с Фани кофе в одном из ресторанов Швейцарии.

Достоверно известно также, что для проверки этих слухов НКВД назначил специальную комиссию, которая, естественно, пришла к выводу о том, что все эти слухи не имеют под собой «никаких оснований, а террористка Каплан действительно была казнена в 1918 году». К сожалению у этой комиссии не было допуска к заветному сейфу генерала Семёнова, где среди прочих артефактов того времени, хранилась телефонограмма следующего содержания:

«Совершенно секретно». Семёнову.

Сохраните жизнь Каплан.

Но справедливость должна восторжествовать.

Председатель ВЧК Феликс Дзержинский. 3 сентября 1918 года».

Скорее всего, эта телефонограмма была следствием тяжёлого разговора Дмитрия Ильича с братом после ухода Екатерины. Лидия Фотиева, секретарь Ильича, которая любила подслушивать под дверью его кабинета, потом обмолвилась, что уже на второй день после покушения, «недострелянный» вождь мирового пролетариата (Эх, Семёнов, Семёнов!) бегал по кабинету и о чём-то настойчиво просил Дзержинского.

После получения этой телефонограммы от шефа в голове Семёнова и родилась хитроумная, почти театральная комбинация, с мешками на голове вместо венецианских масок и заменой главных действующих лиц в этой пьесе.

Чуть позже, в одесском ЧК, он выправил Фани новые документы и заставил подписать согласие о сотрудничестве. Как бы между прочим, напомнил ей, что Натали остаётся у них и он, Семёнов, как крёстный отец девочки, обязуется «внимательно следить и ухаживать за ней».

На борт судна «Каледония», которое шло в Стамбул, она поднялась уже как Мария Дюпре, представительница международного Красного Креста. Семенов выдал ей еще «на случай непредвиденных обстоятельств» паспорт на имя Фейги Ройтблат, имя, данное ей при рождении, от которого она давно отвыкла.

В Стамбуле Фани работала связной, через неё Семёнов рассылал задания своим нелегалам по всей Европе. Нужно сказать, что к тому времени он уже возглавлял международный отдел ВЧК.

В немецкой частной клинике Фани слегка «подкорректировали» лицо, она сменила причёску и цвет волос, и если бы кто-нибудь из бывших сокамерниц, вдруг, случайно встретил её на улицах Стамбула, то не узнал бы нипочём.

Потянулись однообразные, похожие один на другой дни, недели и годы. Примерно один раз в месяц приезжали курьеры из Москвы, всё время разные. Голова у Семёнова работала гениально. Это он придумал операцию под кодовым названием «Жёлтая пуговица», она потом упоминалась в учебниках многих спецслужб мира.

Это было просто и гениально. Агент или курьер приходил на встречу с Фани обязательно в тройке – жилетке, чёрном пиджаке или смокинге. И в ряду чёрных пуговиц на жилетке, третья снизу должна была быть жёлтой. И всё. Никаких тебе паролей, явок и прочих «славянских шкафов».

Курьер оставлял кейс, который Фаны незаметно забирала и на этом всё заканчивалось.

В каждом таком кейсе в обязательном порядке были фотографии подрастающей Натали. Да и содержание было приличным, её банковский счёт не пустовал никогда. Семёнов своё слово держал крепко. Фани отлично понимала, что когда-нибудь эта синекура должна была закончиться. Итакой день наступил.

После очередной встречи она приехала в свою маленькую частную гостиницу, хозяином которой был француз Жан. Открыла портфель и достала конверт. На фото была Натали, она подросла и будто улыбалась матери. Одета была в приличную шубку, из рукавов которой болтались рукавички на резиночках. Фани заплакала. Она давно приказала себе не «распускаться» при виде фотографий дочери, но всякий раз не могла совладать с собой.

В шифровке от Семёнова был приказ немедленно внедриться в окружение генерала Эвельгрена, который был правой рукой Бориса Савинкова, это здесь, в белоэмигрантской среде знали все. Фани совершенно не представляла себе, как ей выполнить это задание, но его Величество случай опять был на её, вернее Семёнова, стороне.

Фани с Жаном, хозяином гостиницы, отмечали его день рождения в небольшом модном французском ресторане. Они давно были просто «подружки», ибо Жана женщины не интересовали. Фани, чтобы не забыть язык, говорила с ним только по-французски, что её вполне устраивало.

Рядом гуляли русские офицеры, которые ящиками поглощали французское шампанское и в лучших «гусарских» традициях предлагали присутствующим дамам поразвлечься. Приставали с неприличными предложениями ко всем подряд и, когда очередь дошла до Фани, она молча развернулась и влепила пощечину какому-то особенно развязному корнету.

Вмешался Жан и завязалась драка, как это и положено у русских, с битьём посуды и даже стрельбой в потолок. Из соседнего зала, где солидные люди обычно играли в покер, вышел человек небольшого роста, с военной выправкой и в идеально сидящем смокинге. Гвалт и стрельба моментально прекратились.

Он подошёл к Фани и представился: «Генерал Эвельгрен. Прошу прощения, мадам, за своих офицеров, они будут примерно наказаны. Я не потерплю подобного безобразия среди своих подчинённых». Это была невероятная удача. «Мария Дюпре, – представилась она в свою очередь, и протянула ему руку, – мой прадед был поставщиком двора Его Величества. Одинокой, беззащитной женщине скучно в этом городе, просто некуда себя девать, поэтому я сегодня здесь».

Генерал взял её под локоть, отвёл в сторону и они разговорились. Этот человек покорял сразу какой-то своей необыкновенной харизмой, простотой и мужским обаянием. «Знаете, моя жена тоже умирает здесь от скуки и я не знаю, чем её развлечь, приходите к нам на Рождество, я познакомлю вас и, мне кажется, вы найдёте общий язык».

– Спасибо, почту за честь, – поблагодарила Фани.

– Мой ординарец заедет за вами, ещё раз примите мои извинения. Генерал галантно откланялся и вернулся в покерный зал к своим партнёрам. Фани не понимала, куда испарился её кавалер Жан. Поискала глазами и обнаружила его рядом с барной стойкой, где какой-то молодой человек перевязывал ему голову.

«Вам не больно, месье?», – спрашивал он ласково и нежно, тоном, каким обычно заботливая и любящая жена приводит в порядок своего сильно загулявшего супруга. «Ну вот, – подумала Фейга, – эти нашли друг друга». И со спокойной душой отправилась в гостиницу.

Адскую машину ей привезли под вечер в Сочельник Рождества Христова, она была задекорирована под огромный торт, украшена свечами и усыпана рождественскими блёстками и серпантином. Фани сидела, курила, смотрела на эту машину смерти и думала о том, что ей завтра предстоит сделать.

Она уже заказала праздничную упряжку и глухонемого, давно ей знакомого турецкого мальчишку, который по праздникам развозил подарки по всему Стамбулу. Разумеется, за хорошую плату. В этот раз она заплатила ему три цены в турецких лирах за доставку торта. Этот символ Рождества, вечной жизни и счастья должен был прибыть по адресу за несколько минут до полуночи. А смертельный механизм был заведён ровно на двенадцать часов.

Фани сидела, курила одну за другой папиросы и думала о том, что, в сущности, одинаково ненавидит как этих людей в царской военной форме, так и тех, что сейчас пришли к власти в России. Она хорошо помнила, как черносотенцы точно в такой же форме сожгли их еврейскую слободку и её дом, в котором заживо сгорела её младшая сестрёнка. И до сих пор стоял перед её глазами полыхающий в бочке с бензином труп несчастной, невинной женщины, которую постигла такая ужасная смерть.

В Сочельник, ровно в одиннадцать за ней заехал франтоватый помощник генерала подполковник Бриль и на роскошном форде доставил Фани к особняку Эвельгрена. Когда она вошла в особняк, бал был в полном разгаре. Сотни свечей освещали колоннаду и огромный зал, где уже кружились пары.

Лакеи в униформе и белых перчатках разносили подносы с шампанским, играл русский оркестр, звенел смех, и у неё было ощущение, что за окном не пальмы и вечно цветущие рододендроны, а глубокие сугробы и сосны, укрытые белым русским снегом. «Как саваном», – подумала она.

Генерал встретил её сам, познакомил со своей свитой. «Моя жена, как все вы, женщины, немного опаздывает, последний, знаете ли, штрих к прекрасной картине. Вот и она!». Сквозь скользящие по паркету тени танцующих, неверный свет свечей, виртуозных лакеев из противоположного конца зала шла женщина.

Фани сразу узнала её по уверенной поступи королевы бала и характерной, только ей присущей улыбке, которой она благосклонно одаривала окружающих. Это была её любимая подруга – Екатерина Ставская. Сердце Фани сначала остановились, а потом стало биться, будто запертая навсегда птица. «Лишь бы она меня не узнала, а потом я как-нибудь вызволю её из этой мышеловки!», – лихорадочно думала она.

Как раз в это время и подъехал её глухонемой помощник с праздничным тортом. Эвельгрен представил женщин друг другу: «Я думаю, милая, вам будет о чём поговорить с госпожой Дюпре», – генерал поцеловал Екатерину и откланялся.

«Пойдёмте в курительную комнату, – предложила Екатерина, там не слышно музыки и нам никто не помешает». Они молча закурили. «Кажется, не узнала», – облегчённо подумала Фани. Женщины долго молчали.

– Ну, что, Фани, – завибрировало, задрожало от волнения контральто Екатерины, – ты думала, я тебя не узнаю?! Посмотри на свои запястья, – и она подняла браслеты на стёртых кандалами руках Фейги, – а голос, походка?

– Катя! Выслушай…

– Не перебивай и не оправдывайся! Ведь это я тогда заставила Дмитрия позвонить брату. Помнишь, по телефону я говорила тебе, что встретила, наконец, свою судьбу, свою первую и настоящую любовь в жизни? Он единственный, порядочный, умный и добрый человек среди всего этого сброда. Ты пришла за ним, я знаю. Прекрасно понимаю, кто тебя выпустил из России и почему ты сегодня здесь, в нашем доме.

По аплодисментам и шуму в зале Фейга поняла, что торт уже водрузили на стол в центре зала. До взрыва оставалось несколько минут. Фани встала на колени:

– Прости меня, Катя! Но у них в заложницах осталась моя маленькая дочь! Давай уйдём отсюда, сейчас всё будет кончено, – она зарыдала в голос, – я тебя умоляю!!!

– Встань, подруга. Давай хоть простимся по-человечески. Катя помогла Фани подняться с пола, спокойно достала платок и вытерла ей глаза.

– Я буду с ним до конца, и если суждено нам уйти, то лучше вместе. Не поминай меня лихом, Фани и будь счастлива.

Екатерина медленно, трижды перекрестила её, поцеловала и ушла. Ударили куранты. Всё, время вышло! Фейга выбежала через чёрный ход, именно здесь дожидался её глухонемой, невольный помощник. «Гони на вокзал!», – крикнула она ему, и тут же, за их спиной раздался взрыв чудовищной силы. Ударной волной пролётку чуть не сбросило в овраг.

Фани заранее купила билет на Восточный экспресс до Парижа, вещи тоже уже были в пролётке и, буквально за несколько минут до отхода поезда, глухонемой мальчишка помог ей сесть в вагон – люкс.

Фани не заметила, как уснула тяжёлым обморочным сном. Она словно провалилась в глубокую чёрную яму, на дне которой сидела на корточках абсолютно нагая Катя и бесчисленное количество уродливых летучих мышей копошилось на её нагом, белом теле, обвивали шею, путались в роскошных длинных волосах, безобразно ссорились между собой и мерзко визжали от восторга. Фани от ужаса приходила в себя, кричала и снова впадала в беспамятство. Восточный экспресс уже миновал Мюнхен, Вену, Бухарест и, когда до Парижа оставалось несколько часов, проводник вызвал дежурившего в поезде доктора, и по его совету на парижском вокзале Фани ждала карета «Скорой помощи».

Глава седьмая

Её доставили в клинику Амбруаза Паре и поместили в специальное неврологическое отделение. Она провела там почти год. Лучшие специалисты города осматривали эту «спящую русскую», – так её здесь прозвали. Мнения были совсем разные, но все были едины в том, что это последствия контузии или травмы головы и тяжелейшего нервного срыва, а сон – это защитная реакция организма.